𝐼𝓃 𝓉𝒽𝑒 𝒲𝒶𝓀𝑒 𝑜𝒻 𝒰𝒮
Part of Ariela's face
Утро пришло не как свет — оно пришло как кара. Тупая, липкая, брезгливая. Она не сразу открыла глаза. Не потому что спала — просто не хотела видеть. Было мерзко. Физически. Эмоционально. Морально. Всё внутри ощущалось будто бы смятым, скомканным и выброшенным. Ни одна клетка не хотела двигаться. Даже дышать не хотелось.
Голова гудела, как будто кто-то всё ещё продолжал стучать в неё кулаком. Во рту — сухо, как будто ночь прошла не в клубе, а в пустыне, и все мысли испарились, оставив только металлический привкус на языке. Тело ломило, ноги как будто налились свинцом, спина болела, а грудь — нет, не физически. Душно было именно там, где нельзя приложить руку. Где живёт то, что ещё осталось от человека.
Она лежала, глядя в потолок, который казался ей слишком белым, слишком ярким, слишком живым для того ада, что творился внутри. Шторы она не задвинула ночью — и теперь свет бил прямо в глаза, беспощадно. Словно насмехался. Словно говорил: «Смотри. Помни. Не забывай».
И она помнила.
Каждую деталь.
Несмотря на алкоголь. Несмотря на смазанное сознание и ту одурь, в которой она жила последние месяцы. Её не спасло ни одно средство. Ни сигареты. Ни выпивка. Ни злость. Ни эта проклятая броня, которую она так старательно на себя напялила. Всё оказалось ничем. Она вспомнила всё.
Как он смотрел. Как он держал. Как говорил. Эти слова. Эти звуки. Эти фразы, от которых хотелось врезать по лицу, сбежать, вырваться, спрятаться. Грязные. Грубыe. Умышленные. Он знал, куда бьёт. Он хотел, чтобы ей стало плохо. И ей стало. Не от боли. От унизительности. От бессилия. От того, что она даже не закричала. Не сказала ни слова. Не ушла. Не ударила. Просто молча, в этой тишине, позволила — ему, себе, всему этому случиться.
Она зажмурилась. Сильно. Словно пыталась выдавить это из себя. Словно могла вот так — усилием воли — стереть ночь. Но внутри всё было слишком чётко. Слишком мерзко. Она чувствовала это в теле — словно на коже осталась его хватка, его слова, его дыхание. Словно даже душ не поможет. Словно это уже вшито в неё, как шрам.
На губах стоял привкус никотина и презрения. К нему. К себе. К этой реальности, в которой она оказалась. Она не плакала. Ариэла вообще не плакала. Слёзы были чем-то прошлым. Старым. Тем, что когда-то было ей доступно. Теперь — нет. Она только смотрела в потолок и чувствовала, как внутри всё ноет. Тихо. Глухо. Без слов. Как будто с самого утра по телу идёт тонкая, едва ощутимая трещина — от груди до живота. И с каждой минутой она становится глубже.
Она встала только через час. Не потому что захотела — просто больше не могла лежать. Тело ныло, голова гудела, движения были рваными, будто чужими. Она еле добралась до ванной, открыла кран, смотрела, как вода течёт, и вдруг поняла, что не в состоянии умыться. Руки не слушались. Не было сил. Не было желания. Даже смотреть на себя в зеркало не хотелось. Особенно — в зеркало.
Всё было отвратительно. В комнате — духота, запах сигарет и её духов, которые теперь вызывали отвращение. На коже — липкость, не столько от пота, сколько от этого невидимого осадка, что остался после него. На душе — чернота, как будто в ней разлили нефть. Она сидела на краю кровати, в одной из своих длинных рубашек, босиком, и чувствовала себя... грязной. Не физически. Глубже. Изнутри.
