ᴋɪʟʟᴇʀ'ꜱ ɢᴀᴍᴇ | ꜱꜱᴇᴄᴏᴜꜱꜱᴇ

Полицейский участок. Кабинет Карвера. 08:14

     Дождь стучал по стеклу ритмично и упрямо, как метроном, меривший время чужой жестокости. В кабинете было полумрачно; лампа на столе отбрасывала узкий круг света на фотографии с места преступления. На столе — папки, объятые пеплом сигарет, на стене — карта с красными булавками. Всё было аккуратно и официально, как выставка ошибок.

     Дэвис вошёл, положил на стол прозрачный контейнер и не отводил глаз. Внутри белела шахматная пешка — ровная, лишённая случайностей.
     — Экспертиза чистая, — сказал он тихо. — Ни кожного эпителия, ни капель пота, ни микрочастиц. Будто ее держал в руках хирург в стерильных перчатках, перед тем как оставить.

     Карвер поднял контейнер на уровень глаз. Белая фигурка смотрела на него безликим лицом, и казалось, будто она смеётся.
     — Он знает, как оставлять знаки, — произнёс он. — И как не оставлять следов.
     — Знаешь, — сказал Дэвис, усаживаясь в кресло напротив, — я не могу перестать думать об этой девчонке. Ей было двадцать два. И мы... мы были в десяти минутах оттуда. Меня это гложет, Нейт. Мы ведь могли... Мы могли быть там. Десять минут — и всё могло иначе.

     Карвер с минуту молчал, потом медленно выпустил дым.
     — Чувство вины — удобная рубашка. Тёплая, тесная, — сказал он. — Оно греет, но мешает дышать. Если наденешь её, ты начнёшь думать: «я должен», «я мог». И эти «я» разорвут тебя.
     — Но если не чувствовать? — Дэвис посмотрел в глаза старому напарнику. — Разве это не значит быть бесчувственным? Разве это не значит позволить им — убийцам — выиграть ещё одну вещь?
     — Вина — не валюта, которой можно расплатиться за спасённую жизнь, — ответил Карвер. — Она — инструмент. Она может заставить тебя действовать лучше, а может — парализовать. Если ты позволяешь ей править, ты теряешь ясность. А ясность — единственное, что у нас остаётся, когда всё пропитано хаосом.
     — Значит, ты хочешь, чтобы я не чувствовал ничего? — голос Дэвиса дрогнул, на миг исчезла привычная резкость.
     — Я хочу, чтобы ты чувствовал, но не гни от этого чувства, — сказал Карвер. — Чувство должно работать на тебя, а не против. Нужна дисциплина — не думать о том, что уже случилось; думать о том, что можно изменить.
     Дэвис откинулся в кресле, стиснул зубы.
     — А если он специально делает так, чтобы мы чувствовали? Чтобы тащить нас в собственную игру? — спросил он.
     — Тогда он выиграл часть игры, — холодно признал Карвер. — Но не партию. Мы можем перестать играть на тех условиях, которые он задаёт. И придумать свои.

     Рация тихо треснула помехами; за стеной кабинетной двери раздался гул будней. Ни один из них не обмолвился об этом — слова и без того висели в воздухе.

⸻

Переулок на восточной окраине. 08:52

     Он шёл медленно, не торопясь. В руках — складной зонт, лицо скрыто капюшоном. На вид — обычный прохожий. Только глаза выдавали другое: холодные, внимательные, не мигающие.

     Газетчик, мужчина лет сорока, остановился у подъезда, достал из сумки свежие выпуски. Дождь мешал развозить их, но он работал всё равно — привычка сильнее погоды. Он не заметил, как за ним следят.
     — Томас Грей, — прошептал наблюдатель. — 42 года. Живёт один. Маршрут неизменен. Выходит в 8:30, возвращается в 9:10. Предсказуем.

     Он улыбнулся — без подлинного удовольствия, скорее как человек, наблюдающий за экспериментом: фиксирует все цифры и переменные.
     Томас свернул в боковой переулок, сокращая путь. Там фонари не горели. Там было тихо. Там его и ждали.

⸻

Кабинет Карвера. 09:05

     — Есть кое-что странное, — сказал Дэвис, крутя карту города на мониторе. — Смотри: все убийства — на Оук-стрит.
     — Я знаю, — кивнул Карвер.
     — Но вот что интересно: каждая новая жертва дальше предыдущей. Сначала дом, потом переулок у закусочной, теперь... если он продолжит, следующая точка будет ближе к окраине.
     — Шахматист не идёт вразнобой, — проговорил он, не оборачиваясь. — Он строит комбинацию. Пешка — проверка поля. Ферзь — открытая угроза. Он рисует маршрут. Элмсфорд — его доска. Мы — фигуры, которые ещё не поняли, какая у нас роль.

     Карвер смотрел на красные булавки на карте, как шахматист на фигуры.
     — Пешка была ходом на разминку. Теперь... теперь он выпустит ферзя.

