𝒮𝒶𝓎 𝓎𝑜𝓊'𝓇𝑒 𝓂𝒾𝓃𝑒 𝑜𝓇 𝐼'𝓁𝓁 𝓂𝒶𝓀𝑒 𝓎𝑜𝓊
⚠️
🔞 This chapter includes explicit content: rough sex, emotional manipulation, and obsessive male lead. Viewer discretion advised.
༺❀༻༺༒༻༺❀༻ ༺❀༻༺༒༻༺❀༻
Город уже давно впал в вечернее оцепенение — зной опустился ниже горизонта, но остался на коже, в горячем бетоне под ногами и в разогретом воздухе, пахнущем июнем. Ариэла шла по улице медленно, будто растворяясь в собственном ритме. Ни одного лишнего движения. Ни одного взгляда по сторонам. Только тонкий силуэт, очерченный закатным светом, и каблуки, постукивающие по асфальту, как метроном.
На ней была юбка. Не платье, как обычно. А именно юбка — чёрная, высокая талия, разрез почти до бедра. Она шла, и ткань слегка разлеталась, обнажая ногу, кожу, татуировку на внутренней части бедра, которую невозможно было не заметить, если ты хотя бы раз видел её близко. Верх — приталенный топ с глубоким вырезом, волосы аккуратно собраны в высокий пучок, серьги-ниточки скользили при каждом шаге.
В ней было всё, что должно было убивать — красота, грация, недосягаемость. И что-то ещё. Что-то, что ты чувствовал спиной, даже если был в другой комнате: ледяной стержень внутри, который давал понять — к ней нельзя. Или, по крайней мере, не безнаказанно.
Она не шла. Она царила.
Когда она пересекла границу клуба, тишина вокруг будто на мгновение сжалась, словно всё пространство сделало вдох.
Свет коридора был тусклым. Щелчки каблуков перекатывались эхом. Официантка у ресепшена встала, машинально кивнула, а потом задержалась взглядом — да, сегодня Ариэла выглядела иначе. Не как обычно. Слишком красиво, слишком нарочито безупречно, будто собиралась не работать, а устраивать переворот.
Но сама Ари не выдавала ни единого признака чего-то личного. Она нацепила улыбку. Не натянутую. Идеальную. Чуть прищур, мягкий уголок губ, взгляд — холодный и игривый одновременно. Та улыбка, от которой у мужчин перехватывало в горле, а у женщин — просыпалась зависть.
Она шла вглубь клуба — к гримёрке, к зеркалам, к тишине перед шумом. И каждый, кто попадался на пути, чувствовал этот удар — как будто бы её энергия рассыпалась по воздуху, прожигая лёгкие.
_______
Намгю видел её — не сразу, не как случайность, а как будто кто-то выдернул его из собственных мыслей, обернул за шею и заставил смотреть вниз, в самую глубину этого клубного нутра, туда, где она шла. Где каблуки стучали по полу с какой-то особенно глухой, звенящей интонацией. Где чёрная юбка ловила свет, а высокий разрез открывал обнажённую ногу, как будто бы она не просто шла на смену — а шла по чужим головам.
Он не моргал. Он стоял у стеклянных перил второго уровня, не шелохнувшись, с сигаретой между пальцами — давно не затянутой, уже догоревшей, но всё ещё висящей в руке, как кость в лапах хищника, забывшего про еду, потому что унюхал живую кровь.
Ариэла двигалась медленно. Чеканила шаг, будто в каждом ударе каблуков был смысл — ритм, под который должны были пасть на колени. Она не смотрела ни по сторонам, ни наверх. Ни секунды — не искала его взгляд. Ни малейшего признака, что она знает, чувствует, догадывается, что он там. Наблюдает. Вжирается глазами, как оголодавший пёс.
Но она знала.
Он чувствовал это кожей.
Она знала, и именно поэтому не посмотрела.
Тело Намгю напряглось. В груди росло тугое, тягучее ощущение, похожее на гниющий гнев. Оно поднималось от желудка — медленно, вязко, прожигая всё на своём пути. Пальцы он сжал так сильно, что сигарета треснула, пепел упал на пол, но он не шелохнулся.
