7. Точка кипения.
Я почти всю ночь пролежала и обдумывала то, что мне рассказал Энтони. Мне стало искренне жаль его. Ведь он был ребенком, а его просто пытал собственный отец. И я понимаю, что это ещё малая часть того, что он пережил. Мне предстоит узнать все, чтобы помочь ему, чтобы он стал лучше, чем сейчас. Хотя бы на чуть-чуть.
Я проснулась раньше, чем Энтони, он все так же обнимал меня и утыкался мне в шею. Он был похож на ребенка, который нуждается в защите, но я понимаю, что это лишь сейчас он такой, как проснется — он снова станет айсбергом.
Я лежала и не вставала, чтобы насладиться этой картиной. Я поглаживала его спину, а также голову. Он спал как убитый.
Наверное, через час он стал просыпаться, я это поняла, когда он стал сжимать меня и потягиваться одновременно. Он открыл глаз и приподнял голову. Его глаза были красные, и это выглядело страшно. Его голубые глаза стали ещё ярче на фоне красных капилляров.
— Сколько время? — прохрипел он едва слышным голосом.
— Скорее всего, где-то обед, — прошептала я, смотря на него.
Он потянулся и развалился на кровати, снова прикрыв глаза, а затем почесал свой живот и вздохнул, почавкав. Я сдержалась, чтобы не посмеяться, он, кажется, снова уснул, а я смотрела на него. Но через мгновение он открыл глаза и приподнялся на локтях, посмотрел на меня из-под полуоткрытых век, а затем, облизнув свои чуть засохшие губы.
— Ты давно проснулась? — он зевнул во весь рот и уставился снова на меня, и в его глазах появилось осознание.
Я быстро схватила его за руку, когда он хотел встать, а затем я просто навалилась на него.
— Стоять, я ещё не проснулась, а у тебя явно болит голова и плохо себя чувствуешь, — прошептала я, и он напрягся, но не вставал.
— Я нормально себя чувствую, — ответил он холодно. — Мне нужно вставать.
— А мне нужно полежать, — проворчала я.
— Льдинка, — сказал он предупреждающим тоном.
— Энтони, я хочу полежать, сделай одолжение и закрой свой рот хотя бы на минуту, — прошипела я, а затем захватила его в объятия.
Он лежал и ждал, когда я его отпущу, но я ведь не отпущу. Я не позволю, чтобы он снова закрылся от меня после такого признания. Мне нужно удержать его, чтобы он привык и понял, что он не один.
Через некоторое время он уже начал терять терпение и силой высвободился от моих рук и уложил меня в сторону, а затем встал и вышел из комнаты. Я нахмурилась, но не побежала за ним, а пошла умываться.
Через время я вышла вниз на кухню, где меня ждал Шон с напряженным лицом. Сейчас, видимо, снова начнется.
— Виолетта, — проговорил тихо, но напряженно он. — Что ты сделала?
— Что я сделала? — выгнула я бровь и прошла мимо него на кухню.
— Ты что-то с ним сделала, — он пошёл за мной и нахмурился. — Что ты сделала, я ещё раз спрашиваю.
— Да что не так? Он вчера пришел ко мне пьяным и признался в том, что делал его отец. А сегодня утром закрылся от меня и хотел уйти, но я не дала этого, а потом он просто ушел, — проговорила я, не оборачиваясь к нему.
Я сделала себе быстро чай и села за стол есть свой обед, получается. Шон хмурился и встал напротив, по другую сторону стола.
— Он в бешенстве, — прошептал он.
Я подняла взгляд и пожала плечами, а затем буркнула:
— Не моя вина.
— Виолетта, — вздохнул нервно Шон. — Он поехал, блять, на вторую квартиру, куда не ездил уже давно. Он сейчас там все разнесет.
— Пусть, — я улыбнулась.
— Ты его провоцируешь, — прошипел Шон.
— Провоцирую? Вы меня все дурой выставляете, но не хотите понять меня. Он чуть меня не застрелил, постоянно закрывается, — раздраженно ответила я. — Пусть разносит все что хочет.
Шон закрыл лицо руками и протер, а затем уставился на меня и покачал головой.
