Узелки
❞
Время должно было стремительно бежать и пролистать каникулы как тонкую тетрадь, но каждый одинаковый день всё тянулся и тянулся...
Хан Джисон за неделю с небольшим отвык от крох дисциплины, разлагаясь на кровати в компании Ли Минхо, который после того серьёзного разговора о важном стал более осторожным, и парню взбрело в голову, что Минхо теперь боится тронуть его лишний раз. Про устоявшееся серое настроение он не решался заговорить, опасаясь опять напороться на тему, далёкую от лёгкой и беззаботной. И тяжёлой она была для самого Хана. Он хочет из любопытства или несусветной глупости попробовать зайти дальше, коснуться не только губ, но и других частей тела, поцеловать, возможно, душу, но иным способом, однако страх перед неизвестными ощущениями мешал всем желаниям, сминая их как обычные листы в клетку. Планы, как карты в руках неумелого игрока, путались и сулили проигрыш.
«И хочется, и колется», — выразился бы Джисон, ведь лучшего определения его состоянию и не подобрать. Но хочется ему как факт стать взрослым, прыгнув на одну ступеньку жизненного опыта повыше, но сомнения, что опыт этот он приобретёт с парнем, а не с миловидной девушкой, его изводили. Сумасшедшим он, конечно, не считался, но на отчаянного дурака иногда смахивал, когда в полустонах просил коснуться себя, потрогать, а после отскакивал от Минхо как от смертельного огня. Тот по глупости послушно сладкие просьбы исполнял, дотрагиваясь до члена Джисона через слои одежды и поглаживая его торс кожа к коже, но после винил себя и чуть не проклинал, что всё испортил. Хан остывал очень быстро, а со своей горячей кровью Минхо справиться было сложнее.
Ну не силой же его брать?
Собственные силы сдерживаться и железо-бетонная выдержка начинали давать слабину. Всё шаталось. Минхо был окрылён и сокрушён одновременно, и высказать претензии было нельзя, ведь Хан зацепился за слово «дружба» и держался за него, припоминая каждый раз, что друзья — настоящие друзья — дружат немного не так и вообще-то не целуются. Минхо не мог спорить, иначе потерял бы и это.
В один из последних выходных дней, отчаявшись или расхрабрившись, Джисон в очередной раз во время обычного уже вечернего поцелуя перед сном в губы проскулил потрогать его, но мольба эта возымела обратный эффект. Минхо остановился, нырнул руками под подушку и громко чмокнул Хана в его тёплый как растопленный мёд лоб.
— Давай спать, — сомкнув веки, спокойно шептал он под тяжёлые вздохи Джисона. — На уроки завтра.
Очень бы хотелось снять одежду не только с себя, но и с предмета бесконечного обожания. Минхо до спазмов в животе хотел расцеловать Джисона везде, абсолютно везде и всюду, не обделяя ни одну часть тела вниманием, но в то же время, ему так остро хотелось, чтобы Ханни сам искренне того хотел, чтобы он не боялся его как нечто чуждое и уж тем более не оставлял потом в холодном одиночестве распинать себя за бездумные действия.
Может, Джисон ещё и не понял, но он полюбил Минхо. Привязался. Смог. Осознанно он ни за что не признается, но подсознательно в ночи, пока Минхо охраняет его сон, жертвуя своим, Джисон вжимается в его свободную от одежды грудь, усыпанную шрамами, и шепчет его имя с особенной нежной хрипотцой прямо в горячее сердце.
Подросток молчит об этом и не смеет дразнить. Он ведь и не рассчитывал толком, что его свалившуюся в сердце влюблённость этот дикий парень поддержит и поймёт. Ли Минхо без упрёков принимал то, что заслужил. Поцелуи. Этого хватало, чтобы мучиться поменьше, и каждого ворчливого «нравишься» было достаточно, чтобы не сдаваться и пытаться нравиться дальше. Минхо ведь добился тёплого расположения чудом, как простой чудак, бежавший кросс по сельской местности, смог выиграть олимпийское золото, заняв почётный пьедестал. И не был он готов к подобным тяготам, к тем более душевным, но Джисон открыл в нём эту иную сторону. Чувства. Парень заставил Ли Минхо чувствовать, что означало одно — он не совсем ещё чудовище и вовсе не ошибка в чьей-то жизни, поэтому он смело может продолжать расчитывать на свою сказку без трагичного конца.