Она снова появилась. После всего. После этих дней тишины. После того, как она ушла — не умоляя, не объясняя, не сдаваясь. Как будто плевать. Как будто не важно. И теперь она пришла. Так. Вот так — в этой чёртовой юбке, с этой прической, с этой холодной, недосягаемой маской. Всё в ней кричало: «я в порядке», «я всё ещё не твоя».
Он чувствовал, как его трахает собственное бессилие. Оно поднималось вместе с похотью, вместе с грязным, тяжёлым желанием, которое вспыхивало в паху и ломало мозг. Он хотел её. Прямо сейчас. Прямо там. Хотел содрать с неё эту юбку, вдавить в стену, в стол, в любое ровное место, чтобы она запомнила, чья она. Чтобы она не смела так ходить. Не смела так танцевать. Не смела так улыбаться чужим.
У него сжалось лицо. Скулы свело.
— Чёрт, — выдохнул он сквозь зубы, оттолкнулся от перил и резко пошёл прочь.
Он не хотел идти в кабинет. Он должен был туда уйти. Чтобы не спрыгнуть вниз. Чтобы не схватить её прямо в коридоре. Чтобы не врезать ей пальцами в запястья и не вырвать из этой ледяной мины хоть какой-то ответ, хоть какую-то эмоцию, хоть один грёбаный крик.
Пока он сам не сорвался.
______
Юбка тянула за собой взгляды, будто шлейф. Не физически — а той самой зыбкой, звериной магией, что возникает у женщин, знающих, что идут на бой, а не на смену. Чёрная, обтягивающая, с высоким разрезом, который открывался при каждом шаге ровно на ту грань, за которой начиналось безумие. Лакированные каблуки ловили свет и отбрасывали его обратно — как будто она шла не по полу, а по сцене. Как будто каждый сантиметр — репетиция триумфа.
Ариэла не спешила. Не позволяла себе этого. Она двигалась с той идеальной уверенностью, которую невозможно сыграть — только выстрадать. Улыбка — лёгкая, абсолютно выверенная. Ни капли фальши, но и ни капли настоящего. Просто оболочка, безукоризненно натянутая на лицо.
Слева — кто-то из персонала кивнул. Она ответила. Спокойно, мягко, словно день обычный. Словно в груди не зябко, не дрожит под рёбрами тошнота. Словно не каждая клетка кожи знает: он здесь.
Где-то наверху. Где-то в полумраке второго уровня. Где курят и смотрят сверху, как на мясной прилавок. Он там. Он видит. Он чувствует. Но она не поднимет глаз. Ни на секунду. Она будет идти, как будто его нет.
Как будто его не существует больше.
Нейлон её чёрных колготок цеплял свет прожекторов. Волосы — собраны высоко, подчёркивая шею, подчёркивая скулы. Лицо — не выражает ничего. Только чуть приподнятая бровь и отблеск полубезразличного превосходства в зрачках. Она — актриса. Она — иллюзия. Она — маска богини, которую никто не может сорвать, кроме него. Но он — не сорвёт.
Пусть умирает от желания.
____
Когда она вошла в гримёрку, дверь закрылась за спиной мягко, почти неслышно. Внутри — тепло, чуть душно, пахнет парфюмом и лаком. Зеркала с лампами бросают на стены мягкий золотистый свет. Всё как всегда. Всё до боли привычно.
Ариэла снимает туфли. Её пальцы работают машинально, привычно: расстегнуть застёжку на юбке, стянуть ткань с бёдер, оставить на вешалке.
Она смотрит в зеркало. Точка. Секунда. Момент. Она не двигается.
Глаза не блестят. Кожа — безупречна. Выглядит, как будто всё под контролем.
Но в груди — серое месиво. Заледеневшая вязкая масса, которую не растопить даже адом. Её внутреннее — давно уже не живое. Не пульсирующее. Не бьющееся. Там, внутри, всё просто держится. На зубах. На сигаретах. На остатках характера. На какой-то злобной, упрямой вере, что она справится, даже если сдохнет по дороге.
Платье — висит сбоку, на отдельной вешалке. Оно другое. Слишком короткое. Струящееся. Глубокое декольте. Бедро почти до пояса. Воздушное, откровенное — но в нём она не чувствует себя собой. Оно для сцены, не для войны.
