Точка невозврата

┈┈───╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾───┈┈
Кениг

Кабинет был пустым и пах пылью, табаком и старой кожей. Стол из дешевого дерева, на нём один монитор, потертая старая папка, металлическая кружка с остатками дешевого кофе внутри. Жалюзи дрожат от ветра, как дыхание человека, которого пытаются устранить. Стул подо мной скрипит каждый раз, когда я меняю положение тела. Слишком высокий, слишком тяжёлый, мебель всегда напоминает, кто я есть, даже когда люди стараются забыть.

На стене тикают часы, будто стараются залезть в голову, как плохая песня. Время, то самое, которое тогда мне исказили намеренно.

Четыре года назад моя карьера перестала быть идеальной прямой линией. Её согнули, как металлическую рейку: аккуратно, методично, и без лишнего шума. Неправильная информация о времени прибытия цели. Маленькая ошибка на бумаге, исправленная чужой рукой в пятнадцать минут, а ценой стали человеческие жизни.

Смертник вошёл через южный вход, когда я ещё держал позицию на восточном коридоре. По легенде он должен был появиться ближе к вечеру, узкое окно. Мне дали «точные» данные, я сверял с камерой, с маршрутами эвакуации, с графиком безопасности. Всё складывалось, ровно до тех пор, пока не перестало.

Пятнадцать минут, огромная разница между тем, кого можно перехватить, и тем, кто уже тянет за спусковой крючок на своём теле.

Я помню вспышку в атриуме торгового центра, как выключатель, щёлкнувший внутри черепа. Помню запах пластика и слишком горячего воздуха. Помню, как прозрачная крыша превратилась в нож. Помню взгляд милой девушки, которая обнимала и жарко целовала своего молодого человека. Помню мужчину в костюме, чью руку потом нашли отдельно. Помню, что в торговом центре в тот день были «важные люди». Это слово всегда пахнет кровью, когда произносится шёпотом. В отчёте всё это назвали «непредвиденными потерями», чтобы лучше читалось.

В моём отчёте было больше слов. Сознательно лишних, чтобы не забыть ни одной детали, но их перечёркнули. На копиях были следы корректора, как занозы. Бумага терпит всё, на бумаге я тот, кто «не успел». А на деле я тот, кого задержали ложные часы. Точка во времени, переставленная кем-то, кто не должен был иметь к этому доступа. Кто-то подставил меня, спокойно, без эмоций, как ставят чашку на блюдце, и также спокойно меня убрали.

«Временный отпуск».

Любимое выражение тех, у кого руки всегда чистые. Когда тебя оттаскивают в сторону, не глядя в глаза, значит, тебя уже нет. Тебя оставляют на складе, как лишнюю деталь и ждут, когда ты перестанешь напоминать о себе. Ждал и я. Сначала ответа, затем злости, а потом тишины. Она тоже приходит, если дать ей время.

Я снова смотрю на папку на столе, внутри три распечатки. Карта того торгового центра с отметками камер. Распечатки входов-выходов и листок с моими пометками. На полях были цифры, стрелки, короткие слова. «ЮГ: 16:42». «ВОСТОК: 16:40». «ПРИЧИНА: ЗАДЕРЖКА???» Точки вопроса, пустые места, где должна быть запись с одной камеры, именно той, что смотрит на сервисный вход. «Неисправность», написано в сводке. Два слова, которыми можно закрыть любой пролом: «Дело закрыто».

Я не люблю жалеть, потому что это бесполезно, но я умею считать и в этой арифметике слишком много нулей там, где должны быть числа. Кто-то дал мне время, которое сломало чужие жизни, и сохранило чью-то карьеру, но увы, не мою.

Я провожу ладонью по ребру стола, пальцы цепляются за скол. Воспоминание отзывается в спине как старый осколок, который я так и не удалил. Напоминание о том, что даже то, что не видно, режет. Усталость не уходит, она методично накапливается слоями. С каждым годом толще, и с каждым днём тяжелее.

Я пришёл сюда всего десять минут назад. Сюда, это в здание КорТак, которое четыре года назад стало для меня почти чужим. Ирония заключалась в том, что я входил сюда не как враг, не как обвиняемый, а как человек, которому снова дали шанс. Ох, точно, вернее сказать, кинули кость.

Сегодня утром мне позвонили с номера, который я не ждал увидеть никогда больше. Голос, знакомый до боли, сухой, военный, без приветствий и без намеков на прошлое. Их формулировки всегда одинаковы, ни «здравствуй», ни «как ты». Им не нужен человек, им нужен только инструмент, который перестал резать и теперь его хотят наточить.

— «Есть работа. Если сделаешь её чисто — карьера твоя вернется. Провалишь — можешь считать, что тебя никогда не существовало.»

