𝒞𝓊𝓉 𝓉𝑜 𝐹𝑒𝑒𝓁
Утро пришло не звуком. Оно пришло глухой, давящей пустотой, от которой хотелось зажать уши и вжаться обратно в простынь, вывернуться, исчезнуть, стать невидимой для мира, в котором она не имела уже никакого смысла.
Свет не пробивался в комнату — не потому что его не было, а потому что даже он, кажется, сторонился этого пространства. Пыльное окно покрывал серый налёт — грязь, давно сросшаяся со стеклом, как кожа с застаревшей раной.
Ариэла лежала на боку, свернувшись, будто в очередной раз родилась — только рождением это было наоборот: не в жизнь, а в бездну. Простынь скрутилась в жгут вокруг её бёдер. Ноги не двигались, пальцы сжались в кулаки. Холодно. Но она не ощущала этого до конца — тело было, как остывший камень.
Веки приподнялись медленно. Тяжело. Пустой взгляд встретился с потолком — всё тем же, треснутым в углу, словно он тоже когда-то не выдержал и дал трещину. Взгляд был стеклянным, будто не изнутри, а снаружи. Как у витрины в магазине, в которую годами никто не заглядывает.
Она не вздохнула. Просто лежала. Секунда. Минута. Час? Здесь время теряло очертания.
Потом — движение. Лёгкое. Рука поползла к краю кровати, на ощупь нашла сигареты. Пачка была почти пуста. Одинокая сигарета вывалилась в ладонь, как мёртвая муха. Чиркнула зажигалкой. Пламя было тусклым, почти несуществующим. Она затянулась. Дым щекотал горло. Вкус — горький, как глоток прокисшей памяти.
Она курила молча, выдыхая в потолок. Каждый выдох — будто отпечаток души, стирающийся, исчезающий.
Когда дым догорел до фильтра, она встала.
Движения были как у куклы — натянутые, медленные, почти неестественные. Простынь соскользнула, тело — худое, угловатое, в старой растянутой футболке. Локти острые, колени царапаются о воздух. Всё в ней было каким-то обнажённым даже под тканью — как будто у неё не было кожи.
Пол под ногами был ледяным. От этого она вздрогнула.
Холод заставил её чуть прийти в себя. Не до конца. Но достаточно, чтобы почувствовать, как в животе сжалось, в груди защемило.
Она пошла в ванную. Туда, где пахло плесенью, хлоркой и её собственными попытками быть человеком.
Зеркало — мутное. В центре — трещина. Она смотрела на своё отражение и не узнавала его.
Глаза пустые. Ни капли жизни. Лишь тень — как будто душа выгорела, а оболочка осталась.
Под глазами — фиолетовые круги. Губы потрескались.
На шее — тонкая татуировка, будто след от крика, сделанный навсегда.
Она провела по ней пальцем — и всё внутри обвалилось.
«— "Ты не должна была рождаться."
Эти слова приходили без предупреждения.
Голос отца. Сухой, без эмоций, будто он комментировал прогноз погоды.»
«— "Ты сломала нас. Мы с матерью пытались, правда. Но это невозможно. С тобой невозможно."
Он стоял в дверях. Сигарета в зубах. Пепел падал на пол. Он не смотрел на неё. Смотрел сквозь.»
А мать...
Мать стояла с другой стороны комнаты. Сложила руки на груди. Лицо — чужое,
никаких слёз. Только взгляд, полный отвращения.
— "Просто уходи, Ари. Сделай всем легче."
Сумка стояла у дверей, старая, с облезлой ручкой, как будто собиралась туда раньше, чем она сама. Чемодан рядом — потертый, с царапинами, оставленными временем и безразличием. Он выглядел не как предмет, а как решение. Тихое, хрупкое, но окончательное. Как будто они готовились заранее, за её спиной, в моменты, когда она всё ещё пыталась заслужить — улыбкой, тишиной, послушанием, хорошими оценками, попыткой быть удобной. Как будто всё это было неважно, потому что решение уже давно принято, просто ждали, пока станет "удобно" выкинуть.
