Глава 4. Правила дыхания.
Всё сломалось на две недели. Не буду врать: это были не самые сладкие дни моей жизни — никакого сахара и пирожных, только сухой хлеб и чужие взгляды.
Первые дни мы относились друг к другу настороженно. На меня смотрели с подозрением. Особенно Глория. Она шумно кричала на Микеле, требовала объяснений: «Почему у неё нет документов? Может, она убийца? Или что похуже..»
А я? Я — пюре из тыквы. Внутри — месиво. Бессоница. Апатия. По ночам я сижу у окна и плачу, потому что не умею больше быть собой. Что делать, когда у тебя отбирают всё? Когда стирают твою жизнь и рисуют другую, оставляя только тебя — без контуров, без прав? Что бы делали вы? Я не слабая, я устала.
К концу первой недели стало тише. Гораздо тише. Я помогала по дому: готовила, стирала, мыла полы, работала с Микеле на рынке. Ничего не просила взамен. Это была моя валюта — полезность.
Соседи по улице быстро решили: раз она живёт с ними — значит племянница или близкая родственница. Ярлык. Роль. Который был повешен на шею. Они привыкли ко мне. Я им понравилась, потому что помогла. Не думайте, я умею отказывать, говорить нет. Просто так нужно. Иногда полезнее всего молчать и делать. Это как первый день в новой школе: все смотрят, никто не знает твою историю, и у тебя шанс начать заново. Театр для посторонних.
Вторая неделя превратилась в привычку. У них не было детей — и постепенно я стала кем-то вроде дочери. Микеле отгонял назойливых парней, Глория смеялась и готовила, рассказывала рецепты. Я всё ещё дикая, мокрая от плача, без дома. Но появился островок безопасности. Я им благодарна — не безоглядно, но благодарна. Скучаю по родным, никто не заменит их. Но если жить в этом кошмаре — придётся играть роль. Новая жизнь, где конец непонятный.
Не всё идеально и совершенно. Солнце как игла, колючее, липнет к коже. Я ещё не получила ожоги, но вопрос времени. Некоторые слова пролетают мимо. Я не понимаю их. Но в целом — жить можно.
Что касается Маттео? Там пусто. Его эго осталось нетронутым. И это к лучшему. Сейчас главное — не стать свидетелем убийства. Потому что финал у этой истории будет один. И он точно не счастливый.
Ещё я познакомилась с одной девушкой. Она на год младше меня. Проживает в соседнем доме. Дружелюбная, вежливая и в то же время активная, она чем-то похожа на Глорию. Она старалась успеть всё от помощи по дому до прогулок с подругами. Её образ мышления был соответствовавшим образу мышления девушек того времени: одежда, бутики, журналы, мечта найти богатого, красивого мужчину. Но если бы она была воздушным шаром, я бы ее лопнула. Для меня она назойливая. Хорошо, когда у тебя богатый словарный запас, но ещё лучше, когда он у тебя в голове.
Раннее утро. Понедельник. Глория готовила на кухне, а Микеле сидел и ждал. В дверь постучали, громко и торопливо. Раздался голос Эллы — той самой соседки.
— Доброе утро! А Марла спит? Она сегодня выйдет?
Глория повернула голову к Микеле; в её глазах мелькнуло раздражение.
— Марла из-за неё в прошлый раз колено разбила. Шумная эта Элла. Вечно скачет. И Марлу туда же тянет.
— Ну не нужно. Она всё равно никуда не выходит. Работа, дом. Дай ей хоть хоть так развеется.
— А потом это лечить ты будешь?— как и все итальянцы, Глория довольно острая и шумная.
— Ох… не начинай, — он театрально вдохнул. — Марла сильная, пришла без слёз и истерик. Она взрослый человек.
— Ничего ты не понимаешь. Девочка и так сиротка. Мы — единственные, кто всегда рядом. Она без документов и записей… — тихо бурчала женщина, помешивая еду на плите.
Я не спала. Просто смотрела в потолок. Снова трещины. Только их мало, и они слабые — потому что новые. Надо вставать.
Выходя на кухню, Глория всегда улыбалась мне, как будто я была благословением в их доме. Две недели им хватило, чтобы привыкнуть ко мне.
— Марла, садись за стол. Там эта… пришла.
— Всем доброе утро… — мой голос был хриплым; хотелось спать. — Не хочу никуда идти. Она шумная и назойливая. Как таракан — лезет и лезет.
Стол. Семейный стол, говорит о многом. В первый день он был холодным, отстранённым. А сейчас — тёплый. Не наполненный фальшью.
— Я тогда скажу, что ты занята, — Глория строго посмотрела на Микеле.
Микеле встал и направился к входной двери, говоря, что Марла сегодня занята.