От этого предложения пахнет старой ржавчиной, но я не ребёнок: знаю, что с одной доски можно сразу играть в две партии. Я слушал и молчал, потому что именно этот звонок разрезал мое утро пополам. До него была обычная тягучая пустота, а после, дрожащий в воздухе привкус пороха, старой вины и новой возможности.

Теперь я сидел здесь и думал: неужели всё опять повторяется? Четыре года назад я тоже выполнял приказ. Тогда всё слетело с рельс, потому что кто-то вбросил мне неправильную информацию: время прибытия террориста в торговый центр. На бумаге — я не успел, а в реальности — меня подставили. Я знал это, чувствовал каждой клеткой, но доказывать было бесполезно. В том взрыве погибло слишком много людей, слишком много «важных имен». Им нужен был виновный, и они сделали козлом отпущения меня.

«Один промах», — говорил бывший командир, когда подшивал бумаги о моем «временном отпуске». Промах... а ведь промах был не мой. Промах был у тех, кто вёл игру выше, но виновным остался я.

Я сжал ладонь в кулак, слушая, как суставы хрустят в тишине. Всё это время я жил с этим грузом. Моя исключительная карьера, мое имя, моя честь — всё пошло по наклонной из-за чужой подлости. И всё же... теперь у меня появилась возможность. Они позвонили сами, значит, им снова нужен Кёниг. Не человек, не имя, а оружие. А оружие не имеет права на сомнения. Я поднял взгляд на тусклый светильник под потолком и медленно выдохнул.

Хорошо. Если им нужен Чистильщик, они его получат. Но в этот раз я не позволю никому снова сделать меня пешкой.

Дверь скрипнула, и я даже не поднял головы сразу. Слишком узнаваем был этот звук двери КорТак всегда закрывались так, будто ломали воздух пополам. Шаги входящего были тяжёлые, уверенные, с паузами на вдох, с равномерным весом, он не спешил. Значит, не мальчишка-курьер, не новенький, кто-то из старых матерых волков. Кто-то, кто умеет держать паузу.

Я поднял взгляд и увидел Рихтера. Серый костюм, аккуратная седина, глаза без возраста. Его невозможно было назвать старым или молодым, он всегда выглядел одинаково, будто время обходило его стороной. Он был похож на застывшую в металле маску: сдержанную, бесстрастную и слишком хорошо отточенную, чтобы быть человеческой.

— Кёниг, — произнёс он, как будто проверяя звук моего имени на прочность.

Я ничего не ответил, только лишь кивнул. В этом здании слова были опаснее пуль. Каждое лишнее слово могли обернуть против тебя, переписать, вытащить из контекста и вставить в досье, поэтому молчание — лучший щит.

Рихтер опустился в кресло напротив, не торопясь. Распахнул папку на столе, бумаги, схемы, фотографии, лица. Сначала я не всматривался, слишком хорошо знал эти приёмы. Они любят бросать на стол «человеческий материал», чтобы проверить твою реакцию. Кто дрогнет при виде детей, кто сожмёт кулак, глядя на взорванное здание, кто зацепится взглядом за конкретное лицо, всё это они считывали.

Я держал взгляд на его руках. Длинные пальцы, сухие, с лёгкой дрожью. В его возрасте она могла быть от нервов или от кофеина, но я знал, Рихтер никогда не пил кофе... значит, нервничает. Вот это уже было интересно.

— Ты знаешь, почему мы снова позвонили тебе, — сказал он, листая страницы.

Я молчал. Пусть сам выговорится.

— У нас в городе... активизировалась группа. Остатки той самой, четырёхлетней давности, та, что устроила взрыв.

Слова резанули, как нож по зажившему шраму. Я сжал зубы так, что хрустнула челюсть, но лицо осталось неподвижным.

— Они снова здесь. И они готовят что-то масштабное. Наши каналы перехватили разговоры. Ты должен будешь найти их логово и устранить лидера. Это приоритет.

— А допрос? — мой голос прозвучал глухо, будто из-под земли.

Рихтер чуть прищурился.

— Допрос невозможен.

Это был ответ из серии: «не задавай больше вопросов». Я знал этот тон, но именно этот тон всегда означал, что наверху скрывают правду.

— Почему именно я? — спросил я ровно, не давая голосу сорваться.

— Потому что ты уже был там, — он щёлкнул пальцем по фотографии сгоревшего торгового центра. — Потому что у тебя есть незавершённое дело. И потому что именно ты знаешь, как они работают.

Я долго смотрел на фотографию. Разбитые витрины, искорёженные балки, и в центре только пустота. Пустота, где когда-то были люди, где был он и где я не успел. Мой кулак снова сжался. Они знали, куда бить. Они всегда знали.

Рихтер говорил долго, обстоятельно и в каждом его слове чувствовалось то, что я ненавидел больше всего: холодное презрение, тщательно замаскированное под официальную вежливость. Он никогда не смотрел прямо в глаза, всегда чуть мимо, будто ты уже был списан со счетов, но еще способен пригодиться как инструмент.

