Кровь и мёд

❞

— Присмотришь за ним? — Минхо против воли вдыхает облако никотина и выдыхает густой пар.

На улице лютый мороз, но проводить его вышли все, кто хотел. Даже Сынмин зачем-то выбрался наружу. Стоит кучно вместе со своими друзьями в стороне, пока бывший сосед прощается с верным другом, которого не стыдно назвать родным братом, и желает удачи одними грустными тёмными глазами.

— Не вопрос, — Чан кивает и затягивается в последний раз, прежде чем щёлкнуть окурком в сторону. — А за тобой кто присмотрит?

— Я справлюсь, — пальцы начинает покалывать от холодного воздуха даже сквозь толщу шерсти перчаток. Шапка, что сбивает тёмные волосы на лбу в несуразную чёлку, не греет. Где-то между рёбер задувает сквозняк. — Приеду расскажу, как там на свободе.

— Хвастаться вздумал? — парень вжимает шею, ёжится со всей силы, и чтобы кровь разогнать, переминается с ноги на ногу.

Остальные за спинами тоже топчутся на одном месте, а Хван так вообще позволяет себе скулить и поторапливать двух прощающихся.

— Я не умею, — брюнет скромно опускает голову. Холод забирается под одежду и сковывает. Даже мысли начинают замерзать, и это при том, что голова подростка вроде как в тепле. Но дурацкая шапка — ничто перед неминуемым мрачным прощанием. — Ты же знаешь.

— Знаю, знаю, — рукой приобнимая друга, Чан раскачивает его, неаккуратно потряхивая. Не просто удерживает на месте в дружеском объятии, но и поддерживает на будущее. — Ты справишься.

— Спасибо.

— Буду скучать.

— И я, — Минхо хмурится, потому что лёд уже добрался до тёплого нутра и приморозил сердце к костям. — Я очень буду скучать по тебе и твоему маленькому солнцу.

— Ты прости, что он не вышел, — Бан задирает голову, оборачиваясь, и глазами находит нужное окно, где своей минуты дожидается солнечный лучик. — Живот болит, поэтому он тебе рукой помашет.

И Минхо видит, как на фоне чёрных штор выделяется бледной тенью Ян Чонин. Он активно размахивает сразу двумя ручками, прислонив лоб к остывшему от тепла стеклу и наверняка плачет. Растянув губы в искренности, парень отвечает тем же жестом и вяло машет правой.

Это была его первая улыбка за утро, как признак того, что он стремительно ломается.

— Ну долго вы ещё? — повторно канючит Хёнджин, похрустывая снегом от быстрых прыжков. — У меня нос замёрз, уши замёрзли, а ещё я есть хочу...

— Иди сюда, — Минхо делает шаг вперёд и Хван без продолжительных жалоб подбегает к нему, обнимая всего и сразу.

Хёнджин колоколом смеётся от инерции, которая чуть не валит их наземь, а потом вдруг, не обращая внимания на стоящего рядом Чана, он шепчет Минхо нечто очень личное прямо в ухо, отчего тот краснеет зимней вишней и несильно толкает его в плечо.

Благодаря этому чуду с рубиновым носом и отмёрзшими ушами Ли Минхо позволил себе тихо посмеяться в первый раз за этот безрадостный день.

— И я тебе, — доносится до Джисона, и без того его плаксивое настроение ухудшается.

«Чего он там ему?, — бурчит парень, упрятав подбородок в воротнике. — И с какого фига они так долго обжимаются?».

Времени с Минхо оказалось мало. Если бы Джисон мог подчинить себе часы и минуты, он бы без раздумий остановил стрелку на циферблате, чтобы прошедший вечер и бессонная ночь не кончались никогда. Они очень долго лежали в тишине обнявшись, но страшиться этого безмолвия не думали. Было комфортно слушать дыхание друг друга и звуки ударов печальных сердец. Хан под утро успел изучить каждый шрам, осмелился подушечками пальцев «поцеловать» каждый след от давней трагедии и согреться на много-много дней вперёд.

