Глава 2. Начало пути.
┈┈───╼⊳⊰ 𖤍 ⊱⊲╾───┈┈
Эвелин
Наши дни.
Я разлепила глаза и уставилась в потолок. Уже на протяжении четырех лет, я каждый день и каждое утро засыпала и просыпалась с видом глядя в потолок свой затхлой комнатушки. Будто камень преткновения. На этой гребенной базе куда меня отправили, после заключения врача — острый психоз, ПТРС и прочая хренотень, которую они могли вписать, как только им доложили о первом диагнозе. Уже легче было признать меня невменяемой, не пороть горячку и отправлять меня «лечиться». Но по какой-то неведомой мне причине... вариант у них оказался один: перевод в дали дальние к черту на куличики, в задницу, куда даже самый психованный не сунулся бы. Но не я. Был ли в меня выбор? Был, но не такой, какой хотелось бы, но этот «вариант» был для меня лучше, чем отправиться в отставку на мизерную военную пенсию, как ветерана войны. Отца так и отправили... только он оказался не робкого десятка, открыл свой небольшой бизнес и выстоял даже в самые тяжелые времена, когда мамы не стало. Она, как и я, тоже была военным врачом. Как интересно распорядилась жизнь, что я пошла по пятам матери и отца.
Ситуация была такая: либо я ухожу из армии США окончательно и соответственно с должности военного врача в составе моей уже прошлой группы или отправляюсь в задницу на форпост «Блэквотер» в Южную Америку с сохранением должности полевого хирурга. Что выбрала я — вы уже догадываетесь. Не такой жизни мне родные желали, но это было моим решением. И если бы не оно, я бы не встретила Майкла, и... не потеряла бы его.
От меня просто избавились, когда я стала ненужной и сломанной. Классика.
Я проснулась раньше будильника, встала, умылась, натянула чистую одежду вместе с халатом и вышла из комнаты. Все как и всегда, сдержанно, холодно, отчеканено и отработано до мельчайших деталей. Будто машина, проделывающая одни и те же действия на протяжении долгого времени. Что по большей части являлось правдой.
Мой путь лежал в палату к раненым солдатам, насколько я помню, сегодня должны поступить новые медикаменты. Необходимо подготовить для них место и документы для описи.
После того трагичного случая при котором погиб мой жених прошло четыре гребанных года. А от меня — Эвелин Харт, талантливого и боевого полевого хирурга подающего большие надежды ничего не осталось, лишь ходячая оболочка выполняющая обычные базовые вещи. Но я учусь жить дальше, Майкл хотел бы этого для меня... Я все тот же медик, защищающий клятву Гиппократа и латавший солдат.
Я захожу в палату, на входе прерывая себя от невеселых мыслей, стараясь, сдержать рвущиеся наружу эмоции и чувства. Мои страдания и работа несовместимы. Я прочерчиваю грань, между личным опытом и своей работой. Именно так и поступают профессионалы и я одна из них.
Я поправила маску на лице, но не ту, что из марли и бинта, а ту, что привычно надеваю перед входом в люди. Ту, где улыбка ровная, спокойная, в голосе ни единой трещины, а взгляд все такой же четкий и собранный. Такая маска держится на силе воли, и иногда, кажется, прочнее стали. Хотя внутри... внутри всё не так просто. Я научилась прятать своих демонов за маской сарказма и хладнокровия. Так проще. Люди не будут задавать непрошеных вопросов.
Дверь с тихим скрипом отворилась, и я вошла. Запах антисептика, металлический привкус крови и гари, оседающий в воздухе. Всё это смешивалось в глухой фон боли, страха и пустоты. Здесь тишина звенела по-другому, не спокойная и умиротворенная. Это была тишина, в которой притаилась боль, настоящая и по-своему живая.
Я прошла мимо первой койки. Парень совсем молод, будто ещё школьник. Его глаза такие пустые и затравленные. Он смотрел в потолок, как будто боялся встретиться взглядом с реальностью. Вместо ноги туго замотанная культя, а под простынёй, наверняка, ещё одна. Он видел, как это случилось, он помнит и теперь будет помнить всегда. Его демоны уже проснулись. Я знаю этот взгляд.
Я знаю его имя. Я знаю имена всех.
— Как ты, Энди? — мягко спросила я, присаживаясь рядом. — Говорят, у тебя было чёртовски крутое приземление. Я видела меньше драматизма даже в кино.