— Он скоро потеряет терпение. Я же говорил тебе дать ему время. Не настаивай, не проси. Просто жди. Просто молчи. Так сложно помолчать в какие-то моменты? — он сел за стол.
— Чтобы стать его игрушкой? — я хмыкнула.
— Да ты никогда не станешь для него игрушкой. Он даже не видит в тебе игрушку. Он никогда так не относился к девушкам, как к тебе. Для него они были просто на раз, а если что-то ему говорили, то он их просто убивал. Но ты же... Ты этим пользуешься просто и ведешь какую-то свою собственную игру. Ты не видишь многое, хотя это лежит перед твоим носом. Хватит пользоваться тем, что он нихера тебе не делает, хотя мог из-за твоего языка и твоих действий, — голос Шона стал холодным.
Я посмотрела на него и откинулась на стул, а затем выгнула бровь и прошептала:
— И что же он делает?
— Да он тебе блять псину купил, хотя сам ненавидит их. Он их терпеть просто не может. Он искал тебя, когда тебя украли. Он не трогал никого целый год, когда ты ушла. Он не трахался ни с кем год. Он открывается тебе, но по-своему. Ты просто закрываешь на все это глаза и становишься постоянно жертвой. Даже сейчас ты могла его не останавливать, а просто блять позволить уйти. Ему сложно, Виолетта. Ему очень сложно. Он никому не открывался, но ты почему-то, почему-то именно тебе он пытается открыться, — его голос стал холодным шепотом, а затем он просто встал из-за стола и пошёл к выходу, но кинул на последок: — Когда ты это заметишь, то станет совершенно поздно. Он будет тебя терпеть до того момента, пока ты его не предашь, а если предашь, то уже ничего не сможешь вернуть. Ты так и сдохнешь в своих мыслях, как делаешь это сейчас. А твоя гребаная игра с ним закончится плохо.
Я смотрела ему вслед, когда он уходил. В моей голове сейчас было пусто, Шон говорил какую-то херню. Пустота. После его слов в голове осталась только густая, звенящая пустота. Словно он не кричал, а выжег всё внутри каленым железом.
Какую чушь он нес? Какая игрушка, какое предательство? Он говорит, будто я должна быть благодарна, что он меня не убил. Это что, теперь высшая мера любви? Не застрелить – уже признание чувств?
«Он тебе псину купил». И что? Это что, индульгенция на все грехи? Теперь я должна забыть, как его глаза становились стеклянными и пустыми? Из-за собаки я обязана терпеть всё это?
Шон видит только его боль. Его сложный путь. Его борьбу. А моя? Я что, просто декорация в его великой трагедии? Фон, который должен молчать, ждать и понимать? Я пыталась понять! Я терпела его отстраненность, его ярость, его пьяные признания. А когда я перестала просто молчать, я сразу стала провокатором.
«Он открывается тебе, но по-своему». А я должна принимать это «по-своему»? Когда он захлопывается, уходит, хочет сбежать – я должна просто смотреть вслед и ждать? Может, ещё и улыбаться? Он ненавидит собак, но купил мне пса. Великолепно. А я ненавижу, когда со мной обращаются как с вещью, но что-то никто не считается с моими «не люблю».
Он искал меня? Он не спал с другими? Ну какой же бред. Это не любовь, Шон, это одержимость. Чувство собственности. Он не может отпустить свою вещь, вот и всё. А я просто запуталась в этой паутине.
И его последние слова. Угроза. Обычная угроза. «Всё закончится плохо». Что, он меня убьет? Так это же не новость. Он это делал уже много раз, просто пока не добил. Нет. Нет, я не верю. Шон просто его голос, его верный пёс, который лает на меня, чтобы я не забывала, кто в доме хозяин. Он пытается меня запугать, заставить снова замолчать и подчиниться.
Получается. От его слов по спине бегут мурашки. Но я не покажу этого. Ни за что. Пусть теряет терпение. Пусть всё разносит. Я не стану очередной жертвой в его спектакле. Он думает, я ничего не вижу? Я вижу слишком много. И именно поэтому больше не могу молчать.
