Глава 6. Карусель.
Ещё одна неделя спокойствия. Острый свет, прорезающий шторы, резал глаза, как скальпель по коже. Мне не хотелось вставать.
Курение уже не радовало. Хотелось вернутся в своё время, своих таблеток — тех, что знают меня лучше, чем люди. Возможно, у меня к ним такая же тёплая привязанность, как к родителям. Можно жить без них. Но зачем жить без привычки, которая держит тебя за горло и обещает порядок?
Зависимость — это иностранный язык, на котором все умеют говорить. Кто-то знает пару слов: сахар, кофе, лайки. Кто-то владеет им бегло: работа, наркотики, люди. Я? Я знаю грамматику. Пишу на ней каждый день.
Почему я ничего не могу? Потому что сила — это не отсутствие привязанностей. Сила — это умение признать их и продолжать шевелиться. Или не шевелиться. Или притворяться, что шевелишься.
Сегодня ничего интересного не должно было случиться. Но голос Глории разорвал утро, как нож по бумаге.
— Там мужчина приехал, тот самый. Говорит, хочет тебя увидеть. Он выглядит счастливым, когда говорит о тебе.
Счастливым. Слово как маска. Люди надевают счастье, как фартук, чтобы скрыть руки, которые режут. Это манипуляция, дипломатия страха. Он заставляет верить в своё величие — потому что владеет большинством историй о себе, и истории — это власть.
Если он посмеет притронуться — цена будет пулей в лоб, либо я порву его на части. Не драматично. Просто факт. Объявление: риск — ответ. Реальность — короткая и ясная. Страх — хороший учитель. Он учит быстрее, чем доброта.
Сегодня можно надеть брюки, рубашку и галстук. Пусть думает, что у меня есть силы. Пусть считает, что я умею играть по его правилам. Одежда — это код. Галстук — это петля слов, которые висят в воздухе и звучат серьёзно. Мы оба хорошо играем в серьёзность. Это выгодно. Это удобно.
Наш мозг — эксперт по подделкам. Он читает речь и рисует портрет. Он смотрит на лицо — и уже записывает биографию. На чем основаны выводы? На тоне, на жесте, на цене часов. Люди верят внешности, как верят в чудо. Но внешность — это маска, а масок много. Некоторые надевают их утром, некоторые — на всю жизнь.
Я примериваю свою маску как костюм. Она должна сидеть плотно, но не душить. Она должна обещать неприятности в ответ на угрозы. Она должна заставить его усомниться: стоит ли трогать куклу, если она вдруг укусит?
Зависимость и выбор — один и тот же костюм, сшитый из привычек. Мы выбираем цепи и называем это порядком. Мы принимаем лекарства и называем это спасением. Мы прячем страх под галстуком и называем это достоинством.
Я вдохнула. Дым — как расписание: ровный, предсказуемый. Вогнала сигарету в привычку, как в розетку. Свет режет. Мир смотрит. И я знаю: пока есть маска, есть шанс остаться в игре. А игра — это всё, что у нас осталось.
И вот улица. Его вылизанная рубашка, галстук, брюки, улыбка — всё на месте, как у вывески. Внешность — заявление.
— Добре утро, Меркли. Будь послушной девочкой и проведи со мной встречу. Мне нужна спутница, украшение. А ты идеально подойдёшь.
Дерзить не хотелось. Хотелось сломать ему нос и посмотреть, как кровь расползётся по белому. Вместо этого я показала средний палец. Маленький протест, маленькая правда.
Мы сели в его машину — всё элитно, как в витрине. Личный водитель, тишина, кожа сидений. Маттео читал наставления о том, как вести себя. Я уже знала. Знала и понимала: сделка не будет тайной. Рестораны — любимые театры для показных сделок: свет, публика, удобные ушные расстояния. Он строит из себя простого бизнесмена. Инструмент маски.
Дорога — тридцать минут. Я то смотрела в окно, то — в его глаза. Глаза — зеркало, которое лжет реже, чем лица. В них иногда читается вся история; они редко меняют текст.
— Ты вообще слушала? — спросил он ровно, будто это был тест.
— Да. — Правда? Нет. Кто будет слушать этого придурка всерьёз? Если бы знал раньше, что его философия привязана лишь к календарю — к дню и к месту — я бы и не заметила. Его «глубина» — как плитка: на поверхности симпатично, под ней пустота.
Мы вышли. Место тихое, спокойное. Вход — большой, величественный. Внутри пахло чем-то приятным: жареным хлебом, оливковым маслом, дорогим парфюмом. Ресторан — как сцена, где все играют роли.
За столом сидела пара — выглядевшая так, будто их брак — контракт, подписанный на французском.
Он — мужчина средних лет, лет под пятьдесят: седые виски, аккуратно подстриженные волосы, костюм, который знает дорогу в любой бутик. В его позе — спокойствие, в жесте привычка к власти. Глаза, чуть усталые, но внимательные; улыбка — деловая.
