В конце концов осталось только одиночество
❞
Апрель.
Джисону пришлось вернуться в учебный строй и грызть гранит науки без особого голода и прежнего энтузиазма. И повлиял на это разговор с директрисой.
Раньше Хан не понимал, почему эту спокойную женщину многие живущие здесь называют ведьмой или горгульей. А когда она взялась его не просто отчитывать за пропуски, но и оскорблять стальным голосом, тогда до него дошло. Директриса с порога высказала своё разочарование в резкой перемене подростка и пригрозила ему «клеткой» за непослушание. Вдобавок предрекла нищенское существование отброса, если Хан не возьмётся за ум. Она не думала кричать и плескать эмоциями. Нет. Женщина била статистикой, что такие сорняки, которые тут содержатся, должны носом землю рыть и грязь глотать, чтобы кем-то стать, иначе они будут затоптаны и раздавлены.
Речь была ни капли не воодушевляющей и нифига не ободряющей. Выходил Джисон из кабинета с одной мыслью, что больше он сюда ни ногой. Зато на уроки ходить стал, чтобы и правда чего-то достичь. Пусть хотя бы и листа с хорошими баллами для начала.
Но вернувшись в учебный корпус, Джисон, себе не изменяя, возвращаться на уроки любимой некогда литературы не стал. Отсиживался у Хвана в уголке на последнем этаже, читал то, что должны были читать его одноклассники, или просто пялился бездумно в окно в ожидании звонков на переменку и следующий урок. Всё было не так. Отношения с Хёнджином тоже стали не такими. Парни вроде и продолжали дружить, но будто дружили врагами. Сынмин тоже переменился, и совсем не в лучшую сторону. Он стал напоминать самого Хвана, словно душами с ним поменялся. Всё чаще всегда тихий и стеснительный Сынмин стал колко шутить, иногда неуместно дерзить, а порой и обманывать. Такую перемену заметить было проще-простого. Наверное, потому что и сам Хан изменился. Он больше не искал ни в ком поддержки, отстранился и закрылся насовсем. Нельзя сказать, что он вдруг повзрослел или поумнел, и поэтому просто не мог найти общего языка со своими друзьями. Было что-то другое, не до конца ясное, но жутко колючее.
Одна переменная осталась такой, какая есть — посиделки после отбоя с Чаном, во время которых Хан выкуривал по две сигареты, смеясь про себя, что теперь уж точно с таким испоганенным здоровьем ему великим танцором не стать, да и о хореографии можно забыть.
Парень и не вспоминал уже о былых чувствах парящей свободы в танцевальном классе, и о духе торжества за выигранные конкурсы позабыл. Всё осталось там, в прошлом. Там же и мама с папой. Где-то недалеко, но всё же позади — Ли Минхо.
Дни текли спокойной рекой и кое-как омыли память, очистили и охладили чувства. Джисон правда больше не ждёт, а просто живёт. Он просто ест, просто читает, просто ходит в душ, когда все укладываются на боковую, и просто-напросто молчит, когда Бан заводит старую песню о главном — о Минхо, который обязательно их навестит.
Надоело ждать. Надоело искать зацепки и дальше держаться за то, за что держаться изначально было неправильно. Надоело существовать будто зависимым, но не от чего-то поистине необходимого, а от того, от кого держаться нужно было подальше.
Хван был прав, говоря, что Минхо стоит остерегаться. Знай парень наперёд, через какой мыслительный ад ему придётся пройти и какие душевные терни переползти, он бы ни за что не подпустил к себе этого придурка. Но Хёнджин и не ошибся в том, что Минхо бесконечно хороший. Благодаря конфетам, хмурым улыбкам, ночным поцелуям и всему прочему по списку: Хан Джисон сполна насладился заботой. Постоянные качели заебали. Теперь от тёплых воспоминаний блевать хотелось или скончаться как от чумы, потому что плохо без внимания и ничтожно без Ли-мать-его-Минхо.
Не прошло и пары дней с неприятного разговора в кабинете престарелой ведьмы, как Хана снова туда «пригласили», потащив за руку. Он упирался, упрашивал знакомого работника отпустить, пытался объяснить, что всё и тогда понял и больше ему не надо, но все его речи словно горох об стену — бестолку.
Уже перед дверью решив, что госпожа Ли могла его позвать ради похвалы, Джисон чуточку приободрился. Открыв дверь и наткнувшись на бабушку и дедушку, весь настрой потратить некоторое количество минут своей жизни на разговор с директрисой испарился.