Через время я вышла погулять с Графом, который теперь носится по всему особняку и ждёт. Мы вышли на улицу, и я больше не буду вспоминать то, что услышала от Шона. Это полный бред, что он говорил. Это просто дерьмо.
Я вышла за территорию особняка, а Граф выскочил за мной. Я смотрела в небо, которое стало уже темнеть, и появляются звёзды. Мама говорила, что когда человек умирает, то на небе появляется новая звезда. А точнее, это душа человека, который умер, и он наблюдает за теми, кто был ему дорог. Интересно, моя мама сейчас наблюдает за мной? И что бы она мне сказала, если бы была жива? Жаль, что она сейчас не рядом, я не чувствую её рук и уже забыла, кажется, её голос. Это больно и очень грустно. Я забываю её. Отпускаю полностью.
Я гуляла с Графом довольно долго, потому что наступил уже вечер и стало темно, когда мы возвращались к воротам особняка, то из темноты вышел снова мой отец. Граф начал рычать, но я дала ему команду, чтобы он молчал. Я посмотрела на отца и холодно спросила:
— Что нужно?
— Теперь ты видишь? А я тебе говорил, что будет потом поздно. Я предупреждал тебя. Я хотел тебе донести, что приедет его советник, чтобы ты бежала со мной. У тебя есть ещё время. Виолетта, дочка, уходи со мной, — тревожно сказал отец.
— С тобой? А могу ли я ещё тебе доверять? — с насмешкой сказала я.
Отец поджал губы и подкурил сигарету, сделал затяжку и с выдохом сказал спокойным голосом:
— Виолетта, я не хочу причинять тебе вред, потому даю тебе просто выбор. Поехали со мной либо же оставайся тут. Я не заманиваю тебя в ловушку, я хочу спасти тебя от этого дерьма, которое натворил сам.
— И куда же ты предлагаешь убегать? — я выгнула бровь, Граф сидел рядом.
— В другую семью. Я Консильери там, тебя примут, они хорошие, — он сжал губы. — Семья Риццо, она примет тебя, я уже спрашивал насчёт этого. Они не против, чтобы ты пришла к нам. Пришла со мной.
Я слушала его, и в душе стало что-то екать. Может, мне стоит подумать насчёт этого? Или же нет.
— Нет, — ответила я неуверенно.
Отец достал листок и протянул его мне в руку, я взяла, и там был его номер.
— Если передумаешь, то звони. Звони, Виолетта. Я сразу же приеду и помогу тебе сбежать с этого ада. Мне очень жаль, что я сотворил то, что происходит с тобой сейчас. Просто подумай и позвони мне, тогда я сразу же приеду, — он прошептал и ушел обратно в темноту.
Я осталась стоять и смотреть на листок, сжимая его в руке. А сердце разрывалось на два выбора: остаться или бежать. Пытаться дальше бороться за Энтони, за нас или же просто опустить руки и уйти.
Я вернулась в особняк, Граф убежал на свою лежанку, а я пошла механически на кухню, чтобы сделать себе мятный чай. Когда я зашла, то там сидел Сильвио.
— Виолетта, — он холодно улыбнулся. — Ты ещё жива. Жаль, что не отправилась за своей матерью.
И всё. Во мне что-то лопнуло, я схватила нож и пошла на него, он встал и стал отходить, затем я схватила конфетницу и кинула в стену, она разбилась, а уже кинулась на Сильвио, который достал пистолет, хотел выстрелить, но я херанула ножом по его руке, от чего он зашипел, а затем оттолкнул меня, но я удержалась и не упала.
— Ты сука, я убью тебя прямо сейчас, — он прорычал яростно, почти крича.
На звук прибежал Шон и ещё один телохранитель, Лиам. Они увидели всю картину, как Сильвио начинает снимать пистолет с предохранителя.
— Стоять! — крикнул Лиам и побежал к нам, а Шон за ним.
У меня в руке большой кухонный нож, я стояла и смотрела на Сильвио. В тот момент как Лиам быстро встал между нами, а Шон выбил мой нож и схватил меня, я пыталась вырваться, но он держал меня крепко, заламывая мне руки, а затем вывел из кухни, но я слушала Лиама.
