Кричать нельзя молчать
❞
— Вот же... Сволочь!
На неожиданный звук Чан оборачивается, держа руки спрятанными в карманах рубашки в клетку. Хан невольно и свои прячет в растянутых карманах олимпийки, шагая к знакомому.
— Кхм... Ты меня только что сволочью назвал? — блондин двигается к краю, отдавая нагретое место Джисону, и задумчиво хмурится. — Что я тебе сделал?
— Не тебя. Хёнджина, — привычно протянув руку за сигаретой, подросток ждёт, пока ему дадут желаемое. — Он сказал, что ты тут с Минхо.
Бан выуживает пачку, зубами достаёт торчащую сигарету и под удивлённый взгляд собеседника прячет её назад в карман.
— Ну да, он отлить пошёл, — щёлкая старой непослушной зажигалкой, Чан цедит сквозь зубы. — А курить я тебе больше не дам, иначе он меня реально убьёт за это.
Услышанное поставило сердцебиение на паузу, а после запустило с удвоенной скоростью. Хан хватается за ворот безрукавки, оглядывается и вертится, как девчонка в ожидании первого свидания.
От Чана это нежное волнение не скрылось и затянувшись крепко он широко улыбнулся:
— А говорил, что видеть его не хочешь.
— Не хочу.
— Тогда зачем прибежал?
Зачем Джисон ищет его глазами? Зачем губы облизывает так часто и мокро? Зачем он дышит так рвано, точно задыхается? Зачем ногти вгоняет в кожу, царапая себя?
— Потому что он приехал, — невпопад отвечает Джисон, продолжая скользить глазами по кустам в попытке угадать, откуда выйдет его человек. — Потому что это он.
— Ну да, это всё объясняет, — парень посмеивается, а после сбрасывает улыбку с губ. — Прежде чем поговорите, послушай меня, — с умным видом растирая пепел о край лавки, Чан набирает в грудь побольше воздуха. — Не воспринимай всё чёрным и белым, ладно? Научись видеть и другие цвета. Тогда и сомнений будет меньше. Раскрасишь свой мир так, как тебе вздумается, и он точно будет таким, каким ты захочешь.
Сказанное пролетает мимо ушей, потому что Джисону некогда слушать и прислушиваться. Он думает, в порядке ли его волосы и не смешно ли он выглядит в чужой огромной вещи. Конечно же он лохматый, ведь до этого яростно избивал себя, а после бежал со всей возможной скоростью на встречу к тому, кого видеть не хотел. И, естественно, он выглядит несуразно в одежде не по размеру, в которой утонуть проще простого, да ещё и жалко с таким растерянным выражением лица.
Через пару резиновых минут Ли Минхо действительно оказывается подле скамейки, на которой Джисон сидит уже совершенно один, продолжая выдумывать тридцать три причины смутиться за секунду. Предугадывая личный разговор, Чан, как человек сообразительный, поспешил свалить. Своё он уже высказал всем, кому надо, и больше ему тут делать нечего. И Джисон каменеет, оказавшись единственным в центре внимания родных тёмных глаз. При этом его штормит и немного потряхивает, словно сознание танцует венский вальс. Всё кругом. Ощущения переворачиваются с ног на голову, и когда он спешит подняться, чтобы обнять своего человека, Минхо сам падает рядом, тут же торопясь урвать первые крепкие объятия за столь долгое время.
— Я скучал, — вместо обычного «привет» шепчет брюнет. — Очень и очень скучал.
Наверняка он ждал ответных слов, похожих как две капли воды на его признания, но Хан молчит, словно воды в рот набрал.
— Ты в порядке?
Уткнув нос в шею Минхо, Джисон беззвучно кивает. Он не в порядке, но почему-то сейчас не может вымолвить ни слова. Он ведь не готовился, не представлял, что говорить, и не репетировал, как улыбаться, чтобы в ответ улыбались ему. Это провал без шанса на победу. Он абсолютно растерян от этой приятной неожиданности.
— Почему молчишь?
