2001
❞
— Я не могу тебя понять, Хёнджин, — довольно рассерженно басит Ёнбок, бесполезно подпирая спиной закрытую дверь уборной.
Мелкий всё же нашёл шанс, чтобы подловить Хвана одного, но так просто загнанный в угол «сдаваться» не готов. Он уже всё для себя решил. Пожалуй, это твёрдое решение нагрянуло как раз в тот день, когда предмет воздыхания собрал свои вещи и послушно переселился в комнату к Бину.
Об этом Хёнджин молчит и молчать готов до последнего. Он не планировал строить из себя этакого загадочного и обиженного, но почему-то стоило ему закрыть рот и перестать контактировать с миром, чтобы услышать наконец себя, как мир решил, что он донельзя таинственный и озлобленный. А Хван Хёнджин был банально простым и ужасно сломленным.
— Что тебе непонятно?
Натягивая штаны обратно и поправляя расхлябанный шнурок, подросток смотрит, как вода бурно стекает в канализацию. Обернувшись к раковинам, он даже взгляда не кидает на стоящего в стороне Ли. Неприятно, не то слово.
— Я нашёл время побыть с тобой, а ты заявляешь, что не хочешь.
— А я должен хотеть тебя всегда? — тут выдержка даёт трещину, и подросток с ярым возмущением осматривает Ёнбока.
Тот теряется лишь на долю секунды.
— Что-то изменилось, — блондин проходит вглубь туалетной комнаты, пальцами скользя по пожелтевшим раковинам. — Ты изменился.
Привычное прежде действие — липкое касание, Хёнджин теперь встречает сведёнными вместе бровями, а не щенячьим восторгом.
— Я же сказал...
— Я хочу бросить Бина, — обрывает недовольство Ёнбок, ныряя рукой под чужую футболку.
Он лапает Хвана, как бездушного манекена, проходясь по горячему животу и отлаживая вздымающуюся грудь, где прячется больное сердце.
— А что так? — брезгливо глядя сверху вниз, Хёнджин делает попытку оторвать от себя нежеланное, но после первого провала продолжает стоять смиренно. — Не сошлись характерами?
— Я устал от него. Его так много и хочет он слишком многого.
— И что он хочет?
— Быть со мной дальше, — смеётся Ли.
— Какой он ужасный, — иронично выплёвывает Хван. — Хочет заботиться, любить и оберегать тебя.
— Мне ведь это ни к чему. Ты знаешь.
— Зачем мне это знать? — подняв бровь до упора, прогнившими клетками души Хёнджин ждёт, когда Ёнбок скажет, что хочет быть теперь с ним. Ожидание затягивается. Желание докопаться до правды зудит в подкорке. — Бросишь его и будешь со мной?
— Я и так с тобой, — прильнув ближе, Ли вжимается в грудь парня, сжимаясь в несуразный комок нежности и покорности.
Нет. Неправда. Ёнбок не с ним, не для него и совсем не его.
— Ты хочешь быть со мной? — Хван давит интонацией на второе слово и сам морщится, потому что ему уже нихера не хочется.
Секунда молчания превращается в долгую минуту серьёзных раздумий.
— Я не хочу ему говорить. Не буду.
— Боишься?
— Если он узнает, то это тебе стоит бояться.
— Значит, ничего не изменится, — выдыхает Хван, дёргая чужие руки ради собственной свободы.
Чанбина Хван жалел, как самого себя. Оба любили того, кому вся эта романтика не сдалась. Ёнбок просто не верит в любовь, отрицает её и готов отворачиваться от правды до последнего. Он объяснял раньше, что именно из-за дурацкой любви он оказался здесь. Мать-идиотка любила мудака, который бросил её со сворой детей и любила до последнего, вздыхая каждый божий день по подлецу. Она могла не допустить того, чтобы дети голодали и рыскали по свалкам в поисках одежды и игрушек, если бы «пожертвовала» своими никчёмными чувствами и вышла замуж снова. Из-за проклятой любви Ли Ёнбок и все его сестры оказались раскиданными по казённым домам. Он ненавидит любовь, но любит выгоду.
— Давай оставим всё как есть? Просто не игнорируй меня больше, — просит подросток, не зная, куда себя деть. — Пожалуйста, Хёнджин, будь проще.
— Я не хочу, — отворачиваясь, парень с силой вытягивает из себя нужные случаю слова. — Я больше так не хочу, Ёнбок-и...
Всё, чего хотел Хёнджин — ощутимой свободы. И он своего добился. С этого дня, а точнее с раннего предрассветного часа, наступившего двадцать пятого декабря, все молчаливо поняли, что теперь каждый сам за себя. Каждый волен делать всё, что хочет.
Чан прогнал мелких в комнату, никак не комментируя потасовку, и сам ушёл за ними следом, не одарив Хвана даже прощальным взглядом. Минхо помог протереть лицо водкой главному пострадавшему в эту «волшебную» ночь, а после утащил Джисона, оставив парня в компании бутылки.