— Операция «Чистильщик», — произнёс он с той сухой интонацией, будто читал сводку о погоде. — Задача: выявить и уничтожить цепочку нелегальной торговли биохимическим оружием. Оно утекает из армейских хранилищ. Покупателями являются картели и частные военные компании. Отследили центр гнили, это небольшая база под началом генерала Хоакина Салазара.

Я слышал имя этого человека раньше. Слишком чистое досье, слишком много людей за спиной. Салазар был тем, кто умел выстраивать фасад: награды, выслуги, блестящая форма на парадах. Но за этим фасадом была одна лишь гниль, срезанная с костей армии. Продажность, кровь своих солдат, сделки, от которых смердит сильнее, чем от любого трупа.

Рихтер протянул мне папку. Толстая, с фотографиями, схемами, копиями контрактов и прослушек. Я пролистал её быстро, запоминая лица, маршруты, метки на карте. Люди Салазара тесно связаны с местным картелем. Торгуют химией, как будто это патроны или водка. У каждого своя доля, и каждый готов вонзить нож в спину, если цена будет выше.

— Ты знаешь, что это значит, Кениг, — голос Рихтера потяжелел. — Эта работа грязная, неофициальная, ни протоколов, ни прикрытия. Если всё пойдет не так, ты исчезаешь. Мы не знаем тебя, ты не знаешь нас.

Я кивнул. Всё это я слышал раньше. В КорТак таких «грязных» заданий было больше, чем тех, что попадали в отчёты. Разница была лишь в том, что на этот раз у меня не было права на провал.

— Ликвидировать ключевых игроков, — продолжал он, щёлкнув указкой по фотографиям. — Командиры цепочки, связные с картелем. Отрежь голову и хвост дракона. Без них система развалится. Салазар потеряет опору, а мы получим доказательства, что он торгует оружием врагу.

Я молчал, вслушиваясь в каждую деталь. Он перечислял имена, маршруты, описывал, кто и когда будет на связи. В голове уже выстраивалась карта: узлы, точки входа и выхода, временные промежутки. Всё чётко, как шахматная доска, где фигуры уже заранее обречены.

— У тебя будет группа, — Рихтер откинулся назад. — Но доверять им полностью не стоит. Там есть свои люди, но есть и чужие, присматривайся. И помни: любой может оказаться проданным, здесь слишком много денег на кону.

Я почти усмехнулся, в этом не было ничего нового. Война всегда пахла предательством, особенно когда речь шла о тех, кто носит мундир.

— Так все же, почему именно я? — я снова задал мучивший меня вопрос. Голос был низкий, хриплый, будто соскребённый изнутри. — В КорТак сотни таких, как я.

Рихтер медленно посмотрел на меня. В его взгляде мелькнуло что-то вроде довольства, но скорее всего просто тень ухмылки.

— Потому что ты должен. Ты потерял доверие. Ты стал нашим пятном и теперь у тебя есть шанс смыть его. Убери Салазара и его людей и мы закроем глаза на прошлое. Ты вернёшь себе имя и место.

Я выдержал его взгляд, не мигая. Внутри всё сжалось от злости — не на него, не на КорТак. На систему, которая всегда ищет козлов отпущения. Четыре года назад мне дали неверные данные о террористе. Четыре года назад я должен был спасти десятки жизней и не смог. Меня подставили, и меня сожгли, а теперь те же самые люди снова зовут меня в огонь. Я сжал пальцами край папки так сильно, что хрустнула пружина.

— Хорошо, — сказал я медленно. — Я сделаю это, но когда я закончу, Рихтер... Если хоть одна из этих бумажек окажется фальшивкой, если снова кто-то дернет за ниточку — я вернусь за тобой.

Он усмехнулся, не сказав ни слова, но я видел, понял.

— Когда? — спросил я.

— Немедленно. Главная работа в этой миссии твоя. Ты всегда работал лучше один.

Я кивнул, всё слишком знакомо, слишком выверено. Они играют теми же картами, что и раньше: виной, долгом, жаждой искупления. Только теперь я знал цену этим картам. Я поднялся из кресла. Рихтер смотрел на меня, ожидая, что я скажу хоть что-то, но я лишь поправил капюшон и повернулся к двери.

Коридор КорТак встретил меня холодным светом и тишиной. Каждый шаг отдавался в черепе глухим ударом. Я шел, и в груди росла тяжесть предчувствия. Всё это слишком похоже на прошлое. Слишком много теней за спиной...

Я знаю, что меня не ждут с цветами. Я знаю, что чужие руки снова будут тянуться к моему делу. Я знаю, что мне предложили не спасение, а ещё один проход по тому же кругу. Разница только в том, что на этот раз я буду считать не минуты, а людей. Кто-то однажды поставил меня в нужную клетку. Сегодня я сам пододвину эту клетку туда, где она закрывает их. И если уж быть инструментом, то я буду молотом, а не оправданием в чьём-то отчёте.