Внутри моментально всё вымерло.
В кабинете было светло, даже слишком. С улицы комнату заливало солнечное золото, на потолке сиял светильник, чётко выделяющий недельную пыль на полках, а на деревянном столе раскидывала лучики настольная лампа. Несмотря на весь блеск вокруг каждого сидящего и стоящего, тут витала тёмная аура.
— Проходи, — директриса поднимается, поправляет свои вычурные длинные манжеты и огибает стол, приветливо приглашая подростка присесть на диван рядом с родственницей. — Мы тебя заждались.
— Здраствуй, Джисон, — старик, подпиравший стену у окна, мягко улыбается и косится на свою жену.
Та всё такая же унылая стерва во плоти. На внука она бросила один равнодушный взгляд, считая, что этого достаточно, и выпрямив спину, уставилась прямо на предметы интерьера впереди.
— Я оставлю вас, — подтолкнув Хана в центр, женщина поклонилась старикам и скрылась за дверью.
Свет будто бы померк насовсем.
— Зачем приехали? — упав на стул и кинув ногу на ногу, Джисон с важным видом сложил руки на груди.
Теперь он сидел как раз напротив бабушки, следовательно её пустой взгляд был полностью обращён на него.
— Джисон, — дедушка вздыхает и прокашливается. — Не заводись.
Хан подмечает, что со дня их последней встречи, он высох. Живот всё ещё выделяется, а в остальном он стал безобразно меньше, словно из него медленно выпивали все соки. И наверняка всё так и было, ведь жить рядом с бабулей и не пострадать — миссия невыполнимая.
— Вы помолчать явились? — вопрос был адресован точно в цель — точно бабушке.
— Посмотреть на тебя, — холодно отвечает она. — И поговорить о твоём будущем.
— Да, — поддерживает старик. — Скоро экзамены, и мы надеемся, что ты усердно готовишься.
— Вам-то какое дело, к чему и как я готовлюсь? — парень старался держать лицо кирпичом, но всё же соблазнился и посмеялся. — Неужели у вас теперь так много денег, чтобы мотаться сюда ради этого? Могли и позвонить.
— Перестань! — госпожа Хан слышно сжимает кулаки, усеянные кольцами. Тёмные вены вздуваются, наровясь лопнуть в любой момент. — Мы звонили, но ты ни разу не изъявил желания нам отвечать.
— А я должен был? — продолжая посмеиваться, Джисон намеренно выводил старуху из себя.
— Нам сообщили, что ты перестал ходить на занятия, — вклинивается дед. — Поэтому приехали поговорить с тобой лично.
— Долго ж вы ехали. И я рад вас огорчить, на уроки я хожу и прилежно учусь, поэтому говорить больше не о чем. Можете уезжать обратно.
Приторно улыбнувшись, Хан вдобавок фальшиво скалится во все тридцать два, словно ему правда весело, но никакой потехой и не пахло. Он был на грани того, чтобы наорать на старших и послать их пусть не на хуй, но в последний путь точно, и при этом не жалея ярости.
— Мы рады, — кивает дедушка, улыбаясь вполне себе искренне и душевно.
— Что дальше? — бабушка не поддерживает мирный настрой и явно нарывается на скандал. — Куда ты пойдёшь учиться дальше?
Вопрос заставляет задуматься. Раньше бы парень ответил с ходу, что хочет стать хореографом, путешествовать по миру со своей командой, хвалиться своими учениками и гордиться небывалой славой, а сейчас к танцам не тянет. Душа больше не лежит к этому ремеслу, да и любое мастерство пропадает без должной тренировки.
А он ещё и курить начал...
— Как-то рано решать.
И ведь действительно поспешно сейчас выбирать что-то одно из сотни других вариантов. Экзамены Хан решил сдавать через год, ведь смысла гнаться за хорошими результатами сейчас нет. Его выпустят отсюда лишь осенью, когда ему стукнет восемнадцать, и значит, с поступлением он опоздает на пару месяцев. Так зачем мучиться сейчас просто так?
— Как раз об этом...
— Мы оплатим обучение, — громко перебивает женщина своего мужа. — Пойдёшь на юридический, как отец и как твой дед. Продолжишь семейное дело.
Быть как отец Хан Джисон совсем не против, но вот с дедом бабуля явно погорячилась.