Ариэла переодевается. Двигается медленно, плавно. Втягивает живот. Натягивает колготки до конца. Надевает туфли снова. Всё идеально. Всё на своих местах. Макияж — чуть подправить уголок губ, подрисовать карандашом нижнее веко. Зеркало отражает не девушку — богиню, воссозданную из обломков.
Она улыбается. Только на долю секунды — как будто пробует, получится ли. Получается. Конечно, получается. Она сделана для этого. Чтобы блестеть тогда, когда внутри мрак.
Потом — открывает дверь. Возвращается в клуб. И сцена ждёт.
⸻
Когда начался её танец, воздух в клубе перестал быть воздухом. Он стал тенью, вибрацией, влажным дыханием, что срывается с губ. Она двигалась так, как будто не танцевала — как будто рассказывала историю. Нет, даже не историю — предупреждение. Бёдра скользили в ритме, но ритм подчинялся ей. Каждое движение было медленным, точным, как резец по мрамору. Пальцы скользили по телу, но не ласкали — властвовали. В её теле не было больше страха. Не было стремления нравиться. В нём было только одно — власть. Тот, кто смотрел, больше не чувствовал желания потрогать — чувствовал желание подчиниться. Что-то в ней изменилось. Её движения не были пошлыми. Они были почти религиозными. Грязными, но священными. Божественными в своей грязи. Потому что теперь она не продавала тело — она показывала, что владеет собой. Она стала своей собственной сценой.
⸻
Намгю не двигался. Он смотрел, как она изгибается, как улыбается краем губ, как огонь прожигает её силуэт. Его зрачки были чёрными. Руки дрожали. Он хотел сорваться — не сейчас, а минутой назад. Он не понимал, как это возможно: страдать, выть, терять сон, ломать себя — и вдруг увидеть её здесь, живую, холодную, восхитительную, и всё опять возвращается. Боль. Возбуждение. Ярость. Желание. Жажда. Он не мог больше смотреть. Он не мог больше терпеть.
Он выхватил телефон и нажал кнопку.
— Приведите её ко мне. Немедленно.
Голос — глухой, низкий, затаённый. Как будто бы внутри что-то ломалось. Или уже сломалось.
_____
Запах табака и выдохшегося виски висел в воздухе, будто застрял между стенами этого тёмного, закрытого пространства. Всё было так, как она помнила — шторы наглухо, люстра не горит, только слабый свет от настольной лампы с золотым абажуром. На столе — пепельница, половина бутылки, кожаная папка и следы от пальцев, как будто кто-то только что царапал по поверхности в бешенстве. Этот кабинет всегда казался ей чужим.
А теперь — она снова тут. Одна. С ним.
Он стоял у окна. Спина к ней. Сигарета в пальцах. Кровь на костяшках — свежая, будто кого-то ударил прямо перед тем, как её впустить. Он даже не обернулся, когда она вошла.
— Закрой дверь, — медленно выдохнул он.
Голос сиплый. Сухой. Он давно не спал, и это было видно. Глаза воспалены, под ними тени, как будто под кожей чернота. Его пальцы дрожали, но не от страха — от злости. От того, что всё внутри него было уже не просто на пределе. Оно было за ним. За точкой возврата.
Ариэла стояла в пороге, руки скрещены, а в губах сигарета. Она молчала. Всё внутри неё уже давно выбито — словно недели, что они не говорили, выжгли всё. Она не чувствовала ничего. Только глухую, тошнотворную пустоту.
— Значит, вернулась, — прохрипел он наконец. Голос будто прошёл сквозь гвозди. — Просто так. На каблуках. С усмешкой.
Ариэла приподняла бровь, не отводя от него глаз.
— А мне нужно было приползти на коленях? Чего ты хочешь, Намгю? — медленно спросила она, но не закрыла дверь.
Он медленно повернулся.
И в этот момент она увидела, что с ним что-то не так. Не просто злость. Не просто ревность. Это была уже другая стадия. Болезненная, болезненно-сексуальная одержимость. В глазах — голод. Неутолимый. Чёрный.
