Обломки детства
❞
Ли Джеюн. Десять лет. Выпал из окна.
Чха Хёнму. Десять лет. Найден с пробитой головой.
А теперь Пак Чимин. Тринадцать лет. Повесился.
Мелкого с прозвищем «Чим-Чим» действительно знали многие: и старшие, и младшие. Парнишка был слишком активным и располагающим, а ещё и пел, как соловей по праздникам и без. Чимин хорошо общался со старшими, в том числе и с Чаном был на короткой ноге, гоняя с ним временами мяч на поле. Ему не нужно было быть под чьим-то крылом, ведь эта пташка легко могла защитить себя сама: с кем надо — дружил, с кем не надо — гнобил. Таким был этот двуликий малец. И именно с ним одним дружил Ян Чонин.
Они учились в одном классе, сидели рядом, а когда-то даже пару месяцев жили бок о бок, меняясь одеждой, пока Чан не забрал Чонина к себе, разумеется. Наверное, именно поэтому ангела безобидного директриса вызвала на разговор. Не наказания ради, а чтобы понять: зачем Пак решил свести счёты с жизнью перед своим четырнадцатилетием.
Завтрак ещё не закончился, как Джисон помчался со всех ног за Чаном с полупустым желудком. Слов не тратил, просто наивно и интуитивно хотел быть рядом, а там, может, и узнает чего интересного. Старший молчал, тяжело переставляя ноги, и лишь раз открыл рот и попросил сбегать за Минхо.
— Подождите нас в комнате.
Хан послушно и деловито кивнул, и сверкнул пятками в сторону далёкой комнатки в конце коридора.
Суета на этаже была создана не только грузным Чаном и взволнованным Джисоном. Все вокруг шумно выкидывали на публику свои догадки, бегали от соседей к соседям, чтобы обсудить или осудить. Как-то неимоверно быстро в умах многих поселилась мысль, что тот «зверёк», которого Бан на груди пригрел, начал кусаться. Про странного соседа, оказывается, знали многие, и эти многие сейчас шептались о том, что тот мелкий всегда был сумасшедшим. Хан ловил обрывками эти сплетни и вникнуть не мог на полном серьёзе, как можно было даже подумать о том, что Чонин мог кому-то навредить и как его можно обзывать чокнутым?
А что, собственно, он сам знал о младшем? Абсолютное нихуя. Кроме слащавого милого личика, хрупкого тельца и проблем с речью, Джисон понятия не имел, что Чонин за персонаж такой. А узнать жуть как хотелось.
— Почему они живут вместе? — присев на пол возле чужой кровати, Джисон тянет ноги к груди и задумчиво смотрит на своего друга.
— Долгая история, — серо отвечает Ли, восседая обездвиженным камнем рядом.
— Мы же не торопимся?
Минхо, в подтверждение этих слов, вёл себя и правда спокойно (на первый взгляд) и даже лениво. Когда Хан ворвался в чужую комнату без стука и быстро, как мог, протараторил о произошедшем, тогда на лицо выступило нечто, что вполне могло сойти за мимолётный ужас, но следы испуга быстро сошли на нет. Надо отдать должное, Ли Минхо властвовал над своими эмоциями, а не наоборот. Сейчас, перед тем, как дать Джисону то, чего он хотел, а именно чужую правду, в этой зашторенной комнате с мягким жёлтым освещением новые волны тревог начали заново пробегать по невозмутимому прежде лицу.
— Я знаю, что Чан против не будет, если ты узнаешь, — начинает подросток. — Но учти, то, что я скажу, это не повод для разговоров.
Всё, что мог Хан, так это молча кивать и ждать... Ждать, когда Минхо подберёт нужные слова, чтобы историю двух сирот упаковать поприличнее в складные предложения.
Бан Чан когда-то данным-давно жил в семье, пусть не полной и не совсем в своей, но жил ведь, и ладно. Воспитывали его бабка с дедом, потому что мать почила в свои ранние двадцать два.
Повесилась.
