Точка невозврата

Плэйлист:
WILDFLOWER — Billie Eilish
Отказываю небу — pyrokinesis
Before you leave — Blood pours (slowed)
Nervous — The Neighbourhood
Before you leave — Blood pours (slowed)

┈┈───╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾───┈┈
Кениг

Я шел, и каждый шаг отдавался глухим чавканьем, будто сама земля пыталась втянуть меня внутрь. Тяжёлый туман обволакивал плечи, лип к одежде, разъедал дыхание, и в этой серо-чёрной бездне не было ни неба, ни горизонта — только вязкая пустота, где исчезало всё, кроме моих собственных шагов. Я опустил взгляд и уставился на кровь, густую, как грязь, алую, с мерзким металлическим блеском, что впитывалась в швы ботинок, а я продолжал идти, не задаваясь вопросом, откуда она здесь и чья.

Пути назад будто и не существовало. Невидимая стена давила из-за спины, вынуждая двигаться дальше. Интуиция подсказывала: остановишься — пропадёшь. И я шёл, и чем глубже входил в эту тьму, тем сильнее разрасталось ощущение, что я не один. Где-то в тумане мелькали силуэты, слишком искажённые, чтобы быть человеческими, но слишком знакомые, чтобы я мог отвернуться. Они двигались синхронно со мной, будто отражения на изломанном стекле.

Сердце билось ровно, но каждый удар глухо отзывался в висках. Я пытался различить хоть что-то впереди, хоть контур, хоть свет или выход, но туман лишь сгущался, нависал сверху, будто потолок тюремной камеры. И всё же я продолжал шагать.

Внезапно послышался тихий шепот, вязкий, словно в саму кровь под ногами кто-то уронил чужие слова. Я замер. Шёпот превратился в приглушённый стон, потом в хор множества голосов. Их тембр я знал слишком хорошо: жертвы, враги, напарники, все они сливались в одну протяжную, болезненную какофонию звуков. Каждый голос тянул меня в разные стороны, кто-то звал по позывному, а кто-то звал по имени, и требовал остановиться.

Я сжал зубы и упрямо шагал вперёд. Ноги тяжелели, но я не позволил себе замедлиться. В груди зарождалась злость, но не на них, а на самого себя, на то, что позволил этим теням поселиться в голове.

И вдруг туман прорезал свет, не яркий, не спасительный, а тусклый, дрожащий, словно от керосиновой лампы. Я невольно ускорился, хлюпая ботинками в вязкой крови, и чем ближе становился к свету, тем громче раздавался чей-то одинокий, болезненный вздох. Я знал его. Узнавал. Слишком живой, слишком настоящий, и впервые за всё время я ощутил страх.

Я замер, как вбитый в землю, когда свет наконец обрел очертания и стал телом. Женская фигура вырастала из белого сияния, будто сама соткана из него, и этот свет был слишком ярким для того места, где я оказался. Он резал глаза, но я не мог отвести взгляда.

Белое платье струилось по её телу до пола, тонкая ткань обтекала фигуру, а нижний край уже успел впитать в себя всю ту кровавую жижу, по которой я шёл. Алое расползалось по подолу, пятная чистоту ткани, но она, словно и не замечала этого. Будто кровь под ногами была чем-то естественным, не требующим реакции.

Я сделал шаг, потом ещё. Пальцы, привычно сжатые в кулак, дрогнули, когда её волосы, такие светлые, длинные, тяжелой волной упали на плечи, и она, словно случайно, встряхнула ими. Движение живое, простое, настолько реальное, что мне стало не по себе. Она обернулась, и я увидел её лицо... Эвелин?..

Моё дыхание сбилось. Казалось, грудь перестала работать, лёгкие забыли, как вдыхать воздух. Она стояла прямо передо мной, живая, настоящая, с той самой улыбкой, от которой трудно отвести взгляд. Улыбка мягкая, тёплая, но в уголках глаз блеснула хитринка, чертовщинка, присущая ей. Так смотрят только те, кто держит тебя на крючке, даже если сами этого не осознают.

Я сжал челюсти, чтобы не произнести её имя. В этом месте любое слово звучало бы, как приговор, но она шагнула ко мне сама. Один шаг, и алый подол зашуршал по вязкой жиже, оставляя за собой смазанный след. Свет вокруг дрогнул, словно подчинился её движению.

Меня тянуло вперёд, и в то же время всё внутри кричало стой. Эта смесь жара и холода рвала меня изнутри. Она приближалась, и с каждым её шагом я всё сильнее чувствовал, как тонкая грань между сном и реальностью растворяется, как будто сейчас я протяну руку и коснусь её плеча, и тогда уже не будет возврата. Её глаза встретились с моими, и в этот миг мир вокруг стих. Туман перестал шевелиться, голоса исчезли, даже кровь под ногами будто замерла.

Остались только мы двое.

Её губы тронула ещё одна улыбка, только теплее, шире, как будто в ней были искренность и угроза одновременно. Но когда она открыла рот, я понял, что слова исходят не из её самой. Голос был глубже, чем её собственный, гулкий, будто звучал сразу везде, в воздухе, в моём черепе, в груди.

— Ты всё ещё идёшь вперёд, Себастьян... но знаешь ли, куда?

Я вздрогнул, потому что она никогда не звала меня полным именем. Никогда. Да и я ни разу не говорил ей своего настоящего имени. Оно есть только в отчетах, и его называли только те, кому я был чужим. А из её уст это звучало, будто нож прошелся по позвоночнику.

Она сделала ещё шаг и свет, окружавший её, стал тяжелым, давящим. Я понял, что он не согревает, он обжигает, словно я стоял не перед ней, а перед раскаленной стеной.

— Ты ищешь свет, — продолжила она, и голос на секунду стал её настоящим, нежным, тёплым. — Но свет всегда требует плату.

Я хотел сказать, что мне не нужен «свет». Что я не иду за ним, что это всё бред, но губы не слушались. Я только смотрел на неё, и в голове почему-то вспыхивали образы: кровь, взрыв, её глаза, полный хаос и тот момент, когда я потерял шанс что-либо изменить. Она подошла ближе, теперь между нами оставалось всего два шага.

— Ты боишься меня? — спросила она уже своим настоящим голосом. Но эти глаза... глаза больше не принадлежали Эвелин. В них плясало что-то древнее, холодное и чужое. — Или того, что может произойти с моим появлением?

Я потянул к ней руку, даже не думая, не взвешивая, просто потому, что всё внутри меня требовало этого движения. Пальцы тянулись к её ладони, белой, сияющей в том свете, который уже не грел, а обжигал. Между нами оставалось каких-то полшага. Я уже чувствовал её тепло или иллюзию этого тепла. Оно било по коже, как от пламени костра, в который по глупости сунул руку.

Эвелин улыбалась мягко и доверчиво, но чем ближе моя ладонь приближалась к её, тем отчётливей я видел, что улыбка не меняется. Она застывшая, слишком правильная, слишком безупречная, как маска. В её глазах отражался свет, ослепительный, белый, лишённый всякой тени, как будто внутри неё была пустота,  как же пустота, как и во мне, но я уже коснулся её пальцев.

В тот миг свет вспыхнул так ярко, что скривился, зажмурил глаза и отвернулся, но это не спасло. Он проник под веки, пробрался в мозг, выжег всё вокруг. Я услышал свой низкий и глухой крик, будто я орал в закрытом помещении, и стены отдавали эхо, а потом тишина.

Я сделал шаг назад, но она стояла так близко, что даже этот шаг не спасал, её голос разрезал меня изнутри. Он звучал не как у живого человека, а как эхо, умноженное в тысячекратно, шёпот, накатывающий волнами, пока в голове не становилось тесно.

— Ты спас меня, Себастьян, — голос Эвелин снова пробился, как боль в висках. — Ты уже сделал выбор. Вспомни...