— Тебя, — хрипло сказал он. — Целиком. Без пафоса. Без слов. Без этой твоей сукиной холодности. Хочу, чтобы ты снова стонала подо мной здесь. Прямо здесь.
Он сделал шаг.
Ариэла не шелохнулась. Только смотрела на него — глаза острые, будто ножи. Она устала. Так устала. И знала: он сломался. По-настоящему. Весь этот фарс — с новой девчонкой, с игнором, с болью. Он думал, что сможет её вытравить из себя. А теперь стоял перед ней, будто без кожи, с открытыми нервами, и хотел, чтобы она залезла в его ад.
— А та? Новенькая. Что, не дала? Или плохо стонала? — язвительно бросила Ариэла.
Он засмеялся. Громко. Хрипло. Почти с безумием.
— Ни одна, сука, не похожа на тебя. Ни одна не царапалась, как ты. Не целовалась, как ты. Никто не шептал «ещё» этим проклятым голосом, как будто умирала — Он подошёл ближе. — Я пробовал. Всех. Курил, пил, трахал, бил. Ни-че-го. Только хуже. Только грязнее. Потому что всё время в голове только ты.
Он подошёл к ней вплотную и прижался к ней телом. Слишком плотно. Без сантиметров. Без оставшегося пространства.
— Ты — моя. И это, не обсуждается.
— Я не твоя, — выдохнула она. — И никогда не была.
Он обхватил её лицо руками. Пальцы жёстко врезались в скулы. Его лоб почти прижался к её лбу, дыхание жаром хлестало ей в губы.
— Заткнись, Ариэла. Ты моя. С первой ночи. С первой драной сигареты, которую ты курила на заднем дворе, будто тебе было на всё похуй. С первого раза, когда ты не заплакала, даже когда я тебя чуть не довёл до грани. — Его голос стал опасным. — И сейчас... ты снова здесь. Сама. Значит, хочешь, чтобы я напомнил?
Он толкнул её назад. Сила удара не сломала ей кости, но врезала в дверь — глухо, больно. Плечи стукнулись о дерево. Она выдохнула — тяжело, резко.
— Иди к чёрту, — бросила она сквозь зубы.
Он подошёл. Прижал её. Грудью. Бёдрами. Вся тяжесть — на ней. Его рука — на шее, не сжимает, но угрожающе лежит.
— Скажи ещё раз, — шепчет он. — Скажи — и я тебя здесь разъебу так, что ты забудешь, как тебя зовут. Как тогда, помнишь?
Его язык скользнул по её скуле, медленно, вразрез с её дыханием. Он будто выжигал на ней метку.
— Скажи мне, что не вспоминала, как я держал тебя здесь, на столе, и заставлял умолять. Скажи, что не дрожала потом ночью, когда лежала одна в своей кровати. Скажи, что не хотела снова. Что не мечтала о том, как я тебя снова трахну до судорог. Скажи.
— Ты больной, тебе реально лечится пора — прошипела она.
Он отпрянул — и с дикой, резкой яростью в глазах толкнул рукой её грудь, не чтобы ударить — а чтобы она снова врезалась в дверь, почти без воздуха. Он был на грани. Этот взгляд — будто сейчас он взорвётся. Или трахнет её. Или убьёт.
— Да, — выдохнул он. — Я болен. Из-за тебя. Потому что ты, блять, не уходишь из моей головы. Ни одна сука до тебя не осталась. А ты осталась. Везде. Перед глазами, в голове, в мыслях. Абсолютно везде.
Он схватил её за волосы. Оттянул голову назад. Его рот почти на её горле. Дыхание — лихорадочное, резкое.
— Напомнить, как ты кричала здесь? — прошептал он. — Как рвала ногтями мне спину? Как стонала подо мной?
Она хотела ударить его. Он поймал её руку. Вторую — тоже. Прижал к двери. Она дернулась. Он лишь сильнее сжал запястья.
— Бей, — шепчет. — Мне всё равно. Хочешь царапать — царапай. Но я знаю, что ты здесь потому, что хочешь меня. Что ты без меня, как без воздуха. Что даже когда говоришь «я не твоя» — уже вся мокрая.