Телефон в руке сжимался мёртвой хваткой. Гудки в трубке тянулись пустыми полосами, глухими, как выстрелы в вакууме. Ни один из них не достигал адресата. Всё кончалось одинаково —
"Абонент недоступен."
"Соединение прервано."
Сначала она звонила по десять раз подряд, потом по пять, потом просто включала и слушала. Как будто голос робота мог хоть чем-то заполнить дыру. Но ничто не приходило в ответ. Ни звонка. Ни смс. Ни даже случайного "ты звонила?".
В день рождения — тишина. На Новый год — тишина.
Когда она лежала в больнице — с капельницей в руке, с морфием, струящимся по венам, между жизнью и смертью — стояла тишина.
Как будто она исчезла. Как будто её никогда и не было.
Как будто всё, что было между ними — ложь, которой просто пришёл срок.
Пустота. Абсолютная, вязкая, тянущаяся за ней, как шлейф мертвеца
•
Она села на край ванны, медленно, будто на коленях висели гири, будто каждое движение отдавалось в позвоночник. Взгляд уткнулся в пустую стену, и на несколько секунд она замерла, даже не дыша. Внутри всё было мёртвым, только где-то под кожей ползала боль — не горячая, не острая, а такая, которую не вырвешь. Та, что въелась в кости.
Рука дрогнула и машинально потянулась под раковину. Пальцы сразу нащупали знакомое — ящик, тугой, сопротивляющийся, открывался с треском, как будто кричал "не надо". Но он поддался.
Внутри — старый носок. Внутри носка — коробочка. Чёрная. Потёртая. Маленькая. И страшная. Хотя со стороны могла показаться даже милой, почти безобидной. Но для неё это был не просто предмет. Это было убежище. Способ вернуть себе ощущение, что она ещё может чувствовать. Что внутри есть хоть что-то, кроме гнили. Коробочка отозвалась в ладони чем-то знакомым. Она открыла её медленно, не спеша, как будто внутри лежало не лезвие, а память.
И оно было там. Тонкое. Чистое. Лежало, как любимая игрушка. Как что-то интимное, запретное, но родное. Пальцы дрожали. Совсем немного. Не от страха. От предвкушения. Не радости. А ясности. Тело уже знало, что будет дальше. Как будто в них с детства была прошита инструкция: когда всё рушится, когда ты не можешь дышать, когда хочется исчезнуть — режь.
Она скользнула по стенке вниз, опустилась на пол. Холодный кафель пронзил бёдра, проник в позвоночник, осел где-то в животе. От прикосновения к его ледяной поверхности кожа покрылась мурашками, но она не отпрянула. Наоборот — замерла. Сидела, чуть сгорбившись, и медленно задрала футболку, старую, почти без запаха. Обнажённое бедро дрожало. Она раздвинула ноги, выворачивая бедро наружу. Внутренняя сторона — бледная, почти прозрачная. Там, где обычно не попадает солнце. Там, где прячут самое хрупкое. И всё уже было на ней — следы. Тонкие, розовые. Те, что зажили. Те, что почти забылись. Почти. Но не совсем. Иначе бы она сейчас не сидела так. Не держала лезвие так крепко, словно в нём был ответ. Она приложила его к коже. На вдохе. Глубоком. Как будто вдыхала не воздух, а яд. Как будто в этом вдохе была вся её жизнь — скомканная, грязная, тяжёлая.
А в голове так и крутились фразы родителей, которые её тупо кинули.
Первый порез — осторожный, почти ласковый. Кожа поддалась с лёгким звуком, как будто бумага.
Капля крови выступила сразу, маленькая, круглая, яркая. Она смотрела, как она рождается, как стекает вниз.
И ей стало легче.
Второй — глубже.
Запах металла ударил в нос. Знакомый, почти любимый.