Запивать внутренние раны Хёнджин не стал. На дне плескалось достаточно мутноватой жидкости, и её бы точно хватило обезболить душу, но (о чудо!) в мысли прокралась другая идея, тупой занозой засевшая между гибких извилин.
Шаг...
Ещё шаг...
Открывая дверь в комнату, Хёнджин не старался сохранять тишину, какая обязана быть в четыре утра. Сынмин не спал, но лежал, увы, в своей постели в позе раздавленной улитки, а не там, где он смотрелся лучше всего.
Темнота играла на руку. Ким, поднявшись, не испугался разбитого носа, порозовевшего и опухшего до состояния варёной картофелины, потому что не видел, но запах крови почувствовал. Спирт, которым отмыли высохшие красные ручьи, не перебил металлическую и солёную до кислоты на кончике языка вонь свежей крови.
Шаг...
И ещё один...
— Доброе утро, — подросток волочет ноги к кровати и, раздвигая гору подушек, словно Моисей волны, садится с лёгким скулежом.
Сынмин приподнимается на одной руке, следуя за каждым движением Хёнджина изучающим взглядом. Он надевает очки, заляпав неаккуратно стёклышко взмокшими пальцами, и садится, отзеркаливая позу старшего.
— Ты подрался?
Теперь парню хорошо были видны неестественно широкие ноздри, измазанные чем-то тёмным изнутри, и припухлая переносица, раздуваемая от сухого дыхания через рот.
— Нет, меня побили, — абсолютно спокойно отвечает Хёнджин. — Я же не умею драться.
— А кто?
Подсознанием Сынмин догадывался, что либо Донсик, либо Ёсан, но пока он выбирал из этих двоих «лучшего» кандидата, Хван шокировал другим именем.
— Чанбин.
— Чан-Чанбин? Серьёзно?
— Серьёзно, — кивнул парень в тот момент, когда Сынмин уверенно направился в его сторону. — Хочешь посмотреть на его работу?
Младший оставляет эту колкость без ответа и наклоняется, хватая вспотевшими ладонями чужое лицо. От Хёнджина разило алкоголем, но взгляд был трезвым, а тёплое дыхание ни капли не отравляющим. Пока парень крутил голову, рассматривая следы ночной пьянки, Хёнджин ясными глазами изучал спектр эмоций Сынмина. Он хмурился, дул губы и высовывал язык, зажав кончик зубами, когда Хвану понадобилось зашипеть от смелости парня. Сев так, чтобы бёдрами опоясать ноги старшего, Сынмин ювелирно приложил большие пальцы к месту ушиба и нежно провёл по щекам, окончательно и бесповоротно растирая исчезнувшие тропы, по которым немногим раньше у Хёнджина лились слёзы из-за Ёнбока.
— Больно, — хрипит Хван.
— Знаю, — вместо извинений за болезненные ощущения отвечает Ким, не выпуская из рук чужого родного лица.
— Даже не спросишь за что?
— А ты расскажешь?
Опустив глаза, чтобы удостовериться, что это не сон и Сынмин правда сидит на его коленях, улыбка сама собой выступает на губах расплывчатым пятном.
За одну ночь невозможно измениться, но можно изменить мысли. И прямо сейчас Хван Хёнджин со свободной головой думал не о Ёнбоке, а опять о чувствах младшего. Тому явно не понравится то, что он скажет.
Стыдно.
— Я теперь свободен, — намёками изъясняется он, зная, что сообразительный Сынмин его поймёт.
— Так это была правда?
Несмелые кивки в тишине и громкие удары сердца в темноте — всё, на что горазд уставший организм. Очень долго Хван бегал за призрачным признанием Ёнбока, но на деле он просто убегал от самого себя.
— У меня есть мазь, — быстро спрыгнув, Ким торопливо потопал к тумбе. Никакая колючая ревность его не задевала. У Хёнджина просто характер открытый, поэтому неудивительно, что он может ладить с кем угодно. Он не такой очевидный, как открытая книга, конечно, где всё чётко и понятно, а картина, в которой каждый видит своё. Сынмин не смел обижаться на старшего, ведь отлично знал, что между Ёнбоком и Хёнджином не было и быть не могло того, что было между ними, потому что каждый смотрел на Хвана разными глазами с абсолютно отличными друг от друга мыслями и причинами. — Я намажу и завтра будешь как новенький, — усевшись рядом на матрас, а не как прежде на ноги, подросток ловко крутит крышку и выдавливает на указательный прозрачный гель. — Будет щипать, но ты потерпи, ладно?
Качнув головой ещё раз, Хван прикрывает глаза, чтобы самому не испытывать смущения от столь близкого контакта. Губы заныли, когда Сынмин начал мазать холодом по пострадавшему носу, а язык онемел, распухнув подстать переносице. Даже если бы он и хотел сморозить прямо сейчас какую-нибудь глупость, он бы просто не смог. Сердце защемило от тихого сопения совсем-совсем рядом. Сынмин до этого комментировал всё, что вытворял, но забыл предупредить, что собирается подуть на рану.
