Кровь и мёд

❞

— Уже март, а ты всё ещё ходишь в этом свитере, — тише шелеста травы мягко посмеивается Хёнджин, развалившись на своей кровати.

Под боком у него лежит Сынмин, удобно прижавший затылок к плечу. В комнате тепло, как и на улице, ведь правда зима прошла, забрав с собой не только снег, но и вязаные колючие вещи у кого-угодно, только не у Сынмина.

На сказанное Хваном в шутку, подросток тоже смеётся, только с другой мыслью в голове: «уже март, а мы всё ещё чужие друг другу».

— Мне он нравится, — находит самый простой ответ Ким и больно закусывает губу.

Часто ему приходилось кусать и щёки и губы заодно в разговорах с Хёнджином. Потому что до боли страшно что-то сказать не так и растянуть невидимое расстояние между ними ещё на десяток километров. Временами за укусами следовало чувство вины, что он весь такой умный, но трусливый намекает, а Хёнджин такой глупый и неоправданно смелый никак не поймёт этих призрачных намёков.

— А что ещё тебе нравится? — Хван задевает дыханием волосы парня, когда наклоняется к нему чуть ближе.

— Яблоки, — мечтательно улыбнувшись тут же перечисляет парень, — печенье с орехами, ромашки, запах книг и журналов... Ещё мне нравится небо после заката, когда уходит Солнце, и вместо него горят красным облака, чистые простыни и запах мыла, — Ким дёргает головой, пытаясь взгляд поднять выше, и натыкается щекой на губы Хёнджина. Сердце, сорвавшись с поводка, в этот момент предательски застревает в горле, и всё, что может Сынмин, так это испуганно вздохнуть и замереть с открытым ртом на считаные секунды. — Ещё губы твои нравятся.

И следом эти обожаемые губы вытягиваются и целуют аккуратно почти в лоб. Рот Сынмина открывается ещё шире:

— Нравится, когда ты рядом...

Ещё один тихий чмок пробирает током до костей. Такой неожиданный поворот событий просто выбивает его из колеи, а на неизвестной дороге можно вести себя иначе.

— Ты же не против?

— Ты мне нравишься, хён, — невпопад выпаливает Ким.

— И ты мне, — в ответ признаётся Хван. — Мне с тобой очень нравится.

Поддавшись моменту откровения, Сынмин не может удержаться от важного вопроса.

— А Ёнбок?

— Его я любил, — вздохнув, Хёнджин предаётся раздумью.

Сынмин не отстаёт и тоже тянет мысль. Что такое любовь? Для мальчика, который любви не знал с самого рождения, — это далёкая комета на небесах, ярко озаряющая тёмное небо сиротства. Это неизвестное, но существенное напоминание о том, что даже в самых одиноких моментах всегда есть свет, стоит только посмотреть по сторонам или голову поднять. Любовь словно звездопад загадок и возможностей, который падает прямо под ноги на жизненный путь, оставляя следы надежды и веры, и нужно лишь приложить усилия и нагнуться, чтобы эти звёздочки подобрать.

Ким Сынмин верил в прошлом, что и его можно полюбить, ведь на примере видел, как в семьи забирают самых непоседливых и безобразных. Он глупо полагал, что любовь — это выбор кого-то одного из тысячи тысяч других.

Прав ли он оказался?

Оказавшись в одной приёмной семье и лишившись её, малыш не понимал, была ли это любовь? Если действительно любили, почему тогда бросили больного? Ступив во вторую семью и не получив ни крохи тёплой родительской заботы, Ким Сынмин понял, что любовь или её острая нехватка иногда оставляют шрамы.

Желаемая любовь для сироты подобна чуду, которое неожиданно появляется в жизни, преображая серые будни в цветные, и насильно заставляет исследовать новые грани чувств и эмоций. Внутри таких детей спрятано сокровище где-то глубоко-глубоко в сердце, и оно готово сверкать под лучами внимания и заботы. Сокровенное должно лучиться от любви, но драгоценный камень внутри Сынмина никогда не пылал от подобных чувств — всегда выглядел мрачным, будто бракованный.

Сейчас рядом тихо дышит Хёнджин, и сердце парня излучает свет. В необходимом потоке этого света и тепла Ким словно обрёл новый дом, где каждый момент был наполнен смыслом и значением. Хён не просто так поцеловал его. Сынмин сполна чувствует, что спустя много лет поисков он наконец нашёл ту невидимую нить, которая соединяет его с окружающим миром, с той самой кометой, и зажигает его драгоценное сердце радостью. Но любовь ли это? Не может ведь Хван просто так обнимать его крепко-крепко? Не может ведь он целовать без чувств?