Я нахмурился, как будто это могло сдержать лавину, рванувшуюся из глубин памяти, но боль, пронзившая виски, оказалась такой острой, что я едва не схватился за голову, и в тот миг всё вокруг — свет, мрак, эта вязкая жижа под ногами, просто исчезло, растворилось, уступая место другому миру, такому реальному, что дыхание перехватило, будто я действительно вернулся туда, в тот день, в то проклятое место.

Картинка накатила стремительно. Нью-Йорк. Торговый центр. Запах кофе с корицей, вперемешку с жёным сахаром, и звон посуды. Я сидел в углу, и из-под капюшона толстовки следил за входом, ожидая, когда появится тот чёртов фанатик, которого мы выслеживали два месяца. Всё должно было быть чётко, по плану. Всё было под контролем. Я всегда держал все задания за которые брался под контролем.

Я помню, как каждая секунда длилась вечность, как мои глаза скользили по лицам прохожих, и я отмечал каждую деталь: сумки, движения, жесты, улыбки.

Я тогда был уверен, что держу ситуацию под колпаком, я был уверен в своей подготовке, в опыте, в том, что успею, что остановлю, что спасу, ведь я делал это десятки раз, снова и снова входил в ад, вытаскивал из него людей, обезвреживал террористов, прежде чем они успевали нажать на кнопку несущую смерть и разрушения, и каждый раз я выходил живым, каждый раз я доказывал себе, что всё ещё стою между ними и смертью.

КорТак выследил смертника, фанатика, одержимого идеей, и мне оставалось лишь дождаться момента, чтобы схватить его до того, как он нажмет на кнопку. Всё было просчитано: план, позиции, пути отхода. Времени до прибытия смертника оставалось не так мало, ровно через двадцать минут он должен будет разнести этот торговый центр в пух и прах. Но я бы не позволил этому случиться. Я знал, как мыслят такие как он, как ведут себя такие люди, но я не знал, что в тот миг меня выбьет из привычного ритма не страх, не внезапное движение, а она.

Я увидел девушку.

Блондинка с сияющими голубыми глазами, в которых будто сошлись небо и лед. Сначала я даже разозлился на себя: ну что за хрень, какого дьявола ты отвлёкся? Но взгляд зацепился, как будто меня вцепились крюком. Я не мог оторваться. Она сидела неподалеку, в руках чашка кофе, а рядом парень, видимо, её возлюбленный. Он наклонился ближе, что-то нашёптывал ей, и она смеялась, прикусывая губу и чуть склоняя голову, так легко, так непринужденно, что это казалось чем-то невозможным в мире, полном грязи и крови. Она была... идеальна. Воздушна, как свет, от которого больно глазам, и в то же время опасна для меня, потому что в её улыбке я вдруг вспомнил, что я тоже когда-то был человеком, а не машиной для убийств.

Бригитта... моя бывшая жена. Я помню её лицо, строгие линии, холодную красоту, но рядом с этой девушкой всё то казалось тусклым, блеклым, не имеющим веса. Я даже ненавидел себя за то, что позволил глазам задержаться дольше, чем следовало. За то, что забыл, где нахожусь, что должен делать. Я помню, как пытался отвернуться, сказать себе, что единственное, что для меня имеет значение это работа, цель, дисциплина, но мир будто замедлился.

Взрыв.

Сначала перег глазами пронеслась ослепительная вспышка, гул, который пробрал до костей, а потом медленный, мучительный хаос, будто всё вокруг превратилось в вязкое марево. Люди отлетали, кричали, мебель летела в стороны, но я видел только её. Видел, как её лёгкое тело отбросило взрывной волной, как волосы золотым шлейфом рванули в воздухе, как губы её были приоткрыты в беззвучном крике.

Я заметил штырь, торчащий из обломков позади неё, уголок металла, обманчиво незаметный в этом хаосе. Она летела прямо на него, и у меня не было времени. Я не думал, сорвался с места, толкнул её, прижал к себе, и заслонил грудью. Острый кусок резанул по спине, боль была острая, будто кто-то провёл ножом, и с силой вогнал его в спину до рукояти. Я почувствовал, как что-то ломается во мне. Воздух вышел из лёгких вместе с хрипом, но я держал её, прижимал, будто мог силой рук остановить смерть. Я успел повернуть голову и увидеть её лицо, она цела. Её глаза были распахнуты, губы дрожали, но на ней не было ни капли крови. Я принял удар на себя, закрыл её.

Перед глазами все помутнело, я дернулся, сознание уходило, мир погружался во мрак, и последнее, что я видел — это ее. Светлую и живую, ту, ради которой я, возможно, впервые за долгие годы сделал выбор не как солдат, а как человек. И этот выбор преследует меня до сих пор.

┈┈───╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾───┈┈

Сознание возвращалось ко мне неохотно, будто я пробивался сквозь вязкую толщу темноты, и чем ближе был к поверхности, тем тяжелее становилось тело, будто каждая клетка сопротивлялась пробуждению. Я моргнул, вдохнул, и в горле запершило от сухости, а легкие болезненно отозвались на этот первый полный вдох. Мир собрался в цельную картину медленно, пятнами и отрывками, и я наконец понял — мы в машине. Стоим на равнине, а прямо перед лобовым стеклом, в серо-зеленой дымке рассветного света, стоял ствол дерева. Меня охватила запоздалая ясность: я был за рулём, до того, как отключился, и если бы не успел вдавить тормоз в пол в последний момент — мы бы врезались в этот ствол, и тогда всё могло закончиться гораздо хуже. Эта мысль ударила холодом по вискам, но вместе с ней пришло странное чувство облегчения: я всё же сумел нажать на тормоз и остановиться, удержать контроль, пусть и на грани.

Я оглядел себя. Тело находилось в полулежачем положении, сиденье было откинуто назад, а поверх меня заботливо был накинут плед. От этой простой вещи, от этого невинного тепла в груди поднялся какой-то чуждый мне трепет, слишком домашний, слишком мягкий для того, чтобы я привык его принимать.

Жарко.

Вдруг стало невыносимо жарко, словно сам воздух в замкнутом салоне накалился. Я дернулся, пытаясь сбросить с себя это ощущение, но мгновенно вскрикнуть не дал резкий всплеск боли, она резанула бок, обожгла, как лезвие, заставила замереть и глубоко втянуть воздух, чтобы не позволить себе сорваться на стон.

Сжав зубы, я аккуратно убрал плед, приподнял край своей черной водолазки и увидел, что рана аккуратно перевязана, бинты лежат ровно, всё чисто, и в этом ощущалась чужая, бережная рука. Чья? Ответ был очевиден, но признать его было почти так же тяжело, как и вдохнуть полной грудью.

И именно в этот момент я увидел её.

Рядом, на пассажирском сиденье, она спала, свернувшись в клубочек, словно ребёнок, которому наконец-то дали отдых после слишком долгой борьбы. Эвелин. Её лицо оказалось катастрофически близко к моему, так близко, что я различал слабое подрагивание ресниц, тихий, едва слышный выдох из приоткрытых губ. В салоне пахло медикаментами, йодом, стерильной чистотой, но поверх этого неожиданно ясно проступал другой аромат — сладкий, едва уловимый, тёплый, будто напоминание о доме, которого у меня никогда не было.

Я поймал себя на том, что смотрю слишком пристально. Чертил взглядом каждую линию: нежные, но чёткие скулы, мягкую дугу бровей, пушистые ресницы, которые скрывали девичий сон ото всех. Губы слишком мягкие, слишком соблазнительные, и оттого вдвойне опасные. И то самое оголённое плечо, белое, бледное, словно подсвеченное сквозь тьму, на фоне её черной растянутой футболки, съехавшей набок. Волосы, пшеничные, растрепанные после сна, рассыпались по щеке и ключице, и я ощутил, как будто сама природа обманула меня, создав в этом салоне не поле боя, не укрытие, а почти что ловушку, в которой главной опасностью была не смерть, а вот это тихое, близкое дыхание девушки рядом.