Взращивали внука в отсталой деревне, где кроме сплетен между поваленными заборами и утомительной работой на кукурузном поле заняться было нечем. Разнообразием стала как раз кончина молодой госпожи Бан. Так, в свои неполные пять лет, сын этой девушки одним июльским днём, гоняя по двору кур, ждал маму с полей, не ожидая от этого дня ничего сверхъестественного. Нашёл её только после заката в старом сарае, куда сносили всякий хлам и инструменты. Она была ужасно бледной, с синюшным лицом, распухшей шеей и в любимом белом сарафане в яркую жёлтую полоску. Наверное, если бы не одежда, малыш и не понял бы сразу, что это его мама. Рядом опрокинутый стул среди жухлых клочков сена, на шее трос, на котором немногим раньше ржавел крюк для убитой скотины, а в руках платок, хранивший в себе предсмертные слёзы.
Чанни не растерялся. Поставил скрипучий стул, залез на него, ноги ледяные обнимал и пытался разбудить, раскачивая и даже изо всех сил приподнимая женщину. Сначала он не плакал, потому что правда думал, что мама спит, пусть и так странно, но она у него ведь волшебная была и красивая, как фея из легенд. А когда со стороны крыльца послышался бабушкин визг и холод с мёртвой кожи перебрался под его одежду, тогда сын заревел. Истерику удалось утихомирить только деду, выпоровшему внука старым проверенным методом, а именно розгами. Бабка ворчала до похорон, что дочь её негодная всю жизнь ей испортила грехами своими, и после прощания продолжила плеваться ядом на могилу и желать покойной вечных мук в аду.
Это был позор. Немыслимый, неслыханный, незабываемый с годами позор для всей семьи. Девушка забеременела от какого-то городского в шестнадцать. Выносила чадо, родила в диких условиях под надзором местной знахарки и сбежала. Потом, конечно же, вернулась, не отыскав в каменных джунглях того самого, кто использовал и бросил, да так и осталась жить в родительском доме с внебрачным ребёнком под боком и с ежедневными проклятиями из каждого угла.
Деревня была, мягко сказать, небольшая: всего-то десятка два домов, быстрая река-кормилица, почтовое отделение, совмещающее в себе и аптеку, и магазин продуктов не самого лучшего качества, и уголок-кафе, где каждый день одна из престарелых жительниц продавала воздушные пигоди с говядиной и луком. Все жили общиной, знали друг про друга всё, а чего не знали — легко додумывали сами. Трудно было выживать в обществе, где то и дело слышны оскорбления от молодого поколения и порицания от старшего. Мать Чана старалась держаться. Мальчик помнил смутно, как женщина переживала свои проблемы, ведь даже возвращаясь с полей домой под ночь вся лохматая и зарёванная, а бывало и в порванной одежде, она улыбалась сыну перед сном, чтобы спалось ему лучше, и долго-долго гладила по голове, убаюкивая и напевая простенькую колыбельную.
Держалась. Не выдержала. Сломалась. Или сломали? А следом накинулись и на сына, выкрикивая ему и в глаза, и в спину непонятное: «сын шлюхи», «отродье», «грешная семейка», «ребёнок дьявола»... Какими только словами Чана не третировали, но он, в силу своей врождённой доброты и наследственной миролюбивости, зла не держал. Не понимал, поэтому внимания особого не обращал ни на сверстников, ни на беззубых стариков.
Дальше в него летели камни, палки, да что под руку попадёт. Если дома от наказаний деда он не уворачивался, чтобы ещё больше положенного не получить старой кочергой, то на улице приходилось себя защищать. Несправедливо ведь, что в него бросают мусор из-за того, что мама умерла, а не жалеют. Одними словами местную шпану было не переубедить и сочувствия не выпросить, поэтому методом проб и ошибок юный Чан научился драться и выбивать хоть каплю спокойствия.