Подросток смотрит на потолок и видит те самые горящие звёзды и пылающие кометы перед глазами, потому что уверен, что нравится Хёнджину. Что это, если не настоящая любовь, от которой весь мир блестит и переливается мириадами звёзд?

Всё же в новом ярком мире есть место одной серой тучке, напоминающей чёрную кляксу. Ли Ёнбок. До сих пор Сынмин не разрешал себе лезть с расспросами, хотя безумно хотел покопаться в вопросах и докопаться до ответов. Сегодня он позволил, спустил себя с поводка, как любопытного щенка-ищейку, и не пожалел.

— Хён, а что для тебя любовь? — Ким аккуратно прорезает тишину острым вопросом.

Он догадывался о «любви» Хёнджина к веснушчатому, и он получил подтверждение. Дальше что?

— Не знаю, — улыбается рядом Хван. — Любовь, как магнит — притягивает, манит, вот и всё.

И пока дурацкий магнит тянул Хвана к другому, он оттягивал его от Сынмина. Может, и правда любовь — это просто состояние, когда хочется ближе, больше, всего и вся? Это объясняло многие загоны и тревоги парня. И следуя за ними по пятам, душа его желала узнать ещё больше подробностей.

— Ты его любил... — вздыхает Ким прерывисто и нервно. — А сейчас? Сейчас не любишь?

— Нет.

— Тогда почему всё ещё с ним рядом?

«Почему с ним, а не со мной?» — стонет мысленно Ким и жмурится, словно по лицу получил незаслуженно и очень болезненно.

— Тебе не понравится то, что я скажу, — шире улыбается Хёнджин.

На Сынмина это действует раздражительно. Старший слишком часто думает не о нём, а за него. «Тебе не понравится то», «тебе не понравится это», «вот это тебя расстроит»... Ким порядком устал от такой тупой гиперзаботы.

— Я хочу понять.

— Не поймёшь, — упрямится Хёнджин. — Если я сам иногда не понимаю, то ты-то куда?

— Я умный, — ворчит подросток и пихает Хвана под бок.

— А я болван, — глупо посмеивается парень, но назло всем ожиданиям одной рукой поджимает Сынмина к себе ещё ближе. — Ладно. Я попробую объяснить, может, и правда ты что-то поймёшь и мне растолкуешь...

И началась минута откровения, которая перетекла сначала в полчаса красочных рассказов о том, как стрела Амура ослепила Хвана с первой встречи, и продолжилась часом всевозможных сожалений, в которых Хёнджин распинался не о своей глупой беготнёй за Ёнбоком, а именно сочувственно жалел самого возлюбленного.

— Сначала мне было безумно его жаль, ведь он казался мне ещё более одиноким, чем я, хотя, наверное, одиночество никак нельзя измерить. А потом... Потом я очень разочаровался в нём, — шептал подросток. — Я ведь готов был отказаться даже от себя ради него, а он — нет. Он не думал о будущем, жил только настоящим моментом, но всегда оглядывался назад, на свою маму. Он рассказывал, что ему и его сёстрам приходилось торговать своим телом, чтобы просто есть, и когда мы... Ну... Спали, я чувствовал себя таким гандоном. Каждый раз мне было ужасно хорошо и при этом слишком плохо. Потом, когда он остался один, когда Бина забрали, он долго плакал, но своей вины не признавал. И знаешь, что он сказал мне?

— Что?

— Что в его бедах крайний я, — кислая усмешка надолго повисла в воздухе. — Я испортил ему жизнь, ведь пользовался им.

— Но это ведь не так.

— Да, я понял это, пусть и поздно. Я не виноват, что он мне понравился, — начал загибать пальцы Хван. — Не виноват, что влюбился, не виноват, что переспал с ним, как и не виноват в том, что он остался в конечном итоге один. Я всё это понял.

— Но ты до сих пор его жалеешь?

— Теперь я жалею себя, — подводит к финишной прямой Хёнджин. — Я хотел отомстить ему. Тогда, когда он рыдал и говорил, что из-за меня от него отказались все, что я тоже должен страдать, я захотел сделать ему больно.

Слова не были пропитаны чем-то хорошим. Они были пугающими своим сквозящим смыслом. Однако Ким Сынмин сладко улыбнулся.

— Думаешь, месть поможет?

— Посмотрим.

— И как ты собрался его проучить?

Вздохнув с оттенком «тебе точно не понравится, что я скажу», Хван на удачу опять поцеловал висок Сынмина.

— Я сказал ему, что я теперь с другим и на него мне плевать.

— С другим? — Сынмин приподнимается, чтобы теперь смотреть глаза в глаза. — Но разве не лучше просто быть счастливым, а не казаться? Зачем ты снова обманываешь?