— Она в защите босса, я могу тебя убить прямо сейчас, — прошипел Лиам.
— Мне глубоко насрать, эта сука накинулась на меня, — прорычал Сильвио.
Больше я их не слышала, так как Шон уже уводил меня, но я не сдавалась, я пыталась вырваться и вернуться, чтобы надрать этому ублюдку задницу.
— Успокойся, — прошептал Шон. — Теперь ты блять видишь, что он тебя провоцирует специально. Если бы ты порезала его, то ему было бы можно просто убить тебя. Потому что он семья, а ты ещё никто.
Его слова ударили меня как нож в сердце, они были больнее, чем те пытки в подвале. Я сдалась и просто шла туда, куда вел меня он.
— Просто, Виолетта, просто потерпи. Не будь дурой, не лезь и не слушай его. Я тебя прошу, — прошептал с досадой он.
— Какая тебе разница вообще? — прошипела я с горечью.
— Да потому что мне не насрать на тебя, понимаешь? Я вижу, что ты пытаешься. Я вижу, что ты делаешь для Энтони. Я рад, что у него появился такой человек, как ты. Но ты бываешь настолько глупой, просто ужас, — он с улыбкой сказал последние слова и усадил меня на диван в гостиной.
— Опять же из-за него, — проворчала я.
— Я защищаю тебя не только из-за босса, но и из-за своей симпатии к тебе. Ты хороший человек, я на твоей стороне, но и не думай, что буду всегда на ней. Когда-то ты делаешь серьезное дерьмо, как сейчас. Ты не слышишь, ты просто уже не слышишь меня. Я тебе говорю не ведись, но ты ведешься, — он вздохнул и прикурил сигарету.
Я уставилась на него. Он что, только что сказал, что я ему нравлюсь?
— Не думай, что ты мне нравишься как девушка, ты красивая, но симпатия у меня к тебе чисто из-за твоего характера. Ты как бомба замедленного действия, но вспыхиваешь быстро, — он усмехнулся. — Просто отдохни, сиди тут и никуда не ходи.
Шон ушел из гостиной, а я уставилась на его спину. Может, он и прав, но я не могу себя контролировать, когда это дерьмо Сильвио говорит о моей матери. Я буду пытаться, но не думаю, что смогу.
Шон прав. Мне может всё сойти с рук только до поры. Пока я – забавная игрушка, диковинка, на которую тратят нервы и деньги. Покупают псин. Но стоит по-настоящему оцарапать королевскую особу – и всё. Конец. Меня устранят, как назойливую муху. И никто не вспомнит. Потому что я – никто.
Во мне что-то оборвалось, когда он сказал про маму. Какая-то последняя, тоненькая ниточка, что ещё держала меня в рамках. И понеслось. Я видела себя со стороны – дикая, с ножом, с искажённым лицом. Сумасшедшая. Такая я и есть.
И этот идиотский, самоубийственный порыв – броситься на человека с пистолетом с кухонным ножом. Я чуть не подписала себе смертный приговор. Лиам он бы застрелил меня без колебаний. Он бы сделал это не со зла. Просто долг. Я – угроза. Угроза устраняется. Ведь я кинулась на того, кто в семье, будучи никем.
А Шон. Он не просто вывел меня. Он меня оттащил от края пропасти. Снова. И эти его слова: «Мне не насрать на тебя». От кого-то другого это прозвучало бы как слабость. От него – как приговор. Потому что он видит. Видит всю эту клоунаду, всю мою истерику, мои попытки биться головой о стену. Он называет меня глупой. И он снова прав. Я – глупая. Потому что веду себя как загнанный зверь, который кусает прутья клетки, лишь бы заглушить боль.
Но как? Как молчать, когда он касается самого больного? Мама. Он не имеет права. Никто не имеет права.
Симпатия из-за характера. Я – как бомба. Да. Именно. Которая рано или поздно рванёт и уничтожит саму себя. Он на моей стороне, пока я не сделаю «серьёзное дерьмо». А то, что было сейчас – это разминка? Предупреждение?