Я потянулся рукой не думая, просто поддавшись порыву, словно пальцы сами искали прикосновения к её волосам, к этим мягким золотистым прядям, чтобы убедиться, что она реальна, что она не сон и не фантом из моего затуманенного сознания. Но стоило мне чуть податься вперёд, как боль снова пронзила бок, разрезала этот хрупкий миг и заставила меня замереть, застыть с вытянутой рукой, которая так и зависла над её лицом, едва не коснувшись её кожи.

И именно тогда я вспомнил её голос. То самое ворчание на форпосте, когда она, хмурясь и глядя на меня с той своей суровой решимостью врача, почти приказывала: «не делай резких движений, иначе швы разойдутся». Строго и безапелляционно, отчитывала как ребенка, без лишних сантиментов, но с такой настойчивостью, что её слова словно впечатались в память.

Я не удержался и хрипло хмыкнул, не то от боли, не то от абсурдности ситуации: вот я — громила, переживший десятки операций, сотни перестрелок, и вот она — маленькая женщина, чьё ворчание я вспоминаю в тот самый момент, когда рука тянется к её волосам, как будто её голос удерживает меня сильнее любых цепей, и от этой мысли стало ещё жарче.

И в тот миг, когда я так и замер над её лицом, как будто между нами зависла какая-то невидимая грань, сознание внезапно резануло воспоминанием, словно кто-то выдернул занавес из глубины памяти, заставив меня столкнуться с тем, что я так упорно гнал от себя все эти годы. Я вспомнил недавний сон, тот мрак, по которому я бродил, и свет, собравшийся в её фигуру, и её слова, будто прозвучавшие прямо в сердце: «Ты уже сделал свой выбор тогда». Тогда, четыре года назад, когда в торговом центре Нью-Йорка гул человеческих голосов превратился в хаос криков и рвущего воздух взрыва, и когда я увидел её впервые — красивую блондинку с голубыми глазами, сидящую рядом с каким-то парнем, улыбавшуюся ему с той хитрой нежностью, которую я запомнил лучше, чем сам момент взрыва.

Теперь я понял, что это была она. Эвелин. Девушка из того дня, из того проклятого взрыва, из того выбора, который я сделал, даже не обдумав его, — бросился на неё, закрыв собой от металлического штыря, на который сам и напоролся, чувствуя, как раскаленная боль прожигает спину. Я всегда считал ту сцену эпизодом, фрагментом службы, случайностью, как десятки других спасенных лиц, которых я потом старался не вспоминать, чтобы не путаться в долгах перед их судьбой. Но теперь память ткнула меня в самое нутро, я запомнил её, не как одну из многих, а как единственную, потому что её лицо, её испуг, её взгляд в ту долю секунды вытеснили всё вокруг, весь мир, и именно её я хранил в себе бессознательно все эти годы.

И вот она лежит рядом, такая спокойная, уставшая, укрывшая меня пледом, с растрёпанными пшеничными волосами, с мягким изгибом губ, с тонкой линией шеи, уходящей в тёмную ткань растянутой футболки. И только сейчас я вдруг увидел её как в первый раз, без грубых рамок обстоятельств, без роли врача, без споров и язвительных реплик. Просто девушку, хрупкую и сильную одновременно, ту самую незнакомку, ради которой я тогда без раздумий подставил себя под смерть.

В боку ноет свежая рана, но на её фоне проступает старая, фантомная боль в спине, и я ощущаю, как тело словно снова переживает тот удар, ту резь, от которой мне перехватило дыхание... и всё же страшнее было не это. Страшнее было представить, что если бы я тогда не успел, если бы я промедлил хоть на мгновение, и сейчас вместо её тихого дыхания рядом в этом тесном салоне, вместо этой живой и тёплой близости, у меня перед глазами стояло бы другое — безжизненное тело девушки, пронзённое металлическим прутом. От этой мысли кровь стынет в жилах, потому что мне ясно: мир потерял бы её, а я потерял бы нечто, чего ещё тогда сам до конца не осознавал, но что теперь билось в висках, словно отрезвляющая догадка — я потерял бы ту единственную женщину, ради которой я готов был рискнуть жизнью, даже не понимая почему.

Я снова посмотрел на нее и впервые за четыре года понял, что это не случайность, не совпадение и не рок, что она снова рядом со мной. Я хрипло выдохнул, но не стал её будить. Потому что сейчас мне нужно было молчать и смотреть...смотреть так, будто я только сейчас научился видеть.

Но несмотря на все доводы, я долго боролся с этим глупым порывом, убеждал себя, что нет никакого смысла тянуть руку, нет никакого права касаться её, особенно пока она так беззащитна во сне, но чем дольше я смотрел на то, как её волосы золотыми прядями рассыпались по щеке, как губы едва приоткрыты в мягком дыхании, тем сильнее во мне поднималось что-то упрямое и почти безжалостное в своей простоте — желание. Не то животное, что накатывало на меня раньше, когда её тело случайно оказывалось слишком близко, нет. Это было другое: жгучее, болезненно человеческое желание дотронуться, убедиться, что она настоящая, тёплая и живая.

Я медленно, будто двигаясь сквозь вязкий воздух, потянулся рукой. В боку снова болезненно тянуло шов, и от этого пальцы слегка дрожали, но я всё же коснулся её волос. На миг показалось, что они обожгли мою ладонь, такие мягкие, тёплые и живые. Пряди проскользнули меж пальцев, щекоча кожу, и я почти застонал от того, насколько реальным это ощущалось. Я не выдержал и позволил ладони задержаться чуть дольше, провести по её голове. Она шевельнулась, нахмурилась во сне, и на мгновение я замер, но её дыхание снова выровнялось, и я позволил себе ещё немного, чуть скользнуть ладонью ниже, коснуться её щеки.

Её кожа оказалась тёплой и до безумия мягкой, настолько, что мои пальцы будто вспоминали давно забытое ощущение нежности, которое я хоронил под слоями крови, боли и усталости. Я задержался у линии её скулы, провёл вдоль неё, словно вырезая контур в памяти, и лишь на мгновение позволил кончику пальца коснуться её губ. Они были такие же, как я представлял во сне: чуть припухшие, живые, такие, от которых пересыхает в горле, и которые обещают всё то, чего я никогда не искал, но всегда боялся потерять. Но когда она тихо всхлипнула во сне и пошевелилась, я замер, будто пойманный на чем-то запретном.

Она вздохнула, и футболка чуть съехала с плеча, открыв ещё больше бледной кожи. В салоне стало прохладнее, я почувствовал это по собственной коже, и только тогда заметил, что плед, которым она меня накрыла, соскользнул с моей талии и лежал смятым на сиденье. Я тихо, почти неслышно чертыхнулся, так по-дурацки, она заботится обо мне, а сама остаётся без одеяла.

Я осторожно, стараясь не шуметь, поддел плед пальцами и медленно, словно совершая что-то невероятно важное, накрыл её с головой, укутывая так, чтобы ткань легла по её плечам, закрыла ноги, спрятала её полностью от этого чужого и враждебного мира. Она вздохнула глубже, будто почувствовала, как стало теплее, и прижалась к сиденью, свернувшись ещё меньше, почти в клубок.

Я смотрел на неё и понимал, что мне больше некуда отступать. Потому что четыре года назад я сделал выбор, даже не зная её имени, а теперь судьба сама снова посадила её рядом. Я откинул голову на подголовник и прикрыл глаза, но изображение её лица под моими пальцами уже выжглось в мозгу.

Чёрт побери, Эвелин...

Её дыхание изменилось стало менее ровным, и я сразу почувствовал, как внутри меня похолодело, будто меня поймали на чём-то запретном. Я быстро, резким движением убрал ладонь от ее тела и сжал её в кулак у себя на колене, чувствуя, как мышцы в боку тут же болезненно взвыли от этого движения. Сквозь зубы вырвалось тихое, едва слышное ругательство на родном языке, но я заглушил его, прикусив язык.

