𝒲𝒽𝒾𝓈𝓅𝑒𝓇𝓈 𝒾𝓃 𝓉𝒽𝑒 𝒟𝒶𝓇𝓀
Утро вползло в её квартиру без предупреждения — не мягким светом, не красивой тенью от штор, а мерзким серым пятном, расплывшимся по полу, как пролитый кофе, который никто не стал вытирать. Ариэла долго не открывала глаза — будто интуитивно чувствовала, что сегодняшний день принесёт с собой нечто неприятное, хоть и не сразу, не в лоб, а исподтишка, по капле, по тонкой игле в позвоночник. Сначала — ожиданием. Потом — ощущением. И только в конце — ударом.
Она лежала в постели почти час, просто вглядываясь в потолок, в ту самую трещину у стены, которая появилась неделю назад и почему-то продолжала разрастаться, как будто отражала её изнутри. Ни мыслей, ни желания что-либо делать. Только глухая, нарастающая тяжесть где-то в груди. Не боль, а словно кто-то положил внутрь мокрую ткань, холодную и липкую, и она с каждым вдохом всё глубже прилипала к рёбрам.
Когда она, наконец, встала, тело отозвалось инерцией — как будто оно существовало отдельно, как будто она всего лишь марионетка в руках чего-то большего, чего-то, что давно утратило к ней интерес, но всё равно не отпускало. Ноги были ватными, руки — слишком тонкими, будто их отсасывало изнутри. Она прошла по квартире без цели, с остановками. Зашла на кухню, не включила свет. Прошла в ванную — постояла с закрытыми глазами. Возле зеркала задержалась дольше обычного.
Что-то не так.
Это чувство она знала. Слишком хорошо. Так пахнет предательство за пару часов до того, как оно назовёт себя по имени. Так пахнет ложь, пока ещё не сказанная вслух. Так пахнет одиночество — даже не новое, а вернувшееся старое, знакомое, как бывший любовник, который снова появляется на пороге с усталым, наглым лицом.
Она курила на балконе долго. Слишком долго, учитывая, что не завтракала, не пила воду и не собиралась вообще выходить из квартиры до самого вечера. Сигареты шли одна за другой — она почти не замечала, как их прикуривала. Просто стояла, смотрела вниз, на людей, которые казались слишком быстрыми, слишком живыми, и чувствовала, как внутри поднимается раздражение, но не громкое, а тяжёлое, вязкое, такое, которое не выплёскивается — оно накапливается, как гной под кожей.
С каждым часом ощущение усиливалось. Она ходила по квартире и ловила странные, едва уловимые вещи. Как будто кто-то тронул её вещи. Не перевернул, не уронил, а именно тронул. Словно прошёл мимо её косметички и чуть-чуть подвинул её. Словно приподнял один из флаконов духов, не открывая, а просто взял в руки и вернул обратно — не в то же место, где он стоял. Она знала, как расставлены её вещи. Она любила порядок. Не из педантичности — а из чувства контроля. Потому что если вещи стояли там, где она их оставила, значит, она ещё управляла своей жизнью.
Но сегодня — нет.
Её любимая чёрная рубашка, которая всегда висела на дальнем крючке — теперь висела ближе. Помада, которую она точно убирала в левый карман сумки, перекатилась в правый. И даже зиплок с мятными конфетами, который лежал в боковом кармане — казалось, был повернут вверх ногами.
Мелочи.
Никто бы не заметил.
Но она — заметила.
И это начало её злить.
Причём злила не сама возможность вторжения — а мысль, что она не может доказать это никому, даже себе. Всё выглядело слишком чисто, слишком аккуратно. Не как ограбление. Как — предупреждение. Тихое. Осторожное. Холодное. Как когда кто-то заходит в твою комнату ночью, не чтобы убить, а чтобы посмотреть, как ты спишь.
На часах было чуть меньше шести вечера, когда она начала краситься. Не потому, что хотела. Потому что надо было. Клуб пентагон открывался только ближе к ночи, но у неё всегда был свой ритуал: собираться заранее, не торопясь, вдумчиво, под сигарету, под музыку, под ту особую внутреннюю пустоту, которая помогала надевать маску.
Сегодня ритуал дал сбой.
Музыка раздражала. Помада легла не так. Веко дрогнуло. Парфюм показался слишком сладким. И — самое неприятное — за всё время, пока она сидела перед зеркалом, она ни разу не смогла нормально посмотреть на своё отражение. Оно отводило глаза. Как будто стеснялось. Как будто — лгало.