Ли прерывает объятия, отклоняется, рассматривает своего человека, одетого в знакомое чёрное одеяние, и особо тщательно изучает лицо, которое претерпело изменения за все дни в неизвестности. Под глазами залегли тени, похожие на то, что пылью кто-то неаккуратно мазанул по медовой коже наспех. Губы бледнее обычного, и сами глаза слишком сухие и мутные. Не такие. Щеки немного впали и уже не похожи на те мягкие, зефирные, что Минхо целовал ночами. Благо родинка на месте, и на том спасибо.
— Прости, что долго, — Минхо-дурак считает, что вся серость и вялость из-за его длительного отсутствия. Возможно, он прав, а может, дело в чём-то другом. Но рассчитывая на свою догадливость, он продолжает объясняться. — Я правда не мог раньше...
Приходится замолчать и даже глаза закрыть. Хан шлёпает резко ладонью по плечу, потом ещё раз, а дальше сильнее и гораздо больнее ударяет Минхо в бок кулаком. Следом он толкает его, и не раз, ведь никаких помех нет, Минхо не думает закрываться и защищаться. Выдыхая слюняво, Джисон колотит парня не жалея сил, пока они не кончаются.
— У тебя всё получилось? — взбудоражено, но с объяснимой усталостью сухо всхлипывает Хан, оставив свои руки на родных плечах.
Он держится за Минхо как за спасательный круг. Сердце кровоточит. Больно почему-то, хотя момент донельзя радостный, ведь он вновь рядом с теплом, он может коснуться его, вобрать в себя, впитать, обнять, в конце концов. Но вместо всего этого Хан Джисон избил своё родное от переизбытка дурацких чувств.
Чудовище.
— Нет, — уголки губ Минхо дёргаются до противного нервно. — Я только кое-как справился с матерью...
Скрепив цепко свои пальцы вместе с тонкими холодными пальчиками Джисона, он целует его руки ещё раз, извиняясь и откровенно признаваясь, что за все удары зла не держит, а после постепенно делится всем, через что ему прошлось пройти за эти долгие муторные дни. Добравшись до города кое-как, заявиться в свою квартиру он так просто не мог, как и не мог без денег в кармане расчитывать на адвоката и суды. В уме всколыхнулось одно место, где ему могли оказать помощь. Во времена процветания отцовского детища и до всего переполоха на финансовом рынке, Ли-старший, как и многие богатые люди, жертвовал деньги на благотворительность. Кто-то поддерживал фонды по спасению диких животных, например вымирающих белых медведей, а некто содержал фонды в поддержку здравоохранения. Одним из таких был Ли Джунги, и он как раз финансировал фонд помощи людям, где под его попечительством находилось несколько пансионатов-ночлежек. Там люди, оставшиеся без крыши над головой, могли выжить, получить еду и необходимую медицинскую и юридическую помощь, чтобы восстановить свои права.
Ступая по лестнице в здание бывшей баптистской церкви, Минхо не пытался вернуться в прошлое, когда стоял и улыбался тут для журналистов и десятков камер рядом со своим отцом, чтобы вновь испытать на себе необъятную гордость за родителя. Он гадал: до сих пор ли ночлежка работает? Отцовская строительная империя развалилась в пух и прах, и надежда на то, что добрые люди всё ещё ждут попавших в беду, крайне мала, как и невелика вероятность, что люди, торжественно разрезающие красную атласную ленту вместе с папой, до сих пор здесь и помнят его, совсем мелкого и щекастого.
Оказалось, люди здесь всё те же, только благотворители сменились. То, к чему приложил руку его отец, поддержали другие влиятельные бизнесмены. В угоду обхода налогов или по собственной доброй воле — не важно. Главное, что здесь Минхо дали матрас и пообещали пригласить человека, разбирающегося в законах, и накормили горячим.
Две недели пришлось ютиться на жёстком полу без подушки и какого-никакого одеяла. Часовая очередь в душ стала обыденностью. Пресная водянистая каша из тыквы и подгорелый батат в бульоне, пахнущим мясом и перцем, были чудом гастрономии. Ли Минхо не жаловался на условия и принимал всё как очередное испытание, которое нужно пройти. Терпеливое ожидание воздалось наградой. Государственный юрист, каким-то боком знакомый с Ли Джунги, отозвался помочь его сыну. Первое судебное заседание затянулось, на второе мать не явилась. Третье пришлось отложить из-за плохого самочувствия защитников женщины, ну а на четвёртом судья вынес приговор в пользу наследника, указанного в завещании.