Он толкнул её к столу. Грубо. Почти не отпуская рук. Она ударилась о край. Он развернул её. Спиной к себе. Прижал вниз — корпус её лёг на лакированную поверхность, лицо — на холодную, отполированную древесину, грудь — вжималась, как тогда.
— Помнишь? — прошипел он, раздирая её юбку. — Вот здесь. Прямо здесь. Я вошёл в тебя сзади, одной рукой держал твою шею, другой — трахал тебя до визга. Помнишь?
Она не отвечала. Только тяжело дышала. Глаза её были пустыми. Но между ног — горело.
Он наклонился. Прижался к её уху.
— Пока ты не скажешь, что ты моя, — прохрипел он ей в шею, и голос его сорвался в нечто низкое, обожжённое, почти звериное, — я тебя отсюда не отпущу.
Слова выдыхались ей в кожу, как клеймо, и в этот момент он уже не говорил — он рычал. Мир в кабинете сузился до дыхания, рваного и влажного, до запаха пота и возбуждения, до звука рвущейся ткани. Его руки не снимали — они разрывали, словно каждый слой одежды был барьером, который он был готов уничтожить с яростью голодного зверя. Колготки лопнули под его пальцами, как хрупкая паутина, юбка взлетела к талии, и он впился взглядом в её бёдра — в ту самую татуировку, к которой спускался языком, проводя по ней медленно, как по священному тексту.
Сейчас он не был благоговейным. Он был жаждущим. Он хотел метить.
Его пальцы скользнули по внутренней стороне бедра — резко, грубо, с таким нажимом, что по коже прошла дрожь, как от удара плетью. Он провёл ими выше, оставляя невидимые следы, словно выцарапывая на ней своё имя.
— Это тело. Моя собственность, — прошипел он, снова прижавшись губами к шее. — Каждый изгиб. Каждый рубец. Каждый, сука, стон. Всё — моё.
Он вонзил пальцы в неё резко, без прелюдий, без сантиментов. Это было не лаской, это было заявлением права. Как если бы он вырывал её у мира. У чужих взглядов. У её прошлого. Она дёрнулась — не от боли, а от перегруза. Как будто слишком много всего нахлынуло сразу: дыхание, давление, жар, этот запах.
— И ты смеешь говорить, что не моя?
Её тело прогибалось, податливо, остро. Она не говорила — она дышала, так, как будто в ней что-то ломалось с каждым вдохом. Грудь вздымалась, губы были прикусаны до крови, глаза закрыты. Но бёдра сами тянулись к нему. Ответ был в этом движении — судорожном, нетерпеливом, без слов.
Он вытащил руку и схватил её за волосы, рванув голову назад, чтобы видеть лицо. Её шея выгнулась дугой, такая тонкая, такая уязвимая, и он чуть не зарычал от вида этого изгиба.
— Говори. — Его голос стал шершавым, как наждачная бумага. — Скажи, что ты моя. Или я выебу тебя так, что ты забудешь, как тебя зовут.
— Пошёл... — сдавленно, сквозь зажатое горло, сквозь ярость, — нахер.
Он улыбнулся. Грязно. Безумно. Опасно.
— Значит, забудешь.
Он вошел в неё сразу. Без предупреждения. Без медленной подготовки. Целиком. Глубоко. Как будто ломал внутренности, как будто впечатывал себя в неё силой. Она взвизгнула, полу-глотком, полу-шёпотом, как будто на миг её выдернули из реальности. Его толчки были не механикой — они были эмоцией. Слепой, ненасытной, звериной. Он вжимался в неё с такой одержимостью, будто хотел раствориться в её теле, сделать её своей оболочкой.
— Скажи это, — хриплый выдох в ухо. — Говори, чья ты.
И он начал двигаться — сначала тянуще, нарочито медленно, как пытка. Как будто вымерял предел. А потом — резко, с каждым разом глубже, жёстче, будто каждый удар был требованием. Стол под её спиной жалобно заскрипел, и этот звук, вперемешку с её всхлипами, с ударами тел, с тяжёлым дыханием, стал музыкой ярости.
— Помнишь, как ты орала здесь? — прорычал он, сжимая её горло. — Как просила не останавливаться?