⸻

Переулок. 09:11

     Томас шел легко, будто тянул за собой только бумажную массу. На пустых ступенях слышался только плеск дождя и скрип пакетов. И вдруг — удар в затылок. Мир покатился вокруг, газеты разлетелись, яркие заголовки марта смешались с красно‑тёмным цветом, который быстро взял верх над бумагой.

     Томас осел на колени, держа руку у головы. Кто‑то поднял его за воротник, лицо в двух шагах, голос шёл в ухо и резал ровно так же, как нож. Ударил по лицу — крик, потом шум воды, смешанный с ударом. Томас пытался вцепиться в одежду нападавшего, ломал пальцы — но хватка была железной.

     — Ты молод и думаешь, что мир принадлежит тебе, — прошептал убийца, пока бил. — Ты думаешь, что время работает на тебя.

     Первое лезвие сорвало кожу на щеке — тонкий, но глубокий разрез. Томас дёрнулся, попытався уйти в сторону, но второй удар пришёл в живот, как будто кто‑то раскрывал мешок с внутренностями. Он согнулся, и крик превратился в хрип.

     Убийца не спешил. Он делал всё медленно, с намерением, словно режиссёр, который требует от актёров показать боль «правильно». Лезвие входило и выходило — в плечо, в бёдро, в грудь — сколько нужно, чтобы каждый вдох стал пыткой. Томас хватался руками за мокрый асфальт, плакал и шептал имя матери, а мир вокруг него сокращался до блёклой лампочки на стене и до металла, холодного и безжалостного.

     — Ты не пешка, — произнёс убийца тихо, и в его голосе не было сострадания. — Ты — фигура, которую я хочу переставить.

     Когда Томас уже почти перестал дышать, убийца встал на колени над его телом, прислонил лезвие к солнечному сплетению и задержал его там, чтобы последний вдох был долгим и слышным. Томас смотрел в небо, глаза полные растерянной молодости, губы шептали «я не хотел...».

     Последний удар прошёл в сердце — медленно, с намерением поставить точку. Томас рухнул в лужу, где вода сливалась с кровью. Газеты, его хрупкий заработок, всплывали вокруг, корки чернил размывались.

     Убийца аккуратно вынул из внутреннего кармана фигурку — ферзя — и положил её в лужу рядом с безжизненным телом. Верхушка фигуры была направлена на юг — на Элси‑стрит; металл блестел в дождевом свете, и казалось, что он указывает не то, что было, а то, что будет.

     — Твой ход, Карвер, — сказал он без улыбки и растворился, как будто был лишь тенью.

⸻

Оук‑стрит. 09:32

     Сирены прорезали утреннюю серость. Патрульные, словно тени, окружили переулок; люди стояли поодаль, стёкла машин отражали движение. Дэвис белел, его руки дрожали, когда он снимал перчатки.
     — Чёрт, — выругался он, глядя на тело. — Он младше меня, Нейт.
     Карвер подошёл медленно, как всегда, его взгляд был собран и холоден. Он обошёл тело, изучил направление падения, угол ран, лужу. Его глаза остановились на фигуре, лежащей у ног трупа.
     — Ферзь, — тихо сказал он. — Направлен на юг, Элси‑стрит. Не просто угрожает — указывает. Он не только играет фигурами, он рисует маршрут.

     Карвер поднял фигуру в пластиковом контейнере: черный ферзь, теперь уже доказательство не просто преступления, а вызова. Он положил её аккуратно, как будто теперь это не просто улика, а ответный ход.
     — Тогда мы перестанем быть пешками, — сказал Карвер. — Мы начнём переставлять фигуры сами. Но игра его. И он знает доску. Нам придётся научиться лучше.
     Дэвис выдохнул, и в выдохе было что‑то вроде клятвы. Вокруг шумел дождь, и всё казалось ещё более холодным, чем раньше. На карте Карвера красные булавки загорались тяжелым, безмолвным светом — линии между ними становились всё отчетливее.
     — Сбор у карты через час, — коротко сказал Карвер. — И никаких панических ходов. Мы ищем маршрут сверху вниз, по стрелке. Элси‑стрит — следующая точка. Мы должны быть там раньше, чем он поймает кого‑то ещё.

     Дэвис кивнул. В его глазах снова появилась та решимость, которую убивает жалость. Только этого и хватало сейчас.
     — И Нейт — — тихо добавил он, — я всё ещё чувствую вину. Я не знаю, как с этим жить.

     Карвер посмотрел на него дольше, чем обычно, и в его усталых углах губ мелькнула почти человеческая улыбка.
     — Жить с этим — значит оставаться человеком, — сказал он. — Но использовать это чувство как топливо, а не путы. Помни это.

     Дождь стучал по крышам, тянул резкие линии по карте города, но теперь на ней появилась новая нитка — тёмная, плотная, ведущая к Элси‑стрит. И на ней лежало обещание следующего хода.