И как только Минхо свободно вступил в апартаменты, оставленные ему в качестве наследного подарка, он позволил себе заплакать, упав лицом на пол. Скорбь по прошлому, по отцу, по жизни без ограничений и запретов разом душила, пинала и калечила кривыми когтями. Около пяти дней парень вяло передвигался от кухни к туалету и снова полз в центр большой комнаты, чтобы вдоволь выплакать ошмётки всех трудностей, через которые ему судьбой уготовано было пройти. Он смог. Он заслужил. Он справился. Теперь светлая квартира в многоэтажном доме, тёплый пол и большой угловой диван — это его награда за всё.
— Дома тепло, — Минхо спешит закончить свой долгий бесцветный рассказ чем-то непременно ярким и радостным, умалчивая, что «дома» прохладно, есть нечего и кроме дивана и кухонного уголка из светлой древесины глазу не за что зацепиться. Мать продала всё, что было можно и нельзя. Даже подушки не оставила и зеркало в ванной комнате сняла. — Тебе там понравится, Ханни. Тебе обязательно будет тепло.
Джисон, не сдерживая себя, снова толкает парня в предплечье. В нём и обида, и ликование путаются и борются между собой. Он счастлив и до жути опечален. Минхо так много натерпелся и всё ещё улыбается, говорит о тепле, о них... А сам Джисон дуется, раздражается, что так много времени сам себя мучил и палец о палец не ударил ради «них».
Он просто не достоин всего того, о чём так трепетно болтает Минхо, бережно поглаживая его оледеневшие пальцы.
Не заслужил.
— Я даже не знал, что скучал по этим твоим шлепкам, — подросток сводит всё в шутку, но в душе наверняка негодует, почему Хан вновь колючий и чужой. — Но, наверное, хватит? Иначе мало будет поцелуев в качестве извинений.
— Придурок, — Хан щелкает Минхо по лбу. — Ты только об этом и думаешь.
Казалось, всё вернулось на круги своя: и эти разговоры, и толчки, и препирательства, и дурацкие поцелуи в качестве извинений, конечно же. Хан Джисон и не подозревал, что ему тоже не хватало всего этого, чтобы чувствовать себя полноценным и живым.
— Я о тебе думал, — брюнет снова увлекается холодными пальчиками. — Очень много думал о тебе.
«И я тоже, — почти вырвалось следом. — Я думал, что нам не по пути».
Но Джисон не успевает озвучить этой подлой правды. Минхо снова тянет его руку к губам, касается нежно и явно с любовью, дует тёплым воздухом в попытке отогреть, опять целует, и опять... Приступ нежности затормаживает. Хан завороженно следит за каждым движением губ парня и мысленно стонет. Ему не хватало этого. Ему так, чёрт побери, не хватало Ли Минхо.
— А я сомневался, — ломается он и с глаз брызгают слёзы. — Я не хотел, чтобы ты приезжал. Не хотел тебя видеть.
— Потому что...
— Я люблю, но из-за этого и сомневаюсь, — губы трогает дрожь. С ними трясутся и щёки. — Я боюсь будущего и боюсь, что будет тяжело.
— Всегда будет тяжело, иначе жизнь не была бы жизнью.
Хан ждал, что Минхо разозлится от его слов, оттолкнёт или крикнет на него. Но парень продолжал целовать его пальцы и мурлыкать о тонкостях жизни.
Погода решила вмешаться в сценарий. Вечерний весенний воздух, обязанный быть тёплым и цветочным, слишком быстро остыл и намекнул на скорый ливень. Секунда-другая, и на макушки парней упали первые капли.
— Пойдём в комнату? Поговорим там, — Хан поднимается на ноги и отходит к тропинке.