Снова завтрак. Я не ем — потому что не могу. Хочу чаю. Пустого чаю. Но Глория сует еду, хлопает меня по голове. И вдруг важный разговор.
— Марла, — сказала Глория, — ты слишком бледная, слишком чужая. Люди будут задавать вопросы. И так уже куча слухов. А у тебя даже имени нет для властей. Нужно что-то решать. У нас в приходе хранится книга… Там могла бы быть запись о ребёнке, двоюродной племяннице. Никто не станет проверять слишком глубоко. Твоя беда — теперь и наша.
— Либо я мог бы устроить тебя к себе на работу. Но это может занять время — месяц, а то и два. Одна проверка — и всё. — Микеле пожал плечами.
Мысли. Закон или тьма. Если подумать трезво — меня легко слепить. Я сейчас — пустота. Пустота, в которую можно вложить документы, имя, историю. И я буду чем угодно.
— Тогда можно сделать первый вариант, — тихо сказал Микеле. — Быстро делается. Но если обман откроется… боюсь, всё плохо закончится.
— Ладно. Нам нужно всё это обдумать позже. Понедельник — день тяжёлый.
Иногда всё так... Просто. Как стрижка ножом по шее у понятия "выбор". Либо легальная стена — долгий бетон, много дверей, проверки, голодовки документов. Либо тьма — быстро, но с кровью на руках. И всё равно — кто платит по счёту в конце?
Когда завтрак подошёл к концу, мое тело полностью очнулась и готово к работе, можно идти на рынок. Деньги не копятся сами, они не размножаются в темноте кошелька, они приходят только тогда, когда ты стоишь на своем клочке асфальта и предлагаешь кусок своей жизни в обмен на бумажки.
Мой стиль в одежде стал проще. Условия жизни сильно влияют на подобные вещи. Шорты, чуть выше колен. Большая рубашка отца, в которой я тону, как в чужой судьбе, пахнущей химчисткой и тлением прошлого. В углу рта — сигарета, тлеющий фитиль моего спокойствия. Это не освобождение, нет. Освобождение — это когда тебя разрывает изнутри. Это — контроль над тлением. Я знаю, что это странно, но я не могу ничего изменить. Я могу только жить, стараясь не натыкаться взглядом на неприятности, потому что взгляд — это приглашение.
— Если бы Глория увидела эту сигарету, она бы отругала и тебя, и меня, — звучит голос рядом. — Ты ведь знаешь, какая она женщина. Ее мир выстроен по лекалам, сшитым лет пятьдесят назад. А к тебе у нее особая слабость.
— Знаю, — отвечаю я, выдыхая дым. Он смешивается с утренним воздухом, становясь частью хаоса. — И понимаю. Она вынесла мне весь мозг своими разговорами об одежде. Искренне считает, что девушка должна выглядеть как экспонат на витрине: нетронутым и элегантным.
Открытие торговой точки. Соседние точки оживают одна за другой, как циклопы, открывающие единственный глаз. Сначала тишина, прерываемая лишь клекотом чаек. Потом — чай, горький и обжигающий, смывающий остатки сна. Затем на рынок опускается гул — низкочастотный, живой, предвещающий бурю. Час пик, когда люди скулят и тычут пальцами, еще не настал. Сейчас время для других визитеров.
К соседу, торгующему кожаными кошельками, подошли двое. Их глаза были пусты, но не так, как у бомжей или пьяниц. Это была пустота сканеров, приборов, настроенных на считывание одного параметра. Диалог доносился обрывками, тонул в рыночном шуме, но ключевые фразы резали воздух лезвием.
— Где деньги? Нас попросили вас проведать...
Последовало цоканье языком— сухой, костяной звук, похожий на щелчок взведенного курка.
— Мы ведь защищаем вас, синьор, в первую очередь. Вы ведь не хотите, чтобы с вашим прекрасным ларьком случилась какая-нибудь... случайность? Мм?
Солдаты. Они всегда действуют по приказам. Их мозг — это не мозг, а блок управления. Ввод. Вывод. Никаких лишних вычислений.
В Италии 80-х простой работяга платил налоги дважды. Первый — государству, за призрачное право быть гражданином. Второй, более важный, — за материальную уверенность в завтрашнем дне. Этот налог не имел квитанций и шел не в казну, а на то, чтобы лестница внезапно не показалась тебе скользкой, чтобы твой автомобиль не решил самопроизвольно стать частью стены, чтобы кирпич с крыши не счел тебя идеальной мишенью. Это был налог на случайность. А сборщики этих налогов всегда приходили с улыбками и словами о защите. Они просто проведывали. Интересуются твоим здоровьем. И ты платил, потому что мир внезапно оказывался полным таких вот непредвиденных обстоятельств.