┈┈───╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾───┈┈

Грузовой самолет урчал, как зверь с перебитым горлом. Внутри пахло керосином, холодным металлом и старой резиной от крепежных ремней. Красный аварийный свет заливал салон самолёта, делая лица чужими, как в морге. Мы сидели вдоль бортов на складных креслах, колени упирались в рюкзаки, оружие пристёгнуто, ремни врезаются в плечи. Рампа закрылась и мир снаружи исчез.

Я с утра думал о задании, точнее о том, как мало мне дали. Не брифинг, а какие-то обрывки: цель, радиус, контакты «по прибытии». Вопросов было сотня, а ответов ноль. Это было сделано специально, их любимая игра: меньше знаешь, меньше можешь испортить, если решишь думать сам. Рихтер намекнул «не доверяй никому», как будто открыл Америку. Я не дебил.

Мы уходили на юг, рядом с форпостом «Блэквотер» в Южной Америке, временная база на краю джунглей, ближе к зоне, где карты врут, связь хрипит, а люди исчезают без отчётов.

Я смотрел на свой новый отряд. Слева от меня сидел Вега, связист. На наушнике микрофон подрезан и перемотан лентой крест-накрест. Такой делает только тот, кто сам чинит железо и не любит, когда его трогают. На ладонях давние следы от паяльника.

Напротив развалился Брикс, пулемётчик, мускулистый, как бык. Колени разодраны в шрамах, ботинки грязные даже здесь, значит, либо не уважает регламент, либо не успевал чистить, потому что работал до посадки. Лента к М240 уложена правильно, пальцы постоянно проверяют защёлку. Моторика у таких живёт отдельной жизнью: если застынет, будет нервничать, тихий тип. Надёжный, пока его не кормят чужими деньгами.

Чуть дальше сидел Сэндс, подрывник. Узкие плечи, движение ладоней ленивое, вроде как на всё пофиг. Но ногти подрезаны на сухо, мозоли на большом пальце от частого щёлканья детонатором. На груди висят несколько жетонов, а глаза какие-то пустые. Таких я раньше тоже видел, они сгоревшие изнутри, чтобы уже ничего не чувствовать. Иногда они лучше всех, а иногда первые бегут с корабля как крысы.

Рядом со мной находился Тинк, медик, еще совсем молодой мальчишка. Рядом с ним слишком чистая аптечка, всё разложено по отсекам, медикаменты подписаны одинаковым почерком, как из учебника. Это не плохо, но новые медики пахнут спиртом и страхом. Если начнётся ад, то он может заглохнуть на тридцать секунд. Надо будет закрыть ему спину и дать команду голосом, который не терпит «нет».

Последней была Кайла, снайпер. Держит SCAR с удлинённым стволом, оптика настроена, дыхание ровное, уши в берушах, значит, щадит слух. Про таких говорят «песок не скрипит», но я видел, как она три раза проверила номер на своём пропуске перед посадкой. Либо привычка, либо страх сделать не то, и тоже лечится приказом.

Шестой солдат у борта не мой, слишком чистая форма, слишком спокойные глаза. Такие люди приходят с уже написанной концовкой. Провокатор? Контролёр? Флажок от Рихтера? Он не пытался разговаривать и это правильно. С ним мы поговорим позже, когда я пойму, кто чья крыса.

— Впервые в этих краях, Король? — это Брикс, спросил не поднимая головы, делая упор на мой позывной.

— Везде впервые, — ответил я.

Он усмехнулся. Тема закрыта.

Я поправил снайперский капюшон, проверил своё оружие, SCAR с резьбой и новейшей оптикой, нож на предплечье, датчик химии в подсумке, дешёвый карманный, но клюёт на хлорорганику быстро. Фильтры к маске, две сменки. Гранаты белые, две дымовые, одна «шумовая», вторая «световая». Интересно, на складе такие не выдают просто так. Значит, кто-то в отделе снабжения любит работать кувалдой по подписям. Запишу в память.

Самолёт тряхнуло на потоке, лопасти поймали новый ритм. В красном свете все лица стали одинаковыми тенями.

Я мысленно раскладывал ходы. Задача была такой: прорезать цепочку продаж биохимии. Выставить охрану и зачистить склад, связной кабинет, транспорт и крышу. На самой верхушке приоритетов был Салазар.

Проварил риски: база пропитана химией и людьми, значит, все двери это ловушки. «Свои» люди тоже как ловушки, потому что лишние уши в рации, и лишние глаза на КПП. Мой размер это проблема в узких коридорах; в лесу же, преимущество, если драться лицом к лицу.

Я поймал себя на мысли, что считаю «время», но не минуты, а людей. Сколько из этих пятерых дойдут до конца? У кого хватит воли, когда начнутся настоящие деньги? Кто предаст? Кто вытащит? Ответы придут быстро. Всегда приходят.