Распахнув глаза и увидев сначала вытянутые потрескавшиеся губы критически близко, а после добрые щенячьи глаза, Хван сам открыл рот от волнительного испуга.
— Щипит? — между потоками прохладного воздуха, шепчет Ким. — Или горит?
— Болит, —потянувшись рукой к сердцу, Хёнджин замер, так и не добравшись до цели.
Резко он решает сменить траекторию движения, и обвив талию соседа, подгребает его к себе обратно. Тот, не ожидая подобного, шатается, неаккуратно проезжая коленом по паху, и открывает от ужаса глаза на максимум. В неудобном во всех смыслах положении Сынмин самостоятельно разводит колени пошире, насколько позволяла это сделать помятая пижама, и садится.
Оба прячут взгляды. Один рассматривал сквозь прозрачные линзы смятое одеяло и цветастые углы подушек, которые успел изучить вдоль и поперёк, а второй с серьёзной физиономией любовался мягким профилем мотылька, залетевшего в сердце.
— Ты правда всё это время скучал по мне?
— Да, — еле размыкая губы признаётся Сынмин.
— Почему?
— Хотел бы я не скучать, — прыскает следом так же тихо и хрупко. — Но у меня не получилось.
— Привык ко мне?
Осмеливаясь дотронуться до нежного создания, Хёнджин крутит рукой и тыльной стороной ладони проходится по гладкой щеке, сравнимой с шёлком. Пальцы невесомо задевают кончики волос, отросших возле уха, и следом заправляют прядь, оглаживая более уверенно, но по прежнему мягко.
— Мы с тобой из разных миров, — продолжает болтать он первое, что приходит в голову. — Ты умный, а я глупый. Ты нормальный, а я нет.
Младший торопится поднять глаза, чтобы посмотреть, с каким лицом Хван несёт этот бред. Он серьёзен как никогда прежде и вдумчив как никогда раньше.
— А ты скучал без меня? — удерживая руку Хвана у своей щеки, Сынмин торопится напитаться чужой лаской, пока можно.
— Честно? И да, и нет. Я знал, что могу прийти к тебе в любой момент и ты заполнишь мою скуку, но я не хотел тобой пользоваться.
— Ты сложный, — ровным голосом выдаёт парень, поправляя очки.
— А ты простой, — Хван одновременно с ним хватается за дужку и убирает лишнее в сторону. — Видишь, мы разные.
— К чему это самоуничижение?
— Само... Что?
Тяжёлый вздох заканчивается лёгким смешком.
— Это значит, что ты признаёшь себя слишком не таким, — спокойно объясняет Ким, проглатывая грусть. — Жалуешься на свою ничтожность.
— Мне не нравится это слово, — хмыкает Хван, кривясь от коликов боли.
«Мне тоже».
— А не хочешь создать свой мир? — очень неуверенно бормочет Сынмин, спотыкаясь через слово, меняя вектор направления темы.
Он не понимает, к чему клонит старший, и сам себя понять не может: хочет он подвинуться ближе, чтобы сердце почувствовало другое сердце, или же ему необходимо отойти на безопасное расстояние, пока не поздно?
— Свой мир?
— Твой и мой, — подрагивая губами, парень неловко улыбается.
— Наш мир? — ехидно скалится Хван. — Без самоуничтожения?
— Самоуничижения, — терпеливо повторяет Сынмин с той же грустной полуулыбкой.
— Я тебя сломаю, глупый, — Хёнджин позволяет себе очередную вольность и устраивает ладони чуть ниже талии младшего.
— Нельзя сломать поломанное, — поёрзав от незначительной перемены, Сынмин ощущает не только огонь внутри себя, но и дикий жар, стремящийся вырваться из такого холодного Хёнджина. — И вообще, ты однажды сказал, что я тебя испортил, так что... Один-один?
Зачем-то вспоминая разговоры с Ёнбоком в кафельных стенах уборной пару дней назад, Хёнджин собранно сравнивает те свои мысли с нынешними. Обожаемый блондин никогда не лез в душу, хотя мог бы постараться и похлопать своими детскими глазами, поднимая глубокие темы. А Сынмин смотрит всегда в глаза по-взрослому, даже когда стесняется и боится, всё равно старается по отрывкам взглядов передать что-то, что у него самого припрятано в душе. Ёнбок говорил всё прямо, не заботясь о чувствах окружающих, и изначально Хёнджин считал это огромным плюсом. Да и то, что оба плавали на поверхности, пребывая в уединении, Хван воспринимал как благодать. Ему не приходилось мучиться, изъясняясь в красивых признаниях, и не нужно было выслушивать плач чужой души. А вот с Сынмином иначе. С ним хотелось всё это.