«Лжёшь, и в первую очередь себе».

— Пока я счастлив, пусть и не по-настоящему, он несчастен, — Хван закатывает глаза и драматично поджимает губы. — Мне достаточно.

— А ты не хочешь и правда быть с кем-то другим?

— С тобой? — от вопроса Сынмин краснеет, а Хёнджин бледнеет. — Разве ты желаешь себе такого, как я? Ты ведь разумный мотылёк, но почему не понимаешь?

— Чего не понимаю?

— Что я не для тебя. Я мог бы попробовать, не знай заранее, что я не смогу... Я боюсь тебя обидеть. Ты не заслужил плохого, но я плохой, — рассматривая быстро бегающий взгляд младшего, Хёнджин пытается понять, о чём он думает. Не понимает. — Ты мне сильно нравишься. Правда. Не так, как другие нравились, потому что ты особенный.

— Но ты меня целовал...

— И я хочу тебя целовать, но на этом всё. Я не хочу тебя портить.

— А если я попрошу?

— Попросишь?

— Да, попрошу меня испортить, — Ким Сынмин задерживает дыхание. — Ты сделаешь это?

— Ты не понимаешь.

— Хёнджин, я рядом с тобой и правда чувствую себя тем ещё дураком, но... Я живу одну жизнь и хочу прожить её так, как мне хочется. И сейчас я не хочу быть один. Я больше не хочу, понимаешь? Я с тобой хочу.

— Сынмин, — Хван старается прервать этот поток речи, но Ким продолжает бормотать всё, словно на исповеди.

— И я бы понял, если бы я был противен тебе, но ты сам сказал, что я нравлюсь, что я особенный, так пожалуйста, воспользуйся мной. Делай всё, что хочешь, но со мной.

Хван приподнимается на локтях, удобно уперев их в подушку и с несвойственным ему серьёзным выражением лица обрубает все надежды Сынмина.

— Ёнбок был прав в одном: когда мы выйдем отсюда, у нас будет другая жизнь, и это неправильно — тащить что-то из прошлого, — он наклоняется, чмокает Сынмина в кончик носа в качестве утешения и укладывается назад. — Не будет никакого нашего мира, потому что у каждого уже есть свой. Ты пойдёшь своей дорогой, а я своей, — во время короткой паузы Сынмин было открыл рот, чтобы возразить, но Хёнджин вновь не дал этому случиться. — Вот даже Джисон это уже понял.

— Что понял?

— Что Минхо ждать не надо. Их пути разошлись. И я не хочу, чтобы кто-то из нас повторял эти страдания.

«Но я страдаю и так», — злобно хмурится Сынмин, сводя брови до глубоких морщин. А Хёнджин в тот же момент думает о другом: «я не хочу, чтобы ты превращался в меня».

— То есть, что бы я ни делал, мы так и останемся... — «чужими», — друзьями?

— Ты мне больше, чем друг. Ты — моё вдохновение.

— Я не хочу быть просто вдохновением, — отчаявшись, Сынмин тянется вперёд, ползёт чуть выше и утыкается в шею, где реки вен выделяются сквозь тонкую кожу. Он неумело задевает их губами, пощипывает, осмеливается облизать и обдать влажные участки кожи тёплым дыханием, потому что позволяют. Не отталкивают. Не просят остановиться. И пользуясь случаем, Ким отчаянно хочет доказать, что он не слабая малявка, которую нужно беречь всю жизнь под пуховым платком, и что он такой же человек, как и Хёнджин, мечтающий о любви. Когда на спине оказывается ладонь старшего, и его шея плавно выгибается, Сынмин хрипло просит: — Делай, что хочешь.

И вновь уткнувшись в шею, подросток губами поднимается к уху, которое тут же загорается от жаркого взволнованного дыхания. Сынмин не ведает, что творит. Он не мастер поцелуев, да и никогда даже не пробовал научиться на тех же яблоках, но сейчас действует так нежно и правильно, что Хван тянет стоны от явного удовольствия. Ким бы тоже постонал от длинных пальцев, что массировали спину и с особой заботой гладили позвонки, но он стесняется.

Сынмин слишком хочет быть тем самым, кого не надо бояться обидеть, поэтому медленно лезет рукой под резинку штанов старшего и нерешительно замирает.

— Хочешь? Я это сделаю.

В ответ ни звука. Подросток снимает очки, которые моментами мешали, убирает их на пол и снова тянется к паху, который манит как сильнейший магнит. Хван под ним замирает непонятной субстанцией, прочно закрыв глаза и закусив нижнюю губу — ту, что слаще любимого печенья, и в глазах младшего превращается в воплощение желанной близости и той самой любви.