Он счастлив, что Минхо наконец покинет этот дом ужаса, искренне рад, но в то же время бесконечно опечален. Ему будет тяжелее там одному, чем Джисону здесь со знакомыми под боком... Или нет?

Когда приходит его черёд прощаться, ноги отказываются слушаться. Минхо сам подходит и сразу же накидывается, обнимая крепко-крепко. Обычные слёзы снова срываются с глаз, и Хан спешит улыбнуться, чтобы остановить это недоразумение и послать на хуй печаль, но выходит плохо.

У него впервые в жизни так сильно болит душа.

— Я буду тебя ждать, — глухо бурчит он, уткнувшись в чужое плечо, на которое прозрачными бусинами стекают холодные слёзы. — Обещаю.

— Я тебя всю жизнь ждал, — смеётся тут же Минхо, постукивая зубами от минусовой температуры.

Сейчас Джисон впервые его греет, а не наоборот, и это что-то да значит.

— Дурак! — хихикает Хан и утирает новые слёзы.

Теперь он плачет из-за того, что они всю ночь промолчали. В мыслях выскочила гнойным прыщом выдумка, что он прощается с незнакомым человеком. Джисон не спросил, какой чай Минхо любит, какие сказки обожал слушать в колыбели, и под какую музыку он грустил раньше, тоже не узнал.

Не успел.

А времени больше нет.

Ли Минхо уходит.

— Дурак, — грустным эхо вторит брюнет и прерывает их объятия, уткнув свой лоб в другой — медово-тёплый. Через нависшую на лоб и глаза тёмную чёлку отчётливо виднеются и его взмокшие глаза. Только Минхо не разрешает себе давать слабину, ведь Джисон должен и дальше считать его сильным, иначе... Иначе не дождаться им гармонии и счастья. — Так какой твой ответ?

Проглотив горький ком, Минхо боится хоть на сантиметр отдалиться от Джисона, словно тот развеется пеплом прямо на глазах. Он опять зарывается в шею и дышит жадно, чтобы надышаться сладостью, или чтобы позорно не заплакать, рассматривая полюбившиеся мокрые глаза так близко-близко.

Очень тяжело сдерживаться, когда соль в глазах нестерпимо разъедает белки.

— А какой был вопрос? — лишь минуту спустя Хан подаёт голос, одновременно с этим отчаяннее напитывая своим теплом родного душе и сердцу человека.

Минхо вовсе не чужой, не незнакомец, не левый человек. Пусть про чай и сказки Джисон не узнал, зато ему посчастливилось познакомиться с его бездонной душой, изуродованной ранами и ожогами из прошлого. И это не просто много, не обычное «хоть что-то», а незаслуженно многое значит.

— Ты сможешь?.. — вопрос обрывается, потому что Минхо до жути боится выпрашивать подобное. Ему страшно всё, что касается медового Джисона, который в любой момент может горько отреагировать. Но всё или ничего? Сейчас или уже никогда? — Полюбить меня когда-нибудь сможешь?

Градины соли намереваются замёрзнуть в уголках глаз, хотя плакать Хану уже не хочется от слова совсем. Нужно, чтобы Минхо запомнил его улыбающимся, ведь так прощаться легче и правильнее. Джисон насухо стирает следы горя, опускает голову, пальчиками лезет под резинку перчаток Минхо под его внимательный тёмный взгляд и ныряет ладонью к другой — нежной и холодной.

— Ты такой придурок, — шепчет он, повторяя свои ласковые махинации со второй рукой. — Просто идиот, — скрепив пальцы вместе, Хан разглядывает как сползают перчатки, намереваясь упасть в серебристый снег, и через силу улыбается со всей искренностью напоследок. — Твой человек тебя любит, Минхо. Уже любит, как самого важного человека.