Я сижу на этом дурацком диване, и руки до сих пор трясутся от ярости и адреналина. Но внутри – ледяной пустырь. Пустота, которую оставила после себя. Я не могу себя контролировать. Это слабость. А в их мире слабость – смерть.
Он попросил меня потерпеть. Попытаться. Но я не знаю, смогу ли. В следующий раз, когда Сильвио откроет рот, чтобы сказать что-то о ней, во мне снова что-то сорвётся с цепи. И тогда Шон может не успеть. Или уже не захочет.
Я – бомба замедленного действия, которая сама не знает, на каком витке таймера находится. И это страшнее, чем любой Сильвио с пистолетом.
Я просидела на этом диване очень долго, на улице уже полная темнота, только фонари особняка освещают территорию, делая хоть что-то ярче в этом доме.
Я встала и хотела выйти, но тут снова Сильвио со странной улыбкой. Его рука замотана бинтом. Что ему ещё нужно?
— Я покажу тебе то, что откроет тебе глаза. Ты лишь временная игрушка. Лишь для утоления своих желаний, — он прошептал и кивнул в сторону кабинета Энтони. — Вот там то, что тебе снимет розовые очки.
Я нахмурилась и посмотрела на дверь кабинета, которая была приоткрыта, а затем на Сильвио, который ушел в противоположную сторону. Интерес вырос во мне, и я пошла тихо в сторону кабинета, моё сердце начало биться быстрее, и я присмотрела через щель в двери и треснула.
Щель в двери стала рамкой для картины, от которой застывает кровь. Невидимая рука сжимает горло, не давая дышать.
Вот Энтони. Сидит за своим столом. А рядом она. Шарлотта. Склонилась так низко, что её рыжие волосы почти касаются его плеча. Она что-то показывает в телефоне, и он смеётся. Тихий, сдержанный, но это смех. Не та саркастическая усмешка, что режет как бритва. А настоящий. И он смотрит на экран, а потом на неё. Этот взгляд... он не пустой, не отстранённый. Он заинтересованный. Они перешептываются. Словно заговорщики. Словно у них есть общий секрет, в который мне нет хода.
В ушах начинает гудеть. Этот тихий смех грохочет в висках громче любого выстрела. Всё внутри медленно превращается в лёд. Лёд, который колет изнутри тысячами иголок.
Сильвио был прав. Насколько же он был прав.
Все эти слова Шона: «Он для тебя псину купил», «Он не трогал никого год», «Он пытается открыться». Что это? Сказки для дурочки? Оправдания, которые я сама себе придумала, чтобы не сойти с ума? Чтобы чувствовать себя хоть сколько-то особенной? Избранной?
А он просто сидит и смеётся с другой. Такая же близость, такие же шутки, такие же взгляды. Я не уникальна. Я не исключение. Я временная задержка. Пауза, заполненная моими иллюзиями. Розовые очки не просто слетели. Их сорвали и раздавили у меня на глазах. И мир под ними оказался именно таким, каким я всегда боялась его увидеть: обычным, жестоким и бесконечно одиноким.
Я здесь, за дверью, с разбитым сердцем и дурацкими надеждами. А он там. И ему хорошо. Без меня. Во рту горький вкус предательства. Но кого я предала? Его? Нет. Себя. Я предала саму себя, поверив в эту сказку.
Дверь с такой силой врезалась в стену, что гипс посыпался мелкой пылью. Я уже не видела ничего, кроме них. Этой картины их близости, которая жгла сетчатку.
— Ну что, весело? — мой голос прозвучал хрипло, чужим, налитым ядом тоном.
Они резко отпрянули друг от друга. Шарлотта выпрямилась, на её лице мелькнула неподдельная растерянность. Энтони... его глаза из удивлённых за долю секунды стали ледяными. Но мне было плевать.
— Льдинка, — его голос был тихим, предупреждающим. Слишком спокойным для того хаоса, что бушевал во мне.
— Мне уже Сильвио всё показал! Всё объяснил! — я выкрикнула, подходя к столу и упираясь в него ладонями. Вся ярость, вся боль от его слов, от этой картинки, вырвалась наружу. — Я для тебя просто игрушка, да? Удовольствие на время, пока не надоест? А она что? Следующая? Или текущая, а я так, перерыв?