В восемь ему уже не приходилось кулаками размахивать и от древних пыток розгами прятаться тоже. Дед стал мучиться от болей в сердце, загибаясь к тому же и от артроза, а бабуля принялась вводить в рацион всё больше и больше таблеток и травяных настоек в попытке отсрочить деменцию. Куриц и петуха соседям продали, внука на последние копейки собрали и отвезли в районный центр, а дальше того направили в детский дом на окраине Пусана. Там и образование мелкий мог получить, и заботу, которую старики никак обеспечить не могли.
Мальчик и правда словно в рай попал, оказавшись среди одногодок, детей постарше и совсем младенцев. Вспоминая те годы, Бан с искренней улыбкой делился с Минхо, как ему там нравилось. Ребят водили на выставки, устраивали им концерты, организовывали походы на морское побережье, а самое главное — их учили, развивали творчески и любили. В том приюте было не так, как в нынешней обители. Существовал порядок и дисциплина, царила дружба и любовь. Они были одной большой семьей, в которой не место насилию и ненависти.
Так уж случилось, что с погодками Чану было неинтересно с первых дней пребывания там, с особо мелкими уж и подавно, поэтому он влился в компанию старших: тех, кому было уже за четырнадцать и даже шестнадцать. Подростки младшего принялись воспитывать как умели. Материться не разрешали, но вот самокрутки давали, потому что уж лучше среди своих и сейчас, чем хуй пойми с кем и когда. Компания была не плохая. Пусть они и играли в карты с порнушными голыми женщинами, а иногда и сквернословили без остановки, но по вечерам всегда вставали на колени у кровати и молились, подавая хороший пример. Чан слепо впитывал и перенимал всё, что видел и слышал от друзей.
Жаловаться на такую жизнь было некогда, да и незачем. В четырнадцать повзрослевший умел жать от груди сотку, пусть всего один раз с явным перенапряжением и последующим месячным болевым спазмом всего тела, но мог же; преуспевал в математике и географии, за что грамоты бесполезные получал и шоколадные медали к чаю; стихи писал корявые и зачастую смешные, но в рифму — это главное; волосы впервые отбелил, как и его хёны, и не беда, что он больше походил на жёлтого кучерявого цыплёнка, чем на благородного лебедя, зато каким крутым он себя чувствовал. Следующим пунктом был пирсинг, но прокол хряща пришлось отложить...
В ночь с тринадцатого апреля на четырнадцатое Чан нашёл себя перепуганным и до смерти побледневшим. В их отдалённом от порочного общества и взрослого мира клочке земли вспыхнул пожар. Горели сразу несколько этажей с одной и той же стороны. Ветер равнодушно раздувал огонь, раскидывая костры по комнатам со спящими сиротами, а те бунтари, что не спали, проигрывая друг другу в карты орехи и печенье, поделать ничего не могли. Одинаково боялись и друг к другу жались, читая молитвы во спасение от длинных языков пламени.
Взрослые выносили на руках совсем беспомощных младенцев в первую очередь. Падали от бессилия на высохшую траву и валились с ног от угарного газа. Старшие дети, что были посмелее, будили тех, до кого добраться можно было без горящих препятствий, и сбегали через окна. В ту ночь ломались кости, разбивались головы о промёрзшую землю, сгорали заживо те, кому не повезло оказаться в самом центре кострища.
Чан в ту ночь тоже бегал по этажу и открывал чужие двери с криком «горим». Он судорожно выбивал стёкла, чтобы помочь соседям спуститься, благо жили они на втором, а после сам застрял, не решаясь спрыгнуть последним. Задыхаясь и утирая мутные слёзы с пепельных щёк, он вовремя услышал далёкий рёв, который и отвлёк от парализующего испуга. На лестнице, свернувшись в комок, сидел малыш в одних тонких шортиках и стонал, растирая почерневшие от сажи колени и голени. Чан без вопросов, что с ногами, схватил мелкого и на своих двоих из последних сил выволок на свежий воздух окольными путями.
