𝒜𝒹𝒹𝒾𝒸𝓉𝒾𝑜𝓃 𝒲𝑒𝒶𝓇𝓈 𝒴𝑜𝓊𝓇 𝒩𝒶𝓂𝑒
Прошло несколько дней. Или, может, недель. Или, может быть, всё это был один и тот же день, протяжённый, как каторга, как замедленная пытка, где каждое утро — точная копия предыдущего, а ночь наступала не для отдыха, а для того, чтобы сжать горло и напомнить: ты не забыла. И не забудешь.
Ариэла давно перестала различать время — не потому что потеряла счёт, а потому что больше не видела в нём смысла. Она перестала считать дни с того момента, как он вышел из её жизни. Точнее — выбросил её из своей. Как выбрасывают окурок. Вязкая пустота разлилась внутри, как мазут — густой, тяжёлый, вонючий, цепляющийся за лёгкие и мысли. Жизнь осталась где-то там, за окнами этой квартиры, за дверью, которую она больше не открывала.
Комната была пропитана дымом, насквозь прокурена её отчаянием, её бессилием, её ночью, которая не уходила даже днём. Свет был тусклым, серым, болезненным — он не освещал, а только подчеркивал то, во что превратилась её реальность. Лампа на потолке дрожала, словно сама боялась того, что видит. Воздух был тяжёлым, влажным, как если бы он прошёл через чужие лёгкие и впитал в себя всё их гниющее внутреннее — и теперь этим дышала она.
Кроссовки стояли у двери, словно в ожидании, как собака, которая не понимает, почему хозяин больше не выходит на улицу. Простыни на кровати были мятыми, в пепле, пропитаны потом, сном, криками, которых не было — она больше не кричала. Просто лежала. Рассыпалась. Распадалась. Иногда казалось, что даже дышать — уже акт предательства по отношению к самой себе.
Она пила. Пила много, жадно, не разбавляя, не разбирая марок. Не ради вкуса. Ради забвения. Ради иллюзии, что боль можно растворить в алкоголе. Иногда — виски, тёплый, едкий, как воспоминания. Иногда — что-то дешевле, будто хотела доказать себе, что заслуживает только самого хренового. Горло обжигало, желудок скручивало, но она продолжала. Потому что в какой-то момент показалось, что вот — ещё глоток, ещё один — и она перестанет помнить его голос, его взгляд, его руки, которые оставляли следы на коже и в голове.
Но алкоголь не спасал. Он только размывал границы между вчера и сегодня, между кошмарами и реальностью. Он не лечил — только открывал старые раны заново. После бутылки приходила не тишина, а звенящая, хищная пустота, в которой было только одно: он. В её голове. В её горле. Внутри. Как заноза. Как яд.
Однажды она почти сорвалась. Тот вечер был особенно чёрным, будто ночь впитала в себя всё её внутреннее и решила задушить. Она рылась в старых вещах, искала что-то — сама не знала что. Тепло. Утешение. Спасение. И нащупала в кармане куртки тот самый крошечный пакетик. Остаток прошлого. Порошок — светлый, почти невинный, если бы не знал, чем он на самом деле является. Она смотрела на него долго, как на последнюю дверь. Сжимала в пальцах, пробовала ощутить ту власть, которую он дарил — власть забыть.
Пальцы дрожали. Тело трясло. Глаза горели от безысходности. Она вспомнила, как это было — забыться. Исчезнуть. Как всё становилось вязким, липким, тёплым. Без боли. Без воспоминаний. Без его голоса. Без себя.
И в тот самый миг, когда она уже почти позволила себе сдаться, пальцы ослабли. Пакетик упал. Прямо в воду, прямо в раковину. И это было почти как прыжок с крыши — быстро, решительно, окончательно.
После этого её выворачивало. Не от наркотика — от себя. От того, до чего дошла. Она сидела на холодном кафеле, сжавшись, как собака под дождём. И всё внутри стонало: до чего же ты докатилась, Ариэла. До чего же ты, сука, скатилась.
Она не кричала. Не плакала. Не рвала волосы. Просто затихла. Потому что всё это — уже было.
Телефон валялся где-то в простынях. Выключенный. Иногда она находила его, включала — как будто случайно. Пальцы автоматически пролистывали фотографии. Её глаза ловили его. Намгю. Его взгляд. Его улыбку, чуть прищур, этот насмешливый изгиб губ, который сводил её с ума. На мгновение казалось, что он живой — настоящий. Что сейчас позвонит. Напишет. Остановит. Но экран гас. И всё заканчивалось. Как всегда.