Она — женщина примерно того же возраста: тёплый оттенок кожи, элегантный шарф, волосы убраны в аккуратную причёску. Лакированные ногти, тонкая цепочка на шее, лёгкая театральность в жестах. Голос мягкий, с отголоском юмора, который остро выверен. Вместе они — симбиоз дипломатии и привычки, пара, привыкшая решать вопросы и через вино, и через договор.
Они приветствовали нас вежливо, так будто ожидали посетителей уровня. Маттео говорил деликатно. Я слушала по привычке, но ушами слышала не слова — слышала условности. Слова, от которых зависит многое.
Сцена спокойно шевелилась дальше. Я держала напиток, а внутри был лёд. Снаружи — улыбки. Внутри — счёт.
Встреча шла сама собой. И вот, сделка прошла успешно. Еда доедалась. Остались привычные, обыденные диалоги — как десерт после основного блюда: сладко, но лишнее.
Улыбчивая дама решила, что я — слабое звено. Уверенность на её лице была похожа на парфюм: поверхностная, но заметная.
— Сейчас молодое поколение не любит классику, — она говорила, как учительница. — Я считаю это глупым. Классика — это вечная жизнь. Они думают только о внешности и быстрых вещах. Не задумываются о будущем.
— Классика, безусловно, хороша. Но это прошлое. Мы начинаем новую главу. Если бы мы остались в прошлом, ничего нового бы не появилось, мы бы застряли в одной точке, — я ответила ровно, холодно.
Её губы сжались. Вежливость — тонкая броня. Она не ожидала резкого угла.
Внутри я думала: классика — это слово, в которое прячут страх перед переменой. Новизна пугает тех, у кого всё уже оформлено в чек-листе: наследство, правила, место под солнцем. Они зовут это «вечностью», чтобы купить спокойствие.
Разговор продолжился, но тема уже была закрыта. Вежливость осталась на поверхности, а под ней — движение. Я знала: слова — лишь фигуры на шахматной доске. Главное — чёрно-белые клетки под ними.
После окончания встречи Маттео явно хотел продолжения. Только уже у себя дома. Он был ласковым, как дрессировщик с тигром. Пальцы убрали пряди моих волос — жест мягкий, но в нём чувствовалось нечто другое: право собственности.
— Был договор. Думаю, вам стоит найти кого-нибудь проще. Вы вызываете у меня отвращение. Я не хочу ваших прикосновений.
Он ничего толком не ответил. Да и не нужно. Ему было плевать. Не получилось? Ну и ладно. У таких, как он, всегда есть запасные варианты, запасные женщины, запасные игрушки.
Зато домой подвезли быстро. И на том спасибо. Мы договорились об ещё одной встречи завтра.
Возле дома крутилась Элла. Увидела дорогую машину, увидела, как я выхожу.
И тут же — как щенок подбежала, обняла, прижалась.
— Это твой парень? Или кто?
— Боже, нет. Работа. Только работа.
— Поняла! Я хочу кое-что рассказать! Помнишь того парня, про которого я говорила?..
— Ну?
— Он меня поцеловал!!
Я смотрела на её горящие глаза, о боже, на что я трачу свои секунды? Мир рушится кирпич за кирпичом, а её счастье умещается в одном поцелуе.
Мы прошли в мой дом. Глория улыбнулась, увидев меня. Она тоже уверена, что у меня романтика с Маттео. Как и Элла. Наивно. Люди умеют носить маски и принимать желаемое за правду.
Ах да, если вам интересно, почему я не работаю, то причина проста: Микеле ремонтирует лавку. Продажи замерли.
Снова чай, женская копания. Глория не долюбливает Эллу: та слишком резкая, спешит, не думает. Но в целом терпима.
Болтовня была пустой, приторной. Я не могла назвать себя особенной — я обычная. Просто мне ближе мыслить, чем говорить. Я слушаю и только потом, если нужно, отвечаю.
Элла собралась уходить после сладкого чая и сладких слов. Дела по дому не ждали. Я проводила её до дверей. Но почувствовала взгляд. Острый, холодный. Глаз не было, но ощущение жгло кожу. Может, это всего лишь злые игры разума.
На следующий день всё повторилось. Только на этот раз — под вечер.
Фонари глядели с высоты, как свидетели, в чьём свете город дышал медленно и устало. «Город засыпает — просыпается мафия».
Я выбрала чёрное классическое платье, но Глория настояла на своём: длинное, в пол, будто отголосок прошлого, оставленный с мыслью «ещё пригодится». Это была маска достоинства. Игра аристократии, где у каждой улыбки цена, у каждого жеста — смысл.
Мы отправились в поместье Руджеро. Богатый старик, в чьём доме золото не блестит, а утомляет. Парковка ломилась от дорогих машин — вся алчность мира сконцентрировалась в железных коробках. Внутри собрались мужчины и женщины: будто светская вечеринка, но на самом деле — рынок сделок и знакомств.
