Семья?
❞
«Хочешь? — гремело внутри, пока Джисон переступал через ступени кое-как. — Хочешь? — сверлило в подкорке безболезненным приятным жужжанием прямо по вискам, когда он открывал перед собой дверь в пустую комнатку. — Хочешь?» — теребило за сердце трогательной дрожью, напоминающей нежную вибрацию...
— Тебя не будут искать?
— Да им всё равно.
— Ладно, — тихо прикрыв наконец дверь за Минхо, Хан на одних пятках разворачивается к желанному сегодня гостю и ровно смотрит на него без ярких эмоций. — Ну и что ты хотел?
Ложь.
Минхо прекрасно видит, даже в этой проклятой полутьме, как парень старательно сдерживает улыбку и как неистово быстро двигается его подбородок. Стесняется? Он улыбается первым и выгибает брови лукаво. Джисон повторяет улыбку, но тут же открывает рот, чтобы переиначить вопрос:
— Чем бы ты хотел?.. Что мы?..
Слова потеряли всю свою ценность после затянувшихся объятий на пустом лестничном пролёте. Хотелось ещё погреться, чтобы успокоиться. Пусть вязкая обида на соседа и на Ёнбока заодно немного отпустила, но вот недавно всплывшая печаль из-за Ли-такого-блин-красивого-Минхо ещё давала о себе знать.
Они не друзья, но почему сейчас хочется стать ими? Они мало говорят и видятся редко, но из-за чего желание изменить это остро колит в душу, как куча иголок в мягкую подушку? Зачем ступни зудят, намекая не стоять на одном месте, а двигаться...
Двигаться...
Двигаться...
— Может, поиграем? — Минхо портит момент тем, что отворачивается и следует неторопливо к кровати Джисона. — Или поболтаем?
— А ты разве умеешь? — посмеивается Хан, но немного нервно. Он свои колючки уже по привычке выпускает, хотя никакой опасности сейчас не ощущает, да и злоба стихла. — Прости.
Завалившись на кровать и обняв чужую, но такую медовую подушку, подросток хлопает ладонью рядом с собой, призывая Джисона. Тот привычно ёжится, противится всеми доступными эмоциями, но цыкнув, всё же решается послушаться.
Жизнь можно поделить на четыре условные стадии: когда раскидывают семена, старательно ухаживают за ростками, собирают плоды и, в конце концов, наслаждаются урожаем. Вот Минхо сейчас доволен как тот, кто поставил мировой рекорд по сбору того, что сам посеял. Он продолжает улыбаться по-особенному, вгоняя Джисона в краску, которому творящееся кажется донельзя неловким, но необходимым.
— О чём поговорим? — Хан мысленно скрещивает все свои пальцы, дабы избежать разговоров о том, как он испортил всем веселье. О своих резких всплесках в сторону второго Ли он бы тоже болтать не хотел, а про Хёнджина и подавно. На ум приходило лишь одно... — А ты...
— Я читал твоё личное дело, — выпаливает Минхо так легко и просто, что Джисон опять теряется и во времени, и в пространстве, и в собственных эмоциях.
Во-первых, ему и так тяжело слова в приличные предложения связывать из-за грёбаного волнения, а тут такая новость. А во-вторых...
— Ты читал моё личное дело? — подросток подгребает под себя ноги и прижимает их к груди, будто выстраивает защитный барьер. Не злится, а всего-навсего не понимает и опасается непредсказуемой неизвестности. — Ты... Совсем умом тронулся?
— Прости, — Минхо вытягивает губы трубочкой и тут же их поджимает.
— Прости?
— Я же тебя простил, — следом хмыкает он и опять досадно сжимает губы.
В зрачках сияют бледные огоньки, которые становятся ярче каждый раз, когда Минхо крутит головой, хватая глазами белый свет Луны и жёлтое свечение от фонарей. Красиво. И Джисон бы привычно залюбовался против воли, если бы не раздражение, зазвеневшее трелью в голове.
— Ты меня... — Хан просто открывает рот и застывает. — Что?
— Ты извинился. Два раза.