Проходит достаточно времени, а именно несколько морозных недель, за которые не только снега навалило больше положенного, но и проблем. В попытках склеить разбитую компанию, Чан попробовал собрать главные «осколки» в одном месте. Дело снова чуть не закончилось убийством несчастного Хёнджина. Ёнбок на разборе полётов не присутствовал, проигнорировав просьбу метнуться в актовый на разговор, зато Чанбин явился и с порога чуть не искалечил уже покалеченное голыми руками. Минхо о подробностях много не болтал, не смея волновать своего любимого друга, но по очередному разбитому носу Хвана издалека легко угадывалось, что ни к чему хорошему парни не пришли.
Было обидно, ведь компания, какая бы она ни была, Хану приходилась по душе. Да, на Ёнбока он с первого дня, можно сказать, косо смотрел, но всё же крохой души жалел его. Неспроста он такой. Очевидно, что жизнь его знатно потрепала, раз он вырос в такого бессердечного эгоиста. Минхо тоже про блондинчика слов обидных на ветер не бросал, но не потому что понимал и уж тем более сочувствовал ему, а потому что себя считал ничуть не лучше. Богатое детство и статус в обществе никак не влияли на его самооценку. Слова матери намертво пригвоздили его к одному месту, туда, где он никто, выродок, ошибка...
Все ошибаются. Без этого никуда. И Хван Хёнджин привык к ошибкам, как к чему-то естественному, хоть и малоприятному. Кто не живёт, тот не ошибается? Именно так подросток и думал всё свое детство, залезая то в улей голыми руками, то в будку собачью с головой. В юношестве, не умея плавать и не обладая мастерством задерживать дыхание на рекордное количество времени, мальчик тоже не боялся потонуть в реке, прыгая в ребристые волны со скалы. Было весело, потом больно и неприятно от ругани родителей, но если бы он не попробовал с остальными деревенскими сигануть вниз, он бы допустил другую ошибку — лишился бы каких-никаких приятелей и заработал славу «слабака и труса поганого».
Хёнджин не врал, когда говорил, что никого у него не было. Были, конечно же, и одноклассники, и соседские дети в родной деревне, и собаки дворовые, но общего языка и какого-то тёплого родства он с ними не познал. Хван был домашним цветком, и он пугался диких растений. Осторожничал. Друзья-собаки заполняли его одиночество и безмерную скуку, и немного отвлекали от взрослых проблем, но это была лишь иллюзия. Ему не нужна была чужеродная замена. Мелким Хван Хёнджин хотел своего родного, чтобы папа не забывал про его День рождения и чтобы мама не отрекалась от готовки, ведь у неё получались самые вкусные паровые булочки, да и супы всегда удавались на славу. Тот маленький Хёнджин не хотел быть преемником обустроенной фермы, которая за короткий срок из «империи сельского хозяйства» превратилась в ничто. У него была нужда быть сыном для двух людей, однажды решивших подарить ему жизнь.
Было ли их решение ошибкой?
Первой начала пить мама. Потом за бутылку схватился и Хван-старший, чьей точной копией Хван-младший и являлся. Иногда под покровом ночи сын тоже прикладывался к стакану, чтобы просто понять, ради чего меняются его родители и какое на вкус пойло, от которого у отца наутро кишки выворачивало. Он глотал спиртное и не понимал, в чём прелесть этой горькой отравы. В доме, в котором семью пригрели под боком тётка со своим мужем, постепенно начали появляться чужие. Алкоголя стало больше, как и одиночества в маленькой комнатке, где Хёнджину выделили матрас. Взрослые галдели, бывало, до самого рассвета, а мама и папа были в те моменты недоступны от ударной дозы этилового спирта в крови. Тётка — старшая сестра мамы, не запрещала устраивать дебош и в одну из пьянок сама твёрдыми кулаками размахивала, отстаивая синюю пропитую доблесть. Было страшно. Засыпать в шкафу в полнейшей темноте казалось чем-то ненормальным, но реальным. Плакать ручьями из-за криков мамы в драках — рефлекс. Хёнджин хотел бы обо всём этом кому-то рассказать, чтобы легче было, ведь чересчур тяжело хранить страхи и горести в чересчур маленьком сердце, заполненном под завязку лишь светлыми мечтами, но некому. Банально, кроме собак он не знал, кому можно доверять, а кому опасно. Люди, подарившие ему жизнь, просто не успели научить жить эту проклятую жизнь.