Наверняка, Ли Минхо явился на территорию не совсем законно. В этом сомнений не было. Скорее всего он перемахнул через забор или пролез через щели за стадионом. Ничего трудного. Провести парня, уже не живущего здесь, тоже задачка лёгкая. Джисон открывает тяжёлую входную дверь, косит взгляд в сторону охранника, убеждается в том, что судоку по-прежнему ему дороже жизни, и хватает Минхо за руку. Без препятствий они поднимаются на нужный этаж, где слишком тихо. Остальные ужинают, либо бездельничают в общей комнате, набив животы.
Дверь скрипит, пропуская парней в тёмный уголок, где им никто не помешает. Минхо заходит первым, Джисон следом. Снова раздаётся противный звук ржавых петель.
— Раздевайся, — чересчур низким голос просит Хан, вжав спину в деревянное полотно.
— Что? — Минхо бегает глазами по образу и подобию знакомого, что в темноте слишком ярко выделяется светлым пятном на фоне серости.
— Ну... Мы промокли, — подросток запоздало осознаёт, что его просьба прозвучала весьма неприлично. Он краснеет, тупит взгляд и в конечном итоге идёт к шкафу. — Надо переодеться в сухое.
И ведь правда, пока они топали до корпуса, их головы и плечи прилично вымокли от быстрого дождя. Джисон скидывает олимпийку и бросает на кровать, хватает с полки джинсовую рубашку и поворачивается, чтобы предложить Минхо сменить кофту с капюшоном, но застывает. Рубашка падает на пол с мягким шелестом. Подбородок стремительно тянется вниз. Пока Джисон копошился, Минхо послушно разделся и ждал момента предстать перед парнем во всей красе.
Тело подростка действительно красивое, даже если обращать внимание на десятки шрамов разных размеров. Хан до сих пор помнит каждый. Возможно, он и любит каждый шрам, ведь за ними скрывается настоящая жизнь одной страдающей души. Любимой души. Эти отметины нельзя не любить, иначе ни о каких чувствах к Минхо и речи быть не может.
Джисон любит.
Очень и очень любит.
— Оденься, — кое-как опомнившись, парень наклоняется, подбирает рубашку и протягивает Минхо.
Тот снова оказывается слишком послушным и быстро прикрывает свои мышцы, светящиеся дорогим белым золотом от уличного тусклого света фонарей. Джисон вдруг улыбается, в голове подшучивая, что Минхо как кукла: красивый, податливый, необходимый. А ещё он живой...
— На чём мы остановились? — парень присаживается на край кровати.
Ли Минхо садится рядом.
— Ты хотел меня поцеловать, — его губы гнутся, прогоняя с лица былую задумчивость.
— Размечтался, — Хан тоже улыбается, но чересчур печально. —
Я говорил о том, что я не хочу бояться, но я боюсь, — он сгребает пальцы в кулак. Больше бить, хоть и с большой любовью, он не будет. Не хочет. Хватит. А вот от поцелуя он и правда бы не отказался, но нужно держать себя в руках, ведь разговор предстоит не из лёгких. — И, наверное, нам не стоит... Не стоит всё это.
— А если я научу тебя не бояться?
— Это не единственная проблема, — Хан сконфужено опускает голову. — Такими, как ты... Как мы, быть нельзя. Нас просто уничтожат.
— Мы никому не скажем.
— А если я хочу? — с вопросом поднимается и мокрый взгляд. — Что если я хочу кричать о том, какой ты? Я не хочу молчать, когда меня спросят, есть ли у меня кто-то. Не хочу врать. Я всему миру хочу хвастаться тобой, потому что ты... Ты... Ты — это ты, — Джисон бешено задыхается, не переставая кривить губы в подобии улыбки. — Я всем на свете хочу говорить о своей симпатии к тебе, но нельзя. Это меня заранее убивает, Минхо. Я просто не смогу так.
— И ты хочешь всё бросить, даже не попробовав?
Какая поразительная проницательность. Или правильнее было бы решить, что Минхо сам думал в том же направлении — расстаться нужно, так будет правильно.
Только так.
— Так нужно, — Хан кивает, внушая уверенность, хотя он нифига себе не верит, как и поверить не может, что они дошли до того, что вот-вот сломают всё шаткое, что так пытались выстроить.