Младший прямо сейчас тоже смотрит с теплом и нежностью. Он видит в сидящем напротив искусство — непонятное, но от этого и привлекательное. Нет картины, которая нравилась бы абсолютно всем. Даже захваленная тысячами Мона Лиза неприятна сотням и пугает десятки людей. Не все готовы тратить своё время и стоять, с усердием рассматривая глубину, спрятанную мастером в холсте аккуратными взмахами кисти. А он готов и тайно желает изучить и саму картину, и художника.
Ёнбока Хван редко сравнивал с чем-то и тем более с кем-то, но сейчас, не раздумывая, он бы назвал парня, поцелованного солнцем, обычным разрушением. Он всегда врывался без стука и без предупреждения, брал, что хотел сам, и давал то, чего от него ждали, при этом разрушая и себя, и другого — Хёнджина. Он и глупого Чанбина крушит и ломает, шатая его нервную систему похлеще недавнего землетрясения в Осаке. А Сынмин и прежде, и сейчас — всегда — один единственный спокойный мотылёк, отбившийся от всех, чтобы погреться в лучах света. Джисон был прав, говоря, что Ёнбок даже не почешется, потеряв его, а Сынмин наверняка (хотя бы морально) сложил бы крылья и погиб вместе с ним. Так хотелось в это верить... Так хотелось быть важным... И он важен. Вдруг Хёнджин стал действительно важным элементом, а не заменой на время. Всё ещё страшно, ведь за ночь и правда себя не поменять и характер не перекроить. Страх «убить» мотылька не так просто из дурной башки прогнать, как щёлкнуть выключателем и отключить вместе со светом все чувства разом. Он боится, но хочет постараться.
Ким Сынмин, покусывая щёки изнутри, старается не разгонять свои мысли до масштабов Вселенной, но не может остановиться и не сравнивать Хёнджина с галактикой. Ни одной бесполезной звёздой, а именно целым скоплением созвездий со множеством мироустройств и тайн, которые не по силам разгадать даже именитым астрономам. Звёзды все одновременно живы и мертвы, но одинаково бездушны. Несмотря на это, Ким всё равно сравнивает Хёнджина с небесными телами в виде недоступных ярких точек на небесном покрывале. Он может дотянутся, прямо сейчас может коснуться одной звезды, и мысль эта питает его ссохшуюся душу, как свежая вода потрескавшуюся пустынную равнину, даруя надежду.
— Что скажешь? — он вновь заключает чужое лицо в чуть влажных ладонях и выжидает...
Ему неважно, что, возможно, он один любит и кого он, собственно говоря, любит. Зато важным оказалась сама любовь, цветущая внутри. Приятные ощущения, несравнимые ни с чем. И не нужны ему галереи мира, и Млечный Путь ему нафиг не сдался. Достаточно каракули на обрывке листа и маленькой лампочки, имитирующей далёкую звёздочку. Ему вполне достаточно Хёнджина в своих руках.
— Есть хочу, — хлопнув себя по животу, Хван смущённо добавляет. — Голодный до смерти.
Их взгляды сталкиваются, светлеют от нарастающего бархатного смеха, который легко перебивает шуршащий звук одежды. Сынмин снова сползает с колен и отходит к тумбе.
Шаг...
И ещё один...
— У меня есть вафля с обеда, — шелестя пакетом, подросток вытягивает из глубины своего хранилища сладкое и молча возвращается на место — именно на ноги Хвана, но ещё и с зелёным яблоком. — Разделим?
И под хруст кислого фрукта Сынмину до сладкого радостно, да так, что заразить Хёнджина хочется этой приторной улыбкой. Хочется поцеловать в обе щёки, как он однажды зацеловал его под градусом. Два-два? Счёт был бы равный. Поцелуй за поцелуй, улыбка за улыбку, яблоко за яблоко и так до бесконечной бесконечности, охраняемой миллионами звёзд...
❞
Прошлый Новый Год Хан Джисон встречал совсем не так. Папе подарили много-много мяса, и он решил пожарить к празднику всё сразу, а мама заставила стол разными закусками: традиционными и далёкими от азиатской кухни. Сыну выпала честь самому нарядить ёлку, хотя, распутывая перепутанную гирлянду, Джисон посчитал это занятие наказанием, а не лёгкой задачкой. Потом была встреча с друзьями и обмен всякой всячиной под байки о конце света. Та новогодняя ночь запомнилась конструктором от Уёна, петардами, которые притащил второй друг, панической атакой и ожиданием чего-то страшного, а в этом году всё было скучно и без пугающего волшебства.
За два дня до главного праздника мира в общей комнате работники воткнули в угол невысокую искусственную ёлку и разбросали искрящийся дождик по смятым веткам. В коридоре сами подростки повесили гирлянды из цветной бумаги, склеенные длинющей цепью. У учебного корпуса и у крыльца здания второго самые смелые вылепили снежных баб. Мороз стоял страшный, поэтому и большинство фигур из белого снега остались недоделанными, но даже так настроение немного поднимали. В саму новогоднюю ночь все сидели по комнатам. Возможно, кое-кто из живущих и объединился в компашку, но Минхо Джисону прямо сказал, что никаких сборищ их компания не планирует. Разлад в «семье» никто не чинил.