Она вышла из квартиры чуть позже, чем обычно. И дверь за спиной закрывала медленно, будто надеялась, что, если задержится, не придётся возвращаться.
А на пороге уже чувствовалось: вечер будет не просто тяжёлым.
Он будет грязным.
_____
Она ехала в клуб молча, в полупустом такси, которое пахло дешёвой сосновой ёлочкой и каким-то мыльным одеколоном, от которого подташнивало. Водитель не пытался заговорить — и это было единственным, за что ему можно было сказать спасибо. В остальном всё раздражало. Шорох куртки, натянутой на заднем сиденье. Звук поворотников. Пыль на передней панели. Даже цвет машины — жёлтый, ядреный, уродливый — казался ей издёвкой над тем состоянием, в котором она находилась. И даже улицы, которые она знала наизусть, сегодня воспринимались чужими. Не городом, а декорацией, плохим театром, в котором вот-вот начнётся третье, самое тёмное действие.
У входа в пентагон всё было, как всегда: выстроенная очередь из нетерпеливых тел, стук каблуков по асфальту, охранники с напряжёнными лицами и девушки, которые притворялись уверенными. Как только она вышла из машины, кто-то сразу узнал её — не потому что она была знаменитой, а потому что в клубе все знали, кто она. Одна из немногих, кто не «развлекал» мужчин за деньги. Кто не улыбался по заказу. Кто держал дистанцию, как нож у горла. И одновременно — та, которую всё равно хотели сломать.
Ариэла прошла мимо очереди, не оборачиваясь. Слишком спокойно. Как будто в ней не кипело ничего. Но внутри уже что-то чесалось, свербело, ползло по спине, как холодный пот. И когда двери клуба раскрылись перед ней, запахи ударили резко — алкоголь, сигареты, духи, тела, пот, дух дешёвого шампанского, — всё сразу, всё навязчиво, всё слишком.
Клуб ещё только начинал дышать. Он был, как зверь в полудрёме — не выспавшийся, не разогретый, ленивый, но с теми самыми оголёнными клыками под кожей. Музыка звучала в полсилы, пока не разгорелся основной поток. Свет мигал неуверенно. Девушки, как тени, шли от гримёрки к бару, с дежурными улыбками и в коротких платьях, которые блестели, как фольга на сломанной кукле.
Ариэла прошла по коридору, как по минному полю. Медленно. Не от страха — от ощущения, что каждый шаг приближает её к чему-то, что она ещё не может назвать, но уже чувствует внутри. Что-то было не так. Ни с клубом, ни с людьми. С ней.
Когда она зашла в гримёрку, всё сразу замерло на долю секунды. Две девушки, что что-то шептали друг другу над зеркалом, резко заткнулись. Третья, возилась с бигудями и даже не подняла глаза. Но этого молчания хватило. Оно не было натуральным. Оно было — натянутым, притворным, как если бы кто-то посеял в воздухе невидимую команду: «Молчи, она идёт».
Именно так и начинались слухи. Сначала — взгляд. Потом — пауза. А потом уже в тебя вплетались чужие слова.
Ариэла медленно прошла к своему месту. Села. Начала вынимать косметику. Не сказала ни слова. Но наблюдала. Через зеркало. Через отголоски шёпота, слишком быстро обрывавшегося. Через то, как Ён Хи — её Ён Хи, та самая, что всегда смеялась громче всех и могла сказать «пошли нахуй» любому клиенту, — сегодня даже не посмотрела на неё. Сделала вид, что занята тушью. Слишком занята, чтобы просто кивнуть.
Это было странно.
Нет — странно-отвратительно. И не только из-за молчания. А из-за напряжения, которое повисло между ними. Почти физически. Как будто воздух стал плотнее.
Ариэла не спрашивала. Пока что. Но внутри уже запустилась счётная машина. И всё начало становиться на места. Эти взгляды. Эта тишина. Эта рубашка, не на том месте. Эта сумка. Всё, что она почувствовала утром, — не было паранойей.
Кто-то был в её квартире. Кто-то рылся в её вещах. Она чувствовала это каждой клеткой. И хуже всего — она не знала, зачем.
____
Танец начался, как всегда — с автоматического включения. С той самой кнопки, что внутри неё давно уже не щёлкала по желанию, а срабатывала сама, едва каблук касался сцены. Как будто её тело жило отдельно. Как будто это была не она. Просто декорация в блестящем, облегающем платье. Просто обёртка, в которую можно было смотреться, но нельзя было дотронуться. Ни один мужчина ещё не догадался, что они все танцуют не для него, не ради его похоти — а вопреки ей. Чтобы не сдохнуть. Чтобы выжить. Чтобы не сорваться окончательно.