Эвелин тихо зашевелилась, морщинка легла на её лоб, она вздохнула и медленно открыла глаза. Голубой взгляд, ещё мутный от сна, скользнул по салону, задержался на моём лице и на миг у меня промелькнуло в голове, будто она могла прочитать на моем лице всё, что я только что позволил себе сделать.

— Ты... проснулась, — прохрипел я, отворачиваясь к окну и словно бы слишком заинтересовавшись видом заросшей равнины за стеклом. Голос мой звучал хрипло, будто от недосыпа, хотя в горле пересохло совсем от другого.

Она приподнялась на сиденье, плед соскользнул чуть ниже, обнажив её плечо. Она, не заметив, подтянула ткань футболки, снова укуталась, а затем нахмурилась, вглядываясь в меня.

— Ты уже очнулся? — её голос был мягким, чуть охрипшим после сна. — Как ты себя чувствуешь?

Я медленно повернул голову и встретил её расфокусированный взгляд, заставив себя собраться.

— Лучше, чем выгляжу, — коротко бросил я, натянуто, стараясь, чтобы в голосе не дрогнуло ничего лишнего. — А ты... хотя бы немного отдохнула?

Она кивнула.

Я думал, что этого будет достаточно, но она вдруг, без предупреждения, подалась ко мне так близко, что я ощутил запах её кожи и волос, и прежде чем я успел хоть как-то среагировать, её руки потянулись к моей водолазке, и она начала её задирать, открывая повязку. Я опешил настолько, что даже не успел остановить её, только напрягся, чувствуя, как прохладный воздух касается кожи, а ее пальцы уверенно ощупывают края бинтов.

— Эй... — я опешил, мышцы сами по себе напряглись, и я уставился на неё так, будто она сошла с ума. — Ты всегда вот так бесцеремонно лезешь к мужчинам?

— Только когда эти мужчины валятся в обморок за рулём и едва не врезаются в дерево, — парировала она, пальцами аккуратно проверяя повязку, и я даже не нашёлся, что ответить, потому что в её голосе не было ни намека на смущение, только чистый врачебный контроль.

Я скривился, когда она чуть сильнее надавила на бок, и процедил:

— Scheiße, полегче.

— Сам виноват, — спокойно ответила она, даже не подняв глаз. — Мог бы отдохнуть и не доводить себя до такого состояния. Повязка держится, кровотечение не усилилось. Жить будешь.

Я скрипнул зубами, чувствуя, как внутри всё дрожит не от боли, а от близости её рук, от того, как она сосредоточенно, почти профессионально смотрит на моё тело, словно всё это её территория, её ответственность, и моё возмущение тут же захлебнулось.

Она отстранилась только спустя несколько секунд, выдохнула и, убедившись, что крови нет, подняла взгляд ко мне, и я, кажется, впервые за последние минуты смог сделать нормальный вдох. Хотел было что-то сказать, но заметил, как её взгляд вдруг изменился. Её глаза резко округлились, пальцы сжали плед, которым она сама была укрыта, и она уставилась сначала на ткань, а потом прямо в меня, с выражением недоверия и лёгкого замешательства.

— Это... что? — её голос дрогнул. — Откуда он?

Я отвёл взгляд, резко потер шею, стараясь скрыть нарастающее раздражение от собственной глупой уязвимости. Я почувствовал, как внутри всё сжимается, будто пойманный на месте преступления, хотя вроде бы ничего преступного в том не было. Я кашлянул, отвёл взгляд, уставился в руль, пальцами постукивая по пластиковой панели, стараясь скрыть смущение, но голос всё равно прозвучал глухо, с тем раздражением, что обычно выдаёт замешательство:

— А ты снова видишь здесь кого-то ещё, кроме меня?

Она чуть прищурилась, но уголки её губ дрогнули, словно она вот-вот улыбнётся, и это только усилило мое неудобное смущение.

— То есть... ты... — она запнулась, закусив губу. — Ты укрыл меня?

Я дернул плечом, будто это не имело никакого значения, но внутри всё щелкнуло от её вопроса, и раздражение, которым я пытался прикрыться, показалось мне самому фальшивым.

— Не драматизируй, — глухо ответил я, всё ещё не поднимая на неё глаз. — Ты спала, тебе было холодно, и это было... просто логично. Вот и всё. Уже входит в привычку.

И только когда я всё-таки рискнул поднять взгляд, я увидел, как её губы дрогнули в какой-то странной полуулыбке, в глазах промелькнуло что-то мягкое, и она отвернулась, чтобы я не заметил, но я всё равно увидел, и от этого мне стало только жарче, чем от любой лихорадки.

Я сел, откинувшись на спинку сиденья, и подумал, что хоть на минуту смогу позволить себе просто молчать, но её внезапное движение поймало мой взгляд. Эвелин скользнула рукой назад, к заднему сиденью, и, наклоняясь, потянулась за чем-то, что я сразу не успел распознать. И, чёрт возьми, это было опасно красиво. Она двигалась так, будто не осознавала собственной пластики: её тело плавно, грациозно вытянулось, тонкая линия талии изогнулась, волосы соскользнули с плеча, упали на щёку и закрыли её наполовину, и в этот момент я поймал себя на том, что сглатываю сухо, как человек, который увидел что-то совершенно запретное, но до боли притягательное. Это было... красиво. Слишком красиво для того, чтобы я позволял себе так задерживать взгляд. Я поймал себя на том, что сглотнул, и в висках отозвалось сухим, тугим стуком крови.

Она нащупала что-то за сиденьем, вернулась обратно, и только тогда я увидел в её руках один из тех самых сухпайков, которые я «одолжил» на форпосте, когда мы уходили в спешке. В её руках этот серо-зеленый пакет выглядел каким-то странно домашним, будто не военная безликая еда, а что-то значимое. Я никогда не воспринимал сухпайки как что-то большее, чем источник калорий, топливо для организма, но теперь они вдруг приобрели странное значение, потому что она принялась возиться с ними, открывать, раскладывать, подогревать. Рис, мясо, сок, стандартный солдатский набор, ничего особенного, но под её руками всё выглядело иначе, будто в самом факте её заботы, её решимости накормить меня было больше смысла, чем в самой еде.

Я смотрел, как она склонилась над пакетиком, как пальцы её аккуратно сжимают и держат, как она сосредоточенно следит, чтобы всё прогрелось как нужно, и где-то внутри меня поднялось ощущение, почти чуждое мне, от которого стало неуютно. Никто никогда не готовил для меня. Никогда. Мать предпочитала молчать с бутылкой в руках, пока её глаза не мутнели окончательно, отец растворялся в вахтах, в работе, лишь бы не возвращаться в тот дом, где всё давно рухнуло, и я оставался один, с консервами и тишиной.

Бригитта... она однажды попыталась что-то приготовить и чуть не сожгла кухню, а потом, с вызовом глядя на меня, заявила, что у неё нет таланта и желания возиться с «домашними глупостями». И мы решили, что нам проще заказывать ужины доставкой, да и я не жаловался и не винил её, понимал, что так проще. По возможности сам готовил, у меня это неплохо получалось, и это было лучше, чем бороться с тем, чего в ней не было и быть не могло.

А сейчас... сейчас я смотрел на Эвелин, и мне было трудно понять, что именно меня так выбило из равновесия. Её сосредоточенность? Её движение, будто она делала это всегда? Или сама мысль, что кто-то заботится обо мне так просто, без требований, без счёта, без обид?

Она подняла голову и вдруг сказала мягко, но с той же упрямой настойчивостью, что звучала в её голосе, когда дело касалось здоровья:

— Тебе надо поесть, — сказала она так буднично, будто не замечала, что только что лишила меня остатка самообладания. — Ты ослаблен, организму нужны силы.