— Ещё чего?
— Джисон, выслушай, — упрямо молит мужчина, прохаживаясь у окна не в первый раз.
— Я не собираюсь вас слушаться. Вы мне никто.
— Прекрати упрямиться и усвой, в конце концов, что без хорошего образования хорошей жизни у тебя не будет, — госпожа Хан дёргает подбородком после каждого слова, что очень выдаёт её скудное умение держать себя в руках. — Мы дадим тебе деньги.
— За то, чтобы меня отсюда выпустили весной вы тоже заплатите? — разговор начал надоедать. — Вы же знаете порядки. Я могу уйти только после наступления восемнадцати лет.
— Мы всё устроим, — шипит женщина. — Но лишь при условии, что ты поступаешь на юридический.
Старики прекрасно знали об увлечении внука танцами. Если родители поддерживали стремление ребёнка взойти на сцену, то старшему поколению было невдомёк, как можно мечтать о такой глупости и как эта самая несусветная глупость его прокормит? В умах бабки и деда танцы — обычное развлечение, которым можно заниматься в свободное время, только вряд ли у хороших юристов и адвокатов оно есть.
— Нет, — легко и просто Хан отказывается от подачки. — Нет, нет и ещё раз нет.
Да, сын не прочь быть как отец таким же сообразительным, заботливым, внимательным и добрым. Но он не хочет быть таким же терпеливым и миролюбивым. Джисон не станет мириться с выходками стариков, потому что помнит, что именно из-за их нафталиновых скандалов вся семья горевала. Походить на деда, безвольно подчиняющегося любым капризам бабули, он тоже не горит желанием.
— Упёртый мальчишка, — госпожа Хан шумно выдыхает и взглядом душит внука. — Либо так, либо никак.
— Значит, никак.
— Джисон, погоди, — снова дедушка пытается сгладить остроту в диалоге, но как обычно у него это не выходит.
— Замолчи, — женщина плюёт в его сторону и продолжает сама. — Хватит подтирать ему сопли.
— Ах, сопли? — подросток снова громко усмехается. — Если я такой сопляк, так о каких серьёзных разговорах может идти речь? Какой из меня юрист? — он встаёт вполне спокойно и с грубой улыбкой на губах продолжает. — Отстаньте от меня. Я не стану вас слушать, ясно? Вы мне — никто.
— Ещё слово, — женщина тоже поднимается с места и угрожающе топает вперёд. — И ты пожалеешь...
— Пожалею, что родился? — несмотря на маленькую волну страха, Хан стоит на месте ровно и не думает отстраняться. — Вы испортили жизнь моей маме, сломали мою семью, покалечили... Убили, в конце концов, моего брата, теперь решили меня загубить?
Бабушка краснеет и сильнее сжимает кулаки до дрожи.
— Твоя мать сама виновата в том, что не заботилась о себе.
— Да как вам не стыдно? — страх сменился злостью. — Вы ненавидели её и ненавидите меня.
— Вздор какой. Никто никого не ненавидел, — очередная неудачная попытка деда погасить пожар пустым ведром. — Присядьте и давайте поговорим спокойно.
— Мне не о чем с вами разговаривать, — Джисон ступает назад и обращает внимание на клеёнчатый чехол от одежды, свисающий со спинки дивана. Там наверняка костюм, приготовленный как раз для экзаменов. Уповая на удачу, Хан смотрит на привезённое с полным равнодушием, мерзко улыбается бабушке и не жалея яда уверенно произносит: — Ваши подачки мне не нужны. Это мне тоже не надо. Мне ничего не нужно от таких гнилых людей, как вы.
Он отходит всё дальше и дальше. Ещё немного и напорется на дверь, открывающую путь на свободу. Только о какой свободе идёт речь? Физически он может сбежать и избежать стариков, но внутри они так и останутся зловредными болячками на душе.
— Если у вас правда теперь так много денег, то потратьте их на могилу моей мамы. Сделайте хоть что-то хорошее для неё, ну или для меня, — словно в бреду, бормочет Хан, сам не ведая, что говорит. — Если вы не твари... Просто похороните мою маму, оставьте её прах рядом с папой и отстаньте от меня.
— Джисон!
— Оставьте меня в покое! — прибавив громкости, повторяет внук.