Музыка текла через зал — густая, низкая, вибрационная, с ритмом, от которого вибрировали стёкла бокалов и грудные клетки тех, кто стоял ближе к сцене. Ариэла шла медленно, будто бы тень падала на прожектора, а не она сама. Кожа под светом казалась гладкой, как фарфор, но внутри всё чесалось, дрожало, зудело. Что-то было не так. Ещё до выхода на сцену. Ещё в воздухе. Ещё с утра.
Она почувствовала это почти как головную боль — не физическую, а внутреннюю. Странную, тонкую, как если бы кто-то тянул за нити её сознания. Лёгкое головокружение. Дрожь в кончиках пальцев. Неуверенность в равновесии. Всё казалось... не её. И даже музыка, даже вспышки света, даже взгляд Намгю, мелькнувший где-то в глубине зала, не пробили это состояние.
Она танцевала, как всегда — медленно, с выверенной грацией, ни одной лишней эмоции на лице, ни единого намёка на уязвимость. Только сжатые губы, полуопущенные веки, и то напряжение в плечах, которое знали только её собственные кости. Она двигалась, как жидкий металл. Гибко. Смертельно. И всё равно — внутри что-то продолжало пульсировать, как рана под повязкой. То ли шестое чувство. То ли предчувствие. То ли истина, которая приближалась, как шаги по бетонному полу.
Когда музыка кончилась, и свет на сцене медленно потух, её лицо осталось пустым. Пустым настолько, что даже те, кто смотрел на неё с вожделением, чувствовали себя неуютно. Как будто их обманули. Как будто перед ними не женщина, а отражение, в котором нельзя увидеть ничего — кроме своей собственной грязи.
Ариэла молча сошла со сцены. Спина — прямая. Шаг — медленный. Всё, как обычно. Всё — как будто обычно.
Но в глубине груди нарастало. Подступало. Сдавливало, как будто что-то собиралось вот-вот прорваться наружу. Что-то... что она не могла назвать. Ещё нет.
В гримёрке было почти пусто. Лишь пара девушек переодевались в углу, шептались, стреляли взглядами, но уже не так, как раньше. Уже не просто любопытство. Уже — что-то другое. Скрытое. Слишком быстро отведённые глаза. Слишком приторные улыбки.
Ариэла подошла к своему зеркалу. Опустилась на стул. Руки тряслись слегка, едва заметно. Только если всмотреться — можно было заметить, как кольца чуть-чуть звенят друг о друга, когда она потянулась расстёгивать платье. Пот — холодный. Он не имел отношения к танцу. Это было что-то другое.
Она сбросила туфли. Стянула платье, осталась в чёрном нижнем белье. Не сразу дотронулась до косметички. Сначала просто сидела, словно не верила, что всё это с ней. Что клуб всё ещё жив. Что музыка звучит где-то там, за стенами. Что вечер только начался.
А потом — взяла сумку. Ту самую, что всегда лежала под стулом, на своём месте. Никогда не двигалась. Никогда не открывалась чужими руками. Никогда.
А сейчас — что-то в ней было не так.
Молния застегнута туже, чем обычно. Ремешок повернут не туда. Кожаная ручка как будто чуть смещена. Это были мелочи. Незаметные. Но Ариэла заметила. Потому что она была одна из тех, кто замечал всё.
Она открыла сумку — медленно. Как будто там могло быть что-то живое. Или мёртвое. Или нечто, что изменит весь ход её жизни.
Косметичка на месте. Бумажник. Зажигалка. Пачка сигарет.
И..
Белый свёрток.
Он лежал между страниц блокнота, как будто случайно вложенный лист бумаги. Как будто там всегда был.
Пластиковый пакетик. Прозрачный. Маленький. Наполненный светлым порошком, похожим на пудру.
Но это была не пудра.
Её рука затряслась. Не от страха — от бешенства. От глухой, удушающей ярости, которая поднялась от живота до горла.
Она знала, что это. Слишком хорошо. Слишком навсегда.
Порошок.
Не её.
Не она.
Но лежал в её сумке.
_____
Она сидела, не моргая. Пальцы сжаты в кулак — до белых костяшек. Порошок лежал в открытом пакете, на коленях. Словно насмешка. Словно яд. Словно чья-то злая рука вложила ей в ладони то, от чего она когда-то отказалась с болью, с криками, со рвотой, с ползанием по полу в холодном поту. Что-то, от чего она спаслась, вырвалась, вытащила себя за волосы, зубами, ногтями, пока ещё могла. Пока не поздно.