Да и могли ли? Знали ли они сами хоть что-то?
В одну из перегарных ночей отец убил соседа, решив поставить точку в споре именно разбитым горлом зелёной бутылки в печень. Это была ошибка. Его увезли без грандиозных проводов и долгих прощаний. Не было никаких наставлений сыну у порога, как и не было объяснений от мамы, как жить дальше после суда и как справиться с тем, что отца самого прирезали в тюрьме, как какую-то свинью на убой. Она себе не изменяла и утешалась алкоголем, а про подрастающего сына позабыла напрочь. Это была её ошибка. Уподобиться старшим и тоже запить одиночество и реальное сиротство Хван решился добровольно, ошибкой это не считая. Это способ, выход из собственного мрака, и не более того. Это было решением до тех пор, пока мама однажды просто не проснулась.
Парню было только шестнадцать, а он уже мог похвастаться опытом в делах алкогольных, только в приюте у Хёнджина отношения с бутылками были не такими, какими являлись в домашней обстановке. Достать заветное лекарство на новом месте жительства было не так-то просто. Совершая очередные ошибки, он нашёл способ, хотя в этом не было острой нужды. Ему ведь теперь было с кем быть, поэтому и пить беспробудно не было никакого смысла.
Оказавшись под надзором мотылька, парень вовсе отказался глотать отраву даже ради веселья или в угоду привычки. Сынмин, бесстыжий такой, его окончательно испортил!
Стоило ли сказать спасибо? Пожалуй, да, но Хёнджин выбрал поблагодарить не словами, а поступками.
Сейчас, после уроков, он за руку ведёт это существо с невидимыми крылышками, и Хана подгоняет заодно, чтобы показать, а точнее похвастаться тем, что в зимние дни отрешения от мира смог изобразить маслом. Он бы и Минхо с собой потащил, если бы тот на занятия явился, но о причинах отсутствия заиньки и его двух друзей Хёнджин не вдавался в подробности. Потом покажет и ему, и Чану, а если помирится с Бином, то и ему своей пропавшей без вести депрессией похвастается. Но потом, а пока...
— Ты навёл порядок? — перешагнув через порог, Джисон, переигрывая с эмоциями, мнёт свои щёки, поднимая их к глазам в изумлении. — Я тебя не узнаю, Хённи.
Хихикнув на этот комментарий и заодно на смешную рожицу, Хван кивает. Да, в мастерской у него теперь всё по полочкам, осталось и в голове всё разложить по своим местам, и тогда он по-настоящему самостоятельно познает прелесть жизни без помощи мамы и папы, а там и до нирваны недалеко.
— Это она? — Сынмин внимания на перемены в студии никак не обратил и сразу кинулся к мольберту, где высыхал холст размером с альбомный лист.
— Да, — Хван продолжает удерживать улыбку на губах, хотя видно, что напрягать мышцы на лице ему нелегко. Вновь пострадавший нос явно доставляет дискомфорт. — Закрой дверь, — просит он друга и останавливается прямо за спиной Сынмина. — Тебе нравится?
Джисон крадучись подходит к парочке, замирая рядом всего-то в одном шаге, и тоже принимается рассматривать нарисованные глаза.
— Очень, — краснеет Сынмин.
— Я по памяти писал, — бросив подбородок на чужое плечо, скрытое под верблюжьей рубашкой, Хван за секунду расслабляется, опуская свои напряженные плечи.