Эффект от этой просьбы мгновенный. Две язвы внутри Хана утихают. Скорее всего это временно, и чуть позже обида обострится с болью, но пока... Пока он собой доволен. Отец бы тоже был доволен сыном, и мама как всегда поддержала бы любимое чадо, даже если он в чём-то перегнул.
— Это всё? — бабка пялится с той же яростью на внука, и пухлые вены на её сморщенной шее краснеют. — Правда всё, чего ты хочешь?
— Да.
— Да будет так, — ехидно фыркая, женщина разворачивается и хватает шелестящий чехол. — Раз ты решил похоронить своё будущее, — на этом она бросает костюм под ноги и начинает яростно топтаться по нему. Морщинистые и жилистые руки деда никак её не замедляют. — Пусть будет так, сукин ты сын! Позорься, Хан Джисон, позорься до конца, как твоя никчёмная мамаша!
Пока женщина кричала, Джисон пытался отвлекаться, не вникать в суть её криков, но разве можно игнорировать такое?
— Из любви к своему сыну я готова была тебе помогать, но ты считаешь меня тварью? Как ты смеешь? — пнув несчастную одежду в сторону и отпихнув от себя руки мужа, женщина с бешеными глазами смотрит на подростка с явным проклятием. — Тварь — та сука, что тебя выродила и лишила моего сына достойной жизни. Она прокляла тебя и ты будешь страдать, расплачиваясь за её ошибки...
Поток брани прекращается как только приоткрывается дверь. Джисон запоздало убирает руку от дверной ручки и пустыми глазами смотрит на директрису. Ему нечего ни добавить, ни убавить. Женщина серым взглядом просит воспитанника покинуть кабинет и он вылетает пулей, а в след ему летят проклятия настоящей старой ведьмы — его родственницы.
— Ты ещё приползёшь ко мне, Джисон! Помяни моё слово!
Что происходило дальше, Хан под дулом пистолета не хотел бы знать. Забившись под одело, он старался унять свою злость, вымести этот разговор из памяти поганой метлой, но выходило из рук вон плохо. Ведь для того, чтобы «понять», «принять» и кое-как «простить», требовались время и усилия. Понять стариков Джисон так и не смог за все свои годы жизни. Почему они так страстно ненавидели его добрую маму? Всё дело в том, что она была сиротой без приданного? Принять тот факт, что любимая мама страдала из-за предрассудков недалёкой женщины — тоже. Простить за все свежие оскорбления и за старую смерть Ыну, оставшуюся коркой на сердце, он так же вряд ли осмелится когда-нибудь.
Замкнутый круг обид получается, из которого вырваться невозможно, а порвать его не хватит сил. Можно только смириться. Не принять и понять, а плюнуть и продолжать существовать в вечном окружении чужой гнили и старательно игнорировать её. Нужно избегать и убегать от родственников подальше. Только так и никак иначе.
День сменяет ночь, и мысли в голове подростка меняются. На утро Хан, переспав со скандалом, действительно махнул рукой на старуху. Горький осадок всё ещё был где-то внутри, но, как ни странно, медовые конфеты, оставленные Минхо в его тумбе, подсластили жизнь. Его чёрная олимпийка, которую он намеренно забыл в шкафу, тоже скрасила утро. Напялив её впервые за дни «не ожидания», Джисон словно перестал быть собой. Он другой. И вспыхнувшие вдруг скучания по любимому другу тоже оказались новыми.
Парень пытался избавиться от чувств, подзабил на обещание ждать, сдался, а тут вдруг фениксом все мечты, нужды и верные чувства восстали из пепла чем-то новым, ярким, горячим. Он всё-таки невозможно тоскует по Минхо, по теплу, по поцелуям, и сев на его холодную кровать, он как сумасшедший грезит несбыточным, чтобы Минхо вновь оказался рядом по щелчку пальцев, обнял, зажал его щёки в ладонях, вдохнул в него заботу с примесью мягких мурашек и защитил от всего.
Только он смог бы найти правильные слова или подарить до чёртиков правильные поцелуи.
Прощаясь и вновь возвращаясь к другу изо дня в день в своей дурной голове, Джисон правда сходил с ума. А как иначе? Он не врал Чану, когда говорил, что наверняка любит, но быть с Минхо не может. Хвану он тоже отвечал честно, что скучает по нему и без него, но готов забыть. Всё готов из памяти удалить, потому что невыносимо так мучиться. Внутри любовь есть, а Минхо рядом нет. И любовь эту хочется вырвать. Отметая все желания избавиться от очевидного, Джисон думает, что когда он выйдет на свободу, они, возможно, смогут быть вместе рядом, если Ли Минхо всё ещё тот же и не возьмёт своих слов назад, но недолго. Оставшуюся любовь сменит свежий бесконечный страх и ещё больше глубоких сомнений под действием общества. Значит, не быть им вместе и навсегда...