Вега наклонился ко мне:

— Радио упрётся в «окна», — прокричал через гул. — На подлёте придётся уйти в «чистую».

Я кивнул. Чистая связь — это значит, глухота. Иногда это лучше, когда не слышишь лжи и легче идти прямо.

— Сколько нас встречают? — спросил я у пустоты. Шестой повернул голову на секунду и снова стал статуей. Хорошо. Ты меня услышал.

Мы шли на снижение. На потолке мигнула зелёная лампа, потом снова красная. Пилот что-то сказал в общий канал, но в гуле лопастей это было просто движение воздуха. За тонкой обшивкой где-то там начиналась жара и мокрая земля. Форпост «Блэквотер» — полоса из красной глины, блестящей как кровь под солнцем. Вокруг кусты и стволы, корни, вылезшие на поверхность. Дальше деревни под крышами из ржавого железа. Ещё дальше находится лагерь картеля, такой же временный, как всё здесь. Завтра они соберут вещи и уйдут в другой край леса. Крысы научились плавать.

Я подумал о Рихтере, о его «шансе восстановиться». В прошлый раз меня убили на бумаге, потому что кому-то было нужно именно такое «время». Сейчас мне снова ставят таймер. Разница в том, что теперь я ставлю рядом свой и если стрелки разойдутся, то я сломаю их, а не позволю сломать себе шею.

— Две минуты, — рявкнул Брикс, будто это его борт. Хорошая привычка брать на себя голос, когда капитан молчит.

Я поправил ремни, ещё раз провёл пальцем по защёлке, почувствовал выпуклость осколка в спине, старое стекло, старая боль. Память держит лучше любых ремней. Думать о прошлом вредно, но помнить тоже полезно. Тогда меньше шансов наступить на ту же мину.

Зелёный свет вспыхнул, и в брюхо самолёта хлынул горячий воздух тропиков: сладкий, затхлый и душный. Рампа поползла вниз. Шум стал глубже, а мир шире. В красной глине уже стояли два «Хамви», грязные по крышу, с номерами, которых не существует.

После того, как наши машины преодолели расстояние до локации, я достал бинокль и оценил наши шансы на удачный исход миссии.

— По парам, — сказал я. — Вега со мной. Сэндс, ты держишь центр. Брикс, прикрой хвост. Тинк, твои глаза и руки на тех, кто падает, латаешь раненных, если будут. Кайла, прикроешь с высоты.

Они кивнули не споря, вопросы здесь задают только необученные дураки. Мы выпрыгнули из машин, под ногами хлюпнула грязь. Воздух неприятно ударил в лицо, как мокрая тряпка. Я поправил ворот капюшона, оглядел площадку: стены, крыша ангара, башня наблюдения, две тени у цистерны, трое у главного входа.

Мы шли по краю деревни: ржавые крыши, вывески с облезлой краской, собаки, лениво перебегающие дорогу. За кварталом нас встречали густые джунгли. Форпост «Блэквотер» оставался позади на тринадцать километров. Дальше начиналась территория, где карта врёт, а люди говорят только за деньги.

Операция «Чистильщик» началась. Наш «контакт» это кладовщик армии по кличке Пастор. Этот мерзавец из тех, кто ходит на службу в форме, а на исповедь к картелю. По легенде, он выводит нас на «третью линию», тот самый склад, где коробки с маркером «удобрения» и жёлтые ромбы с цифрами, которые трезвому не перепутать. Мы должны подтвердить цепочку: армейский склад, затем связной, после фура с химией и завершает все голова Салазара на блюде.

Вега идёт слева, шепчет в ухо эфир:

— Шум чистый, три канала в городе, один — ложный. Два у местной полиции. Пастора нет в сетке.

— Он и не должен быть, — отвечаю я. Если он умный, он обойдется без рации.

Кайла на верхах крыши пятиэтажки, железная конструкция скрипит от старости, но её шагов не слышно. Брикс и Сэндс сидят низко и близко, как два кирпича в кармане. Тинк тянется за мной, молчит, считает вдохи. Шестой идёт самым последним, прямо как тень, которая старается вести человека, а не следовать. Я чувствую его затылком, но не оборачиваюсь, пусть думает, что незаметен.

Место встречи двор в промышленной зоне: силосы, рваная сетка, побелённая стена с кривой надписью «Dios mira». Бог смотрит. Ну да, здесь все любят, когда на них смотрят сверху, так легче умывать руки.

Пастор опаздывает ровно на четыре минуты. Я знаю, как пахнет подстава, смесью пота, керосина и нервной болтовни на радиоканале, которой «как будто нет». Вега смотрит на меня, кивает едва заметно: «чую».

— Переходим в контакт, — даю команду. — Кайла, глянь на юг. Сэндс, дымовые готовь. Брикс, сектор справа, очень близко. Тинк у стены, слушаешь только меня.