Дрожь прошла по позвоночнику.
Тепло. Реальное. Живое.
В отличие от всего остального.
Третий — резко, вслепую, без паузы.
И четвёртый.
И пятый.
Каждый рез — как гвоздь в крышку гроба, но вместо смерти — облегчение. Как будто из неё выходила грязь.
Как будто с каждым порезом она возвращалась в тело, которое давно стало чужим.
Губы её были сжаты. Не из страха.
А потому что стоило открыть рот — и вырвался бы крик, который сдерживался слишком долго. Но она не кричала. Она никогда не кричала.
Даже когда внутри всё рвалось.
Глаза оставались сухими. Ни капли. Ни намёка на слезу.
Слёзы закончились ещё тогда, когда её выгнали из дома. Теперь внутри не было ни капли влаги — только соль.
•
В этот момент — голос. В голове. Резкий. Противный. Слишком знакомый.
«— "Ты серьёзно думала, что он с тобой? Ага. Конечно. Смешно."»
Со Ми.
Её смех. Её тон. Как будто в лицо плеснули кислотой. Когда-то она была её подругой. Почти сестрой. Единственным человеком, кому она доверяла.
Она рассказывала ей всё. Всё, чего боялась. Всё, за что стыдилась.
Отец, который говорил, что лучше бы её не было. Мать, смотревшая на неё, как на бракованную вещь. Сны, от которых хотелось выть.
И это доверие — оно стало оружием.
«— "Я просто пошутила. Рассказала девчонкам, что ты спала с Юном. И что? Это было смешно."»
После этого — тишина. В школе, в коридорах, в глазах других. Как будто она стала заразной. Как будто к ней нельзя было прикасаться. Взгляды стали скользкими, шёпоты — режущими.
Даже учителя смотрели мимо.
«— "Я не с тобой. Не трогай меня."»
Сказала Со Ми, громко, при всех.
И добила.
«— "Я не дружу со шлюхами."»
Эти слова стали ножом. Клеймом.
После них — не осталось ничего. Никто не садился рядом. Никто не говорил с ней. Никто не спрашивал, как дела.
Она могла улыбаться — никто не замечал. Могла плакать — никто не подходил. Она исчезла. Просто исчезла.
Как будто умерла, но без похорон.
•
Кровь продолжала медленно стекать по бедру. Горячая, вязкая, почти гипнотическая. Она собиралась в тонкие дорожки, сбегала вниз, касалась холодного кафеля и расползалась в багровое пятно — аккуратное, почти эстетичное, будто кто-то рисовал это нарочно. Каждая капля будто тикала в такт её сердцу, каждое движение — как ритуал. Она не спешила. Не суетилась. Просто сидела и смотрела. Как если бы наблюдала за чужим телом. За чужой болью. За чужой жизнью.
Ари аккуратно вытерла кровь бумажной салфеткой, не морщась и не отворачиваясь. Потом достала перекись. Прикоснулась ватным диском к коже. Запекло, но ей было всё равно. Боль не имела веса — она была привычной, будто воздух в лёгких, будто гул в голове. Она работала чётко, будто отрепетированный врач. Салфетки. Перевязка. Старый бинт, купленный ещё несколько месяцев назад. Всё на своих местах.
Она поднялась медленно, будто от тяжести собственных костей. Внутри было ощущение, будто всё тело состоит из стекла. Каждое движение — на грани трещины. И всё же она встала. Подошла к зеркалу. Посмотрела в отражение. Перед ней стояло лицо без эмоций. Бледная кожа. Губы, сжатые в тонкую линию. Глаза, в которых больше не осталось слёз. Слишком много всего было выплакано раньше. Сейчас внутри было не пусто — нет. Пустота была бы облегчением. Внутри было нечто вязкое, глухое, будто клубок грязи, застрявший между рёбер. Он не вырывался наружу, но давил, мешал дышать. И вместе с тем — в этом была странная, мерзкая стабильность.