Пальцами этот наглец показывает-доказывает это, а после прикрывает один глаз и прикладывает к нему разведённые указательный и средний. Он строит милую мордашку, стараясь так либо развеселить Джисона, либо получить по голове побыстрее... Хан никак на эти кривляния не реагирует, хотя, кажется, сердится ещё больше.
— Ты придурок!
— Ну же, будь повежливее, — разочарованно Ли опускает руку и вздыхает. — У меня вообще-то сегодня праздник.
— Да ты и в праздники придурок и всегда придурок! — громче обычного восклицает подросток и снова весь скукоживается в обиженный комочек. Нет, ну его чувства правда задели, только какие? — Ну и... Что там вычитал?
Глупо было спрашивать, зачем он это сделал. Наверняка Минхо со всеми такую фигню проделывал. Привычка? А вот если бы Джисон спросил «когда», тогда стало бы понятно: из-за своей тупой симпатии он это вытворил или ради другой выгоды?
— Твой отец был юристом, а мать...
— Не мать, а мама, — перебивает Джисон, ещё сильнее раздувая щёки и ноздри заодно. Ещё немного, и он точно врежет этому негодному болвану абсолютно за всё. — За словами следи.
— Простишь?
Конечно же да, только озвучивать это необязательно. Хватит этому дураку на сегодня подарков и прощений.
— Продолжай.
Минхо прерывисто выдыхает и недовольно хмурится. Соответственно и голос его меняется на чуть более низкий, но по-прежнему бархатный. Красивый до мягких мурашек на спине и тёплого сквозняка в голове.
— Ты родился в Кванджу, твой папа был юристом, а мама работала в Национальном банке, — парень выдерживает паузу и продолжает тише: — и они погибли в автокатастрофе.
— И что? — понимая, что к горлу медленно подкатывает тяжёлый ком, Джисон спешит разобраться со всем поскорее. — Зачем ты мне это говоришь? Будто я могу забыть, что с ними случилось.
Его мелкую дрожь в голосе можно понять, и Минхо, конечно же, понимает. Даже не думает осуждать или хмуриться сильнее из-за небрежной интонации.
— Мой отец тоже погиб в аварии, — кисло выдавливает он из себя и облизывает вдруг слишком сухие губы с колючими чешуйками мёртвой кожи. Парочку из них он срывает зубами. Привычка. — Я тоже должен был умереть там... С ним...
«Ну вот зачем он это мне говорит?».
Тишину, ударившую по голове, оба боялись, ведь после подобных пауз непременно должно последовать нечто более откровенное и непомерно страшное.
— Я прочитал твоё дело, увидел, что у нас с тобой одна боль, — словно проникнув в голову к Джисону, Минхо понятно объяснился. — И я тебя понял.
«Он хочет, чтобы и я его понял?».
— Ситуации разные, — начинает лепетать Хан, всё ещё под явным шоком. — Я... Меня не было в машине. Они были вдвоём, а я в школе.
— Я знаю, знаю, но ты ведь любил их? Ты сказал, что всё потерял, и я тоже потерял всё.
— А мама? Твоя мама...
— Мать потеряла меня давно, — Минхо меняет своё положение, разворачивается лицом к Хану, подбирает одну ногу, вторую оставляет бездумно висеть. — Может, это и не совсем удачный момент, но я подумал, что будет честно, если и ты про меня узнаешь. Хочешь?
Хочет. Джисон кивает как под гипнозом и всё моргнуть никак не может. Очень хочет.
— Ты ведь знаешь про кризис? — Джисон болванчиком продолжает трясти головой, потому что слово «кризис» для него не пустой звук. Он помнит, как было тяжело, как родители потеряли большую часть накоплений в банках, как пришлось даже продать папину машину, чтобы не лишиться дома. Он сохранил в памяти бесчисленные попытки мамы найти другую работу и оставил зачем-то там же воспоминания о прочих неудачах. Он всё знает. Всё помнит. — Так вот, мой отец владел одной из крупнейших строительных компаний в стране. Может, ты слышал, Джу Групп? — подросток опять качает головой, а Минхо продолжает. — Мы жили очень богато. Я учился в академии для таких же богатеньких, занимался гольфом, музыкой и прочей ерундой, чтобы время убить, а когда всё началось...