— Я сделаю так, что ты снова будешь умолять.
Он трахал её, как безумец. Не просто ярко — одержимо, будто этот акт должен был стереть всё, что было до. Сотни касаний, тысячи мужчин, миллионы взглядов. Всё — прочь. Остаться должен был только он. Только этот след, выбитый внутри.
Его рот опустился на её шею — и он не целовал, он кусал, как будто хотел оставить на ней клеймо, чтобы каждый, кто её тронет, знал — она отмечена.
Она стонала. Не просила. Не говорила. Только эти всхлипы, резкие, мокрые, дрожащие, словно вся она была одним большим куском жара. Слёзы смешивались с потом на висках. Она шептала что-то бессвязное, почти молилась. Но не Богу — ему.
Он выдернулся и резко развернул её к себе.
— Повернись лицом ко мне. — Его голос был как удар. — Я хочу видеть, как ты теряешься подо мной.
Он поднял её на стол — одной рукой сжав под ягодицами, другой удерживая за волосы, пока она не оказалась перед ним. Глаза в глаза. Она горела. Щёки алели, дыхание было рваным, зрачки — бездонными.
Он вошёл снова. Медленно. Очень. Словно хотел, чтобы она чувствовала каждый миллиметр. И глядел ей в глаза — прямо, без пощады, как хищник, уверенный, что его жертва теперь навсегда его.
И именно тогда, на пике толчка, когда её тело содрогалось в беспомощном спазме, она сорвалась:
— Я твоя, — прошептала она сквозь стиснутые зубы. Не сломанная. Не подчинённая.
А гордая. Как будто выкрикивала проклятие.
Он замер. Мгновение — и всё стихло. Лишь их дыхание.
Он улыбнулся — медленно, как зверь, которому поддались. И произнёс:
— Повтори.
Она смотрела прямо в него, с губами, дрожащими от жара, и выдохнула:
— Я твоя, блять. Только попробуй ещё раз найти мне замену, я тебя лично убью.
Он смотрел на неё так, будто только что ожил. Словно всё, что было до этого — клубы, вечеринки, чужие тела, громкий смех, затёртые простыни, — не существовало. Как будто только сейчас, прямо в этот момент, он впервые вдохнул по-настоящему. С болью. С сладостью. С жадностью.
Ариэла лежала под ним — раскинутая, как роскошный, изломанный алтарь. С ногтями, впившимися в край стола, с грудью, тяжело вздымающейся под вспотевшей кожей, с влажными губами, на которых дрожали остатки её злости. Всё её тело было напряжено — будто изнутри тянуло струной, сквозь позвоночник, сквозь бедра, сквозь хриплый стон, который она больше не могла удерживать в себе.
Он двигался в ней медленно, с хищной одержимостью. Так, как будто каждое движение — последняя нота симфонии, которую он давно мечтал сыграть. Его руки держали её крепко, почти жёстко — за талию, за бёдра, за горло — и в этом было не только желание, но и страх. Страх, что если он ослабит хватку, она исчезнет. Утечёт сквозь пальцы. Исчезнет в темноте снова, оставив его наедине с тем, что он чувствовал к ней — и что не умел ни назвать, ни унять.
— Ты понимаешь, что сделала со мной? — прошептал он, почти не касаясь её губ. — Ты, чёрт возьми, проклятие.
Её бёдра отозвались на его толчок. Горячо. Глубоко. Влажно. Она захлебнулась воздухом, и это дыхание превратилось в стон — низкий, томный, полурассыпчатый, как вино, долго стоявшее в бокале. Он тянулся к её рту, снова и снова, не целуя — вдыхая. Словно хотел вытянуть из неё её суть. Всё, что было внутри. Всё, что она прятала под колючками, под сигаретами, под резкостью, которой отталкивала весь мир.
И когда она открыла глаза — тяжёлые, затуманенные, с отблеском того самого внутреннего слома, который он хотел — он потерял остатки контроля.
Он начал входить глубже. Жёстче. Ни с кем, никогда, не позволял себе этого. Он рвался в неё, как зверь, глухо рыча от её стона, от звука кожи о кожу, от скольжения пота между их телами. Всё происходящее было грязным — но в этой грязи была поэзия. Грязная, жаркая поэзия телесного безумия, когда желания больше не влезают в слова. Когда ты не хочешь — ты нуждаешься.