Хёнджин стал первым, кто посмел вставить ключ в замочную свкажину, где пылилось сокровище, обязанное светиться и блестеть. Он же был первым и единственным, чей ключик подошёл. Он, и только он «завёл» механизмы Сынмина, и из-за него парня ломает уже который месяц.

Возможно, Сынмин не любит, а всего-навсего хочет узнать, что такое любовь методом проб и неминуемых ошибок. Если так, то разве это не счастье — иметь такую красивую ошибку, как прекрасный Хван Хёнджин? Подросток готов его боготворить ни сколько за внешние данные, а за его внутренних красивых демонов, так напоминающих своих родных.

Он оглаживает вставший член, не рискнув залезть рукой в штаны, и ловит каждый мокрый выдох старшего глазами. Он изучает в полутьме, как на его движения реагирует Хван, словно готовится к важному открытию в жизни человечества. Стоит чуть надавить, как Хёнджин мило морщится и вбирает в себя воздух через нос, а если медленно провести от головки и ниже, то парень сквозь сжатые зубы избавляется от кислорода как от отравы какой.

Это интересно. Это красиво. Это завораживает.

Не зная, что делать дальше и как далеко ему можно зайти, Сынмин замирает, остановившись взглядом на быстро поднимающейся и опускающейся груди.

— И что... — кое-как перебарывая вздохи, Хван хрипит в потолок, — дальше?

— Не знаю.

— Зачем ты... Это... Сделал тогда?

Что «это», понять не трудно. От нахлынувшего возбуждения, Хёнджин готов на стенку лезть или к Ёнбоку тащиться от безысходности, потому что других вариантов, как привести себя в чувства, он не знает. Сынмин не помогает своим тупым молчанием.

Раздражает.

Нет. Нельзя ни злиться на младшего, ни тем более идти к Ёнбоку. Хван сам тянется к паху и не поворачивая головы к Сынмину начинает медленно, но довольно жёстко водить рукой то вверх, то вниз.

Сынмин пялится на то, как его хён грубо ласкает себя, и думает зачем-то, что сделал бы всё по-другому: нежнее и медленнее. За свои прожитые годы он фантазировал о плотских утехах, как и все другие молодые организмы. Он просыпался с мокрыми пятнами на пижамных штанах и мог долго под одеялом успокаивать взбудораженный организм, чтобы стояк спал. Сынмин мог представить, как трогает себя, но никогда этого прежде не делал. В нём было слишком много предрассудков и страхов, о многих из которых он вовсе не догадывался.

Сейчас же, пока Хван сдавленно постанывая, ускоряет темп, глядя в потолок горящим взглядом, все эти страхи младшего вспыхивают и невидимым пеплом оседают вокруг. Он хочет попробовать повторить и почувствовать то, от чего кипит кровь Хёнджина.

Он готов закипеть сам.

Правая рука подростка застывает, когда левая чувствует движение. Сынмин, не отрывая туманных глаз от паха, тянется потрогать себя, будто бы вдохновившись представленной картиной. Да, ему всё ещё непонятно и странно, но Ким всегда был любопытным. Счесть случившееся за эксперимент и новый опыт — то, что нужно.

Нет. Нет. Нет.

Хёнджин обращает всё внимание на то, как Сынмин весь сжимается в нежный комок, краснеет и в итоге закрывает глаза, разочарованно выругавшись под нос.

— Не делай того, что не хочешь, — с хриплой нежностью едва шепчет он и тянет к Сынмину свободную ладонь, чтобы сплести вместе пальцы. — Не заставляй себя.

В эту ночь не только девственный Ким Сынмин ломался и ломал себя. Хан Джисон в душевых тоже решил поломать привычное молчание.

Он уже не первый раз сидит рядом с Чаном после отбоя, слушая его сетования по поводу Бина или Ёнбока, иногда выслушивая что-то забавное о Чонине, но никогда до этого он не подавал голос сам. Зачем? Тему Минхо оба взаимно обходили, а говорить о чём-то или о ком-то другом Джисон нужным не считал. К чему всё это? Но вот сегодня подростку вдруг захотелось и поговорить, и просто выговориться.

— Можно? — Хан тянет пальцы к пачке, что лежит между ним и Чаном, но без разрешения вытягивать сигарету не спешит.

— С чего ты решил закурить?

— Попробовать хочу, — Хан жмёт плечами и принимает обычную позу, словно если Чан не разрешит, он не особо расстроится. — Если нет, то...