Пастор появляется, как дохлая рыбы с пустыми глазами. Пот на воротнике, пальцы дрожат. Он несёт свёрток, якобы документы. На двадцати метрах останавливается, поднимает ладони, почему-то мешкает. Слишком долго, чтобы это был страх. Достаточно долго, чтобы кто-то мог занять позиции.

— Señor... — начинает он, но голос съезжает в сторону.

Я поднимаю ладонь в кулаке — команда стоп. В этот момент воздух меняет вкус. Тишина становится вязкой. Вдалеке лает собака и как-то резко замолкает, как будто ей помогли.

— Слева двое, на крыше один, — шипит Кайла.

— Работаем! — говорю, и мир проваливается.

Первый выстрел всегда звучит будто чей-то резкий и неуместный смех. Потом всё слипается в гул, мы падаем за бетонный блок, Брикс сразу открывает короткими, злыми очередями. Вега закрывает канал, уходит в «чистую». Пастор дёргается, как кукла, и валится на спину я вижу всплеск по рубашке и думаю: не наши. По траектории не наши. Шестого я не вижу и это плохо.

Слева хлопает Сэндс, запускает дым и белый туман разливается между силосов. По крыше шуршит кто-то быстрый, Кайла смещается, я вижу её силуэт на секунду, затем чисто.

И тут раздается взрыв. Граната. Не та, что бросают рукой, та, что прилетает низко и шипит. Меня отбрасывает в бетон рядом. Мир хлопает, как пузырь на солнце. Стена взрывается и рассыпается. Меня поднимает и кидает, в воздухе я успеваю подумать две вещи: слишком близко и шестой куда-то пропал.

Звук уходит в ватную пустоту, а воздух густеет, как желе. В глазах разбегаются белые пятна, в носу чувствуется пыль и железо. Я чувствую, как моя спина горит, бок колется горячими иглами, а левое предплечье жжёт так, будто кто-то приложил к коже раскалённое железо. Я пытаюсь вдохнуть и не могу. Лёгкие будто забыли, как это делается.

— Кениг! — чей-то голос сквозь туман. Вега? Нет, Вега не орёт. Это Тинк.

Я падаю на колено, ладонь проваливается в крошку бетона. Пытаюсь поднять ствол, но почему-то даже для моих сил это слишком тяжело. Я трясу головой и понимаю, в ней будто колокол, а язык совсем уж чужой. Вижу, как из дыма вываливается фигура, Тинк ползёт, как краб, низко и быстро. Его аптечка уже в руках, крышка болтается, маркеры срываются с липучки. Глаза широкие, но не пустые, а он молодец, держится бодрячком.

— Дыши, босс, — бормочет он, добравшись. — На меня смотри. Где боль?

Я пытаюсь ответить, выходит хреново. Вязкая слюна смешивается с пылью и вкусом крови, тёпло и солёно.

— Спина... бок... — выдавливаю сквозь зубы.

Он протягивает руку, толкает меня к земле, прикрывая собой. Над нами свистит, бетон еще что-то крошится. Где-то справа Брикс рычит и длинная очередь ровняет забор. Сэндс матерится, считает «три... два...» и глушит ещё дым. Кайла стучит в ухо:

— Минус второй. По крыше чисто. Сектор слева, двигаются трое, Брикс, прикрывай!

Тинк работает быстро. Нож щёлкает, ткань куртки расходится. Его пальцы заходят под броню, нащупывают рёбра. Пальцы Тинка находят раненую област и боль в моем теле включилась как свет.

— Осколок засел глубоко. Поверхностный ожог предплечья. Сотрясение головного мозга. Глаза на мне, командир. Проверяю реакцию зрачков... чёрт, звезды пляшут?

Я киваю, и это явно было зря. Мир кренится на бок, как палуба тонущего корабля. Он ловит мою голову ладонью и держит. В его голосе появляется тот самый низкий тон, который я хотел от него услышать с первой минуты: профессионал заменил мальчишку.

— Ты с нами, слышишь? У тебя легкое сотрясение, в ушах звенит? Держу давление в норме. Вега, где ты?!

— Здесь! — Вега выныривает из дыма, его ухо черное от сажи. — Канал глушат, но у меня обход.

— Где Шестой? — спрашиваю сипло.

Пауза. Вега смотрит мимо меня, в его глазах тот же вопрос, что и в моих.

— Нет его.

Конечно, блть, нет.

Слева появляется чужой силуэт. Я тянусь к стволу, но Тинк уже прижимает мою руку вниз и вытаскивает пистолет из моего кобура одной левой и стреляет дважды. Силуэт падает замертво. Я отмечаю про себя, что у мальца хорошая реакция для зеленого новичка.

— Брикс, тянем Кенига! — орёт он. — Сэндс, давай прикрывай! Кайла, держи нас!