Клуб? Нет. Сегодня — точно нет. Она не могла даже представить, как зайдёт туда. Как посмотрит кому-то в глаза. Как увидит его. Там, где он снова будет стоять — дерзкий, самодовольный, холодный. Как будто ничего. Как будто всё в норме. Он ведь не из тех, кто вспоминает. Он не жалеет. Ему было всё равно. Он получил, что хотел. Он сделал больно — ему в кайф. А ей теперь — разгребать.
И всё бы ничего, если бы не это:
«Но ведь ты сама пошла.
Сама. Ты осталась, когда могла уйти. Ты не сказала «нет». Не вырвалась. Не ударила. Не крикнула. Ты стояла, молчала, смотрела. Ты позволила.
А теперь хочешь жалеть себя?
Ты что, правда думаешь, что всё было не по-твоей вине? Не будь дурой, Ариэла. Ты сама.
Сама.»
Слова не звучали вслух, но били по вискам, как будто кто-то забрался внутрь черепа и выцарапывал ногтями всю жалость, которую она могла бы себе позволить. Не было там жалости. Не осталось. Только осадок. Только злость. Только тошнота — к себе.
Она закурила. Прямо в комнате, не открывая окна. Горло дернуло, лёгкие обожгло, но стало легче. Немного. Хотя бы не так пусто. Она сидела в тишине, в своей новой, слишком дорогой квартире, с этим видом на город, с этим запахом табака, и чувствовала себя не королевой, не сучкой, не сильной — просто мёртвой.
А день шёл.
А он где-то был.
А она не хотела, чтобы он знал, как ей плохо.
Part from Namgyu's person
Он проснулся как будто не сам — будто кто-то дёрнул его изнутри, за шнур, оборвал остаток сна и швырнул в это утро, словно наказание. Не было ощущения пробуждения. Не было ощущения жизни. Было ощущение... чего-то липкого, оставшегося после. Как будто вся прошлая ночь не прошла, а прилипла к коже, к затылку, к воздуху, к памяти. Глаза открылись с трудом, но не от усталости — от неприязни. К этому дню. К себе. К происходящему.
Он лежал, уставившись в потолок, и всё внутри него медленно просыпалось — не как у нормального человека, не в тепле, не в спокойствии, а в раздражении. Глухом, тупом, как дрожь под кожей. Где-то в затылке давило, голова раскалывалась, рот пересох, тело было каким-то напряжённо-чужим. Он не сразу понял, где находится. Простыни были скомканы, в комнате — запах табака, алкоголя и чего-то ещё, невыносимо знакомого. Запах её. Её волос. Её кожи. Её молчания.
Он приподнялся, потянулся за сигаретами и закурил прямо в постели, не включая свет. Сквозь прикрытые жалюзи в комнату пробивался блеклый дневной свет, и в нём всё казалось ещё грязнее. Он сидел с сигаретой, не двигаясь, и чувствовал, как внутри нарастает какое-то тягучее, мутное ощущение — смесь отвращения и гнева. Сам не понимал, откуда и на кого. Или понимал, но не хотел этого признавать.
Память не подвела. Всё всплывало — каждое слово, каждое движение, каждый взгляд. Он помнил, как держал её. Помнил, как говорил эти слова. Грязные. Слишком. Слишком для того, чтобы теперь нормально дышать. Помнил, как она не сказала ничего. Не пыталась сопротивляться. Не закричала. Только смотрела — этим взглядом, в котором не было ни страха, ни боли, ни злости. Пустота. И именно эта пустота выбила его из колеи. Именно она взбесила. Именно она его добила.
Он зажёг вторую сигарету, не докурив первую. Хлопнул по прикроватной тумбочке, как будто хотел разогнать воздух в комнате. Хотел стереть воспоминания, сбросить с себя этот вечер, будто куртку. Но не получалось. Оно сидело глубоко. Оно въелось. И хуже всего — оно было живым. Потому что он чувствовал — где-то глубоко, на самом дне его гнилой, изуродованной душонки, что-то шевелилось. Что-то напоминало о том, что он перешёл черту. Очередную. Не первую. Но, может быть, более важную, чем он думает.