— Можешь попробовать, но они крепкие, — блондин сам достаёт сигарету, зажимает губами, щёлкает зажигалкой, и после двух сильных затяжек, передаёт раскуренное Хану. — Не тяни сразу много, иначе...

Иначе Джисон непременно закашляется, но предупреждать об этом уже бессмысленно. Подросток давится дымом и с паникой в глазах возвращает сигарету Чану, словно между пальцев у него дымящееся смертельное проклятие.

— Не понравилось? — под звуки борьбы за глоток воздуха парень сипло смеётся и затягивается сам. — Если Хо узнает, что я тебе разрешил, он мне голову открутит.

Вдоволь настучавшись по груди, Хан кое-как возвращает себе способность дышать. Остатки горького никотина осели в носу, и несмотря на мерзкие ощущения, Джисону остро захотелось попробовать ещё раз, и ещё... Он молча тянется за тлеющей сигаретой и почти вырывает изо рта старшего. Ещё затяжка, чтобы упоминание о Ли Минхо за дымом скрыть, и ещё одна...

— А ты способный, — прыскает Чан.

Снова тихо, и лишь мягкий треск горящей бумаги слышен в пустой кафельной комнате. Пепел падает на джинсы Хана, да так и остаётся там лежать, никем не замеченный. Чан закуривает ещё одну и тяжело выдыхает слишком лёгкий сероватый дымок в потолок.

— Я тоже по нему скучаю, Джисон. Я тебя прекрасно понимаю.

Одно слово «скучаю» срывает шаткую плотину и к глазам бегут потоки слёз, но они застывают «на берегу», так и не пролившись.

— Почему он не приезжает? — с ноткой обиды и яркой злобы спрашивает Хан.

— Он приедет, дай ему время.

— А если нет?

— Что, если нет? Не хочешь ждать? — Чан странно косится на опустившего голову Джисона и сам борется с желанием перед ним тут лужей грустной растечься. — Устал ждать?

Глупо было спрашивать такое. Прошёл только месяц с небольшим, как Джисон просыпается и засыпает один в неописуемом холоде. Всякое могло случиться. Минхо, может быть, сейчас занят экзаменами, а может, работает ежедневно с утра до вечера, а может... Может, он глотнул чистой свободы и тянуться назад к вонючему прошлому просто-напросто не хочет. И понять можно, и осудить трудно. Если бы Хан выбрался отсюда, он бы бежал вперёд, не оглядываясь на друзей, потому что рядом с ними непременно маячили бы кошмарные воспоминания о других: о Ёнбоке, Донсике, Донуке и прочих...

Забыть всё это и освободиться — тяжело, но необходимо.

— Ты бы на его месте вернулся? Приехал бы?

— Конечно, — не раздумывая кивает Чан. — И он вернётся.

Кому верить? Хёнджин до сих пор твердит, что Минхо ждать — пустая трата времени, а Чан вот лёгкими ответами, словно прочными гвоздями, приколачивает Хана к зоне ожидания.

Двоякие чувства. Подростка из раза в раз то под лёд с головой опускают, то огнём обдают. Он ждёт, ведь деваться ему некуда, но он не надеется. Больше нет. И месяца было много, хватило пары недель, чтобы осознать одну простую истину: всё, что было здесь с Минхо, это просто один камень на большой дороге среди других валунов. Его нужно обойти, перешагнуть или перепрыгнуть и идти дальше, желательно не споткнувшись. Было и было. Целовались и ладно. С кем не бывает? Но вот жалящие до боли душу чувства Хан всё ещё никак не мог объяснить в уме. Дело привычки?

После смерти родителей ему тоже было больно. И он выплакал эти страдания. Сейчас бы тоже заплакать, только снова не получается. Минхо ушёл с последними слезами, забрав их с собой. Остались только браслет из деревянных бусин, обнимающий запястье, и где-то в уголке комнаты припрятанная олимпийка, хранящая тепло.

Паршиво.

— Ты говоришь это потому что сравниваешь нас и себя с Чонином? — Хан поднимает взгляд. — Думаешь, мы похожи?

— Нет. Вообще нет, — и только Джисон открыл рот, чтобы добить уточняющими вопросами, как Бан сам всё вываливает перед ним. — Чонин меня любит скорее как брата или защитника. Я даже не знаю, сможет ли он посмотреть на меня другими глазами. Да и я иногда думаю, что будет лучше, если мы навсегда останемся братьями. А у вас всё вроде взаимно было. Поэтому ни к чему эти сравнения.

Взаимно или нет, какая к чёрту разница? Никакая взаимность не оправдает его неправильного влечения. И никакая первая влюблённость не сгладит острые углы реальности, где такая любовь-морковь опасна.