Спаслись в ту ночь не все. Так один из старших — Намджун, ставший Бан Чану названным братом, выбраться не смог. Сгорел или угорел, никто не выяснял. Другой — самый весёлый в их компании Санбом «потерял голову». У него истлели волосы, шея покрылась шарами-волдырями и большая часть лица пострадала от бездушного огня. Опознать его смогли только по разного цвета носкам, которые он назло воспитательницам натягивал по самое не хочу. Ближе к утру, когда пепел в воздухе немного осел, до Чана «долетела» ещё одна новость. Его сосед и он же надёжный приятель Ингук, с кем за всё время набралось немало секретов и общих историй, тоже не выкарабкался. Он вроде выпал целый и невредимый со второго, а перевернувшись на спину, так и остался лежать с открытыми глазами в небо. Когда медики добрались до него, пульса уже не было.
Всё время, пока тушили пожар и приводили в чувства пострадавших, Чан обессилено сидел на почерневшем от дыма газоне, а рядом тем же трясущимся комочком сухо хныкал мальчик, которого он спас. Когда встал вопрос, куда деть выживших и как их всех распределить по стране, мелкий вцепился в ногу своего героя с силой, явно превышающей его возраст, и отпускать отказывался. Чан, если честно, от ребёнка тоже отдаляться не спешил и прижимал к себе, как свою собственность. Награду. Они спасли друг друга, ведь если бы малыш не заплакал там, на ступеньках, то, возможно, спрыгнув с окна сам Чан бы не выжил, замерев навсегда рядом с Ингуком.
Их посадили в одну машину, дальше устроили в одну больничную палату на двоих, а потом поездом отправили в незнакомый город и другой приют. Так Чан с Чонином и познакомился, и так они стали неразлучны.
Хан выслушивал эту историю с выраженным восторгом в мокрых тёмных зрачках. В его уме и фантазии Чонин подтвердил свою ангельскую натуру, а Бан Чан стал воистину героем, но всё же и к небесным существам и к храбрецам остаются вопросы.
— Так а почему сейчас они живут вместе? Чонин ведь младше? Сколько ему?
— Четырнадцать, скоро пятнадцать будет, — вздыхает Минхо. — Не знаю, как удалось Чанни уломать горгулью, но она разрешила им жить вдвоём.
Изначально Чана поселили во второй корпус, а Чонина в первый — там жили совсем крохи и те, кому требовался особый уход. Ян Чонин как раз таким и был: неразговорчивым, истеричным, непослушным и даже чересчур агрессивным. Но когда его навещал Чан, тогда малыш менялся. Долго они могли сидеть и просто молчать, обнявшись и излечиваясь этой обоюдной тишиной. Время изменилось, гниды повылазили и заикающегося Чонина начали мучить. Маленькое общество оказалось диким миром, где слабых и бесполезных стая просто загрызала, чтобы стать сильнее. Чонин поистине был самым-самым слабым звеном — уязвимым местом, в то время как Чан уже нашёл себе компанию и поддержку в лице сильного на первый взгляд Чанбина — такого же бойкого и сердобольного. Вместе они придурков гоняли от малого подальше, а потом надоело. Зная всю историю двух сирот, госпожа Ли позволила Чану забрать под личную опеку беднягу. Так Чонин и переехал в третий корпус, пробыв во втором всего ничего, где как раз и нашёл общий язык с Чимином, с которым обязан был делить комнату. Никто не вдавался в подробности, как у Пака получилось расположить к себе «дикаря». Возможно, Чан свою лепту внёс, а может, натура Чимина свою карту сыграла. Кто знает? Но факт оставался фактом — младший был близок с Чимином когда-то, и эту связь ребята поддерживали, даже будучи далеко физически.
— А как... Точнее, а что с Чонином случилось?
— Наверное, после пожара такой, — брюнет жмёт плечами. — Чан до этого с ним не был знаком. Поэтому неизвестно: стал он таким или заикался всегда.
— Я не об этом. Как он оказался в том приюте?
— В деле написано, что он отказник, но и у Чана такая же причина. В суете, куда оставшихся детей засунуть, видимо, не заморачивались с правдой, — Минхо затихает, словно взвешивает, а не переходит ли он границы доверия, которые ему выделил Бан? — Как оно на самом деле, знает только мелкий.