Тогда был самый обычный будний день. Среда, кажется, или четверг. Погода стояла распрекрасная: Солнце заливало улочки города, воздух был цветочным, а ветер бережным. Ли Минхо шагал в сторону дома, присвистывая какую-то мелодию, что крутили со всех радиоприёмников с целью заразить общество незамысловатыми звуками. На плече висела кожаная сумка-портфель на длинном прочном ремне, а в самом портфеле с тетрадями и учебниками прятались пакетики с кошачьим кормом и куски курицы. Он всегда просил водителя высадить его за два квартала от особняка, чтобы по дороге к дому покормить бродячих, послушать, как живут соседи, зайти в магазинчик и купить себе холодного бананового молока, да и просто ноги размять. Но в тот день ни один кот ему на пути не встретился, а все соседи были тише воды в забытом богом болоте. Зато у тяжёлых чугунных ворот его родного гнезда толкалась и вопила приличная толпа. Две полицейские машины рядом хранили молчание, но красным и синим цветами заливали эти бешеные лица, выкрикивающие одно и то же: «деньги!».
Они просили денег, которых у Ли-старшего в кармане просто не было. Они требовали своё, совсем не отдавая отчёт в том, что теперь и у Ли Джунги больше не осталось ничего своего и чужого. Резкий финансовый кризис на азиатском рынке с крахом лишил миллионы жизней самой жизни.
— Это было похоже на ад, — вспоминает подросток, ничуть не меняясь в лице. Оно спокойное, расслабленное отчасти, но брови неизменно сведены по привычке. — У нас, как и у многих, отобрали машины, квартиры, загородные дома, даже мелкую технику повыносили. Всё это, конечно, не могло покрыть внутренних долгов, и непонятно куда вообще шли эти деньги. Прислуга сбежала, а мне пришлось бросить школу и сидеть в четырёх стенах, ожидая, когда у нас заберут последнее — крышу над головой...
Неясно каким чудом, но Ли-старшему удалось скрыть существование двухэтажной квартиры в центре Инчхона. Она должна была достаться сыну, в качестве подарка на выпускной. Пусть наследник обанкротившейся фирмы школу так и не окончил, и никакого выпускного торжества на себе не испытал, отец решил отдать сыну ключи и отправить его с матерью на безопасное от себя расстояние.
Он хотел сохранить то, что у него осталось и отобрать не мог никто — семью.
— Люди приходили к нам домой, стучали, кидали камни в окна и всё требовали отдать им деньги за ту недвижимость, в которую они вкладывали свои кровные. Они плакали и рассказывали свои истории о том, как им плохо, как их дети голодают и как старики умирают на улице, совсем забывая, что я тоже был ребёнком и моему родителю было тяжело...
Минхо отказывался бросать отца, а вот мать... Не было великим секретом, что их семья держалась на финансовой подушке, и когда её забрали, так и семейные узы начали шататься без фундамента. Женщина отказывалась понимать внезапную перемену в семейном укладе и ни в какую не принимала банкротство. И неудивительно. Она была глупой, избалованной и ветреной. Она знала, что такое бриллианты и жемчуга; с лёгкостью могла отличить мех настоящей норки от поганой подделки, но понятия не имела о таких словах, как внимание, любовь и понимание...
— Мать и до этого изменяла отцу, я в этом уверен, и когда нам нужно было бежать и прятаться, она свалила с ключами без меня — скорее всего, с кем-то из своих мужиков. Я же остался рядом с папой...
Уже наступил сентябрь, Минхо было всего четырнадцать, и он ждал, когда же мир перевернёт календарь и ему стукнет пятнадцать. Он ждал, и в этом ожидании уже чувствовал себя на все двадцать: вытянулся быстро, окреп в плечах и ногах от долгих хождений, в лице схуднул от редкого голода, а вот отец его с каждым днём становился словно меньше в размерах, чах от того, что всё реже вставал с дивана, обвиняя себя во всём, что случилось. Но он не был виноват в сложившейся обстановке в стране, как и в том, что произошло с его некогда «счастливой» семьёй. Его вины нет и быть не могло...