Один раз она всё-таки открыла контакты. Нашла его имя. Намгю. Простой значок, без сердца, без украшений. Как выстрел. Палец замер. Сердце будто выскочило в горло. И в этой точке — в этой проклятой точке между «позвонить» и «не смей» — она замерла. Долго. Очень долго. Внутри что-то рвалось, ныло, просило. Но гордость, изуродованная, измученная, всё ещё была. Где-то глубоко, как старая, облезлая собака, которая всё ещё рычит.
Она выключила телефон. И бросила обратно в подушки. Потому что знала — если услышит его голос, потеряется. В нём, в себе, во всём.
Она спала плохо. Кошмары были как фильмы ужасов, снятые по её собственным мыслям. Там он был с другой. Прямо в клубе. В её гримёрке. Там, где она красилась, смеялась, плакала. Он держал чужую талию, целовал чужую шею, прижимался к чужим губам. И в этих снах он всегда поворачивался. Всегда. И смотрел прямо на неё. Смотрел, как будто знал, что она смотрит. Смотрел и улыбался. Как палач.
Просыпалась она с дрожью. С судорогами. С треснутыми пальцами, потому что в очередной раз вцепилась в простыню до боли. Шла в душ. И стояла под ледяной водой. Минутами. Без мыла, без шампуня, без движения. Как будто хотела смыть с себя не только пот и сигаретный запах — но саму себя.
Однажды она вышла на балкон. Просто так. Без причины. Просто посмотреть вниз. И в этот момент внутри что-то сжалось. Холодно, медленно, как клешня. Двор был пуст. И в этом было что-то до омерзения знакомое. Потому что и она — пустая. Тоже двор. Заброшенный. Никому не нужный.
На шее — следы. Её пальцы коснулись их. Остаточные, бледнеющие, но ещё видимые. Как собственничество. Как метка. Как шрам. Он пометил её не по любви — по инстинкту. Как будто она — вещь. Его. Даже теперь. Даже когда он с другими. Даже когда всё кончено. Она ощущала это. Неизгладимо. Как проклятие.
Она не рвалась к нему. Не искала встречи. Не звонила. Она просто жила. Или делала вид. Скорее второе. Просто сигарета за сигаретой. Пустой взгляд. Алкоголь, который не спасал. Тошнота от самой себя. И бесконечное, жирное ощущение, что всё внутри умерло. А тело — ещё нет.
______
Пока Ариэла разлагалась изнутри под тяжестью собственной вины, пока закуривала пятую сигарету за ночь, глядя в зеркало на своё бессильное отражение, он — «демон» из Пентагона, тот, что должен был быть холоднее смерти, — медленно сгорал. Но не признавался. Он выбирал другие пути: дольше спал днём, приходил в клуб ближе к полуночи, с опухшими глазами, налитым взглядом и неизменной сигаретой, будто та могла хоть на мгновение заткнуть боль, которая кипела внутри, взрываясь приступами немотивированной ярости. Он не разговаривал. Не спрашивал. Он просто пил, много, без наслаждения, уже не чувствуя вкуса, чтобы не слышать в голове голос, слишком знакомый, слишком живой, слишком настоящий — тот, что теперь разрывал всё внутри одним своим эхом.
В его кабинет почти каждый вечер заходили новые девчонки. То официантка, прижавшаяся к нему с выученным флиртом в глазах, то случайная блондинка в латексном корсете, которую он подцепил в толпе на входе, то незнакомка с густыми губами, говорившая, что мечтала о нём с тех пор, как впервые увидела. Они заходили легко, будто в кино, начинали с глупого смеха, дергали себя за волосы, рассказывали, какие они ненасытные, но он не смеялся. Он просто пил, ждал, позволял, чтобы они сами раздевались, садились на него, начинали двигаться. Он не целовал, не гладил, не смотрел в глаза. Он трахал. Быстро, жёстко, отстранённо, будто через них пытался пробиться к чему-то, чего больше не было.
Но каждый раз, в каждое, сука, мгновение, когда чужая грудь касалась его кожи, когда губы шептали, что они «хотят его до безумия», перед глазами стояла только она. Даже когда он вжимался в чужую талию, когда хватал чужие волосы, когда двигался внутри — в голове, в теле, в душе отзывалась лишь одна. Ариэла. Он зажмуривал глаза, вжимался в очередную девчонку с такой силой, будто хотел стереть из памяти всё, что с ней связано, но это только делало её ярче. Память не подчинялась. Она отыгрывала самые болезненные сцены, как слайд-шоу. Её волосы. Её пальцы на его тату. Её губы, растянутые в этой едкой полуулыбке. Её глаза, в которых был вызов, сила и та самая боль, что разъедала теперь его изнутри. Он ненавидел себя за это. Он ненавидел её. Но ещё сильнее — нуждался.