— А этот Чимин? — интерес продолжал рекой литься из уст подростка. И Минхо, хоть и без удовольствия, но любопытство утихомиривал подробными ответами. — Про него что знаешь?
— Он тут с малых лет, — хмурясь, Ли вспоминает, что ему говорили про беднягу. — Я слышал, что мать-наркоманку убили, ну или передознулась и померла сама, а других родственников не было. Мы с ним не были близки. Так, играли пару раз в футбол и всё.
— Ты всё про всех знаешь, — с намёком на гордость заявляет Хан, приподняв подбородок.
— Память хорошая.
«И сам ты хороший, придурок скромный».
— Так значит, Чан пытался снять маму с петли? — решив заполнить тишину, Хан бурчал скорее сам себе.
— Ага.
— И Чонина вынес из пожара.
— Да.
— И теперь они вместе? — а этот вопрос он адресовал точно Минхо с прежним любопытством.
— Смотря какое «вместе» ты подразумеваешь.
— Ну-у-у... — парень медленно тянет, раздумывая, как бы ему правильно и ёмко ту невидимую и очень очевидную связь описать.
А Минхо всё «читает» по быстро бегающим глазам и отвечает наперёд:
— Чонину рано ещё всё это. А Чан он... Он его любит.
— Как брата?
— Как человека, Ханни, — проглотив сухой ком, Минхо снова замолкает на некоторое время. Всё же это его первый раз, когда он говорит о своём друге не с самим другом. — Чанни занимается с ним, чтобы тот говорить научился. Раньше мелкий и правда только плакал и кричал, а теперь может некоторые слова проговаривать нормально. А ещё Чан учит его защищаться на всякий случай. Часто ему приходилось попадать в «клетку», в том числе и из-за меня, и лишним не будет, если мелкий будет знать, как из захвата выкручиваться. Ну и швы накладывать он теперь умеет.
«Жутко», — одним словом описал услышанное Хан, представляя, как наверняка Чонину тяжело пришлось... Или приходится?
— А почему директриса сказала, что Чан может вылететь? — он вспомнил другую жуткую фразу и дёрнулся.
— Потому что официально ему восемнадцать и он волен отсюда свалить, но без Чонина он никуда не пойдёт.
— Он будет ждать его здесь до...
— Да, хочет дождаться.
— А так можно? — нахмурившись в полную силу, Джисон вдобавок ещё и нос забавно скрючил. — Ему будет двадцать два? Двадцать три?
— Это не наши с тобой заботы, как он будет распоряжаться своим временем, — с еле заметной улыбкой ответил Минхо. Разговор был не радостный, а вот реакция Джисона очень радовала. Ему не всё равно. — Пока ему разрешают, он с ним рядом. Дальше придумает что-нибудь.
— Так... — тут пазлы складываются в другую картинку. — Минхо, а тебе тоже ведь восемнадцать стукнуло?
— Ага.
— Собираешься уходить? — с той же хмуростью в бровях осторожно спрашивает подросток.
— Хотел тебя дождаться и уйти вместе.
Джисон не ощущал давления от этих слов, но и воздушного облегчения никакого не было. Он ведь не мечтал украдкой ночами под одеялом выйти на свободу с Минхо за ручку. Они об этом не договаривались и вообще не разговаривали. Их дороги обязательно разойдутся. Да, сейчас им весело вроде и классно, есть о чём поговорить и поспорить, но в жизни, где будут взрослые проблемы и новые переменные, им будет не до этого. Дружба скорее всего сойдёт на нет, и это не сильно ранило. Пока не так уж и сильно. С Хваном, хоть Джисон и обещал быть рядом всегда, тоже скорее всего предстоит проститься. Редко связи из детства и юношества дотягивают до взрослой жизни.
Почти никогда.
— Если хочешь, то можешь идти, — Хан тоже вяло улыбается, скорее в свою защиту, чем в утешение. — Подождёшь меня там, на свободе.