Сейчас было поздно.
Что-то в воздухе изменилось.
Она даже не сразу услышала — не слова, а интонацию. Не шаги — а тишину, что вдруг повисла вокруг неё. Как перед ударом. Как в замедленной съёмке.
Сзади — будто за стеклом — послышался тихий смешок.
— Она правда думала, что никто не узнает?
— Господи, даже не спрятала нормально.
— Фу, блять, наркоша.
Хихиканье. Ещё одно. И звук отлетающей шторки — как плеть.
Ариэла не обернулась. Только кулак сжался ещё сильнее. Под ногтями — уже кровь. Кожа тонкая. Сердце било в горле. Она не дышала. Она не верила. Ещё нет. Ещё нет.
— Зови охрану, — прошептала одна из девчонок. — Пусть посмотрят, кого они там себе взяли.
— Ага, сейчас прям. — Голос дрожал от восторга. — Пусть всё узнают. Пусть вся смена знает, кто она на самом деле.
Они выбежали — лёгкие шаги, взвизг, натянутый смех. Слишком звонкий. Слишком счастливый. Как будто получили приз. Как будто всадили нож в спину — и теперь лизнули его, чтобы попробовать вкус.
Ариэла всё ещё сидела. Ни одного движения.
Порошок на коленях.
Как будто он был внутри неё.
Как будто она была этим порошком. Пустая. Брошенная. Мерзкая.
Дверь гримёрки открылась резко.
— Ким Ариэла?
Низкий голос. Мужской. Сухой.
Двое охранников — те самые, с которыми она пересекалась глазами в курилке. Те, что всегда молча отводили взгляд, когда она проходила мимо. А теперь — смотрели в упор. В глаза. В сумку. В ноги.
— Встаньте, пожалуйста.
— Поднимите руки.
— Покажите, что у вас в сумке.
Она не шевелилась. Только медленно подняла глаза.
Там не было страха.
Было — отвращение.
Глухое, всепоглощающее, как густая нефть, что разлили внутри неё.
— Это не моё, — хрипло.
— Покажите, пожалуйста, содержимое сумки, — повторил один из охранников. На этот раз уже громче. Жёстче. Как будто уже знал, что найдёт.
Они не ждали. Один из них шагнул вперёд. Ухватил сумку. Повернул.
Порошок высыпался прямо на пол.
Пакет распался.
Пыль легла на чёрный кафель, как снег. Грязный. Тяжёлый. Молчаливый.
Наступила тишина.
Гримёрка замерла. Даже зеркало, казалось, не отражало больше света.
Именно в этот момент она поняла — это уже случилось.
Всё.
Сцена. Место. Время. Свидетели.
Никто не будет разбираться. Никто не станет слушать. Никто не спросит: «А ты правда?..»
Уже поздно.
_____
Клуб был затянут красным светом — тусклым, вязким, глухим. Он не освещал, он душил. Лился по стенам, как кровь, густая, запёкшаяся, осевшая в трещинах штукатурки. Он оседал в лицах — незнакомых, затаённых, будто вынырнувших из сумрака только за тем, чтобы наблюдать. Словно чувствовали: что-то произойдёт. Что-то грязное. Что-то необратимое. Шоу без сценария, без купюр. Без пощады.
Девочки уже спустились с подиума. Одни — медленно, словно в тумане, другие — торопливо, почти с восторгом в зрачках. Кто-то встал у барной стойки, сцепив пальцы. Кто-то приоткрыл дверь из гримёрки, выглядывая краем лица. Даже из туалета вышли — сразу видно, как затихло всё. Музыки не было. Её просто... вырезали. Отрубили. И теперь каждый шаг отдавался в пространстве глухим стуком, каждое движение казалось лишним, каждый шёпот — слишком слышимым. Словно мир перестал дышать, чтобы лучше слышать это.
Ариэла шла вперёд.
Медленно. Как будто каждый шаг отзывается в висках пульсом. Не её вели — она сама выбрала идти. Но не было в этом достоинства, не было желания. Было лишь что-то чёрное, сжимающее изнутри. Каждый шаг отдавался скрипом под ногтями. Будто по коже ползали мурашки с крыльями. Всё было напряжено. Вся она — как гитара на грани разрыва. Не страх. Нет. Страх — это про потерю. А она ничего не теряла. Отвращение. Вот это точнее. К себе. К ним. К этой сцене, где из неё хотят сделать мясо.