Если чувства можно контролировать, то наверняка получится и безнадёжную влюблённость усмирить. Нужно только ещё месяц-другой подождать и найти «поводок» покрепче.

— Я сомневаюсь, — тихо отвечает Хан, собирая на лице хмурость. — Правильно ли всё это?

— А кто сказал, что неправильно?

Действительно, кто? Общество? Люди? Закон? Собственное сердце?

— Сомневаешься, что он к тебе привязался? — блондин продолжает кидаться вопросами и затягиваться никотином. — Думаешь, он тебя обманул? Думаешь, не любит?

— Нет, ему я верю, — признаётся Джисон. — А себе не доверяю.

Чан замолкает, погружаясь в свои мысли с головой. Наверняка он пытается подобрать слова, чтобы приятеля как-то поддержать или переубедить. Хан уверен, что за Минхо Чан по головам пойдёт, поэтому и ждёт, когда же наконец он упрекнёт или бросит колкое замечание по поводу его сомнений. Но он молчит. Джисон тоже. Всё вернулось на круги своя, и тишина правильным пазлом встала на своё место.

Шуршит пачка, вспыхивает огонёк, кончик очередной сигареты подгорает оранжевым, струйки дыма вытекают из ноздрей. Сегодня Джисон научился курить, и причём довольно быстро втянулся в процесс. Было бы так просто вытянуть из себя Минхо... Было бы так легко выкурить изнутри все эти гиблые чувства...

— Минхо тебя не бросит, — вдруг слышится между никотиновыми вдохами и выдохами. Хан смотрит прямо на красивый профиль парня, разглядывает его мягкие светлые кудри и пытается заглянуть вперёд, чтобы понять, к чему Чан клонит. Ни черта не видит и не понимает из-за пепельной дымки в глазах. — А если ты решил его кинуть, то... То зачем тогда давал надежду?

— Я не давал, — оправдывается Хан, покручивая в руках сигарету. — Он... Мы же...

— Он себя не любит, — Чан забирает из рук Джисона отраву и сам тянет едкий дым. — И он считал, что его никто никогда не полюбит. Он ведь не просто цену себе набивал, а правда думал, что он урод, но не внешне.

— Я знаю, — давит из себя Хан. — Я всё это знаю.

— Знаешь, и что? — парень неприятно фыркает. — А знаешь, что и он хотел с собой покончить? И пары дней не прошло, как он тут поселился. Я его в этих душевых ночью и встретил, пока он вокруг шеи наматывал вон тот шланг, — Чан быстро указывает на те кабинки, что находились ближе к двери, и дальше от них. — Ты смог его полюбить?

— Я боюсь его любить, — подросток ударить себя хочет за сказанное.

Очень неуместно и даже жестоко прозвучал его ответ, учитывая открывшиеся обстоятельства. Ли Минхо никогда не походил на того, кто может так просто сдаться и задушить себя. Оказывается, и он не такой уж сильный... Получается, Джисон вовсе не знает настоящего Минхо...

— Это нормально, — кивает Чан с умным видом, словно правда понимает все сомнения. — И я боюсь любить Чонина, но люблю.

— Ты сам сказал, что ситуации у нас разные.

— Да, но любовь-то одна, — блондин тушит окурок, бросает в банку к остальным и щёлкает крышкой. — У нас с тобой одна любовь. И Чонин меня любит, как и Минхо тебя. Мы все разные, но любовь всегда одна и та же для всех.

— Но я боюсь, — жалобно тянет Хан.

— Знал бы ты, как я боюсь, — Чан закрывает глаза. — Знал бы ты, как боялся Хо.

Некий укол по совести задел нервы. Снова захотелось уронить слёзы, будто вместе с ними и боль выльется. Не выходит. Хан начинает злиться.

— И что? Что мне делать? — он повышает голос, готовый распсиховаться. — Я и хочу с ним, и не могу. Как ты себе представляешь такую жизнь? Как на нас будут смотреть? Жить от всех, скрываясь, как крысы в канализации? Это по-твоему жизнь? А если кто-то узнает? — он пыхтит и скалится. — Это пороховая бочка, Чанни. Ходить, оглядываться, бояться... Ради чего? Любви? Любовь проходит. Всё можно забыть! — Джисон спрыгивает с подоконника, звонко шлёпнув подошвой кроссовок по плитке. — И знаешь, я счастлив, что вы с Чонином другие, всегда рядом и вместе. Мы правда разные. И я надеюсь, Минхо забудет и не приедет. Потому что если он сюда заявится, придётся забывать мне.

«Потому что лучше страдать одному, чем делить эти грёбаные проблемы с кем-то».