Невероятно, но факт — память у Хёнджина отменная. Хан пристально рассматривает огромные кофейные зрачки, в которых живо прорисованы узоры и детали, вплоть до звёздных вкраплений у края зрачков, которые прячутся за стёклами очков Кима, и подобрать слов не может. Это очень и очень красиво. И слишком невероятно, чтобы правда поверить, что Хван смог запомнить особенные глаза младшего и по-особенному точно перенести их на пустой холст.
Вдруг стало крайне неловко. Казалось, что созерцать произведение искусства личного характера стоило бы двоим друзьям без третьего и явно лишнего, но поздно было отказываться. Хёнджин и без того вдоволь накапризничал, пока просил посмотреть его свежую работу. Джисону было не только неловко стоять рядом с друзьями, но и скучно. Тут не было места обыденной скуки в её прямом значении, а имело место быть скучанию. Хана никто не обнимал, а мог бы и не кто-нибудь, а один конкретный Ли Минхо. Пришлось самому ухватиться за предплечья, чтобы доставить себе немного комфорта, в то время как длинные руки Хёнджин без стеснения змеями вились вокруг тела Сынмина.
Без Минхо всё не так. Даже стоять как прежде и смотреть на тёмные мазки теперь было не так. Без хмурого облака рядом думалось не так, дышалось, жилось, в конце концов...
Утром после завтрака Минхо отвели к директору и вплоть до начала занятий так и не отпустили. И все уроки Джисону было совсем не так сидеть на неудобном жёстком стуле, в уме перебирая, где этот придурок мог накосячить, и явится ли он хотя бы на последний урок.
Всё, блять, не то и не так!
— Хённи, я... — повернув голову к парням и поймав их наслаждение в тихом моменте, Джисон быстро-быстро попрощался и с одним, и со вторым другом, добавив, что картина и правда вышла прекрасной и очень живой, а после схватил свою куртку и вылетел за пределы чужого Рая.
Он поскорее хотел добраться до комнаты, где его должен был ждать Минхо — его особенный тёплый Ад во плоти. Он упадёт к нему на колени, набросится с поцелуями и сам начнёт трогать парня, потому что эта резкая четырёхчасовая разлука вдруг дала понять, что с Минхо рядом хочется всё, а без него до тошноты противно всё остальное. Но упал Джисон намного раньше, растянувшись на последних ступенях лестницы. Расхлябанные шнурки, которые и стали причиной падения, заняли внимание. Парень на скорую руку поправил узелки, вернул куртку на плечи, лязгнул замком, но сойти с места так и не смог.
В коридорах было тихо, да так, что громкие возгласы мелких с улицы очень сочно звучали в ушах. Но не на это Джисон отвлёкся и тем более не из-за споров о снежках подростка парализовало. Завязывая узлы, слуха коснулся разговор, не предназначенный посторонним. Со стороны кабинета, где они занимались, слышался переливистый детский смех, а после...
— Если хочешь две бутылки, тогда и постараться придётся вдвойне.
— Как скажете, сонсэнним.
Ни одного, ни второго голоса Хан распознать сразу не смог. Решил задержаться, послушать и понять, кто это говорит и о чём.
— Ты ведь чистый?
— Да.
— И готов сейчас?
— Да, сонсэнним.
— Скажи, как сильно хочешь...
На этом идиотское любопытство Джисона повело его в сторону знакомого класса. Он крался лучше любого профессионального шпиона, ступая на одних носочках и задерживая дыхание. Быть пойманным он никак не хотел, ведь что о нём подумают, если его раскроют и во все уши после протрубят, что Джисон, оказывается, любитель следить и подслушивать? Замерев в полуметре от дверного проёма, он выжидал ещё каких-то тихих слов, чтобы в уме сложить «два плюс два» и убедиться в своих догадках, кто там болтает, только никто больше ничего не говорил. Из-за маленькой щели просочились другие звуки: чавкающие, мокрые и...
«Господи, боже, мать твою, блять!».
Хан хотел одним глазком увидеть, кто там к чему готов и кто слюняво дышит, а увидел затылок учителя литературы и ученика из другого класса у его ног. Ошибки быть не может. Той секунды хватило, чтобы прочно фрагментами оба силуэта мерзко отпечатались в памяти.