Мы старались не замечать. Как будто этого и не было.
Но как бы я ни пыталась быть тенью, меня всё равно видят. Представьте миску зелёных яблок, а в центре — гранат. Взгляд ныряет туда сам. Так и тут: подошли быстро. Один медленно крутил яблоко в ладони, второй усмехался, как будто видел новую игрушку.
— Синьор, ваша племяшка? — протянул тот, что ухмылялся.
— Я сегодня не в настроении болтать, — сказал Микеле ровно. — Я слежу за продажами, а не за пустой болтовнёй. Плата за этот месяц была. Я дал всё.
— Ну-ну, синьор. Мы же просто интересуемся, — фальшь была накрашена и пахла дешёвым парфюмом. — Не каждый день видишь что-то иное.
Я слушала. Смотрела. Под тканью у кого-то может прятаться металл — кобура, холод. Железный монстр, который спит и ждёт фейерверка. Один хлопок — и ты молчишь навсегда. Представь, как легко лопается человеческая важность. Как пузыри в воде.
— Я хотел пригласить на прогулку по центру, юную синьору, — ухмыляющийся паренёк расплылся в своей уверенности.
Я видела, как Микеле натянулся внутри: ладони сжались, голос стал острее, как у ножа, который приготовился резать. Обычно он мягкий. Сегодня — сталь.
— Она никуда не пойдёт. Марла мне как дочь. А ты, Серджио, её погубишь. Думаешь, войдя в эту секту, всё дозволено? Юный, глупый. Это всё закроется. И в земле будет не мирный, а ты. Проваливай со своим дружком.
Я слушала их слова и считала секунды. Каждый звук — как защёлка. Тишина между фразами — как дыхание перед ударом. В голове — список: железо, улыбка, фейерверк, могила. Коротко. Ясно. Без надежды.
Они ушли быстро. Слишком много свидетелей — значит, шоу отменяется. Без аплодисментов, без оваций. Мы просто вернулись к работе.
Время шло ровно. Для вас секунда, для меня — часы, одинаковые, скучные, не отмеченные никаким смыслом.
В два часа дня Микеле отправил меня домой пораньше. Нужно было помочь Глории. Я чувствовала себя осликом в амуниции. Но ведь кормят, дали крышу. Амуниция — это знак покорности и благодарности.
Когда идёшь, мысли текут медленно, как вялые капли по стеклу. Если подумать… никакой мафии не существует. Нет звуков перестрелок, нет шёпота заговоров в подворотнях. Всё тихо. Спокойно.
И если бы вы попали на моё место, то не заметили бы ничего. Просто продолжили бы свою жизнь: работа, учёба, сон, ужин. Мир без масок, но с костюмами.
Я зашла домой. Глория накрывала стол, улыбалась. Она была похожа на огонёк свечи. Маленький, но упрямый. Огонь, который держится до последнего воска.
— Проходи, обедай. Мне нужно сделать покупки в городе. Ты как девушка должна иметь изысканный вкус на вещи. Так что прогуляемся.
Она умела быть активной. Всё время спешила. Глория была хорошей женщиной. Домохозяйка с руками, пахнущими мукой и мылом. От неё не пахло лицемерием. Не пахло ложью. Она пахла счастьем, усталостью и уверенностью.
Те, кто сначала кажутся отрицательными, чаще всего оказываются нормальными. А те, кто кажутся идеальными, обычно и есть чудовища.
После запоздалого обеда я переоделась в белый сарафан, чулки, туфли. Я умела носить это. Это не было противным или чужим. Иногда, чтобы выжить, нужно выглядеть как картинка из чужого альбома.
— Всё. Я готова.
— Изумительно выглядишь. На меня в молодости похожа.
Чужая молодость — это зеркало, которое всегда показывает тебе не будущее, а то, чего у тебя не будет.
Великий Палермо.
Сейчас я не рабочий. Я турист. Человек, который притворяется свободным.
Две недели мало, чтобы узнать город заново. Он кажется ярким, как витрина.
Но витрины всегда обманывают. Они блестят ровно до того момента, пока ты не перестанешь смотреть. Любой новый город сереет. Любая новая жизнь становится рутиной.
Первый магазин — бытовой. Мелочи для дома. Для жизни, которой у меня нет.
Я стою на улице, слушаю звон колокола. Час пик, но будто приглушённый. Море, ветер, колокола. Мимо проходящие люди говорили в унисон. Мир на секунду стал картиной, не реальностью.
По закону подлости простого не бывает. Ни один момент не принадлежит тебе целиком. Счастье всегда с привкусом опасности. Как конфета, в которую могли подмешать яд.
Тень за спиной. Я вздрогнула. Резко открыла глаза — Денаро. Дьявол с лицом, которое слишком дорого стоит, чтобы быть честным.