Перед тем, как выйти, Хан бросает на друга последний взволнованный взгляд, надеясь, что мудрый Чан скажет что-то такое, что остановит его, переубедит, заставит взять свои слова назад. Уголки глаз старшего печально изгибаются. Надежды нет. Никаких правильных слов нет. Джисон прав, и Чан сам это осознаёт, только не признаётся, переживая, что и Чонина однажды придётся отпустить и забыть ради его же блага.

Любовь есть. Она одинакова для всех. Только порой она бывает опасна до разрушения судеб в пух и прах...

Ближе к весеннему рассвету, когда птицы начали щебетать ранние песни, и почки на деревьях пробудились от темноты, стремясь подтянуться ближе к Солнцу, Хёнджин ясным взглядом смотрит на разморенного Сынмина и поверить не может, что он всё ещё рядом, что продолжает держать его за руку, что и правда чувствует к нему что-то особенное.

Подрочить перед кем-то — не великое событие в жизни. Ли Ёнбок тому свидетель. Сегодня ночью Ким Сынмин был наблюдателем, и это действительно стало важным событием в судьбе. Случившееся между ними действительно могло сойти за их особенную историю, и плюнув на всё, в голове своей Хван пришёл к выводу: «к чёрту всё».

С младшим ему было правда хорошо и безопасно в самых-самых простых и очень-очень потаённых смыслах этих слов. К чёрту сомнения, на хуй страхи, пусть катятся все эти «если» и «но» куда подальше. Хёнджин не допустит того, чтобы Сынмин, его беззащитный мотылёк, «умирал» от одиночества, перед кончиной перевоплощаясь в него самого. Он не будет поступать с ним так же подло, как Ёнбок относился к самому Хёнджину. Никаких больше недосказанностей и никакого двуличия. Всё должно быть прозрачно, как крылья выдуманного небесного существа.

Хёнджин не любит Сынмина всей душой и сердцем. Рано. Его жизненно важный орган просто не остыл от предыдущих симпатий. Нужно подождать. Нужно время.

Обнимая парня, Хван вырисовывает на его спине точками созвездия, ведёт пальцем по колючему свитеру то вправо, то влево, таким образом изображая падающие звёзды и закладывает свои глупые желания. Он хочет счастья. Он просит счастья и Сынмину. А третью звезду аккурат между лопаток он «роняет» за собаку, которую они вместе заведут, когда выйдут отсюда. Старший хотел бы мелкую и смешнявую, а вот Сынмин страшно мечтает об огромном защитнике. Падает ещё одна звёздочка за ещё одну собаку.

— Ты что-то пишешь? — борясь с сонливостью, Сынмин льнёт ещё ближе к Хвану.

Ему не хватает энергии понять, что Хёнджин вытворяет пальцами, как и не достаёт концентрации самому догадаться. Всё остановилось на том моменте, когда старший кончил себе на живот. Запах чего-то сладкого и вяжущего язык всё ещё витает в воздухе и в памяти. Руки младшего тоже пахнут Хёнджином, ведь исправлять то недоразумение, что залило не только кожу, но и попало на одеяло, пришлось именно ему. Стирая мутноватые капли, Ким глотал одну за другой мысли, что в следующий раз он тоже хочет попробовать подобное, может быть, даже рукой Хёнджина, а может, и как-то иначе...

— Я просто трогаю, — парень давится мягким смешком. — Мне нравится тебя касаться.

Сынмин готов раскраснеться ярче спелой клубники, и ведь не в первый раз за ночь. Хотя уже почти утро...

— А что ещё тебе нравится?

— Ты.

Младший ждёт продолжения, но Хван продолжает лишь водить пальцами вдоль спины.

— И всё?

— Я не жадный, — продолжает посмеиваться Хван, будто играясь на нервах Сынмина. — Мне хватит.

— А как же рисовать?

— Это необходимость.

— А я?

— А тебе бы поменьше задавать всяких вопросов, — Хван меняет положение и со спины переворачивается на бок, чтобы быть лицом к лицу с младшим. Одну руку приходится устроить под щекой, а второй бережно укрыть щёку Сынмина. — Научи меня быть таким же хорошим, как ты, чтобы я не смог тебя обидеть.

— Если не захочешь, не обидишь, — согреваясь нежностью, Сынмин повыше натягивает одеяло на свои плечи и на тело Хвана, хотя тому, кажется, не холодно и не жарко без футболки. После парень пальчиками проигрывает с чёрными кончиками длинных волос, разлетевшихся повсюду. — Да я и сам прекрасно справляюсь с тем, чтобы себя обижать.

Грустно хмыкнув, Ким увлекается своей игрой, а вот с лица Хёнджина вся радость исчезает.