Чан, конечно, поддерживал связь со всеми и уговаривал Бина извиниться перед Ханом и Хёнджином в первую очередь, но тот слушать его не хотел и упирался, отстаивая свою правоту. Ёнбок тоже откололся. С Чанбином его больше не видели, и чем обернулась его игра, для Джисона оставалось неинтересной загадкой.
Зато с загадочным поведением Хвана было покончено. Хёнджин снова вернулся за стол, да не один, а с Сынмином. Выползать чаще стал из комнаты с улыбкой на лице, а одним вечером сам припёрся с энтузиазмом за пазухой, предлагая поиграть вчетвером в его комнате в настолки. Минхо не обсуждал с Джисоном это чудесное излечение неизлечимо больного, но молча соглашался, что со временем, как затягивалась разбитая переносица, и настроение подростка выправлялось, и жизнь исправлялась в лучшую сторону.
Утром первого дня две тысячи первого года, детей накормили супом с водорослями, ведь каждый стал на год старше, а после потащили в спортивный зал. Там, в толпе шумных малышей и своих одногодок, Джисону в руки всучили пакет с дешёвыми конфетами. Всем впихнули эти связки сладкого под поздравления директрисы, а затем погнали кучей назад наслаждаться выходными.
Каникулы.
В Новый год перешагнули и старые проблемы. Прошло только два дня, и одна неприятность всколыхнула маленькое общество. Донсик кого-то ткнул заточкой, а тот бедолага не растерялся и с кровью, сочащейся из ноги, прихромал к главной. Обидчика закрыли в карцере на перевоспитание, а пострадавшего положили в больничное крыло. Обошлось всё без смертей, но с жутким кровяным осадком на душе.
Непонятно, как другие справлялись со страхом быть порезанным просто так, Хан Джисон же справиться не мог. С Минхо рядом тревоги его не изводили и страха никакого и в помине не было, но стоило только подумать, что однажды он вновь может оказаться между Донсиком и ледяной стеной, как спокойствие шаталось и трескалось. Об этом не так просто говорить, тем более вслух, поэтому Хан выбрал тактику молчать и беду на себя не накликать, а если и случится выдуманное в реальной жизни, он постарается выкрутиться сам.
Парни чаще других сидели в комнатке безвылазно, пропуская иногда завтраки или обеды. Жилось им неплохо, временами даже очень хорошо. Вместе они читали книги или упивались комиксами, которыми делится Сынмин, или просто болтали о пустяках и важных истинах. Но чаще оба взаимно увлекались поцелуями, которые для одного всё ещё не значили ничего серьёзного, а для другого — были всем.
После случившегося в рождественскую ночь Минхо никак не изменился, точнее он не поменял своего отношения к Джисону. По-прежнему дразнил его, называл знакомо «Ханни» и подсовывал лимонные леденцы, добытые честным трудом за уборку снега. Он стал меньше крутится возле Чана, а про Чанбина и говорить не стоит, поэтому внимание и время подросток отдавал одному Хану. И тот не смел жаловаться, но и радоваться на всю катушку не мог. В нём как раз перемены образовались опухолями.
Подростки, несомненно, сближались, привыкали друг к другу и чаще обычного засыпали, переплетая ноги и руки под одним тонким одеялом. Было хорошо, тепло и спокойно, но в то же время жутко, ведь Джисон был нормальным взрослеющим парнем, который не чурался передрачивать в душевых под покровом ночи в тайне от лишних глаз, но до стука на зубах и скрипа на сердце переживал, когда гормоны давали о себе знать в присутствии Минхо. Даже сейчас, прижав щёку к чужому горячему бедру, Хан слушал, как Минхо читает заданную на время каникул литературу и сгибается сильнее, потому что у него снова безумно горит ниже пояса. Одеяло укрывает и скрывает вставший половой орган, но мнительность вовсю верещит, что Минхо догадывается...
Всё видит...
Всё знает...
Заслушавшись ровным чтением, глаза сами собой закрываются, в надежде уснуть и переспать момент болезненного стояка, но их приходится резко распахнуть, когда Минхо слышно хлопает книгой.
— Тебе интересно?
— Я всё слушаю, продолжай, — вертит головой Хан, устраиваясь поудобнее на чужих ногах.
— Нет, я про другое, — рука подростка вместо старого переплёта занимает себя мягкими медовыми волосами Джисона. — Тебе интересно учиться?
— Да, — не понимая, к чему клонит Минхо, Хан неосознанно напрягается. — А что?
— Просто сравнивая обучение здесь и в моей академии, я считаю, что трачу время. Нас не учат толком.