После — он вставал, не глядя. Курил, стоя у окна, обнажённый, с побелевшими пальцами, зажимающими сигарету. Девушки лепетали что-то, предлагали остаться, повторить, приготовить кофе, но он не отвечал. Иногда просто выходил, не взглянув ни разу. Иногда уходил в ванную, включал воду, холодную, до леденящих мурашек, и смотрел в зеркало, уставившись на своё отражение с ненавистью — как будто кто-то подменил его. Тот, кем он был — умер. Остался только хлам.
Он стал рваться. Срывался на всех. На охрану, на барменов, на случайных прохожих, на себя. Один раз ударил парня за то, что тот смеялся слишком громко. Другой — швырнул бутылку в стену, потому что в баре играла песня, под которую Ариэла когда-то танцевала. Он рвал простыни в номерах, бил кулаком по дверям, обжигал себя пеплом от сигарет. Он принимал кокаин — быстро, без подготовки, как обезболивающее, как необходимую химию, способную хотя бы на час заткнуть этот ад. Иногда — с зеркала, иногда — с ключа, иногда — с бедра чужой женщины. Но ни один грамм не помогал забыть. Она осталась.
Однажды, когда он трахал девку в гримёрке — пьяную, громкую, с голосом, сводящим с ума от раздражения, — он закрыл глаза. И в тот момент не было больше никого, кроме Ариэлы. В каждом выдохе, в каждом движении под кожей всплывала её тень. Он слышал, как она дышала. Он помнил, как её тело дрожало от злости, от желания, от страха. Даже когда он загонял пальцы в чужие волосы, в голове перед ним вставала она — в том чёрном платье, с зажатой сигаретой в пальцах, с этим выражением презрения, которого он никак не мог забыть. Он двигался сильнее, грубее, будто хотел вытолкать её из себя, вытрахать, выцарапать из мозга, но всё, что получалось — только вбить её глубже. После он вытер ладони, плюнул на пол, сел в кресло и выдохнул в темноту: «Что, чёрт тебя дери, ты со мной сделала, Ариэла».
Он пытался убедить себя, что она — никто. Что это просто девка. Что таких, как она, сотни. Но с каждым днём всё больше осознавал: он разрушил не её. Он разрушил себя. И теперь, в каждой её тени, в каждом воспоминании, в каждой чёртовой мелочи, в каждом запахе — он находил не утешение, а нож.
Он видел белую рубашку на витрине и вспоминал, как она носила такие. Он слышал шаги и ловил себя на том, что ждёт — вот-вот войдёт она. Он спрашивал: «Ариэла, которая с чёрными волосами... она была в клубе?» — а потом злился на себя так, что едва не рвал всё вокруг. Он начинал курить — и в дыму всплывала её шея. Он открывал бутылку виски — и вспоминал, как она однажды дотронулась до его губ. Он рвался в постель к другим, но каждый раз, когда наступал финал — душа разлеталась на осколки. Потому что её голос всё равно звучал внутри.
Он пытался забыть. И падал глубже. Ежедневно. В грязь. В злость. В бессилие. Они оба пытались заглушить боль. Он — в чужих телах, в порошке, в ночной тьме. Она — в собственной вине, в сигаретах, в пустоте. Они оба кричали — кто вслух, кто молча. Оба метались в своих мирах, цепляясь за остатки себя. Но всё было тщетно. Потому что есть чувства, от которых не спастись. Не сбежать. Не вытравить. Потому что есть любовь — страшная, болезненная, неправильная. Та, что цепляется когтями и не отпускает. Потому что даже если рты молчат, даже если руки отталкивают — сердце всё равно дрожит. И это дрожание не обманешь.
Она сидела в тишине, не двигаясь, с выжженным взглядом, будто кто-то забрал изнутри самое живое. Он лежал в темноте с сигаретой во рту, окружённый телами, но без дыхания. Они были далеко, но одинаково сломаны.
И каждый пытался спастись по-своему — через апатию, через чужую кожу, через бессмысленные движения. Но всё возвращалось. Имя. Вкус. Память.
Любовь не ушла. Просто сменила форму. Стала болью, тяжелой, липкой, неизбежной.
И в этой боли, где всё должно было закончиться — что-то продолжало жить.
Что-то, что невозможно вытравить.
Потому что это не было ошибкой.
Это было наказанием.
И зависимостью.
Одновременно.
<<<<
окак могу. затишье перед пиздецом🤫