Он хрипло усмехнулся, на секунду ожив, и я порадовалась этой искре в глазах. Пока горит, значит, есть, с чем бороться.
Дальше была койка, где лежал мужчина в бессознательном состоянии. Обожжённая кожа, катетер, капельницы, глухие удары пульса на мониторе. Он молчал, но я почти слышала, как кричит его тело. Я проверила показатели, поправила подушку, убрала с губ трубку. Всё механически, всё на автомате, иначе сгоришь. Иначе всё это поглотит тебя с головой. Мысли убивают не хуже пули.
Третья койка — взрывная волна. Парень ничего не слышит. Говорю медленно, а на губах читаемые слова, он кивает, еле уловимо улыбается. Я сжала его плечо. Он жив, что уже хорошо.
Я иду дальше. Каждая койка это своя трагичная история, каждый взгляд это рана, и все они как и я. Каждый из них оставил часть себя на том проклятом поле, где вместо земли остался пепел, где вместо звёзд были сигнальные ракеты, а вместо сердца то, что осталось.
Я умею собирать их заново, сшивать, лечить, заливать морфин в вены и говорить: «Ты справишься». Потому что я тоже сломана. Я тоже лежала в такой палате. Только у меня не было бинтов на теле, когда сердце порвалось. Моё тело было невредимо, вот душа... душа тогда умерла рядом с ним.
Я снова улыбаюсь, почти на автомате. Потому что это моё поле боя. Я не спаситель, я просто умею быть рядом и если на сегодня это всё, что я могу, то я останусь.
Я встала с очередной койки, расправляя плечи, будто стряхивая с себя чужую боль — привычное движение, уже почти ритуал. Но она всё равно прилипала к рукам, к коже, к сердцу. Это так неизбежно. Шаг за шагом я шла дальше, словно по минному полю. Только мины эти не под ногами, они внутри. Внутри этих ребят, у каждого были свои. И с каждым новым пациентом всё сильнее стягивалась грудная клетка, будто невидимая повязка начинала туже охватывать рёбра. Я знала, чем это закончится. Я знала свои пределы, но всё равно шла.
У дальнего окна сидел крупный, обритый налысо мужчина с сильным ожогом на половину лица. На вид сорок, может чуть больше. Он смотрел в окно, будто за его пределами было что-то, способное вернуть ему смысл. Будто что-то повернет время вспять, а может, просто притворялся, что не замечает моего приближения. Такие есть всегда, молчуны, отрезанные от мира по своей воле. Я не лезла сразу, просто села рядом, подождала, минуту, две.
— Вижу, ты уже занял лучшее место у окна.
Молчание.
— Обычно за него идёт ожесточённая борьба, — добавила я, скрестив руки на груди, делая вид, что тоже рассматриваю выжженный пейзаж снаружи.
— Ага, — наконец выдохнул он. Голос с хрипотцой, будто его давно не использовали. — Вид красивый, почти как дома, — тяжело вздыхает он.
— Только запах гари и шум от носилок слегка портят романтику, да?
Он усмехнулся и искоса глянул на меня, а в глазах слёзы. Не слабость, это память, он видел что-то, что-то, от чего не отмыться ни водой, ни спиртом, ни временем. Я знала это выражение, видела его в зеркале.
— Они погибли из-за меня, — прошептал он.
Я кивнула, не стала спорить. Иногда вина нужна, как якорь, чтобы не улететь совсем.
— А ты остался, — ответила я. — Значит, будешь жить так, чтобы и за них тоже.
Я не была уверена, что это правильные слова. Но лучше хоть что-то, чем глухая пустота. Он очень медленно кивнул и я поняла, на сегодня, для него это победа.
Я вышла в коридор, спиной прижавшись к прохладной стене, и наконец позволила себе выдохнуть. Руки дрожали, и улыбка, та, что всегда спасала начала трескаться. Я почувствовала, как откуда-то снизу, из самого желудка, поднимается знакомая тяжесть, как всегда. Она приходит, когда заканчивается смена, когда я остаюсь одна.
Они страдают, кричат, умирают, а я просто зашиваю, ставлю капельницы. Говорю слова, которых они уже не слышат. Я живу, когда другие не доживают до рассвета, и всё, что могу, это делать свою чертову работу так, чтобы хоть кому-то стало легче. Хоть чуть-чуть.
Я провожу ладонью по лицу, стирая апатию, и стискиваю зубы. Нет уж, я ещё не сдалась, не сегодня. А завтра я снова надену эту маску, потому что, если не я, то кто?