— Ви, это не то, что ты думаешь, это... — начала Шарлотта, но Энтони её перебил.
— Выйди, — сказал он спокойно, не отрывая от меня взгляда. Тот самый взгляд хищника, который замирает перед прыжком.
Шарлотта, бледная, почти выбежала из кабинета, прихватив телефон. Дверь притворилась, и мы остались одни в гробовой тишине, напряжённой, как струна.
— Объяснись, — прошипела я. — Объясни, что это было!
— Ты совершенно не контролируешь себя, — его фраза прозвучала обвинением, холодным и острым. — Ты врываешься с истерикой, основываясь на словах того, кто мечтает тебя уничтожить.
— Не уходи от ответа! — я ударила ладонью по столу. — Что ты с ней тут делал? О чём вы шептались? О чём смеялись? Ответь мне!
Он медленно поднялся из-за стола. Его тень накрыла меня, но я не отступила ни на шаг, глядя ему в глаза, полные гнева.
— Я никому и ничего не обязан объяснять. Ты перешла все границы.
— Границы? — я фыркнула, и в горле встал ком. — Какие ещё границы? Ты сам их все стёр, Энтони! Ты впустил меня в свою жизнь. Ты... специально? Чтобы сделать больно? Чтобы я знала своё место? Ты обещал, что между вами ничего не будет!
— Твоё место, — его голос прорезал воздух, как лезвие. — Именно там, куда ты его сама определишь своими истериками. Ты сама всё разрушаешь. Сильвио сказал тебе прыгнуть с обрыва, и ты, не думая, прыгнула. Поздравляю. Ты дала ему именно то, чего он хотел.
Он подошёл ещё ближе. Я чувствовала исходящее от него холодное бешенство.
— А теперь, — он произнёс это тихо, почти шёпотом, от которого по спине побежали мурашки, — ты выйдешь отсюда. Успокоишься. И вернёшься, только когда научишься контролировать свой язык и свои эмоции. Пока что ты не можешь справиться даже с ними. О чём нам тогда говорить?
Это было хуже, чем крик. Это было презрение. Ледяное, безразличное. Он отвернулся от меня, демонстративно сел в кресло и взял папку с бумагами, словно я уже исчезла. Словно меня и не было.
Всё внутри оборвалось. Ревность, злость — всё сменилось леденящей пустотой. Он даже спорить не стал. Не стал оправдываться. Он просто отключил меня. Вынес приговор. Я стояла, чувствуя, как горят щёки от стыда и унижения. Как дрожат руки. И повернулась, чтобы уйти, потерпев сокрушительное поражение.
Пустота сменилась новой волной ярости, еще более горькой и отчаянной. Он думает, что может просто отмахнуться от меня? Как от назойливой мухи?
— Нет, — мой голос сорвался, хриплый и сломанный. — Я никуда не уйду. Ты не сделаешь вид, что ничего не произошло. Не на этот раз.
Он даже не поднял глаз от бумаг. Это равнодушие добивало больше любых слов.
— Мы не закончили. Ты будешь на меня смотреть, когда я с тобой разговариваю! — я снова ударила ладонью по столешнице, и лежащий на краю карандаш со звонком упал на пол.
Он медленно, с преувеличенным спокойствием, отложил папку. Его взгляд, наконец, поднялся на меня. В нем не было ни гнева, ни раздражения. Только усталое, ледяное презрение.
— Чего ты хочешь, Льдинка? — его голос был тих и смертельно опасен. — Сцена ревности? Признаний? Чтобы я упал на колени и поклялся, что ты единственная?
— Я хочу правды! — выкрикнула я, и голос снова подвел, предательски дрогнув. — Почему она может быть рядом, когда ты улыбаешься? А я получаю только твои уколы, твое молчание и твою ярость! Я что, заслужила только это?
Он встал, и его рост снова навис надо мной. Но я не отступила, впившись в него взглядом.