— Ты должен учиться сам, — расслабляется он от приятных касаний, что даруют волшебные пальцы Минхо, перебирающие пряди туда-сюда. — Никто не может научить нас чему-то, просто рассказывая формулы и правила, поэтому и дают домашние задания, чтобы как раз мы и учились, дурак.
— Да чушь это всё, — хмыкает брюнет. — Тут даже эти формулы и правила не рассказывают.
— Так возьми и сам найди, умник, — посмеивается Хан, переворачиваясь на спину.
Уж если и разговаривать, то так, чтобы глаза в глаза, но поменяв положение, парень вдруг дёргается. Болтовня про уроки никак стояк не сбила.
— Не будь таким ребёнком, — Минхо нежно щёлкает Хана по лбу, прогоняя собравшиеся морщинки.
— Вообще-то я и есть ребёнок, — вполне серьёзно фыркает Джисон, — И ты тоже.
— Мне уже восемнадцать.
— Тогда чего ты тут забыл? — по-новой хмурится он. — Уходи, раз такой взрослый.
— Хочу доучиться и экзамены сдать со всеми, — спокойно объясняет Минхо, продолжая размеренно водить пальцами сквозь скользкие тёмные пряди. — Наберу сто баллов и дальше в универ...
Хан эту мечтательную речь резко покрывает недоверчивым смехом.
— Чего? — подросток нехотя приподнимается на локтях и с весельем на лице разглядывает Минхо снизу, задрав подбородок. — Сто баллов? Ты серьёзно?
— Что смешного?
— Чтобы поступить в университет, нужно пятьсот, Минхо, — хлопая веерами из ресниц, Хан умиляется мгновенной хмурости друга и его наивности. — Не сто, а пять по сто.
— Пятьсот? — искренне удивляясь, брюнет впадает в ступор. — А чего так много?
— Ты у меня спрашиваешь? — лыбится Хан. — И пятьсот это минимум.
— Это значит, что даже если у меня будет четыреста девяносто девять, всё равно не примут?
— Не-а, — Джисон весело мотает головой. — Пятьсот — минимальный порог.
— Кто это придумал вообще? — возмущается Минхо.
— Откуда я знаю? — дёрнув плечом, с милой улыбкой Хан вновь укладывается головой на ногах парня.
— А как ты сам собрался поступать, раз ничего не знаешь?
И смех новой волной потряхивает Джисона.
— Я тебя сейчас тресну, — и он замахивается, поднимая кулак, но Минхо ловко перехватывает потенциальную угрозу, вбивая свои пальцы так, чтобы переплести их с чужими.
— Если потом опять будешь извиняться поцелуями, то бей, — Ли дразнит бархатной вибрацией, наклоняясь ниже так, чтобы едва коснуться чужой кожи. — Я согласен.
— Минхо, перестань, — нервно сглатывая, Хан впивается блестящими глазами в то незначительное расстояние между их губами и плотнее смыкает свои.
Новый пожар в штанах проявляется потом на висках.
— Перегибаю? — не отстраняясь, парень кончиком носа тычет в родинку, что горит на щеке.
— Очень.
Их склеенные ладони опускаются на грудь Джисона, обогревая теперь и сердце. Второй свободной Минхо оглаживает голову, поигрывая с послушными прядями, а носом продолжает липнуть к мягкой коже, от которой разит сладостью и немного волнением.
— Прости.
— Просто прости? — уголки губ Хана дёргаются вверх.
— Поцеловать тебя? — с этим вопросом Минхо шумно вбирает в себя чужой запах и выдыхает неприлично горячо.
Джисон не кусок холодного камня и не пластиковая пустая игрушка. Этот вдох и выдох влияют на него предсказуемо: в животе нервы завязываются в дурацкие узлы, а бушующие подростковые гормоны вместе с детским интересом вновь приподнимают член, и от тянущей боли Хан вяло стонет.
— Блять... — подросток открывает рот, чтобы больше воздуха попало в лёгкие, и дышит так, словно у него катастрофическая нехватка кислорода. — Эти твои поцелуи...
— Ладно, ладно, — Ли резко отстраняется, оставляя после себя лишь фантомное тепло от былых соприкосновений. — Я понял.
Парень убирает руки, сложив их на груди, опирается о стену и молча смотрит на мёд, которым облиты его ноги. Джисон дышит подаренной свободой, подтягивая края одеяла по самый подбородок, а когда видит краем глаза, что и у Минхо стояк, то уходит под него с головой словно в убежище. Это должно было вызвать смущённый смех у второго, и вызвало.
— На самом деле, — Джисон прислушивается к приглушённому голосу и жмурится, ожидая очередной шуточки, которая заставит краснеть. — Мои поцелуи — это и твои поцелуи тоже. Хотя бы наполовину, но они твои, Ханни.
— А если я не хочу целоваться, а ты хочешь? — не решаясь выглянуть даже одним глазом, Джисон бубнит из-под одеяла.
— Не хотел бы, не отвечал.