Я усмехнулся, качнул головой, опустив глаза, и в груди поднялся знакомый тяжёлый ком, смесь благодарности и раздражения, потому что забота обо мне всегда резала острее, чем ненависть. Я скосил на неё взгляд, потом перевёл его на пакет, и губы сами изогнулись уже в кривой усмешке.

— У меня создаётся впечатление, что ты решила подкармливать меня, как больного щенка, — пробормотал я низко, но, не отталкивая её руки.

— Если этот «щенок» вырубится за рулём во второй раз, то я тоже полечу в кювет вместе с ним, — парировала она спокойно. — Так что считай, что я действую исключительно из инстинкта самосохранения.

— Ты забавная.

— Забавная? — она приподняла брови, подавая мне разогретую порцию.

— Да, — кивнул я, беря еду, хотя на самом деле я до конца не понимал, что именно хотел этим сказать.

Девушка не стала развивать тему и перевела разговор в другое русло. Я сел поудобнее, держа в руках пластиковый контейнер с разогретым рисом и мясом, но еда оставалась нетронутой. Я больше слушал, чем ел, ловил каждое движение её губ, каждую интонацию в голосе, будто это было важнее вкуса. Она устроилась напротив в позе по-турецки, и смотрела прямо на меня, не мигая, так серьёзно, что я заранее понял — разговор будет не из лёгких.

— Кёниг, — её голос прозвучал мягко, но в нём была настойчивость, та, которой пользуются все врачи. — Скажи честно. Где мы сейчас? Насколько далеко мы ушли от... тех? Местность больше смахивает на редкие джунгли, — Эвелин повернула голову и хмуро взглянула в окно.

Я опустил глаза на еду, чувствовал на пальцах знакомую текстуру контейнера, и какое-то время молчал, разглядывая горячее содержимое, словно оно могло дать мне ответ на её вопрос, и как я вообще дошёл до этой точки. Потом всё же сказал:

— Мы оторвались. Достаточно далеко, чтобы пока никто не догнал, но этого мало. Эти ублюдки не отстанут.

Она посмотрела на меня внимательно, в её взгляде было напряжённое любопытство.

— Насколько далеко мы уехали? — спросила она тихо, будто боялась нарушить хрупкую временную передышку между нами.

Я пожал плечами и ответил, глухо, но с уверенностью:

— Достаточно, чтобы они потеряли след на какое-то время, но недостаточно, чтобы расслабляться. Сейчас мы на равнине. Здесь нет людей, только лес вокруг, дай бог, километров двадцать до ближайшей деревушки. Мы ушли далеко, настолько, что простые поиски не помогут. Но... — я сделал паузу, сжал челюсти. — Они не простые.

— Кто они? — спросила она. — На что они способны?

Я встретил её взгляд, и впервые за всё время мне показалось, что она действительно готова услышать правду. Я наклонился чуть вперёд, чтобы она видела в моих глазах то, что я скажу.

— Это «КорТак», Эвелин, — сказал я низко, глухо, как будто каждое слово рвалось сквозь сопротивление. — Частная военная компания. Они работают там, где не берутся армии и спецслужбы. Сильные, обученные, и, что хуже всего, лишённые тормозов. Они привыкли убивать, привыкли охотиться на людей, для них это работа. Для них ты — цель, которую они уберут, если ты мешаешь их планам. Они не отстанут. Для них ты не человек, а ключ, и информация, которую ты носишь с собой, стоит слишком дорого, чтобы просто позволить тебе исчезнуть.

Она побледнела, но не отодвинулась, наоборот, подалась вперёд, будто проверяла, не шучу ли я.

— И ты был одним из них? — её голос прозвучал тише, но в нём было что-то острое, что-то, что могло резануть меня сильнее любого ножа.

Я задержал дыхание, чувствуя, как тень воспоминаний давит в висках, и медленно кивнул.

— Был, — выдохнул я. — Я знаю, как они работают. Я знаю, что они сделают, если найдут нас. Они просто не оставят нас в живых.

Молчание стало холодным, как лед. Девушка отвела взгляд, потом снова посмотрела на меня, и в её глазах мелькнуло что-то упрямое, почти воинственное. Эвелин будто требовала честного ответа. Она спросила прямо на одном дыхании:

— Расскажи мне больше обо всем? О тех людях, что преследуют нас. Об этих КорТак или кто они там?

Она смотрела на меня без страха, но и без обычной легкости в глазах, будто знала, что мой ответ может многое изменить, и в её взгляде было то самое упрямство, что в последние дни напрочь выбивает меня из равновесия. Я замолчал, потому что слишком хорошо понимал, что любое слово, произнесенное сейчас, может стать для нее не ответом, а смертельным приговором.

Внутри меня сжалось что-то неприятно знакомое чувство, когда понимаешь, что обязан говорить, но именно правда способна ранить куда глубже пули или ножа. Я слишком ясно видел, что стоит за этим вопросом: жажда понять, довериться, дотронуться до моих границ и посмотреть, кто я на самом деле. Но эти границы отнюдь не стены, а колючая проволока, и если я позволю ей пройти дальше, она может застрять в ней так, что пути назад не будет.

Я опустил взгляд, будто давая себе лишнюю секунду, и сказал глухо, почти сдавленно:

— Послушай... есть вещи, которые тебе лучше не знать.

Она нахмурилась, губы чуть сжались, и я понял, что её это не удовлетворит, но я продолжил, заглушая собственные сомнения:

— Те, кого я убил на форпосте, не были простыми солдатами, но дело не только в этом. Вся информация, связанная с тем заданием, слишком опасна, слишком грязная и слишком глубоко тянет за собой. Если я расскажу тебе всё, ты станешь частью этого, а это значит, что тебя могут использовать. Твоё имя, твои знания, даже твой голос, всё это станет оружием против тебя, если нас поймают и будут допрашивать.

Я замолчал, но внутри всё ещё бушевала мысль: «Скажи ей правду. Дай ей шанс понять». И в то же время другая часть меня кричала: «Не смей! Она станет уязвимой, и тогда ты сам подпишешь ей приговор».

Я поднял на неё глаза.

— Если я открою рот и расскажу, — продолжил я, медленно подбирая слова. — В любой момент это может сыграть с тобой злую шутку. Не потому, что я не доверяю или так хочу, а потому что я слишком хорошо знаю, как работает эта организация. И там, где есть информация, там есть и те, кто придут за ней. Я не хочу, чтобы они пришли за тобой, — я осекся на последнем слове. Мне хотелось продолжить, что я не хотел бы, чтобы они пришли за ней, потому что это я ввязал Эвелин во все это, но я сказал нечто иное.

Между нами повисла тишина, наполненная всем тем, что я не сказал, но что она наверняка почувствовала.

Бляяять...

Я сказал «за ней», и внезапно почувствовал, как слово застряло в горле, будто кто-то схватил меня за язык и подтянул назад, не дав доплыть до берега мысли, которая уже рвалась наружу. В этот же миг я почувствовал, как в салоне всё вокруг сжалось: воздух, звуки природы вокруг, даже её дыхание стали громче, и я молча сфокусировался на том, что бы ни в коем случае не выдать ни тени лишней правды о том, что нас связывает не только этот побег, но и то, что я спас ей жизнь четыре года назад.

Но она уловила это иначе, будто бы не словами, а тем, как меня передернуло в плечах, как в голосе возникла заминка, как я на мгновение отвернул голову, чтобы скрыть выражение лица, и её глаза, острые и внимательные, застыли на моём профиле, будто проверяя. Я видел, как она замечает паузу, как губы её чуть морозятся от смутного осознания, и в её взгляде промелькнуло то, что читалось без единой подсказки. Вопрос, который ещё не произнесён вслух: «Что ты, бл*ть, собирался сказать?»

