𝒜𝓈𝒽𝑒𝓈 𝒾𝓃 𝐻𝑒𝓇 𝐸𝓎𝑒𝓈
Дым висел в воздухе плотным ядом. Он не развеивался — цеплялся за горло, за волосы, за ресницы. Неон заливал полы, стены, чужие тела, превращая людей в разноцветные призраки. Музыка не играла — она ломилась в голову, как монтировка. Каждый бас — будто удар по затылку. Каждый световой пульс — как выстрел в глаза.
Клуб «Пентагон» не развлекал. Он жрал. Дышал собственным адом, в котором каждый звук — это стоны, смех, крик, и всё это перемешано в одну гниющую какофонию. Стены были пропитаны потом, страхами и похотью. Даже воздух — липкий, как старый матрас в дешёвом мотеле.
Ариэла стояла в тени, прислонившись к бетонной стене, холодной даже сквозь жар тела. Чёрное платье — будто излитое, как нефть, тяжёлое, как вина. Ткань прилипла к коже, как вторая шкура — не одежда, а напоминание, что ты не принадлежишь себе. Волосы затянуты туго, подчёркивая татуировку на шее — знак, будто клеймо. Макияж — резкий, как осколки. Губы — мрачная вишня. Глаза — чёрные провалы. Мёртвые. Пустые.
Она не чувствовала волнения. Не чувствовала вообще ничего. Это был процесс. Ритуал. Как умыться утром. Как пробить чек на кассе. Шесть минут — и обратно в пустоту. Просто отдать тело. Продать взгляд. И вернуться туда, где нет ни жизни, ни смысла.
Мимо проходила танцовщица — глянцевая, пахнущая клубничной жвачкой и дешёвым возбуждением. За ней — другая. Охранник. Бармен. Всё двигалось, как в улье. Все кого-то играли. Все кем-то притворялись. В Пентагоне не было настоящего. Даже зеркала лгали. Даже музыка была подделкой под страсть.
— Ты следующая, — бросила администраторша, даже не обернувшись. — Пять минут. Музыка пойдёт сама. Не тормози.
Ари кивнула. Механически. Пальцы нашли зажигалку в потайном кармане. Сигарета царапала сознание, но она отложила момент. Сейчас нельзя. Сейчас — ты пластик. Позже — ты тлеющий мусор. Выбирай.
Она пошла. Каблуки били по полу, как выстрелы. Слева — сцена. Справа — бар. Вокруг — запах алкоголя, пота, дешёвых духов, спёртого воздуха. И сверху — балкон. Второй этаж. Там, где сидят те, у кого всё. Те, кто смотрят. Кто оценивают, будто товар на прилавке.
Она почувствовала его взгляд, ещё не подняв головы.
Он стоял, облокотившись на перила. Один. Чёрная рубашка, закатанные рукава, словно он небрежно собирался убивать кого-то руками. Сигарета — тлеющая, почти догоревшая. На внутренней стороне руки — татуировка, будто ожог. Чёрный символ, пульсирующий в такт её шагам.
Он смотрел. Без эмоций. Без похоти. Даже без интереса. Он не хотел её. Он изучал. Словно решал: убить или оставить. Как хирург, выбирающий — резать ли дальше, или уже достаточно.
Ариэла подняла взгляд. Без вызова. Без страха. Просто — встретила глаза. На секунду. Как кивок смерти. Потом отвернулась.
Сцена ждала.
⸻
Свет вырубился — и вспыхнул, будто плеть. Красный, как кровь. Фиолетовый, как ссадины. Музыка ударила с новой силой — басы, будто ломали позвоночник изнутри. Всё дрожало. Пол. Воздух. Сердце. Даже кожа.
Она вышла.
Медленно. Хищно. Как зверь, которому плевать, кто перед ним. Не было в ней сексуальности — была угроза. Скрытая, сдержанная, и оттого ещё страшнее. Она не танцевала — она владела пространством. Сцена не принимала всех. Но её — приняла. Потому что она не просила.
Каждое движение — точное, вымеренное. Она не стремилась нравиться. Она отрабатывала. Как проститутка без души. Как автомат с отрубленной моралью. Всё было в теле. Всё — без остатка. А внутри — ничего.
Кто-то в зале зашипел. Кто-то бросил деньги. Кто-то шептал грязные слова, трогая себя под столом.
Ари смотрела сквозь всех.
Бас бил в грудную клетку. Свет выжигал роговицу. Ноги гудели от каблуков. Пот стекал по позвоночнику, как напоминание, что ты всё ещё в теле. Но внутри была только пустота. Ни льда. Ни огня. Ни чувства.
Когда музыка изменилась, она сбросила шелуху замедленного хищника — и стала рваной, нервной, дерганой. Танец стал похож на истерику тела, которому всё равно, кто смотрит. Колени — в пол. Резкий поворот. Тело ломается в ритме. Руки как у марионетки, у которой давно перерезали нити.