Минхо на это лишь отворачивается. Сказать ему нечего, а придумывать сейчас остроумные и оригинальные ответы не хочется. Парни продолжают сидеть в нерушимой тишине. Один всё размышляет о том, что услышал, повторяя в голове чёрно-белые «картинки» из деревни и лютого пожара в далёком приюте. А второй просто ждёт, когда друг его вернётся со своим лучиком солнца за руку и спасёт, возможно, от других расспросов, после которых неизбежна невысказанная тяжесть.
Чан оказывается в комнате примерно через полчаса, и как Минхо и ожидал, рядом маячил грустный-прегрустный Ян Чонин.
— Как всё прошло? — вскочил на ноги Хан, как только дверь приоткрылась. — Всё... Всё нормально?
— Нормально, — кивает блондин и указывает младшему на кровать, огладив его поникшее плечо. Он быстро шепчет ему что-то явно личное, а после смотрит на ожидающих. — Давайте выйдем?
Троица оставляет Чонина одного, но далеко не отходит. Минхо прыгает на ближайший подоконник, Чан усаживается рядом, а Джисону остаётся только стоять, спрятав руки в складках рубашки и смотреть на парней снизу вверх.
— Чимина после родительского дня забрать обещали. Он бегал доставал работников каждый день, спрашивая, приехали ли за ним... — начинает Бан без всяких прелюдий. Выглядит он серым, «как пепел после костра», сравнивает Хан, и вялым, словно из него в кабинете все соки выжали. Или из Чонина? — Не приехали. Не забрали. Позвонили позавчера и передали, чтоб не ждал.
— Поэтому в петлю залез? — хмурится Минхо рядом.
Джисон от прямоты вопроса вздрагивает. Свежи ещё следы чужой смерти в памяти, ведь и мама Чана закончила так — с удавкой на шее.
— Не думаю, что ему помогли.
— А что Чонин? — вклинивается Хан.
— Чим-Чим особо не трепался по душам. Чонин рассказал только, что тот болтал об обещанной комнате, игрушках, собаке... Понятное дело, что он хотел отсюда свалить, и понятно, почему он расстроился. Это ведь не первый его отказ, — с жалкой улыбкой заканчивает парень, сжимая и губы, и зубы. — Нет больше этого козла, который нам голы пробивал, представляешь? Чимина больше нет.
Дети надеятся, что им дадут что-то своё, кормятся рассказами о красивой жизни, верят взрослым, а потом заканчивают вот так, оставаясь лежать на одних и тех же граблях замертво или же висеть над ними с кровоподтеками. Справедливо?
Джисон знать не знал, как покойный выглядел. Даже представить себе не мог, кем он был и как жил, но если Минхо переживает, и Чан заодно близко к сердцу его смерть воспринимает, то значит неплохой он был, этот бедный и наивный Пак Чимин — мальчик, которого не забрали.
— Жалко, — мотает головой Минхо. — Дело-то закрыли? Разбираться дальше как обычно не будут?
— Не-а. Суету навели из-за грядущей проверки.
— Значит, всё обошлось? — переминается с ноги на ногу Хан и оглядывает сразу двоих с мокрой плёнкой на глазах.
Погода на лице его тоже переменилась на пасмурную. Ещё немного и дождь пойдёт.
— Да нифига, — Чан вздыхает пуще прежнего. — Мир такого футболиста лишился, а Чонин ещё и друга.
— У него есть ты, — утешает Ли. — Ты для него всё.
Без грома и молний с глаз Джисона срываются редкие тихие слёзы. Он опускает голову, чтобы те падали на кроссовки, ну и чтобы парни о нём ничего дурного не подумали. Оказывается, и его захлестнула обида за Чим-Чима, который отчаянно хотел семью, а получил очередной удар в сердце.