«А ещё мог бы врезать тебе, — скромно улыбаясь, подросток поджимает губы. Солнце не светит просто так. Оно ползает по небу, чтобы греть и светить, вот и Минхо лезет к нему тоже не просто так. — Ты ведь надеешься на что-то».
Холодок пробежал от этих мыслей, и не взирая на ледяные мурашки, Хан резко скидывает одеяло, словно под ним похлеще чем в адском пекле.
— Я не против целоваться, — смело заявляет он, намеренно смотря прямо на кривой потолок. — Но... Ты ведь, наверное, хочешь чего-то другого?
— Хочу, — Минхо хмыкает и нагло цокает. — И ты хочешь.
— Нет, — вместе с ответом Джисон сводит колени. Желание пойти и передёрнуть не после отбоя, а прямо сейчас, будоражит. — Я не хочу... Это всё... Это всё не так!
Скидывая одеяло в ноги, парень порывается встать, но путается в спешке, стараясь сбежать от объяснений, и валится на пол, стукаясь локтями. Возня продолжается и борьба с куском ткани, набитой пухом и перьями, становится серьёзной. Джисон пыхтит, разматывая нехитрые узлы и пытается встать на ноги, а Минхо абсолютно равнодушно наблюдает за этой попыткой бегства.
— Я ведь не прошу тебя и не заставляю, — через какое-то время Ли вмешивается довольно мрачным голосом. — Успокойся.
— Вот и не проси, потому что я... Я не смогу, — глотая слюни, Джисон замирает. — Я не такой, Минхо.
— А какой не такой? — сильнее нахмурившись, парень продвигается к краю кровати, уткнув локти в колени.
Он без тёплых эмоций смотрит на Джисона, чем явно пугает, и молчит в ожидании ответа. Ждать пришлось долго. Прежде чем найти правильные и не обидные слова, Хан надолго подвисает, опустив пристыжено голову.
— Я не осуждаю тебя, что ты... Что тебе нравятся парни...
— Тебе они тоже нравятся, — не сдерживается Минхо и перебивает. — Я же тебе нравлюсь.
— Да, но... — сцепив крепко пальцы, Хан выломать их готов от той неловкости, что пришла на место возбуждению. И то, и другое доставляли ужасный дискомфорт. Хотелось сквозь землю провалиться или время отмотать, чтобы в нужный момент обогнуть эту интимную тему и занять себя другой. — Мы ведь... Вот это всё, что между нами происходит, останется здесь, понимаешь?
Теперь вместо привычного серого лица гримаса Минхо напоминает заковыристое уравнение. До безобразия непонятно, о чём он сейчас хмурится и из-за каких слов через секунду мнёт губы в грустной улыбке.
— Хорошо, — поднимая ладони, парень сдаётся. — Я и не ждал чего-то другого.
— Да? Я... Я хотел сказать, что там... Мы же не сможем быть вместе там так же, как здесь, — Джисона вовсю выворачивает. Ему так неприятно озвучивать свои мысли, напоминающие надуманные страхи, но это необходимо. — Просто... Я...
— Я тебя понял. Забудем, — встав с кровати, Минхо обходит сидячего в коконе на полу и шагает в сторону своей половины комнаты. Хан не моргая следит за каждым плавным движением, пытаясь уличить злость или раздражение, но друг оказывается слишком спокойным. От этого волнение колбасит сильнее и сильнее. Смотреть больше нет сил. — Держи, — оказавшись снова рядом, брюнет протягивает Хану мешочек. — Нашёл у тебя под кроватью вчера, когда мыл полы.
— Что это? — дотрагиваясь кончиками пальцев до знакомого бархата, воспоминание приходит уже после заданного вопроса.
— То, что ты спрятал, — кисло улыбнулся Минхо перед тем, как сесть рядом. — Я как-то решил покататься на метро из любопытства. И там в переходе встретил старушку, — начал мурлыкать парень после того, как Хан развязал узелки и достал содержимое. — Она продавала барахло всякое, а на коленях у неё сидел рыжий кот...
Вспоминая тот день, на губах проступает точно такая же улыбка, какая тронула настроение любопытного одиннадцатилетнего Ли Минхо. Во-первых, его очень удивило, что спускаясь вниз под землю, он не сразу шагнул в вагон метро, как ожидал, а во-вторых, мальчик никак не думал встретить по пути к станции такого милого пушистого с длиннющими усами и мутными глазами и приятную в общении женщину. Жалость сыграла, и сгребая всё блестящее, что было разложено на низком столике, Минхо подумывал отдать все наличные, что у него имелись, за это барахло, ведь деньги пойдут на рыбу слепому питомцу, ну и на хлеб с мясом его заботливой владелице. И он поступил ровно так, как и подумал. Отдав женщине всё до копейки, к полному пакету брелоков, зажигалок, статуэток и магнитов, ребёнку украсили запястье простеньким лёгким браслетом из черных круглых шариков с одним единственным цвета слоновой кости.