Она не флиртовала. Она вызывала отвращение и возбуждение одновременно. Люди не знали, хотят ли трахнуть её или убежать.
⸻
Наверху Намгю облокотившись на перила, всё ещё смотрел. Не моргая. Он курил — медленно, как будто затяжка могла дать ответы. Вокруг что-то шептали, смеялись, подливали виски. Кто-то хлопал его по плечу. Он не слышал. Он был внутри её движений.
Он смотрел, как будто хотел разорвать её на части — не чтобы насладиться, а чтобы понять. Что в ней такого? Почему он чувствует... раздражение?
Не возбуждение. Не интерес. А именно раздражение. Потому что она не пыталась его очаровать. Не играла. И плевала, кто он.
Он видел сотни тел. Они танцевали для него. Эта — нет. Эта просто двигалась. Как мёртвое тело, в котором осталась одна — последняя — искра.
⸻
Музыка выключилась. Свет дёрнулся и стал обычным. Ари стояла посреди сцены. Ни кивка. Ни улыбки. Ни прощального взгляда.
Просто пошла прочь.
Мимо взглядов. Мимо шепота. Мимо похоти. Как будто они были пылью на ботинках.
⸻
Раздевалка. Пот. Дешёвый парфюм. Тени на лицах. Зависть в глазах.
Ари сняла каблуки, бросила в сумку. Вытерла лицо. В зеркало не смотрела. Потому что знала: отражение соврёт.
— Ты не похожа на тех, кто танцует, чтобы нравиться, — прозвучал голос за спиной.
Она обернулась. Ёнхи. С глазами, как фарфор, и голосом, как наждачка.
— И что? — голос Ари — плоский, как уставшая сигарета. — Я танцую за деньги.
— Это и пугает. Особенно его.
Молчание. Затем:
— Он смотрел на тебя весь танец, — тихо сказала Ёнхи. — И это было... нехорошо.
— И?
— Либо ему на тебя плевать. Либо не плевать. И оба варианта — пиздец.
Ари усмехнулась. Едко. Как яд.
— Всё равно.
— Нет, девочка, — покачала головой Ёнхи. — Здесь никому не всё равно. Просто мы хорошо врём.
⸻
На улице — холод. Мокрые стены. Тьма. Запах гари, ночи, асфальта и усталости. Задний вход клуба — как вход в чёрную дыру. Она стояла, курила, смотрела в пустоту. Пальцы дрожали не от страха. От злости. От того, что она жива.
Где-то в груди шевельнулось... и сразу же было раздавлено.
«Не думай. Не чувствуй. Не смей. Ты — не человек. Ты — тело. Танец. Мясо. Ты продалась. Добровольно. Закройся.»
Если совесть и существовала — она давно сдохла, захлебнувшись пеплом.
⸻
Ночью, уже дома, она сидела на полу — спиной к стене, с сигаретой в пальцах. Ни света, ни звука. Только гул города где-то за окнами и мерцание огонька на кончике сигареты. В комнате пахло потом, табаком и чем-то уставшим. Стены давили. Воздух был густым, как в клубе, только без музыки, без неона, без чужих глаз.
Она выдохнула дым — прямо вверх, в потолок, — и уставилась в никуда. Голова откинута назад. Ноги поджаты. Пальцы тянутся к пепельнице, но она где-то далеко. Пусть горит.
Мыслей не было. Только одна фраза крутилась, как заевшая пластинка:
Где я так просчиталась?
Не драматично. Не истерично. Без надрыва.
Просто... факт.
Где-то был момент, когда всё пошло не туда. И она его пропустила. Просмотрела. Просрала.
Была жизнь. Были мечты. Даже — иллюзия будущего. А теперь — сцена, пятиминутный танец за наличку и взгляд сверху, как приговор.
Она не знала, чего хотела бы вместо. Уже давно не знала. Уже не мечтала — даже по привычке. Всё обнулилось. Всё стерлось. Осталась только она. В этом теле. В этой квартире. В этом дне, похожем на сотню других.
Сквозь открытую форточку донёсся шум сирены. Крик пьяного. Смех. Город жил. Плевал. Плевал на неё. И она — в ответ.
Она докурила, встала, сбросила с себя платье. Прошла в ванную, включила ледяную воду. Долго стояла под душем, пока не стало больно. Пока не заныло всё внутри. Потом вытерлась, вернулась в комнату, села обратно на пол — в том же углу.
Глаза не закрывались. Сон не шёл. В груди — пустота. Не дыра. Не рана. Просто... ничего.
На бедре — татуировка. Символ, который должен был что-то значить.
Теперь — просто краска на коже.
Она провела по ней пальцами и усмехнулась. Тихо, в никуда.
— Свобода? — прошептала. — Ха.
Потом замолчала.
И так и сидела. Пока город не начал светать. Пока утро не пришло, как очередной приговор.
>>>>>
как будто какой то бред написала. либо чего то не хватает, либо лишнее, но уже ладно, мне в принципе нравится.