Я постарался сделать вид, что ничего не произошло, вдохнул ровно и медленно, словно контролируя дыхание, которое и без того было натянуто как струна, и попытался загладить провал словом, мягко, но твёрдо:

— Я имел ввиду, — начал я так, будто возвращаюсь с границы обрыва. Мой голос приобрел оттенки того самого: «меня поймали с поличным». — Что любые подробности сделают тебя уязвимой. Понимаешь? Людям, подобным тем, что были в форпосте, достаточно одной ниточки, чтобы начать плести сети, в которые ты можешь угодить.

Она не отводила от меня взгляда, в её лице я видел смесь раздражения и понимания, как будто врач и человек одновременно взвешивали мои слова. Но она не отступила, не позволила мне уйти от самой сути разговора:

— То есть ты говоришь, что молчание — это защита? — её голос был тихим, но в нём зазвучало испытание. — Или это просто твоя попытка решить всё за меня?

Внутри что-то сжалось: ответить «молчание — защита» было правдой, но голос, произнесший это, звучал бы как приказ, и я не хотел ни приказывать, ни подсовывать ей спасительную иллюзию. Я выдохнул, тяжело, и сказал честно, потому что ложь теперь казалась хуже молчания:

— И то, и другое, — ответил я. — Я хочу защитить нас, и я тоже хочу решить так, чтобы ты не оказалась на той стороне, где за слова платят головами.

Она посмотрела мне прямо в глаза, и в этот взгляд вломился весь её практический, скальпельный разум врача. Вот он, момент, где профессионал в ней хотел точку опоры, чтобы действовать:

— А если я захочу знать? — спросила она спокойно, как будто это не вопрос, а приглашение к действию. — Если я решу, что могу вынести правду и использовать её? Я имею право знать, Кениг. Ведь это на моих глазах ты убил тех солдат и хотел убить и меня.

Её слова оставили неприятное ощущение, как после неожиданного удара, прямо в солнечное сплетение. Она произнесла это спокойно, но каждое слово звенело, как будто обнаженный металл коснулся оголенного нерва: ты убил их на моих глазах... и хотел убить меня. Я замер, будто внутри всё на секунду пошатнулось. Не дрогнул ни один мускул, но эта фраза прорезала сквозь кожу и кость, и я ощутил, как кровь хлынула к вискам.

Я не позволил себе показать ни тени того, что развернулось внутри. Только в груди коротко качнулось раздражение, быстро превратившееся в глухую злость, тяжёлую и вязкую. Возможно она увидела лишь поверхность — вспышку гнева в моих глазах, как мои и без того серые глаза заволокло оттенком темно-серой тучи, но она не видела, что стояло за этим, не знала, что такие решения принимаются тогда, когда у тебя нет, бл*ть, выбора. Я должен был сделать это, и каждый шаг там, на форпосте, был рассчитан не для зрелищного ужаса, а чтобы мы с ней оказались живы хотя бы на несколько часов дольше.

И всё же, слышать от неё, что я хотел убить её, было как если бы она приставила лезвие к моей шее. Не её вина, что она не понимает, но неприятно до злости. Да, я хотел это сделать и был готов пустить ей пулю в лоб, но не сделал. Я пошел против системы, против прямого приказа, ради одной невинной жизни. Нет, я не считаю себя героем, и не прошу ее о благодарности, но это решение изменило всё в моей жизни, ровным счетом как и в её.

— Я, бл*ть, спас твою задницу от того, что ты не можешь себе даже представить. Так что хватит испытывать меня, детка, — вырвалось резко, голос низко грохнул в тесном салоне, как раскат грома в небе, я отложил сухпаек и продолжил: — Не смей бросаться словами, о которых потом пожалеешь. Ты не знаешь, о чём говоришь, чего добиваешься, и лучше не лезь туда, куда тебе не стоит лезть. Поняла?

Я видел, как её губы дрогнули, как глаза вспыхнули тем самым упрямым огнём, который я уже успел заметить в ней раньше, когда она спорила со мной о перевязках или когда бросала мне свои резкие, язвительные реплики. Внутри меня неприятно кольнуло чувство, не то вины, не то раздражения на самого себя, потому мне самому не понравился тон, с которым я сказал это, слишком жёстко, слишком резко, словно я оттолкнул её, хотя по сути я просто не хотел подвергать ее еще большей опасности. Но я знал, что именно так и нужно было, иначе она продолжила бы спрашивать, продолжила бы копаться, а это привело бы её туда, куда надо. Лучше пусть дуется, лучше пусть думает, что я грубый, холодный.

Она молча и сдержанно кивнула, будто проглотила тяжёлую пилюлю, и между нами на миг повисла глухая, густая тишина, где не слышно даже собственного сердца. Я чувствовал её дыхание рядом, но в этой тишине оно звучало громче, чем должно было, и я сам поймал себя на том, что ненавижу эти секунды, потому что они слишком напоминают прощания, те, что бывают перед последним боем, перед выстрелом, перед потерей.

Все так же ничего не говоря, Эвелин потянулась к заднему сидению. Я слегка скосил взгляд и заметил, как она достает одну из сумок, которые она вчера собрала, похожую на переносную аптечку и принялась сосредоточенно рыться в ней. Я наблюдал за ней, стараясь понять, что именно она делает, но каждая деталь этого ритуала оставалась для меня загадкой — пузырёк с прозрачной жидкостью, тонкие трубки, металлические зажимы на баночках, всё это казалось частью чуждой мне профессии, какой-то медицинской магии, в которой я никогда не был даже учеником, и одновременно ощущение тревоги и странного любопытства сковывало меня, заставляя задерживать дыхание. На подготовках мы проходили самые базовые медицинские курсы, но то, что она делала сейчас, было для меня новым.

— Что это? — спросил я, не скрывая лёгкого раздражения и, возможно, растерянности, потому что этот мир, где жизнь поддерживается тонкими трубками и стеклом, был для меня чужд и холоден.

— Капельница с антибиотиком, — ответила она, и в её голосе звучала уверенность. — Чтобы ранение не дало осложнения. Таблетки не дадут нужного эффекта, а поставить тебя на ноги нужно быстро.

Она взяла меня за руку, одернула рукав до самого локтя и я почувствовал этот резкий контраст: её руки ледяные, холодные, как утренний иней, и в то же мгновение мои горячие, натруженные мышцы, вены, пульсирующие под кожей, от этого по спине табунами пробежали мурашки, непрошенные и одновременно странно возбуждающие. Я попытался не показать, что меня это задело, что каждое её касание оставляло маленький ожог в груди, но сердце билось слишком сильно, слишком ощутимо.

Она ловко прицепила трубки к баночкам, словно всё это было частью её тела, частью её опыта, которого мне никогда не понять до конца, и затем её взгляд скользнул на мои руки, и она с улыбкой, едва заметной, с оттенком лёгкого провокационного юмора, сказала:

— Мускулистые руки с венами... да ты буквально мечта любого медика.

Я хотел ухмыльнуться, хотел ответить, но язык будто прилип к нёбу, а кровь в висках стучала так, что я ощущал её каждой клеткой. Моя привычка к контролю, к холодной точности, к расчету... всё это вдруг оказалось бессмысленно перед тем, как её руки скользнули по моей коже, перед тем взглядом, который пробегал по мне, как тонкая, опасная, электрическая искра. Я почувствовал одновременно раздражение, возбуждение и осторожность, и мир вокруг сжался до размеров этого внедорожника, где мы были одни, где капельница с её трубками, пузырёк с жидкостью и наши касающиеся руки стали центром вселенной, в которой казалось, что время замерло и никто больше не имел значения.

Каждое движение её рук, каждое лёгкое касание, каждое слово... они оставляли след в моём теле, в моей нервной системе, в том холодном и расчётливом существе, которым я привык быть. Потому что впервые за долгое время я ощутил, что могу быть одновременно опасным и уязвимым, сильным и зависимым, потому что эта девушка держала в руках не только капельницу, но и часть меня самого, которую я редко кому показывал.