— Старушка сказала, что у меня добрая душа, и дала это как оберег, — поглядывая, как пальчиками Джисон крутит бусины, Минхо продолжает повествование с явной ностальгией. — И сказала, что однажды это спасёт мне жизнь.
— И ты в это веришь? — поднимает удивлённые глаза Хан, сжимая в кулаке безделушку.
Так сразу Минхо не отвечает и тянет время.
— Не знаю. Не особо, — вернув хмурость на брови, он смотрит точно на руки парня, при этом разглядывая своё прошлое. — Но я пережил аварию.
— А зачем мне отдал?
— Ты же мастер вляпываться в неприятности. Тебе он нужнее.
Хан снова рассматривает браслет. Дерево, из которого он был сделан, очень быстро впитало в себя тепло. Держать украшение стало в разы приятнее, а мысль, что Минхо думал о его безопасности и сохранности, подогревала сердце на максимум.
— Донсик больше не лезет, — вырывается наружу ещё один жуткий страх, затаившийся в недрах мыслей.
Не обычный вечер сегодня, а прямо время страшных откровений.
— Конечно не лезет, — сквозь нагрянувшую апатию Минхо улыбается аккуратно. — Потому что я обещал ему оторвать яйца, если ещё раз приблизится к тебе на метр.
— Зачем так? — не зная, какую эмоцию выбрать, Хан сначала резко удивляется, а после смиренно соглашается, что угроза и правда равноценная.
— Он ведь хотел тронуть тебя, — звучит в такт мыслям это объяснение.
— Чан тебе рассказал?
— Да.
С момента той стычки прошло достаточно времени, чтобы отойти от шока. Синяки сошли, голос вернулся, но отравляющие ощущения чужих грубых манипуляций всё ещё хранились против воли. Неизвестно, кем бы стал сам для себя Джисон, если бы тот мудак осуществил задуманное и изнасиловал прямо в кустах на глазах у равнодушных свидетелей. Размышлять об этом парень пытался первое время, но быстро сдался. Лучше оставаться в неведении и спать спокойно, чем примерять на себя несуществующую шкуру жертвы и застрять в ней на долгие-долгие годы.
— А ты с ним близок, да? — продолжая греметь бусинами, Джисон меняет тему.
Опять.
— Я считаю его братом, — Минхо поддаётся на уловку и не протестует против нового витка диалога. Казалось, он готов принимать всё, на что способен его медовый Хан Джисон, который «его» никогда не будет. И молчать он с ним готов добровольно, и обсуждать всякую всячину без какого-либо смысла. — Когда я появился тут, он сам ко мне подошёл, и мы начали общаться. Он понравился мне тем, что говорил всякие умные вещи и советы давал. И знаешь, во многом, благодаря его словам, я не так загонялся из-за матери. Ненавижу её по сей день, конечно, как и он свою, но мне намного легче.
— Чан святой, — примеряет на губах скромную улыбку Джисон.
— Нет, но он заслуживает быть святым.
В этом мире нельзя изменить некоторые вещи. Например, Солнце всегда садится на Западе, и человеку неподвластно вмешаться и заставить светило заходить за горизонт на Востоке, как и с ураганами и землетрясениями нет шансов побороться. Чему-то естественному воспрепятствовать нельзя, и Ли Минхо, который не знал про дурацкие проходные пятьсот баллов, отлично понимал, что ему никак не заставить Джисона его полюбить. Он ведь и не просит этого, как и не заикается о физической близости. Сейчас, глядя на медового парня, чьё запачканное настроение разбавилось сумбурными чистыми разговорами, Минхо осознаёт, что, победив с поцелуями, он проиграл битву за сердце. Хан не отталкивает его как раньше, но и ближе не подпускает, защищаясь своей правдой — их отношения запрещены обществом. За пределами приюта им правда не жить и не выжить. Это может считаться баловством, но не для искреннего до костей Ли Минхо. Это обязано быть грехом, но не для того, кого выдуманный кем-то бог выпустил из под присмотра, едва не загубив этой оплошностью маленькую жизнь.
Минхо с жалостью смотрит уже не на внешний облик Хана, а куда-то глубже, и понимает его сомнения. Пока подросток молча играется с подаренным браслетом, он не придумывает грандиозный план по завоеванию не только сердца, но и члена, а просто благодарит без слов за то, что уже есть. Хотя он и хотел бы выйти из этого грязного убогого места с чем-то, а точнее с кем-то хорошим и чистым, но по доброй воле, а не через силу...
— О чём задумался? — прочистив горло, Хан низко хрипит, тоже рассматривая сидящего рядом и всматриваясь в его внезапно намокшие глаза.
— Да так... — отмахивается Минхо, забирая руку Джисона в свои ладони, чтобы согреть и чтобы на запястье повесить «заботу». — Будь паинькой и не снимай. Я ведь не всегда буду рядом с тобой...