Она вышла из ванной, прикрыв за собой дверь. Прошла в комнату босиком. Каждое прикосновение ног к полу напоминало о боли в теле — не о ранах, а о том, как тело живёт. Живёт, хотя ей этого не хочется. Села на подоконник. Закурила. Сигарета сразу прилипла к пальцам. Она прикрыла глаза, вдохнула. Дым прошёлся по горлу, разъел носоглотку, но в этом тоже была своя стабильность. Что-то привычное. Что-то, что не менялось.
Открыла окно. С улицы потянуло холодом. Моросил дождь — неслышный, нежный, почти ласковый. Он не кричал, не требовал внимания, просто был. Как напоминание о том, что мир всё ещё существует. Где-то люди бегут по делам. Где-то улыбаются. Где-то живут. Но не здесь. Не с ней.
Ари смотрела на улицу, не мигая. Время текло, расползаясь, как кровь на кафеле. Её не существовало. Были только звуки капель. Только дым в лёгких. Только тупая, гудящая пустота в голове. И где-то под этим — слабое, почти неощутимое биение пульса. Напоминание о том, что она ещё дышит. Ещё чувствует. Ещё может встать. Надеть одежду. Пойти в клуб. Притвориться.
Сегодня вечером снова придётся натянуть чёрное платье, встать перед зеркалом, сделать макияж, накрасить губы, нарисовать глаза, чтобы казались живыми. Снова танцевать. Снова ловить на себе чужие взгляды — похотливые, жадные, грязные. Снова слышать музыку, от которой болит голова. Снова быть для кого-то куклой. Фигурой в декорации. Фоном. Телом.
•
Вечер подкрался незаметно, как крадущаяся за спиной тень. Сначала небо начало мутнеть — серое, налитое тяжестью, будто тоже хотело упасть, разломиться на части. Потом пришёл мрак — медленно, лениво, сжимая город в своей кулаке. А вместе с ним — пришло и время.
Ари оделась как обычно. Чёрное, короткое, уже родное платье с открытой спиной. Оно пахло ночами, сигаретами и чужими руками. Плотно облегало её тело, подчёркивая всё, что нужно было подчеркнуть. Макияж — тёмный, с акцентом на глаза. Она знала, как правильно рисовать себя — ту, которую хотели видеть. Улыбку она не брала с собой. Она оставалась в ящике комода — как украшение, которое давно сломалось.
В клубе уже ревела музыка. Толпа кипела. Свет мигал в безумном ритме, стены дрожали от басов. Воздух был наполнен потом, алкоголем и сексуальной истерикой. Все смеялись слишком громко. Все пили слишком жадно. Все танцевали, будто пытались стереть с себя реальность.
Ари вошла, как призрак. Скользнула между телами, прошла к раздевалке, переобулась в каблуки. Её встретили знакомые девчонки, парни, охрана. Никто не сказал лишнего. Никто не обнял. Никто не заглянул в глаза. Тут так не делали. Здесь все были товаром. И она — тоже.
На сцену она вышла спокойно. Танец был почти механическим, отточенным движением рук, бёдер, взгляда. Она не слышала музыку. Только чувствовала, как вибрации пробегают по телу. Слушала, как стучит в голове кровь. Замечала, как кто-то внизу выдыхал имя, смотрел, облизывал губы. Всё как обычно.
После своего танца, Ари сошла со сцены , как всегда, молча. Никому не кивнула. Проскользнула вдоль стены в гримёрку, села на диванчик и прикрыла глаза на пару секунд.
И стоило только ей чуть чуть расслабится, как тут:
— Ари. — Кто-то позвал её сзади. — Намгю хочет тебя видеть. В кабинете.
Она обернулась. И всё внутри на секунду вздрогнуло. Это был не вопрос. Не просьба. Почти приказ. Курьезный, как будто она уже знала, что за этим стоит.