Охранники не преградили путь. Не сделали ни полшага. Только смотрели — с той же холодной отрешённостью, как будто знали, что всё уже давно решено. И всё равно — она держалась ровно. Прямая спина. Плечи — будто из льда. Но внутри... внутри под ногтями будто копошились черви. Мысли не складывались. Только гудение, тяжёлое, низкое, как приближение чего-то чудовищного.
И именно в эту паузу, почти театральную, он вышел.
Намгю.
Без пиджака. В расстёгнутой до груди чёрной рубашке, с раскрытым воротом и затенёнными ключицами. Он не просто шёл — он вышел, как кто-то, кто всегда выходит после того, как все остальные уже сказали своё и могут только молчать. Его глаза — чёрные, плотные, вязкие, как гудрон, который плавится от жара. Черты лица — выточены, как будто его лепили злые руки. Он не торопился. Не говорил. Просто двигался — так, как движутся те, кто знает: сегодня они будут судить.
Он встал посреди зала. Прямо. В свете. В центре.
И тогда всё, абсолютно всё, замерло.
— Это правда? — его голос прозвучал как разрез по стеклу. Холодно. Без интонации. Без гнева. Без надежды. Только сталь. — Ты принесла это сюда?
Он не кричал. Не повышал голос. Но каждое слово падало, как камень в воду. Больно. Точно. Безошибочно.
Ариэла смотрела на него. В упор. Не мигая.
Позади кто-то шепнул. Низко. С жадным ядом:
— ...говорят, она с ним спит.
— Да, да. Прямо здесь. В кабинете. У него. На столе. Она же особенная.
— Он сам ей всё разрешает.
— Она ведь чуть не сдохла от передоза. Год назад. Все знают. Просто молчали.
— Шрамы на запястьях. Видели? Она вскрывалась. По-настоящему.
— Такая вся траурная. Ну а что с ней ещё делать?
Слова были как змеи. Шипящие. Скользкие. Текли в уши. И замирали на коже липким следом.
Ариэла молчала. Только стояла. И смотрела.
И в этот момент — медленно, как будто выбиралась из укрытия — вперёд вышла Ён Хи.
Та, что до этого пряталась в тени, едва дыша. Та, что знала, когда выждать.
— Намгю, — её голос был нежным. Почти по-девичьи трепетным. Но в нём что-то фальшиво звенело, как ложка о хрусталь. — Я думаю... нужно вызвать полицию. И уволить её. Это... позор. Это угроза. Для клуба. Для всех нас.
Он не посмотрел на неё. Всё ещё — только на Ариэлу.
— Ты уверена, что это её?
— Конечно. Я... я просто... — голос дрогнул. — Я видела. Она открывала сумку. Я не хотела ничего говорить, но...
Он повернул голову. Медленно. Глаза не щадили.
— Покажите мне камеры, — произнёс он это почти беззвучно. Но в зале раздался щелчок. Как будто воздух сорвался с крючка.
Ён Хи остекленела на долю секунды.
— Зачем?.. Я думаю, и так всё ясно... все ведь видели...
— Покажите. Мне. Камеры. — теперь уже громче. Ни одного лишнего звука в зале. Только его голос.
Кто-то молча ушёл. Две минуты — и экран, который раньше показывал неоновые шоу и полуобнажённые тела на подиуме, вспыхнул зернистым изображением.
Сначала — пустая гримёрка. Потом — две фигуры. Слишком узнаваемые. Одна из них — Ён Хи. Они торопятся. Открывают сумку. Что-то суют внутрь. Хихикают. Убегают.
Потом — Ариэла. Входит. Медленно. Садится. Смотрит. Ни слова. Ни жеста. Просто... пустота.
В зале стало холодно. Как в морге. Даже дыхания не было слышно.
Ён Хи стояла белая, как снег. Белее. Ледяная.
Намгю не двигался.
Но в его глазах... что-то изменилось. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно. Как будто в них впервые что-то треснуло.
Он подошёл к Ариэле. Медленно. Очень близко. Смотрел — как скальпель смотрит в плоть. Не больно. Точно.
А потом — повернулся. К Ён Хи.
— В кабинет. Сейчас.
— Намгю... я... это ошибка, я просто...
— Пошла. Я сказал.
Она пошла. Как будто её несли. Как будто ноги — ватные. Как будто всё внутри рушилось и звенело.
А он больше не смотрел ей вслед. Он смотрел только на неё.
На Ариэлу.
Долго. Так долго, как будто пытался заново научиться это делать. Как будто не понимал теперь, что он в ней видит.
<<<<<
пупупупу, вот такая Ён Хи. я надеюсь, глава норм, потому что времени совсем нету🥹 идей нету, подкиньте пожалуйста🙈