— Я знаю, что ты себя режешь, — он недовольно поджимает губы и супится. — Твои полосы на ноге не похожи на обычные царапины, — предугадывая уйму идиотских оправданий или встречных вопросов, Хёнджин выкладывает всё подчистую. — Я увидел их и всё понял. И я рылся в твоих вещах.

Когда и как Хёнджин обнаружил несколько надрезов чуть выше выступающей косточки на лодыжке, неизвестно, а спрашивать стыдно и бесполезно. Злиться за то, что он копался в его тряпках, тоже неуместно.

— Я его выбросил, — продолжает Хван, не меняя серьёзность на лёгкую игривость. Его ладонь гладит кожу, словно сглаживает все проклятые шрамы, и Сынмин от этого незначительного действия сопливо всхлипывает. — Обещай, что больше не будешь, — своим шёпотом Хёнджин не старается успокоить, а «укрывает» от прошлого, утягивает подальше от безумия, которым младший баловался. — Пообещай, мотылёк.

Ким Сынмин любил лезвие. Обожал мгновенный эффект с примесью боли, сопровождающий его несколько дней кряду. Ему необходим был этот меленький острый кусочек, уродующий его, чтобы продолжать жить. Если он найдёт другую любовь и начнёт обожать иную необходимость, то он откажется от лезвия. Забудет. Постарается. Но пока...

— Это тяжело, хён, — открыто признаёт свою слабость подросток, вжимаясь лицом в грудь старшего. Ещё один всхлип без слёз и судорожный выдох, в котором звучит вся трагедия. — Знаю, что плохо, но это помогает.

— Давай будем рисовать? Каждый раз, когда тебе захочется себя порезать, бери карандаш, ладно?

— А если не смогу? — Ким отрывается, смотрит на Хёнджина новым взрослым взглядом. — Если сорвусь и всё же порежу, ты... Ты меня бросишь?

В такой деликатный момент трудно найти правильные слова или действенные угрозы. Если бы шантаж точно сработал, то Хёнджин бы ответил утвердительно. Но он ведь не сможет бросить этого волшебного парня один на один с паршивым лезвием. Да и где он достанет его?

— Если очень, очень сильно захочешь, то режь меня.

Сынмин прыскает запоздало на эту идиотскую шутку, а после толкает парня в плечо.

— С ума сошёл?

— А что? Тебе можно, а мне нет?

— Хёнджин, это не смешно, — вопреки всему, Сынмин криво улыбается. — Я ведь не просто так это делаю.

— Делал.

— Делал, делаю... Не важно.

— Больше не делай, — поправляя упавшую на висок прядь, Хван тяжко выдыхает и стучит пальчиками по лбу. — Постарайся забыть об этом, хотя бы тут.

С приходом Хёнджина в жизнь Сынмина вернулось и отодвинутое в дальний ящик лезвие. С ним же или из-за него, этот острый кусок придётся забыть опять. Насовсем? Или до очередного кризиса в жизни?

Покажет только время...

— А вообще, есть другой способ, если рисовать не хочешь, — напряжённые брови Хвана расходятся. Цветочная мягкость возвращается к нему. — Будет грустно — обнимай меня, будет плохо — целуй. Хотя... Если тебя будет тошнить, то не лезь и не целуй. Не надо.

Сынмин взаимно расслабляется и рассыпается тихим смехом.

— А если будет больно? — проведя пальцем по груди Хёнджина там, где сердце глухо стучит, Сынмин намекает, о какой боли именно говорит. — Что тогда?

— Мы что-нибудь придумаем, — оставив отпечаток сухих губ на лбу младшего, Хван так и застывает, не отрываясь.

«Мы — взрываются в уме кометы. — Он и я, — шумит салютом в сердце. — Наконец-то».

— А теперь давай немного поспим, потом разбудим чудовище и пойдём завтракать, — сползая под одеяло ниже, Хван закидывает ногу на Сынмина и прижимает к себе, как любимую податливую игрушку.

— Хотя бы сегодня не ругайся с утра, — шепчет Ким, уже смело целуя сахарную шею Хёнджина.

— Это не я с ним ругаюсь, а он со мной.

— Ему тяжело, Хённи.

Конечно же Хёнджин знал, что Джисону ни капли не легче, хотя времени понять ситуацию и принять её было достаточно. Не вернётся Минхо. Не стоит мечтать о нём и уж тем более плакать. Рыдать Хан перестал, говорить, что скучает — тоже. Только правда ли это? Действительно отпустил и забыл?

— Вот я и стараюсь его отвлечь, — отшучивается Хёнджин уже на грани дрёмы. — Я бы хотел и у него забрать немножко боли, но он такой вредный...