«Это?.. Он что, их?.. Блять... За алкоголь?».
Выбираясь на свежий воздух и спотыкаясь о натоптанные кочки снега, Хан летел со всех ног, всё повторяя и прокручивая эти вопросы как в центрифуге.
«Это и Хёнджина он?.. Да нет... Нет же?».
Увы, не о слабостях других Хан думал, пока задыхаясь торопился к Минхо поскорее, чтобы обсудить, осудить и что-то предпринять. Он вовсе не стремился залезть в голову Хвана и других просящих капли спирта, чтобы найти причину такой низости, как и не думал пытаться влезть в шкуру педофила, чтобы как-то отбелить его. Донук ему нравился как преподаватель и как человек приятной наружности... А теперь было тошно и страшно даже подумать, что завтра на уроке литературы перед глазами снова встанет фигура взрослого, перед которым на коленях стоял ребёнок.
— Минхо! — распахивая перед носом дверь, Хан как и хотел, тут же кинулся в сторону друга, но на колени с целью расцеловать не рухнул. Сел рядом на чужой кровати и шмыгнув носом сразу уткнулся в родную грудь. — Минхо...
Плакать о судьбе других не прихоть, а необходимость. Уж очень тронула Джисона та грязная картина. И пока парень ревел без объяснений, шелестя своей голубой курткой, съёживаясь от каждого рыдания сильнее, другой без слов его успокаивал.
За Хёнджина было обиднее всего... Из-за него чёрная олимпийка Минхо быстро намокла, а на ладонях Джисона образовались красновато-синеватые следы ногтей...
Было странно, что Минхо не расспрашивал, а просто молча гладил по голове, шее, спине, продолжая впитывать в себя чужие слёзы. Изначально странно, но Хан быстро адаптировался, понимая, что это к лучшему. Он бы просто не смог связать своё негодование в нечто оформленное и полное, чтобы его с лёгкостью поняли.
Нужно время.
Пока он всхлипывал, ему так же показалось чересчур странным настроение Минхо. Оно не было холодным, не было и тёплым. Джисон сейчас был в руках незнакомых, хоть по нежности своей ничуть не уступающих родным. Когда глаза парня упали на пол, то нашли возле единственного письменного стола узелки из светлой ткани. Хан моргал отчаянно, прогоняя слёзы, и думал-думал-думал... Эти мешочки напоминали обычные наволочки, набитые чем-то мягким и завязанные узлами-бантиками для красоты. Только для чего в действительности там лежали эти странные связки?
— Минхо? — замерев на секунду, Джисон тянет руку в сторону новых предметов в комнате и заторможенно спрашивает. — Что это такое?
— Вещи.
— Вещи? Чьи?
Хан напрягает слух, чтобы сквозь громкие удары сердца Минхо расслышать его знакомый ласковый голос.
— Мои.
— А что?.. — подросток выпрямляется, размазывая оставшиеся капли блестящих слёз. — Что за вещи? Новые? — он изучает три несчастных кулька с интересом, не переставая шмыгать носом. А если бы отвлёкся, если бы посмотрел пристально на Минхо, то очевидно бы угадал ответ в его печальных глазах. — Ты принёс нам что-то тёплое?
— Это старые.
— Понятно... — проглотив солёную слюну, Джисон свесил голову, собираясь с силами наконец выдать то, что заставило его расплыться от эмоций. — Минхо, я... Я...
— Я буду приезжать, не волнуйся.
— Чего? — желание говорить об учителе Ли пропало бесследно после услышанного. Парень распахивает глаза и глядит теперь в упор на Минхо трезво, но по-прежнему влажно. — Куда?
— К тебе.
— Что ко мне?
— Буду приезжать, — Минхо недоверчиво хмурится и недоумевающе хлопает ресницами. — Ты разве не поэтому плакал?
— Нет, — не догоняя, Хан слишком быстро отвечает. — А куда ты собрался?