Парню прямо сейчас хочется заорать о том, как он не хочет больше расставаться даже на полчаса или на день, но не может. Так тоже правильно. Он молчит и втягивает носом солёные слёзы, которые кислотой прожигают слизистую. С появлением в жизни Ли Минхо Хан Джисон вспомнил, как это — плакать.
— Ты меня правда бросаешь?
— Ты не вещь, — проглатывая горькую соль, Джисон поднимает голову к потолку.
Минхо тоже задирает голову с совсем не читаемым выражением лица.
— С людьми бывает поступают хуже, чем с вещами.
Хан слышит, как Минхо ворочается, потом слух тревожит мягкий хруст бумаги. Он рывком опускает взгляд на смятый конверт, оказавшийся в родных руках, и брови его летят вверх.
— Я тоже много думал о тебе и о нас. Я тоже сомневался, — Минхо запинается, не решаясь сказать, что все его сомнения касались лишь его самого и никак не задевали Джисона. — И до сих пор боюсь всего.
С малых лет Минхо боялся воздушных шаров, пауков, змей и прочей ползающей по земле нечести, не владеющей человеческим языком. Детские слёзы часто были вызваны и мелкими страхами упасть, и удариться так сильно, что последствия будут преследовать его всю жизнь. Минхо, можно сказать, боялся самой жизни со всеми возможными и невозможными поворотами, опасными вирусами, болезнями и воздушными шарами. Куда же без них? Сейчас он страшится проклятий матери и её брошенных слов в порыве гнева. Он жутко боится оказаться настоящим чудовищем, навредить кому-то... И если Хан Джисон завёл разговор о своих страхах, где в его жизни теоретически мелькает угроза, то предсказания женщины действительно имеют место быть. От Минхо — монстр, который с лёгкостью может превратить жизнь близких в мучения. Медовые слёзы Джисона это подтверждают.
— Если и ты боишься, то у нас точно ничего не получится.
— Не получится, — как дурак повторяет Ли, доверяя мыслям и переживаниям Хана на все сто.
— Прости.
Под это тихое и бесполезное извинение Минхо кладёт конверт между ними. Темнота вокруг не даёт рассмотреть его чётко, как и укрывает настоящие эмоции парня. Джисон не понимает, куда свернул их разговор и что за очередной подарок с тенью печали? Он не торопится кидаться с расспросами и просто ждёт. Минхо тоже терпеливо молчит, только внутри у него раздаются крики. Внутренний голос в душе вторит ему: уходи, ты выродок, ты не имеешь права на счастье. Секунда за секундой он поддаётся уговорам, хмурится и принимает как должное своё проигрышное положение.
— Тут я кое-что написал, как раз когда думал о будущем и... — Минхо смотрит на тонкий конверт, где свёрнуто письмо, сотканное из его страхов и сомнений, и просто не может подобрать идеальных слов. Он не ожидал, что Хан встретит его так пылко и попрощается так холодно и скоро. — Прочитай, ладно? Если захочешь, конечно, или если будешь волноваться и сомневаться сильнее...
Изо рта подростка летела несусветная глупость. Слова вылетали вперёд мыслей и хотелось извиниться за сказанное. Или за последнюю попытку зацепиться за скользкое счастье?
— Хотя лучше не надо, — Ли тянется назад, чтобы забрать помятый в углах конверт, но Джисон опережает его, хватает бумагу и прижимает к груди. — Отдай.
— Нет, — голова трясётся, сердце зачем-то быстрее бьётся. — Ты ведь это мне написал?
— Тебе.
«О тебе и для тебя».
— Тогда это моё.
Джисон с жадностью удерживает несчастный конверт и волком смотрит на того, кто намеревался его отобрать.
— Ладно, — Минхо вскидывает руки. Все его движения неловкие, чужие, совсем-совсем не такие. — Это твоё.
«И ты мой», — мокрыми глазами дополняет Хан, но Минхо не умеет читать мысли, зато горазд превращать свои в настоящие кошмары. И когда Джисон рвёт напополам спрятанное в конверт, становится по-настоящему страшно.
Безысходность.
Свой поступок Джисон не объясняет, пока бросает куски бумаги на тумбу. Он молчит, мокро облизывая Минхо глазами и не смеет оправдываться. Про утешения тоже не вспоминает. Всё происходящее нагоняет жути на парня, который в душе стал более хрупким, словно всю свою броню оставил здесь Джисону.