Она пыталась что-то сказать. Может быть, его имя. Может быть, проклятье. Может быть, молитву. Но не смогла — потому что он сжал ей горло, и она издала только сдавленный, хриплый звук, от которого у него защемило в животе, в паху, в груди.
Он видел, как она дрожит под ним, как её бёдра начинают подрагивать, как соски затвердели, как по шее бегут вспотевшие капли. Она была на грани — и он это знал.
— Только не сейчас, — прошипел он, прислонившись лбом к её виску, — не смей, Ариэла, ты пойдёшь со мной до конца.
Она изогнулась. Куснула его. Царапнула до крови.
Он зарычал.
И тогда она сорвалась.
Оргазм настиг её резко, будто выстрел. Он не был нежным — он был диким, как рёв волны о камни. Она захрипела в голос, выгнулась дугой, волосы прилипли к вискам, грудь вздрогнула. Тело сжалось вокруг него так сильно, что он сам застонал — низко, глухо, с бьющимся пульсом в горле. Он чувствовал, как её внутренние мышцы рвутся в конвульсиях, как будто она пыталась вытолкнуть его — и в то же время втянуть в себя навсегда.
Он не мог больше.
Он выдернул себя — с рывком, с последней каплей воли — и, вжимаясь в неё, сотрясаясь от крика, кончил прямо на её живот, на бедро, на татуировку, что смотрела на него из темноты, как древний знак, поставленный судьбой.
Семя стекало по её коже медленно. Густо. Тёпло. Он смотрел, как оно ложится на изгиб живота, на впадинку под рёбрами, как будто это его подпись. Его последняя метка. Его вызов всему миру: "это моё."
Он дышал тяжело, словно каждый вдох обжигал изнутри. Лоб склонился к её груди. Пальцы тряслись на её талии. Его семя блестело на её коже, как драгоценность, и он не торопился вытереть его. Он просто смотрел. На неё. На себя. На всё это.
Тело Ариэлы дрожало. Она не говорила. Не шевелилась. Только глаза были открыты. Прямо в потолок. Губы приоткрыты. Она была абсолютно выбита — не просто измотана, а как будто переплавлена. Ни одной мысли. Ни одного слова. Только жар. Тепло. Грязно. До неприличия.
Он приподнялся. Посмотрел на неё. Серьёзно. Словно в первый раз.
— Теперь ты не уйдёшь, — сказал он. Спокойно. Без крика. Но в этом голосе — холодная обречённость.
— Я не дам тебе снова исчезнуть. Не после этого. Не после того, как ты дала мне снова почувствовать себя... живым.
Она моргнула. Один раз. Медленно.
— Если ты когда-нибудь... трахнешь кого-то ещё, — прошептала она, сев чуть выше, обхватив его шею, — я отрежу тебе яйца и скормлю их той шлюхе, с которой ты переспишь.
Он улыбнулся. Грязно. Зло. Удовлетворённо.
— Вот теперь ты действительно моя.
Они остались так — в клубной тишине, где за стенами, может быть, ещё гремела музыка, кто-то пил, кто-то трахался в туалете, кто-то умирал от передоза в вип зале. Но здесь, в этом кабинете, воздух был другим. Густым, вязким, будто пропитанным их телами, криками, исповедями, от которых никто не стал легче. И в этой тишине не осталось ни одного невысказанного слова. Они просто лежали — на пепле всего, что было, и на руинах того, что ещё только начиналось. И где-то в этом пепле, в этой грязи, боли, ярости — теплилось самое страшное и самое настоящее:
любовь, которая не про спасение.
А про то, как сдохнуть — вместе.
❀⋆｡˚ ❀⋆｡˚ ❀⋆｡˚
наконец то глава. до последнего не хотела писать порнушку, но эту главу я писала ночью, а ночью хорни вайбы берут своё. лично мне эта глава не нравится, но решила уже оставить все как есть, т.к давно не было главы.
надеюсь, вам понравится, а я пошла хуи пинать, всех обнимаю🚭
шучу, не пинать🤫