Кабинет находился на втором этаже, в конце узкого коридора. За массивной дверью — другой мир. Мир, в котором играла власть. Где не пахло потом и сигаретами, а кожей, дорогим одеколоном и злостью. Настоящей, мужской. И тем, что не поддавалось описанию.
Когда она постучала и вошла — он уже стоял у окна. В одной руке — сигарета, в другой — стакан с виски. Чёрная рубашка расстёгнута до середины. Вены на руке будто пульсировали. Он не смотрел на неё.
— Закрой дверь.
Голос — спокойный. Даже слишком. Это было хуже, чем крик. Он не смотрел на неё, и всё же его тишина обжигала.
Ариэла стояла. Молча. Внутри всё медленно напрягалось, как струна. Готово было лопнуть в любой момент.
— Кое кто сказал мне, что ты у тебя порезы, — он выдохнул дым, повернулся, взглянул прямо в глаза. — Что ты пришла на работу с ебучими следами на ноге.
Она не ответила.
— Что ты, твою мать, творишь, Ариэла?
Она сжала челюсть. Сердце стучало так громко, что, казалось, оно отбивает ритм их будущей драки.
— Не твоё дело.
— Не моё? — он подошёл ближе. — Ты здесь работаешь. Ты — в моём клубе. И я не позволю, чтобы какая-то сука устраивала здесь свои драмы.
Она вздрогнула. Не от страха. От того, как он это сказал. Слово «сука» он произнёс почти с наслаждением.
— Спрячь это. Замажь. Зашей. Сделай всё, чтобы я больше этого не видел. Или вали нахуй отсюда. Поняла?
Ари сделала шаг вперёд. Глаза метали молнии.
— Ты правда думаешь, что можешь командовать мной? Только потому что ты — хозяин этого ебанного борделя?
Он рассмеялся. Горько. И зло.
— Нет, Ариэла. Я командую тобой не потому что я хозяин. А потому что ты — одна из тех, кто пришёл сюда с пустыми глазами и протянутой рукой. Потому что ты — такая же, как все. Только хуже.
Она кинулась к нему. Неосознанно. Почти инстинктом. Рука врезалась в его грудь, толкнула, ногти вонзились в рубашку.
— Повтори.
Он поймал её запястье. Схватил резко, грубо. Пальцы сжали её руку так, что та почти онемела. Он посмотрел на неё снизу вверх. Его глаза пылали.
— Хочешь, чтобы я повторил, куколка? Ты хуже. Потому что притворяешься, что тебе не всё равно. Потому что у тебя на лице — этот взгляд, будто ты выше этого дерьма. Но ты здесь. Ты уже опустилась. Просто не хочешь признать.
— Лучше быть опущенной, чем гнилым ублюдком, которому нравятся сломанные куклы, — прошипела она. — Ты дрочишь на чужую боль, да? Тебе кайфово от того, что я вся в шрамах?
Он сжал руку ещё сильнее. В глазах — бешенство. Почти животное. Но вместо удара — он вдруг отпустил.
— Ты думаешь, ты особенная. Но ты такая же как и все эти шлюхи что танцуют на сцене. Только в маске. Ты танцуешь, потому что хочешь, чтобы на тебя смотрели. Чтобы любили. Только запомни одно, тебя никто не полюбит. Никогда.
Она подошла вплотную. Лицо — рядом с его лицом. Взгляд в упор.
— А тебя — можно только ненавидеть.
— Это уже лучше, — выдохнул он. — Ненавидь. Только не режься. Оставь это мне.
Она развернулась. Вышла, хлопнув дверью так, что треснула штукатурка. Но он стоял. И смотрел ей вслед. Как на что-то дикое. Грязное. И, чёрт возьми, прекрасное.
>>>>>
большая глава получилась. P.S. что бы ни случилось — не глушите душевную боль физической. всё пройдёт, рано или поздно станет легче. а шрамы потом останутся, и каждый будет напоминать о самом тяжёлом времени.