Всё ли правильно? Или неправильно? Поправимо? Или это действительно конец?
— Я... Я пойду, — ступая спиной к двери, Ли Минхо отчаянно ищет хотя бы кроху надежды, что всё можно вернуть назад, обнять, поцеловать Джисона без тени страха получить за это по почкам и просто быть с ним хотя бы душами. Зацепиться не за что. Не выходит. — Пойду...
Джисон меняется на глазах. Того жестокого блеска в мокрых зрачках больше нет. Он понял, что его действие Минхо мог понять не так и, скорее всего, он воспринял всё совсем по-другому. Хан хотел порвать «страхи» парня ради... Ради чего? Явно не светлого будущего, потому что нет у них никакого будущего. Он уничтожил письмо демонстративно показав, что готов постараться? Возможно. А Ли Минхо, возможно, почувствовал, что Джисон готов сдаться. Окончательно. Бесповоротно.
— Куда? — тыльной стороной руки стирая застывшие на ресницах слёзы, подросток вскакивает. — Куда собрался?
— Попрощаюсь с Чаном и Чонином.
— Нет.
— Нет?
— Не уходи.
— Ты же сам хотел...
— Хотел, — бросается отчаянным признанием Хан, делая шаг вперёд. Первый. — И хочу! Хочу! Я хочу, чтобы ты был счастлив, но разве можешь ты быть счастливым со мной?
Джисон — сгусток боли и страхов. Ни о каком счастье и речи быть не может. Запоздало до него дошло однажды сказанное Хёнджином. Если один страдает, то будет страдать и другой.
— Могу, — Минхо тоже делает широкий шаг навстречу.
Минхо тоже вылеплен из трагедий и сомнений, и, конечно же, он может быть счастливым с Джисоном. Только с ним одним на белом свете и может.
— Я ведь всего боюсь, опасаюсь и тебя этим раздражаю, — Джисон бормочет о тревогах, а у Минхо в душе заметно стихает нависший шторм. Не всё потеряно? Есть за что ухватиться? — И я буду бояться.
— Бойся.
— Не хочу, не хочу так!
Ещё один маленький шажок.
— Твои страхи — это и мои страхи. Вдвоём легче их выносить, разве нет?
И ещё один...
— Не знаю, — всхлипывает Джисон, закрывая лицо ладонями.
Оно мокрое, липкое, холодное...
— Я приму любой твой выбор, — слышится совсем-совсем рядом. — Только выбирай сердцем.
А сердце бешеное, горячее и страдающее...
Джисона ломает. Он давится слезами, не отрывая рук от лица. Он прячется за собственными обломками, пока решает: какой выбор будет правильным, а какой лёгким. Он любит, но боится любить, потому что любит того человека, которого любить по природе своей не должен. Наверное, и выбирать тут нечего...
— Минхо, мне плохо.
— Знаю, — голос такой же хмурый, каким наверняка и был его владелец.
Но как Минхо не хмуриться и не сердиться, когда его человеку плохо из-за него? Он ждёт, когда Джисон от волнения привычно начнёт задыхаться, но забывается сам, представляя, что пришлось пережить его человеку без него. Кто ему помогал? Кто успокаивал все эти дни? Кто напоминал дышать? Кто грел?
Никто. И это его вина. В том, что Джисон теперь отталкивает его пуще прежнего, виноват тоже он.
— Я не хочу! Не хочу! — срывается в пучину истерики Хан и кричит, разрывая связки. — Я НЕ ХОЧУ ТАК!
— Давай попробуем по-другому? — предлагает Ли, перебарывая неуверенность. В его глазах стреляет боль от увиденного. — Только успокойся, прошу.
Он вытягивает руку, желая коснуться медовой кожи Джисона, но сам себя останавливает, дёргается, словно Хан сейчас не мягкий мёд, а кипящее масло, способное безжалостно оставить ожоги. И он оставил. Этот парень уже оставил свои следы на душе и в жизни Ли Минхо. Если видимые шрамы после аварии не особо волновали, то невидимые терзали.
Уничтожали.
— Ханни.