Я откинулся назад, задержал дыхание, наблюдая, как Эвелин цепляет край бутылька за крючок на потолке машины. Я что-то обдумывал секунду, а потом, словно разрезая воздух, сказал уже другим голосом, низким, но мягче:

— Спасибо, — сказал я, медленно, почти с трудом, но честно. — За то, что подлатала меня. И за это тоже, — я кивнул на капельницу.

Слова повисли в воздухе, и мне стало неловко, будто я показал ей часть себя, которую обычно прячу за бронёй и молчанием. Она тут же вскинула брови, настраивая ползунок дозирования капель антибиотика, уголки её губ изогнулись, и я услышал тот самый мягкий, но язвительный смешок, в котором звучало облегчение:

— Смотрите-ка, — протянула она с ехидцей. — А я-то думала, тебе чужды такие вещи, как благодарность. Кто бы мог подумать, что в тебе есть капля вежливости.

Я хмыкнул, не сводя с неё взгляда, чувствуя, как раздражение отступает, растворяясь в чём-то более сложном, в странной смеси уважения, недосказанности и того упрямого тепла, которое я упорно пытался игнорировать, но которое всё равно продолжало жить где-то глубоко под кожей. Я молча вдохнул поглубже, чтобы боль в боку и тяжесть в груди не выдали, насколько эти её слова задели меня, но не уколом, а чем-то тёплым, обжигающим, от чего хотелось отвернуться, чтобы не показать, как близко она подобралась ко мне.

Холодная тишина между нами рассеялась, но вместо неё повисло другое напряжение, такое тонкое и зыбкое, которое держало нас рядом, даже если мы делали вид, что оно нас не касается.

Я скосил взгляд на неё из-под ресниц, и уголок губ невольно дрогнул, хотя я сделал вид, что просто хмыкнул. Язвительный тон Эвелин задел во мне ту самую кнопку, которая обычно отзывается только в бою, когда надо отвечать хлестким ударом в обратку.

— Манеры, — протянул я с ленивой насмешкой, голосом чуть ниже обычного. — Удивительно, что ты их заметила, учитывая, что обычно ты видишь во мне ходячую мясорубку или бульдозер. Как ты там говорила? Может, пора признать: у меня не только руки растут из правильного места, но и язык иногда работает.

Она фыркнула, обернувшись ко мне, и в её глазах мелькнуло то самое упрямое пламя, которое я уже знал, оно то самое, из-за которого она могла спорить до хрипоты.

— Ну, — сказала она, хитро прищурившись. — Посмотрим, сколько раз подряд ты сможешь произнести «спасибо», прежде чем задохнешься от непривычки.

Я медленно повернул голову, выдерживая паузу, и позволил себе ухмылку.

— Осторожнее, Kleiner Arzt, — отозвался я. — Если я слишком привыкну благодарить, то придётся благодарить и за то, что ты здесь, а это уже будет звучать почти как признание.

Она дернулась бровью, уголки её губ изогнулись, и на миг в салоне стало тесно не от воздуха, а от этой тонкой игры, где каждое слово было не просто уколом, а проверкой на прочность.

— Признание? — повторила она с притворным удивлением. — Вот уж до этого я точно не доживу, ты же скорее выстрелишь себе в ногу, чем скажешь что-то подобное.

— В ногу, может, и выстрелю, — буркнул я, но в голосе звучал тот самый скрытый смешок, который я себе редко позволял. — Зато буду знать, что не зря держу тебя рядом: ты всё равно перевяжешь.

Она прикусила губу, чтобы не рассмеяться, и от этого её глаза блеснули так, что в груди что-то дернулось, и я на секунду пожалел, что она сидит так близко, потому что её тепло и запах становились слишком явными. Я откинулся назад, закрывая глаза, и делая вид, что не замечаю этой тонкой искры между нами, и лениво добавил:

— Так что давай, продолжай язвить. Этим ты меня только веселишь.

Она откинулась на спинку сиденья, скрестила руки на груди и посмотрела на меня так, будто собиралась поставить диагноз, но диагноз мой был бы давно с приправой сумасшествия.

— Значит, язвить — это моя работа, а веселится — твоя? Удобно устроился, Кёниг. Я тут спасаю тебе жизнь, чиню, кормлю, а бонусом ещё и веселю. Ты не слишком много требуешь от человека, которого едва не прикончил сам?

Я склонил голову набок, позволяя себе тихий смешок, хотя в глубине груди он звучал куда мрачнее.

— Языком ты ранишь хуже пули, Эвелин, — пробормотал я с притворной серьезностью, а затем, чуть прищурив глаза, добавил: — Но, в отличие от пули, я этого жду и даже начинаю ценить. Так что да, возможно, ты не только врач, но и нечто похуже.

Она нахмурилась, но уголки губ предательски дёрнулись, выдавая, что моё замечание попало в цель.

— Похуже врача? — переспросила она. — Это что же, теперь я в списке твоих врагов?

Я позволил паузе повиснуть, чуть дольше, чем следовало, и произнёс низко, с лёгким оттенком угрозы и чего-то слишком близкого к признанию:

Враги не будят во мне того, чего я сам давно похоронил...

— Будь ты моим врагом, ты бы не сидела рядом. Живой. Так что нет, ты не враг... скорее, раздражающий фактор, который почему-то я не хочу устранять, хотя временами очень хочется.

Эвелин прищурилась, всматриваясь в меня, словно пыталась понять, шучу я или нет, и в этом взгляде было слишком много вопросов, на которые я не собирался отвечать.

— Раздражающий фактор, — протянула она, качнув головой. — Знаешь, у нормальных людей это обычно называется симпатией.

Я тихо хмыкнул, скользнув взглядом по деревьям, даже сейчас не забывая мониторить периметр.

— У нормальных людей может быть. Но я, Süße Evelyn, никогда не был нормальным.

Девушка прикусила губу, отвернувшись к окну, будто хотела скрыть улыбку, и на мгновение в салоне воцарилась тишина, наполненная чем угодно, кроме спокойствия. Я почувствовал, что эта словесная дуэль не утомляет, а будто оживляет, вытаскивает из меня что-то человеческое, то, что я сам давно закопал глубже любых трупов.

Она откинулась в кресле чуть и глубже зарываясь в плед, будто пытаясь отгородиться от меня этой тканью, но я видел, как её пальцы нервно теребят край, а глаза бегают по салону, лишь бы не встретиться с моими.

— Ты ведь понимаешь, — сказала она тихо, почти шёпотом, но в голосе всё равно сквозила привычная язвительность. — Что если я ещё раз окажусь рядом с тобой в такой ситуации... я возьму и не стану тебя спасать.

Я усмехнулся, медленно скользнув взглядом по её красивому лицу, по напряжённой линии челюсти, по ресницам, что дрожали от несдержанной эмоции.

— Сомневаюсь, — ответил я низко, намеренно спокойно, будто констатировал факт. — Ты слишком хороша в этом, спасаешь людей, и даже тех, кто не заслуживает. Ты не сможешь по-другому, совесть не позволит.

Она резко повернулась ко мне, и в её глазах вспыхнула злость, та самая, которая всегда была опасно близка к чему-то иному.

— А ты, значит, заслуживаешь? — спросила она с вызовом, и её голос дрогнул.

Я медленно вдохнул, чувствуя, как боль в боку снова напоминает о себе, но в этот момент она лишь подлила горечи в слова, которые я выплюнул почти шёпотом:

— Нет. Но это не остановило тебя.

Между нами повисла тяжёлая пауза, слишком долгая, слишком насыщенная всем тем, что мы оба боялись назвать. Её дыхание сбилось, моё сердце гулко отзывалось в груди, и в этой тишине каждый из нас понимал, что линия, которую мы чертили между собой, начинает таять.