— Помнишь, моё солнце тоже хотели в семью забрать? — Минхо одобрительно мычит и Чан продолжает. — Люди были добрые, правда, и детей приёмных у них был целый вагон, — откровенничает он, когда лучший друг крепко приобнимает его за плечи. — Знаете, я тогда был готов его отпустить, но он так вжался в меня, вцепился, захныкал, что я не смог... — закрывая лицо в широких ладонях, парень начинает дышать слишком громко и с усердием. Наверное, так же задыхался тогда и Чонин, страшась разлуки. Парню тяжело, и Джисон, зная теперь всё, через что эти двое прошли, понимает его и сочувствует новыми брызнувшими слезами. — Не хочу без него. Я ведь поклялся тогда, что мы никогда не расстанемся. Он поэтому уезжать в лучшую жизнь не хотел. Повторял и повторял, что я ему обещал. Говорил, что только со мной жить будет.
— И ты рядом, — поглаживает по плечу Ли, с каждым словом втирая поддержку. — Живёте вот до сих пор вместе. Всё же хорошо.
— Весной я должен уйти. Ведьма сказала, что дальше мне халявно тут сидеть нельзя. И кто за ним присмотрит?
Насколько Хану известно и насколько хорошо он вник в местные рамки правил, то перед Хёнджином весной после экзаменов тоже откроются двери. Уйдёт Минхо, за ним Чанбин. Непонятно, когда билет на свободу получит Ёнбок, но ему бы Джисон и карандаш свой не доверил, не говоря уже о хрупкой душе ребёнка. Сам он может покинуть это место в сентябре, значит, всё лето он может посвятить себя младшему, а потом? Когда Сынмин отсюда выберется? А когда в мир выпустят этих монстров: Донсика и Ёсана?
Пока подросток загружал голову Наполеоновскими планами на воображаемое будущее, Чан и Минхо тихо перешёптывались о своём:
— Мы что-нибудь придумаем. Всегда же выкручивались.
— Что например? — Бан слишком раздавлен, чтобы улыбаться, но всё равно сверкает зубами для своего друга. — Сбежим?
— Если нужно, убежим, — Минхо хлопает Чана по спине и второй рукой обвивает в полуобъятии, притягивая к себе ещё ближе, как мягкую (или не совсем) огромную игрушку. — Только не кисни, ладно? Иначе твоя маленькая копия тоже закиснет.
И вдруг сказанное невзначай в тишине души Хан Джисона расползлось быстрым эхо, словно в бездонную пропасть кто-то прокричал чуждое. Сердце неожиданно, будучи ржавым замком, зазвенело трелью от мнимой опасности. Диким сквозняком в слезливых мыслях внезапно пронеслось неправильное. Он не хочет, чтобы Минхо сбегал. Не хочет. Он боится утратить то, что ему подсунули в красивой обёртке под названием «дружба». Джисон переживает и нервно глотает кислород, но не потому что однажды действительно Минхо его покинет, а от бескрайнего эгоистичного желания не терять с ним невидимую связь, похожую на мелкую сеть в которую он попался.
Дружба...
Человек, чьё агрегатное состояние — хмурая туча, казалось, быть хорошим другом не может, но Ли Минхо смог впитаться в душу. Джисон понятия не имеет, что чувствует прямо сейчас, но удушье он ощущает сполна. Ему страшно? Настолько страшна разлука с этим дураком? Он словно в расфокусе пятится назад, ощущая себя пустым фоном, и хлопает глазами. Как перед цунами вся вода сбегает с берега, так и на лице парня застывают крупные слёзы, чтобы через секунду пролиться бурными реками. Рядом слышен мягкий голос, требующий непонятно чего. Минхо зовёт, спрашивает, хватает его за руки, но Джисон словно под толщей воды слов разобрать не может, как и рта раскрыть. Его душит будущее, до которого как пешком до Индийского Океана, но оно на горизонте. И Ли Минхо со своей заботой тоже маяком стоит прямо перед ним. Всё ещё зовёт, трёт руки, греет. Слух медленно приходит в норму, и омытый солью взгляд проясняется, стоило только на шее чужой повиснуть... Стоило только вдохнуть тепло другого человека... Стоило только понять, что с кем попало в слезах не обнимаются...
— Ты чего? Перенервничал? — почти по слогам медленно мурчит Минхо в висок.
«Передружил».