Что «светские лица», что «мафия» — разницы нет. Они одинаковы. В них нет ни веры, ни страсти, ни подлинного чувства. Их боги давно умерли, остались лишь числа. Деньги стали вечным солнцем, вокруг которого вращаются их орбиты. И это одно из немногих правил мироздания, которое не изменится никогда.
Маттео исчез в комнате для мужчин. Через щель двери я заметила, как один из них коснулся губами его руки.
Это означало лишь одно: «Я признаю тебя выше. Твои правила — теперь мои правила».
Я не стала смотреть дальше. Стояла как камень среди декораций, слушала живую музыку и мёртвые голоса, видела улыбки, которые ничего не значили. И вдруг ощутила чей-то взгляд — резкий, как кинжал в спину.
Если бы я могла выбрать эпоху для своей жизни, я бы выбрала любую, только не эту. Здесь время само себе изменяет, а судьба похожа на старую карту — вся изломанная, с выжженными дырами.
Двери распахнулись, и из комнаты вышла толпа — сдержанный смех, довольство, тяжёлый запах власти. Крысы в белых перчатках.
Маттео прошёл мимо меня, словно я — пустое место, и направился к ухоженной брюнетке. На её фоне я выглядела подростком, случайно попавшим в этот театр взрослых игр. Её руки мягко обвили его шею, её ладони скользнули по его плечам. Медленный танец. Её дыхание коснулось его кожи. Губы оставили лёгкий, но властный след на его щеке.
А я смотрела на это — и думала: мы никогда не сможем прикоснуться друг к другу по-настоящему.
Даже если руки соприкоснутся, атомы будут отталкиваться. Даже если губы сольются, между ними останется пустота. Значит ли это, что мы никогда не узнаем вкус настоящего прикосновения? Или всё, что мы называем близостью, — не более чем иллюзия, которая держит нас от окончательного безумия?..
Я не ревновала. Мне было плевать. Что можно чувствовать к тухлой еде?
Я не успела долго постоять одна, как ко мне подошли двое мужчин.
Один был похож на дона «каморры» — Франческо Компетелло, скорее всего присутствие его тут это альянс. Второго я не знала, но он представился как Сантино Романо Калахер.
Альянс — это временное объединение двух или нескольких мафиозных группировок или семей ради выгоды. Не дружба, не верность, а лишь сделка: сегодня союз, завтра предательство. В мафии альянсы хрупки, как стекло, и всегда держатся на взаимной жадности.
Сантино предложил медленный танец. Я согласилась. Потому что скука хуже боли. Без сигарет я умираю, а тут хотя бы движение, музыка и чужое дыхание. Обниматься с мужчиной не входило в мои планы, но у судьбы всегда свои поправки к нашим сценариям. Я почувствовала его одеколон — резкий, тягучий, будто хотел забить запах самого вечера.
Маттео видел это. И ему это не понравилось. Не потому что любит. Нет. Просто его "собственность" позволила себе коснуться другого. «Цербер» решил облаять чужака. Ну же, палай Денаро, гав-гав.
— Вы миниатюрная… — сказал Сантино, наклоняясь ближе. — Сколько вам лет, если не секрет?
— Мне двадцать. А вам… возможно, тридцать пять?
— Тридцать восемь, — он усмехнулся. — Могу ли я перейти с вами на «ты»? Или вам будет некомфортно?
— Я не против. Если тебе так удобнее.
— Ты такая забавная… — он запнулся на мгновение, будто подбирая слово, — необычная. Это сводит с ума, как лёгкий наркотик.
Я улыбалась, бессмысленно, пусто.
Алкоголь, улыбки, танцы. Алкоголь, улыбки, танцы.
Тошная карусель.
Они начинают раздражать. Хочу курить.
Его руки легли на мою талию. И я позволила. Не потому что хотела, а потому что понимала: скорее всего это последний вечер, когда мы видимся. А может — нет. Кто знает планы будущего?
Я видела его глаза. Серые, зеркальные, пустые. Там не было похоти. Не чувствовалось жадности, даже намёка на жажду денег. Он просто был.
И именно такие люди вызывают интерес. Они будто круг порочности без начала и конца — бесконечность, заключённая в человеческом теле.
К таким хочется прикасаться умом. Разобрать, как кубик Рубика. Мне хотелось проникнуть в его голову, стать его врачом, вскрыть и посмотреть, что внутри. Что за механизм держит его в этом месте, в этой жизни?
— Марла… ты о чём-то думаешь? — его голос прервал мою тишину.
— Да так… ни о чём.
— Я вижу, ты не замужем. Почему? Прости, если вопрос слишком личный.
— Не нашла достойного. А ты?
— Ещё присматриваюсь.
Присматриваюсь… Забавное слово. Будто он стоит в магазине, изучает витрины и выбирает, что купить.