— Ты заслужила ровно то, что видишь перед собой, — он произнес каждое слово отчетливо, вбивая его, как гвоздь. — Ты требуешь доверия, ведешь себя как взбесившаяся кошка. Ты требуешь открытости, при этом врываешься с криками, основываясь на первом же слове провокатора. Ты хочешь особого отношения? Так веди себя соответственно. А не как испорченная девочка, которой не купили конфету.
— Это не ответ! — почти завыла я от бессилия. — Это отмазка! Ты просто не хочешь признавать, что он был прав! Что я для тебя ничего не значу!
— Знаешь, что отличает её от тебя прямо сейчас? — он сделал шаг вперед, и я невольно отпрянула. — Она просто показала мне то, что хотела. А ты прибежала с истерикой. Так кто здесь ничего не значит? Кто сейчас себя обесценил?
Его слова жгли хуже огня. Потому что в них была страшная, извращенная правда.
— Я просто... — во рту пересохло. Я запуталась в паутине своих эмоций, не находя выхода.
— Ты просто ничего не поняла, — он закончил за меня, и в его голосе впервые прозвучала не просто холодность, а разочарование. Глухое, тотальное. — И я не уверен, что ты вообще способна понять. Выйди. Мое терпение исчерпано.
Он повернулся ко мне спиной, подошел к окну и уставился в темноту. Диалог был окончен. Окончен его решением. Я осталась стоять посреди кабинета, разбитая, уничтоженная, с осознанием полного и безоговорочного поражения. Я пришла за ответами, а ушла бы с одним — я та самая истеричка, которую он терпит. И, кажется, перестал.
Я вышла из кабинета, слезы покатились по щекам. Я шла по коридору к лестнице; на пути была Шарлотта, хотела что-то сказать, но я не слушала её и просто отмахнулась. Я быстро поднялась на второй этаж и зашла в свою комнату, а затем взяла телефон и решилась. Пора мне сматываться отсюда.
Я набрала номер отца с листочка. Прошло около двух гудков, и он ответил.
— Да? — прозвучал его голос.
— Пап, я решилась. Я пойду с тобой, — прошептала я дрожащим голосом.
— Понял. Через тридцать минут буду у тебя, — сказал он спокойно и сбросил.
Я подышала, а затем быстро собрала свою сумочку и оделась в кофту и джинсы, спрятала сумку под кофту. Вышла из комнаты и спустилась вниз. Мне придется оставить Графа. Я надеюсь, что с ним все будет хорошо. Я не смогу его сейчас взять с собой.
Я вышла из черного выхода, а затем перелезла через забор, подставив табуретку. Я побежала к воротам особняка, чтобы потом сесть в машину, когда приедет отец.
Я оставалась в тени, чтобы меня никто не увидел. Через несколько минут приехал отец, и я быстро села в его машину; он же быстро отъехал от особняка Скалли, и я посмотрела назад.
Особняк удалялся. А значит ли это, что я предала Энтони?
— Доминик Роццо уже ждёт. Он очень хороший человек, Виолетта, — проговорил мой отец.
Я уселась ровно на сиденье, а в душе — просто хаос. Живот скручивает от всего, о чём я думаю. Я достала из сумочки сигарету и закурила, совершенно не заботясь о том, что рядом отец.
Машина свернула через полчаса на заасфальтированную подъездную аллею, ведущую к массивным кованым воротам. За ними вырос особняк — не мрачная готическая крепость, как у Скалли, а демонстрация новой, агрессивной роскоши.
Здание было огромным, из светлого известняка, подчеркнуто современным и чересчур большим. Слишком много стекла — панорамные окна в два этажа, отражающие ночь и прожекторы. Слишком много позолоты на решётках балконов и сложном узоре карнизов. Всё кричало о деньгах, но не унаследованных, а громко, навязчиво заработанных. Это была не цитадель старой власти, а дворец выскочки, построенный чтобы ослеплять и подавлять, лишённый намёка на тень или тайну. Каждый светильник горел на полную, выхватывая изумрудный газон и идеальные дорожки — ни единого тёмного угла, ни единого места, чтобы спрятаться.
И на лестнице стоял мужчина, вокруг него — охранники.
Доминик Роццо.