В ответ от Кайлы приходит грохот и сухое «поняла». Меня аккуратно поднимают, но каждый сантиметр дороги вверх, как гвоздь в тело. Спина протестует, а бок адски горит. Я слышу свой голос где-то рядом как дальний хрип, слова, которых не помню. Дым густеет, будто кто-то мешает молоко палкой. Мы пятимся в сторону, где между силосами виднеется узкий лаз к переулку из которого мы вышли.

В этот момент что-то снова хлопает, но уже ближе. Я вижу огонь, как живое существо, которое облизывает край бетонной тумбы. Волна тепла бьет по лицу, по рукам, и ожог на предплечье будто взрывается новой болью. Я проваливаюсь в мягкую темноту на секунду, на две... на вечность, равную одному вдоху. Сознание медленно, но верно покидает меня.

— Не засыпай! — кричит Тинк прямо у моего лица, на его щеке чужая кровь. — Смотри на меня. Назови меня по имени.

Я моргаю. В голове пусто и он говорит:

— Тинк. Я Тинк. Скажи, что я урод.

— Ты... урод, — прохрипел я, и он улыбается так, будто я подарил ему золотую медаль.

— Нормально. Значит, мозг работает. Поехали!

Мы рвёмся в переулок. За спиной разгорается огонь, воздух делает хлопок. Брикс прикрывает, его лента рычит, как дикий пес на цепи. Сэндс ставит последнюю дымовую шашку, он берег её до конца. Кайла нашёптывает в эфир сухие цифры, дистанции, поправки. Вега тянет нас сетью из коротких «чисто» и «стой».

Я считаю шаги. Раз — бетон, два — глина, три — вода, четыре — тень... Мы добираемся до глухой двери, по которой когда-то рисовали солнце местные дети, а сейчас на ней только чёрные потёки. Сэндс прыгает к замку, «щёлк» и дверь сдаётся.

— Дальше к машине. До форпоста пятнадцать минут. Держись, командир.

— Я держусь, — говорю. И понимаю, что говорю это не им, а себе. И тому мужчине в зеркале четырёхлетней давности, который тоже держался, пока потолок падал на головы.

Внутри здание, где мы укрылись было темно и прохладно. Пахнет плесенью и старыми мешками. Мы скользим по коридору, и у меня появляется мысль, тихая и упорная: Пастора сняли не мы. Значит, за верёвки тянут те же руки, что и тогда. Значит, эта шахматная доска всё та же. Только фигуры поменяли форму. Я провожу языком по зубам, во рту пыль и железо.

— Вега, подними Рихтера, как только выйдем на чистую линию. Скажешь, что контакт был двойной. Цель сменилась и... спроси, куда делся наш шестой.

— Понял, — отвечает Вега.

Тинк снова наклоняется над мной, подтягивает повязку на боку.

— Кровотечение контролирую. Ожог обработаю на базе. Сотрясение есть, но ты будешь ненавидеть свет и звук. Ничего, переживешь, командир. Ты ведь упрямый, да?

— Я расчётливый, — отвечаю.

Он фыркает:

— Это в плюс. Тогда рассчитывай на меня, я с тобой.

Впереди нас ждал выход. Тёплый воздух двинулся нам навстречу, как волна. Снаружи нас ждала машина, дорога в грязи, и чужие глаза, которые будут записывать каждый наш шаг. Внутри меня была та самая старая тишина, которая приходит перед бурей, которая четыре года была со мной. Расслабляться не время, так как работа не закончилась. Она только показала зубы.

Я прижимаю спину к сиденью, и четырехлетний шрам в памяти улыбается в ответ.

Форпост «Блэквотер» встретил меня гулом вертолетных лопастей, запахом керосина и жгучего песка, который казался живым существом, он забивался в глаза сквозь прорези капюшона, в открытую рану под бронежилетом, и я, стиснув зубы, ощущал, как каждая крупинка пыли впечатывается в кожу, будто каленое железо. Я почти не помнил дорогу от зоны боя до этого места. Короткие рывки сознания, вспышки, в которых мелькало лицо Тинка, его руки, прижимающие мою спину, его крики, утопающие в реве двигателя, и боль, боль, тянущая меня вниз, как тяжелый якорь.

Они вывалили меня из бронемашины, как мешок с песком, хотя я видел, как парни старались, держали осторожно, возились, как с писанной торбой, но чёрт возьми, с моими габаритами это выглядело нелепо: два бойца спереди, ещё двое сзади, и всё равно шаг у них сбивался, будто каждый рывок отдавался у них в позвоночнике.

В какой-то момент я понял, что внезапно перед глазами оказалось чужое женское лицо. Бледное, но сосредоточенное, в глазах холодная решимость, та самая, которая появляется у тех, кто слишком долго смотрит в глаза чужой боли и научился не дрожать перед смертью. Она двигалась быстро, её светлые волосы, собранные в низкий хвост, блеснули в свете прожекторов, а за ней целая команда, как будто это был сплоченный организм, который умел подхватывать умирающих солдат на ходу.