— Так близко стоять неприемлемо Денаро.
— Прошу прощения, синьора Меркли. Но вы одна… Я должен был поинтересоваться, всё ли хорошо.
Такие мужчины бросают женщин. Не потому что им не нужны. А потому что женщины для них — предметы интерьера. Меня можно купить, выставить, заменить. И для них это было сутью.
— У меня всё хорошо. Удивительно, что вы запомнили мою фамилию… — Наверняка он искал обо мне хоть что-то. Феномен. Пустое место, Англия, которой нет. Я — пустота. Пустота — это страшно, но пустота — это и свобода. Когда у тебя нет документов, нет прошлого — ты привидение. А призраки живут дольше людей.
— Я тоже удивлён, что вы помните мою фамилию. Прошло две недели... Средний срок забывания. — Его голос мягкий, как яд, растворённый в молоке. Руки — лоза, тянутся к моим запястьям.
Он подозревает, что я знаю о его деятельности, стала свидетелем убийства. Что могу рассказать властям. Что пустота — это иммунитет. Почему он вообще тут?
— Я жду свою тетю. Две недели живу у неё. История долгая, синьор. И не для чужих ушей.
Его улыбка была святой маской на мерзком лице. Святой отец — в подвале с чернильными руками. Он уверенно носил святость как бахрому: чтобы люди читали и не видели стирку под ней.
Маттео склонялся, его губы поцеловали её кисть, нежность — наполненная контролем и усмешкой. Он целовал фарфоровую кожу, будто проверял, не потрескался ли. Смотреть — значит владеть. Владеть — значит знать, где поставлен край. Он не причинит вред — не сейчас. Разрушение планируется как искусство. Пока можно просто наслаждаться.
— Меркли, а почему вы без документов? Кто вы? Мне было бы абсолютно плевать. Но вы так... не красиво отказали. Что вы знаете? Я ведь могу устроить вам шоу.
Его голос — это опасная нота: лёгкая и смертельная. Слова, как занозы, вбиваются в пространство. Шоу? Он предлагал не спектакль, а приговор с аплодисментами.
При первых словах тошнота подползла к горлу. Я подозреваемая, как забавно. Ведь злодей этой истории он, а не я. И что мне делать? Проще получить пулю в лоб и проснуться, ну а точнее надеется что очнусь в своей реальности. Страх — это рефлекс, не логика. Надо выглядеть глупой. Надо играть ту, что не знает.
— Документы действительно утеряны, и мы их активно восстанавливаем. Я уже всё говорила. Просто при первой встрече незнакомцу рассказывать всё не хотелось. Я вам тогда мягко отказала, потому что у меня уже была помощь... Это моя семья.
Слов слишком много для того, кто прячется. Они льются, как вода по склону — лыжник скользит, объезжает ёлки, не глядя вниз. Многословие — щит, но и якорь. Я ненавижу это. Почему я здесь? Вопросы приходят, как моросящий дождь: мелко, постоянно, раздражающе.
— Документы делаются?.. Ммм.. как интересно. Только о тебе ни одной записи нигде нет, Марла. Что ты такое? Я это узнаю. В любой момент, если ты окажешься чужой пешкой, я лично пущу пулю в твою глотку. Как бы мне ни хотелось твоей жизни, ты ответишь за свои поступки.
Угроза — это прямое измерение контроля. Не нужно доказательств, когда можно посадить страх в тело. Его обещание висело, как лампа: светит — и не греет. Страшно? Да. Но внутри — пустота. Пустота защищает от паутины памяти. Пустота — это броня для тех, у кого нет бумажной истории.
Обо мне ни одной записи, ни улики, ни свидетеля. Я — белая страница, вырезанная из реестра.
Мафия — это о неких правилах. Кодекс — набор правил для тех, кто умеет дышать страхом и делать его цивилизованным.
В итальянской мафии существовал кодекс. Его называли «Omertà» — закон молчания. Не писать, не говорить, не выдавать. Даже если умираешь.
Этот кодекс был старше многих фамилий. Корни уходили в XIX век, в Сицилию, где государство было слабым, а крестьяне искали защиты у «людей чести». Их слово заменяло суд, их пуля — закон.
У мафии не было подписанных документов. Их устав существовал только в головах и в крови.
— Никогда не сотрудничать с полицией.
— Никогда не обижать женщин и детей.
— Никогда не предавать семью.
Нарушение кодекса каралось просто: смерть. Но смерть — это только форма. Настоящее наказание было в том, что тебя вычеркивали из памяти. Стирали.
Мафия не про деньги. Деньги лишь следствие. Мафия — это система, где страх превращается в порядок, а молчание — в оружие.