Стоило бы начать расспрос с другого вопроса, а именно: «где ты был утром, Минхо?». Но было бы всё так легко и просто, как думается после... Хан в тотальной растерянности вновь гипнотизирует чёртовы кульки, набитые тряпками, и с духом собирается услышать ответ на свой вопрос.
— Мать приезжала, — Ли начинает осторожно подбираться к истине.
— И тебя забирает?
— Нет, конечно, — через призму хмурости Минхо украшает лицо улыбкой. — Я же уже не ребёнок, да и мы с ней официально больше не родственники.
— Тогда куда ты?..
— Она рассказала про завещание, которое папа оставил. Верещала написать отказ и переписать жильё на неё, — мнимая кривая ухмылка исчезает. — Я отказался и сказал, что выйду отсюда и заберу квартиру, чего бы мне это ни стоило. И я хочу это сделать сейчас, Ханни.
— Сейчас? — голос опустился до предельно жалкого. Хан и чувствовал себя так же жалко и ничтожно, как разбитый бесполезный сосуд, который уже пытались склеить и вновь уничтожили. — Почему?
— Чем раньше, тем лучше, — подросток, в отличие от Джисона, глаза не отводит и старается насмотреться напоследок. Хочет запомнить все детали. — Выйду, вышвырну её, пока она бед не наделала, найду работу, сдам экзамены заочно и если наберу эти пятьсот баллов, то попробую поступить куда-нибудь, — одних плаксивых взглядов было мало, и Минхо решил оставить в памяти и прикосновения. Холодные от мороза ручки Джисона укрыли тёплые ладони Минхо. — В квартире должно быть тепло, обязательно будет тепло, Ханни. Если захочешь, я буду рад... Если ты... Я постараюсь...
Слова потеряли свою значимость. Что бы сейчас Минхо ни сказал, новые ручьи слёз Джисона это не остановит. Но эгоистично услышать что-нибудь в ответ хотелось. Это было необходимостью подстать кислороду или воде. Если Хан продолжит молча рыдать, то и у Минхо сорвёт плотину. Он чувствует себя, мягко сказать, скверно, оставляя друга, но делает он это ради него — для медового мальчика, пропитавшего его каменное сердце чувствами. Он постарается, чтобы ему было куда уйти из этого гнилого места и чтобы обязательно было тепло и по-семейному.
Джисон об этом ведь мечтал. Только об этом. И вот на пути исполнить чужую для самого Минхо маленькую мечту, он ощущает себя последней тварью, удерживая неприлично трясущиеся холодные ручки.
Хотелось сказать «прости» или прохрипеть какие-нибудь утешения, но способность выражаться точно атрофировалась.
— Ты... — Джисон трёт глаза тем самым рукавом «голубого облака», который в тьме ночной Минхо старательно зашивал когда-то, пачкая ткань своими драгоценными слезами. Вдруг стало опасно больно. — Ты хочешь постараться? Для меня?
Ресницы Хана слипаются, словно клеем облиты, и блестят от новых слезинок, как и розоватые щёки.
— Для нас, наверное? — очень неуверенно отвечает Минхо, выдержав паузу. — Кто знает, может, придёт время и ты постараешься влюбиться в меня и тогда всё будет для нас.
— Ты шутишь?
Минхо и шутки — это Север и Юг. Они далеки друг от друга и вряд ли когда-нибудь соприкоснутся, если только не наступит конец света. И кажется, что в личной жизни сейчас как раз происходит самый настоящий апокалипсис.
— Минхо, — смахивая прозрачные капли, Хан сам цепляется за руки подростка, переплетает вместе свои холодные пальцы с его горячими и несильно трясёт. — Я же... — вдоволь громко хлюпнув носом, Джисон бегает по каменному лицу напротив и тоже пытается насмотреться, чтобы отложить в памяти каждую морщинку от редких улыбок и каждую ресничку. Парень глазами старается ухватить всё: и пятнышко на носу, и точку на подбородке, следы от угрей на выступе скулы и все впадинки с мягкими изгибами у глаз. Он любит это всё и уже скучает. — Я ведь могу любить тебя как человека? Могу? Потому что иначе мне страшно, понимаешь? Я так боюсь...