Она отвернулась, но я видел, как её щёки слегка розовеют.

— Знаешь, — пробормотала она, будто отмахиваясь от самой себя. — Я не знаю, что хуже: твоя работа, где можно погибнуть, или то, как ты умеешь заставить человека чувствовать себя... частью этого.

Я хмыкнул, когда-то давно точно так же говорила и моя бывшая жена. По крайне мере, тогда я не понимал, что она оказалась права.

Я наклонился чуть ближе, ровно настолько, чтобы почувствовать тепло её кожи и уловить запах её волос, но остановился в полудыхании, удерживая себя на грани, когда столкнулся с глубиной ее чертовски голубых глаз.

— Может, дело не в привычке, Эви, — произнёс я глухо, сокращая её имя. — А в том, что некоторые вещи невозможно не тянуть за собой. Даже если они... чертовски опасны.

Она прищурилась от сокращения своего имени, но взгляд у неё дрогнул, будто она сама испугалась того, что только что позволила себе почувствовать.

— Опасные вещи? — переспросила она, чуть склонив голову набок, и уголок её губ предательски дёрнулся. — Это ты сейчас про себя или про меня?

Я хмыкнул, медленно поворачиваясь поудобнее на спинке сиденья, хотя бок тут же болезненно отозвался на движение.

— Если бы я говорил про себя, — протянул я, разглядывая, как её глаза играют в лучах рассветного солнца. — Я бы сказал: «смертельно опасные». А вот про тебя... — я сделал паузу и позволил ей самой додумать продолжение. — У меня есть сомнения.

Она усмехнулась, хотя пальцы её всё ещё сжимали ворот футболки так, что костяшки побелели.

— Ну надо же, — сказала она, глядя прямо на меня. — Впервые слышу, что кто-то сомневается в моей способности быть опасной.

Я чуть склонил голову и позволил себе низкую усмешку.

— Сомневаться можно в чём угодно, Эви. Но я видел твои глаза тогда, на форпосте. И если честно, — я чуть подался к ней, сокращая пространство между нами. — Ты не выглядела устрашающе, когда прилипла к стене от страха.

Она дернулась, но не отстранилась. Её дыхание стало короче, словно она боялась, что я услышу лишнее.

— Ты... — она запнулась, но тут же нашла слова. — Ты невозможный.

Я позволил себе короткий смешок, и воздух между нами стал густым, почти ощутимым.

— А ты чертовски упрямая.

— И это говорит человек, который даже в полусознательном состоянии умудряется командовать, — парировала она, но в её голосе уже не было яда, только лёгкая дрожь и скрытая мягкость.

Я посмотрел на неё, слишком пристально, чтобы это было просто обменом колкостей, и впервые за долгое время позволил себе сказать то, что давно крутилось на языке:

— Может, мы оба просто... слишком похожи.

Она открыла рот, будто хотела что-то ответить, но замолчала, а в её глазах мелькнуло то самое, нежелание признавать, что мои слова угодили прямо в цель.

Я застыл в тот момент, когда её пальцы вдруг коснулись моей руки там, куда она воткнула иглу капельницы, и это касание, неожиданное и совсем осторожное с её стороны, заставило моё тело напрячься, будто кто-то дернул меня за внутренние струны, о которых я и сам не подозревал. Я почувствовал, как холодок по коже прокатился по предплечью, когда она медленно провела ладонью по моей руке, удерживая взгляд на моих глазах, словно проверяя, насколько меня можно подчинить одним лишь прикосновением. И вдруг её лицо, почти неуловимо, наклонилось ближе, так что её теплое дыхание коснулось кожи моего лица, губы чуть приоткрылись, а голос, тихий, почти шёпот, выдохнувший прямо мне в лицо, с угрозой и язвительностью одновременно, заставил мои мысли застопориться.

— Не будь так самоуверен насчёт меня... кто знает, что я действительно вколола тебе?

И всё... Эти глаза, которые горели неким опасным блеском, губы, чуть влажные и мягкие, и её почти издевательская уверенность в том, что она контролирует момент, оставило меня без единого аргумента. Я понял, что независимо от того, что я пытался показать, кто здесь главный, на данный момент словесный бой, этот едкий, умный, острый флирт, выигрывает она.

Я с трудом сглотнул, ощущая внезапную тяжесть в груди, и, хотя моя рука застыла под её ладонью, сердце билось быстрее, чем разум успевал осмыслить происходящее. В голове пронеслась мысль: чертовски красивые глаза, чёртовски мягкие губы... и я даже не пытался сопротивляться тому, как она красиво утерла мне нос, умело, играючи, и одновременно с этим едко и опасно.

Я застонал почти неслышно, от того, что впервые за долгое время кто-то так просто и одновременно так тонко смог вытащить меня из привычного состояния контроля, заставив забыть обо всём: о боли, о кровавых воспоминаниях, о побеге, о моей разрушенной жизни, обо всём мире вокруг, и остаться только с этим чувством на грани уважения, раздражения и чего-то куда более опасного, но чертовски притягательного.

Я потерял ту самую тонкую грань, на которой держался последние минуты. В какой-то миг понял, что больше не могу выносить её близости, её дерзости, её дыхания, которое касалось моих губ, словно приглашение и вызов одновременно. Мой взгляд предательски скользнул вниз к её губам, влажным и приоткрытым, опасно близким, и в тот же миг что-то внутри меня сорвалось, и я уже не думал ни о том, кто я, ни о том, где мы, ни о том, что это все ошибка. Я просто накрыл её затылок своей свободной от капельницы рукой, грубо, решительно, с тем напором, которого сам же боялся, и притянул её к себе так, что наши рты столкнулись в пьянящем, жгучем поцелуе.

Её губы оказались мягкими, но в моём движении не было нежности, я сминал их своими, жадно, требовательно, так, словно хотел отнять у неё право на дыхание, и сам же врывался языком внутрь, заполняя её рот своим вкусом, своей жадностью, своей яростью, накопленной за годы тишины и самообладания. Она застыла всего на миг, и в этой неподвижности я ощутил своё полное, дикое превосходство. Через секунду она ожила, и её губы начали отвечать мне сначала робко, будто пробуя, осознавая, что это происходит на самом деле, а затем с тем же огнём, с той же голодной страстью, что срывалась с меня самого.

И в тот самый миг, когда мне показалось, что она сдалась этой бездне, я почувствовал резкий укол боли, её зубы сомкнулись на моей губе, жестко, до крови, словно в наказание, словно напоминание, что она не та, кого можно взять силой и не встретить отпора. Металлический привкус хлынул в рот, но я не отпрянул, не позволил себе даже дернуться, наоборот, я принял её вызов и лишь сжал её крепче, а когда она попыталась оттолкнуть меня ладонями, я вернулся к ней снова, уже иначе — спокойнее, глубже, медленнее, позволяя крови смешаться с её дыханием, размывая по её губам свою кровь и делая её частью нашего поцелуя.

Я ощутил, как её язык касается моих губ, пробует вкус, и в этом было что-то дикое, первобытное, то, чего не стереть никакими словами. Она застонала прямо в мой рот, низко и, бл*ть, хрипло, и этот звук, прорывающийся сквозь её сопротивление, сломал последнюю грань: её пальцы вцепились в мои волосы на затылке, крепко, отчаянно, и вместо того чтобы толкнуть меня прочь, она потянула меня ближе, глубже, словно сама поддалась тому же огню, который пожирал меня изнутри.

Я чувствовал, как её тело под сползающим пледом подалось ко мне, как дрожь прошла по её пальцам, и в этот момент весь мир сузился до одного — её губ, её дыхания, её вкуса, до ее рук, до её шепота и стона, которые сливались со звуком моей крови у неё на языке.

Это было падение в пропасть, из которой уже не выбраться, и я падал сам, срываясь, унося её за собой, и, черт возьми, именно в этот миг я понял, что облажался.