— ЗАМОЛЧИ!
И Минхо послушно замолкает. Стоит в одном шаге от желаемого и держит рот на замке с тревожным сожалением. Минуты тянутся и тянутся, а всхлипы одного выбивают почву из-под ног другого.
— Я останусь, пока ты не успокоишься. Скоро отбой, а спать лучше со спокойной головой.
Эта забота царапает Джисона, следом собственные ногти медленно ползут по щекам, оставляя после себя алые кривые дорожки. Солёные слёзы тут же жгут раны, обливают следы и вынуждают кривиться.
— Я не хочу, чтобы ты оставлял... — парень пятится и падает на кровать не глядя. — Хочу с тобой... Но видеть тебя больно... Не хочу... Я слабый!
— Ты сильный.
— Что ты со мной сделал? Что ты сделал?
Ничего и всё сразу. Ли Минхо просто был искренним без задней мысли. Ему понравился нежный образ новенького, он быстро проникся его историей, соединив выдуманными красными нитками со своей собственной, ему понравились его особенные колючки и шипы, он в омут с головой ушёл за чужими страхами и полюбил Джисона, победив свои.
— Прости.
Минхо просто хотел отдавать тепло, заботиться и обзавестись своей семьёй — островком безопасности. Это тоже были его мечты.
Были, да так и останутся мечтами.
— Не надо извиняться, — хнычет Хан. — Не тебе надо извиняться, дурак! Мне! Я... Это я всё порчу!
— Что ты хочешь? — сжавшись и сдавшись, Минхо делает последний возможный шаг к Джисону и всё же касается его, обнимает. — Скажи, что ты правда хочешь? — пробегая ладонями по каменной спине, подросток сам перевоплощается в бездушный кусок гранита. Кажется, тронь его, и он рассыпется на миллионы кусков, которые уже не собрать. И чья это вина на этот раз? — Скажи мне не чего ты боишься, а чего именно хочешь?
— Хочу с тобой... — воет парень, обнятый родным теплом.
— Тогда я буду рядом.
— Хочу не бояться...
Минхо разомкнул губы, но тут же сомкнул. Обещать, что он постарается сделать жизнь Джисона, похожей на цветочный мёд, слишком наивно, инфантильно, опрометчиво. Соврать? Не выход. Приходится молча продолжать гладить и успокаивать, ведь страхи будут всегда рядом, как тени под ногами, сколько от них не убегай. Минхо это понял, и Джисон тоже поймёт. Лучше, конечно же, раньше, чем позже, но главное — понять, пока не стало слишком уж поздно и непоправимо.
— Хочу тебя...
— Я твой, — бережно целуя в ухо, как нечто хрупкое, парень слышно улыбается.
Воздух теплеет, между рёбрами загорается огонёк, а из воспалённых от слёз глаз готовы посыпаться искры.
— Я хочу понять, ради чего всё это, — как в бреду продолжает бормотать Хан, хлюпая носом. — Хочу узнать, что могу потерять или... Или кого мне нужно будет искать.
Не понимая ни смысла, ни помысла, Минхо выбирает тактику молчать и дать медовой душе облиться наконец кровью так, как ей хочется: с криками, с психами, слезами и неясными словами. Только тревога всё равно щипает за нервы. Этот разговор не к добру.
— Покажешь мне?
— Что? — не убирая скромной улыбки, являвшуюся плохим знамением или самой ужасной защитой, Минхо прижимает Джисона ещё ближе к себе, чтобы каждая косточка почувствовала хруст другой, а каждая клеточка тела завибрировала. — Что ты хочешь?
— Покажи, чего я могу лишиться, — впервые за долгое время Хан убирает от лица ладони и ими же шарит по спине Минхо, пытаясь и его в себя вобрать до последней капли крови. — Я хочу тебя, Минхо,— вернув поцелуй в ухо, парень наконец приходит в себя, дотрагиваясь мокрой ладонью до сердца сбитого с толку Минхо. Или он сошёл с ума? — Поцелуешь? Покажешь?
В одну секунду что-то щёлкнуло у одного, погасив собой всё, и включилось у другого, разогнав по венам свежую горячую кровь.
Это точно конец...