И вместо громких слов о глубокой привязанности, которая переплела судьбы двух подростков в трудные времена, Хан Джисон вновь утыкается в грудь парня, которого он всё же полюбил, и в первую очередь как человека. Он смог. Навзрыд рыдая и себя не сдерживая, плачет и душа. Она воет, цепляется пальчиками за чужие плечи, но не старается удержать, а всего-навсего запоминает ощущения бесконечного тепла, какое бывает лишь от хорошей батареи.
— Тебе можно всё, — мягко шепчет Минхо, обнимая Джисона в ответ уверенно и крепко. — Ты — мой человек, и я буду твоим, только если ты этого захочешь.
— Хочу, — как в бреду болтает Хан, — очень-очень хочу.
— Я не оставлю тебя, обещаю, — проходясь по медовым волосам, Минхо еле держится, чтобы не расплакаться самому. Нельзя. И не потому что чудовища не плачут, а потому что остановиться будет тяжело. — Я буду навещать тебя.
Истерика, вызванная предстоящим уходом близкого друга, словно сумасшедший танец разбитых нот, звучит в душе стеклянной симфонией. Внутри всё бешено грохочет и трещит так громко, будто часть мира нагло забрали или кусок сердца безжалостно оторвали. Хан глотает чистую соль, что вызвали последние слова Минхо, и гроза внутри разрастается, молнии ожесточённо бьют по больным местам, о которых до этого дня подросток ни сном ни духом.
Ли-такой-тёплый-Минхо застывает глыбой льда, когда чувствует охватывающие его шею руки. Джисон в горе бесполезно сопротивляется, стараясь ухватиться за этот печальный момент, оттянуть, остановить время... Но минуты летят вперёд, не оглядываясь на секунды. Когда-то Хан остерегался Минхо, потом пугался и даже за человека его не воспринимал какое-то время, а потом ветер перемен раздулся, разрушив тонкие защитные стены, и теперь от этого подлеца невозможно оторваться. Что это, если не обычная любовь? Болезнь?
Джисон и правда чувствует себя нездоровым, как будто стылый холод надвигающегося одиночества его заранее кошмарит хуже гриппа и простуды. Он сам бросался когда-то в Минхо просьбами и шутками уйти куда подальше и желательно без него под руку, потому что не верил или не чувствовал этого заветного «вместе», а сейчас «заболевает» прошлыми предложениями. Он останется один в ледяном плену вечного холода, уныния и слёз, и никто не поможет...
Никто не заменит...
— Прости меня, — теплом Минхо проходится по виску и сильнее обычного сам «впитывается» в парня размазанной соплёй.
Истерика Джисона, подобно ливню, размывает его собственные мысли и перепутанные чувства. Ли-такой-холодный-Минхо тоже поддаётся ощущению глубокого отчаяния и морозной безысходности. Он бы хотел закричать, но Джисон боится громких звуков. Минхо это запомнил. Однажды в столовой он выкрикнул Чану принести ещё печенья, а Хан слишком подавленно в первый и последний раз попросил так никогда не делать...
— Я страшно пугаюсь.
— Тогда я буду предупреждать в следующий раз, идёт?
— Не идёт... Кричи без меня сколько влезет, а рядом со мной не надо, Минхо. И я серьёзно!
— А я без тебя не хочу...
Минхо может без Джисона, как и он без него может жить-поживать, но не хочет. Правда не хочет...
— Прости, Ханни, — под новые завывания Джисона подросток с каменным лицом роняет первую слезу, жутко тягучую, как капля цветочного мёда.
— Когда?
— Завтра, — жмурится Ли, потому что планировал уйти сегодня. — У нас есть почти целый день и вся ночь.
Он прячет лицо, вжавшись дрожащими губами в плечо Джисона, и пытается простить сам себя. Он напоминает себе, что в тучах боли всегда просвечивают лучи надежды на лучшее будущее, и он непременно постарается создать самое-самое медовое и очень-очень тёплое будущее для Джисона...
Только если он простит...
Если сможет...
Если Хан Джисон всё поймёт и захочет этого...