Он встал, дошёл до ванной, умывался в темноте, как будто не хотел смотреть себе в глаза. Лицо — мрачное, жёсткое, серое от недосыпа. Щетина колола ладони. Он смотрел на своё отражение, но не узнавал себя. Бросил взгляд на руку — та самая татуировка на внутренней стороне, она почему-то раздражала особенно. Как будто чужая метка. Как будто принадлежит не ему. И он ударил кулаком по стене. Без крика. Без слов. Просто — от бессилия. От злости. На себя? На неё?
Да нет. На неё.
Она сама всё сделала. Сама. Она вывела его. Она бесила. Своим видом. Своей тишиной. Своими глазами. Почему она разговаривала с тем у барной стойки? Почему улыбалась? Почему делала вид, будто он никто? С чего вдруг она решила, что может так? Он — не из тех, кто терпит. Он — не из тех, кому плевать. Она думала, он не заметит? Что ему всё равно?
Сама виновата.
И эта мысль успокаивала. Оправдывала. Позволяла дышать.
Он надел одежду не глядя. Чёрная рубашка, чёрные брюки, пальцы дрожали, когда закурил третью. Он не завтракал, не пил воды, даже кофе не налил — просто вышел вон из квартиры, с ощущением, будто за ним тянется длинный грязный шлейф вчерашнего вечера. Будто он сам — не человек, а последствие.
Машина завелась с первого раза. Музыка грохотала, как бит в висках. Он ехал быстро. Даже слишком. Светофоры не замечал. Людей не видел. Он был весь в себе, в этом напряжении, в этой ненависти, которая кипела внутри и требовала выхода. Утро было мрачным, как будто весь город чувствовал то же, что и он. Серое небо. Влажный асфальт. Мутный воздух. Город вызывал отвращение, потому что в нём была она. И её не было рядом.
Клуб встретил его привычным шумом, но и в этом шуме он чувствовал пустоту. Что-то не так. Он знал это с первых шагов. С первого вдоха. С первого взгляда на сцену. Её не было.
— Где Ариэла? — спросил он так, что даже звук его голоса прозвучал, как угроза.
— Её... нет, — ответили неуверенно. — Она не выходила на связь.
— Почему? — голос стал тише, но только снаружи. Внутри он гремел.
— Мы подумали, у неё выходной...
— Кто, блять, мы? Кто ей давал? Я? Кто-нибудь из нас?
Он не слушал, как все замялись. Не слушал, как кто-то пытался что-то объяснить. Он уже шёл — быстро, жёстко, хищно — в гримёрку, в бар, за кулисы. Открывал двери, захлопывал, искал глазами. Тело будто охотилось. Сердце билось в груди, как пульс в ране. Пусто. Везде пусто.
И тогда он сорвался. Схватил стакан со стойки, швырнул в стену. Стекло разлетелось осколками. Кто-то вскрикнул. Кто-то отступил. Он не смотрел. Он не слышал. Он был в ярости.
В ярости, что она не пришла. В ярости, что у него внутри была эта чертова пустота. В ярости от самого себя. От того, что, может быть, глубоко-глубоко... он хотел, чтобы она пришла. Просто — пришла. Хоть на секунду. Хоть взглядом. Хоть словом.
Он зашёл в кабинет. Закрыл дверь. Опустился в кресло. И замер.
Пальцы дрожали. Голова раскалывалась. В груди всё сводило. Он чувствовал, что сходит с ума. Но ни один мускул на лице не дрогнул.
Сама виновата. Сама всё сделала. Сама вывела.
Он ей ничего не обещал. Он не её спасатель. Не её парень.
Она просто... девка в клубе. Работница. Обычная.
Обычная?
Тогда почему так невыносимо?
«Иногда мы все ищем виновных в том, что произошло, но никогда не смотрим в зеркало, где на самом деле виноват только ты.»
<<<<<<<
теперь наш недо-мужчина будет винить во всём ариэлу, приехали. глава получилось как будто бы простая, обычная, но ладно.