Тинк, мой чёртов мальчишка-энциклопедия с бинтами, тараторил ей всё в подробностях, как будто сдавал экзамен:

— В спине и левом боку осколки, термический ожог правого предплечья и сотрясение, — голос Тинка пробил туман в моей голове, рвался на части, но всё же был различим. — Давление падает, он уже пару раз отключался, но дышит сам.

Я слушал краем уха, иронично усмехаясь в глубине себя: о, да, теперь я звучал, как ходячая сводка повреждений, будто кусок металлолома, который вернули в мастерскую с горой неисправностей.

Я чувствовал, как чертовски холодные руки касаются моего тела, такие быстрые, уверенные, без лишних слов. Они не спрашивали, не пытались выяснить, кто я и что за отряд притащил меня в таком хреновом состоянии. Всё, что имело значение, это удержать меня на этой стороне, пока мир ещё не окончательно погрузился во мрак.

Гул форпоста становился глухим, словно кто-то натянул на мои уши тяжелую ткань. Я видел только эту женщину, и то, как она склонилась надо мной, и её пальцы легли на мою шею, проверяя пульс. В её движениях было что-то странно знакомое: отточенность, выверенная до миллиметра точность, которую редко встретишь у военных медиков, но которая бросалась в глаза тем, кто сам всю жизнь жил в ритме приказов и смерти.

Я пытался удержать взгляд на её лице, но веки тяжело наливались свинцом. Тело казалось чужим, руки не слушались, рот был сухим, и всё, что я смог, коротко выдохнуть, чувствуя, как кровь из рваной раны на боку липнет к бинтам.

Когда они начали перетаскивать меня на носилки, я не удержался и ухмыльнулся, чувствуя, как рваная боль в боках скручивает мышцы, но смех всё равно прорвался, глухой, сиплый, с примесью крови на языке.

— Осторожнее, парни, — прохрипел я, отбрасывая в сторону стон. — А то, не ровен час, радикулит заработаете, таская такое счастье, как я.

Солдаты фыркнули, кто-то ругнулся сквозь зубы, но они всё равно держали меня крепко. И именно в этот момент я поймал её холодноватый и изучающий взгляд, будто она сканировала меня так же легко, как Тинк выкладывал диагнозы. И вдруг угол её губ дёрнулся, она выгнула бровь и коротко, почти незаметно усмехнулась:

— Если ваш командир ещё способен искромётно шутить, значит, жить он будет.

Я коротко усмехнулся. Дерзкая штучка, к ней так просто яйца не подкатишь — она их с кайфом раздавит при первой же возможности. И всё же я упрямо вцепился в реальность взглядом в эти глаза, которые мелькали надо мной, холодные, упрямые, без тени жалости. И в этой бесстрастности я уловил то, что заставило меня, несмотря на боль и усталость, втянуть в лёгкие воздух чуть глубже: рядом была не просто медик. Рядом была та, кто привык вытаскивать людей из самой глубокой тьмы. И в эту минуту я даже не знал её имени, но её присутствие странным образом удерживало меня от падения.

Сознание ускользало отрывисто, рывками, и я уже не был уверен, держусь ли ещё здесь или половиной тела уже ушёл туда, где тьма накрывает без возврата. Я как можно дольше старался держать глаза открытыми, и в этот момент краем глаза снова уловил склонённое надо мной женское лицо, которое, даже не зная этого, вырывало меня из лап смерти.

Женский силуэт в лёгком свете уличных фонарей, тень от пряди, выбившейся из тугого хвоста, и глаза... яркие, пронзающие, чистые, слишком чистые для этого проклятого места. Голубые, как холодное небо над родным домом в детстве, как ледяная гладь озера, по которому я когда-то шёл ребенком, не веря, что лёд выдержит мою тяжесть. Я упал под лед тогда, глупый мальчишка, но даже тогда я не был так удивлен, как сейчас.

Они ударили в меня сильнее, чем боль от ледяной воды, сильнее, чем осознание того, что тело разваливается по частям. Я знал эти глаза, я знал этот цвет, этот оттенок, он прожигал память, будто огонь под кожей. Чёрт, я не мог вспомнить откуда и как, но они были частью чего-то забытого, затопленного в памяти, и сейчас всплыли в тот момент, когда я уже почти готов был отпустить всё. Светлые волосы склонились ближе, скользнули по моему полю зрения, и сердце, измученное, но упрямое, дернулось, будто узнало её раньше, чем разум.

Знакомая, блть, до боли знакомая. И эта мысль обожгла сильнее, чем осколки в спине и в боку. Последнее, что я сумел сделать, это впиться взглядом в эти глаза, стараясь не отвести, не моргнуть, не потерять. И в этот миг, когда мир наконец оборвался, я падал не в пустоту — я падал в их глубину.