Никогда...
Тяжело. Невозможно. Путано. Непонятно.
Уроки Хан просиживает с теми же раздумьями, чувствуя себя предателем. На обеде под шутки Хёнджина он собственноручно линчует себя за тревоги и отказы от Минхо, а ближе к вечеру, вернувшись с прачечной со стопкой хрустящего постельного, Джисон со смирением без слёз рыдает в ароматы хлопка и порошка.
Он скучает. Злится. Бьёт себя по лицу за слабость. Хочет обнять Минхо. Страдает. Борется с желанием послать его на хуй. Ненавидит себя. Тянет за волосы. Заводится сильнее... Пока его запястье не перехватывает чья-то другая рука.
— Жить надоело? — Хёнджин аккуратно присаживается рядом на корточки и с нежностью обхватывает ладонь Хана, немногим раньше причинявшую голове боль.
— Уйди.
— Чего устроил?
— Ничего, — намеренно громко вздыхает Хан. — Отстань от меня. Я не хочу сейчас разговаривать.
— Ну нет, давай поговорим, — с явной заботой обращается к нему друг. — Если и дальше будешь себя бить, то откинешься раньше времени.
— Это ты меня жизни будешь учить? — серьёзно спрашивает Джисон.
— Я тот ещё эксперт, — Хёнджин садится совсем близко, опирается о ножки кровати спиной, вытягивает свои длинные ноги, но руки друга не выпускает. — Надоело мне, что ты страдаешь.
— Я не страдаю.
— Ну, значит, мне надоело, как ты «не страдаешь», — лукаво морщится Хван. — Давай поговорим?
— О чём?
— О Минхо?
— Зачем? Хочешь, чтобы я сказал, что ты был прав? Ладно, — Хан обречённо кидает голову на матрас, словно под наточенную гильотину, и закрывает глаза. Устал. — Ты правда был прав, Хённи. Минхо не приехал, забыл меня, оставил...
— Не оставил.
— Бросил!
— Не бросил, — вздыхает Хван. — Он сейчас с Чанни.
— Что?
— Говорю, я дурак, которого нельзя слушать, и...
Джисон оживает за секунду, накидывается на друга, затыкает ладонью и смотрит в глаза близко-близко, прямо как изголодавшийся по еде зверёныш.
— Ты сказал, он с Чаном? Сейчас? — Хван кивает, похлопывая ресницами. — Где? Где он?
За окном уже темно, время близится к ужину. Какие такие встречи? Кто разрешил?
— Сидят в саду, где лавки, — отцепив от себя холодную руку, Хёнджин улыбается с явным извинением. — Чанни сказал позвать тебя, но я немного задержался.
— Минхо правда приехал?
— Да, — радуясь, как восьмому чуду света, Хёнджин сам светится. — Прости, что говорил всякое и...
— Да плевать! — Джисон вскакивает и, не думая ни о чём другом, несётся к двери.
— Эй, вредина, погоди!
— Я тебя прощаю! — слышится уже из коридора странный визг ликования. — За всё!
Спускаясь вниз, Хан то и дело натыкался на медлительных и явно голодных сожителей. Извиняясь, он торопился ещё быстрее вылететь на свежий воздух. Одиночество подгоняло его, вело, чтобы Хан скорее от него избавился. Его вынужденное одиночество, с которым пришлось сдружиться, хотело погубить себя ради одной короткой встречи, где были бы тёплые касания, звёздочки в глазах и хмурые мысли. Подросток даже не думал, что Хван мог пошутить... Жертвенное одиночество тоже не думало, что так подло и низко самый-самый-самый лучший друг может поиздеваться. А добежав до тех самых кустов, среди которых были те самые лавки, Хан сквозь зубы выплёвывает тихий мат.
На скамейке только Чан и никакого Минхо.
— Вот же... Сволочь!
Кажется, это была последняя капля. Джисон с треском проваливается в обидный гнев. В конце концов осталось только одиночество, и только что неожиданно свой суицид совершила хилая надежда, которая до этого момента всё ещё ждала Ли Минхо...