— Однажды двое пришли под ночь и угрожали убить отца, если тот не вернёт им деньги. Оказалось, что они были его подрядчиками, которые проворачивали свои непонятные махинации, чтобы срубить денег побольше себе в карман. И с них тоже требовали, но они, тупицы, не понимали... Они ни черта не понимали и били отца так сильно и долго...
Тогда точно был понедельник, Минхо этот день запомнил и на душе второпях нацарапал. На небе темно, воздух пропитался сыростью от свежего ливня, в доме тоже было мрачно и влажно из-за дыр в стёклах. Во дворе, где прежде светили сотни фонариков и ламп, происходила подлая расправа над невиновным в кромешной тьме. Мальчик пробудился от жуткой тревоги, скинул с себя плед, залез в тапки и помчался к двери, из-за которой раздавались монотонные звуки глухих ударов и бесконечные стоны. От увиденного сердце Минхо не просто сжалось, а камнем упало вниз, наверняка желая разбиться на тысячи и миллионы песчинок, которые не склеить, и сам он рухнул следом на колени. Сын умолял пощадить отца. Не плакал, а лишь громко просил самым жалобным голосом остановиться и не забирать у его родного жизнь. Он, обычный четырнадцатилетний малец, клялся, что пойдёт работать и постепенно всё отдаст. Мрази смеялись, а Минхо вдогонку обещал никогда не быть счастливым, никогда не радоваться в угоду чужому горю. Лишь бы поверили... Лишь бы не оставили его сиротой... Лишь бы отец не захлёбывался кровью... Потом горько плакал глава оставшейся семьи, когда сыну пришлось латать его ссадины и выковыривать погнутой ложкой остатки льда из морозильной камеры, чтобы было что к животу приложить.
Они всё реже говорили, ещё реже улыбались...
— Мой отец был хорошим человеком, и он готов был помогать. Он не хотел убегать и прятаться по деревням, как многие чеболи, а остался, чтобы отдавать пострадавшим хоть что-то, что не уволокли госслужащие, — парень сглатывает это воспоминание и перебирает языком выступившую горечь. — Он кому-то дал утюг, чайник, отдал одной семье последний рис, что у нас хранился, и даже связки с красным перцем. Некоторые понимали, что ситуация сейчас у всех такая. Бедные и богатые страдали одинаково. Многие соглашались ждать, принимая еду. Они жалели и нас, а некоторые...
Когда начал хозяйничать октябрь, Минхо нашёл себе работу. Он не говорил, кто он и какая у него ситуация в жизни. Над «зажравшимися неудачниками», ставшими вдруг бедными и несчастными, взяли в моду насмехаться и издеваться, поэтому приходилось молчать и притворяться. Раньше, в такие солнечные часы он учился, перебирал нотные листы, торчал на баскетбольной площадке с друзьями-спортсменами, а теперь ему приходилось проводить дни за кассой в маленьком необустроенном магазине в соседнем районе, выслушивая сплетни об очередных крахах «долбанных богачей» и держать обиду за зубами.
Он напрочь забыл, что такое улыбка. Зачем ему это? Отец с этой угрюмостью был солидарен. Его губы тоже больше не дёргались. Он перестал вставать с дивана, да и вообще позабыл, как двигаться...
— В ноябре стало совсем невыносимо. Мы замерзали. Нам нужно было куда-то переезжать, и отец наконец согласился бросить дом, от которого только стены и потолок остались. Мать нас не ждала, и явно рада не была бы...
Об этом Ли-младший мог только гадать, потому что до Инчхона они так и не добрались, и с матерью, соответственно, не увиделись. Одним ничуть не прекрасным вечером, когда Минхо умирал от скуки, пролистывая газеты недельной давности, отец его слишком громко распахнул дверь и чересчур взволнованно потребовал поторопиться. Им пора. Где Ли-старший раздобыл поддержанную Тойоту с выцветшим бампером и неподходящими покрышками, сын не расспрашивал. Отцу он верил слепо и следовать за ним готов был хоть пешком на край света.
Та ночь была снежной, почти сказочной, если бы не нулевая видимость впереди и нервозность старшего рядом. Несмотря на хреновые погодные условия за окном и в душе отца, Минхо чувствовал облегчение, отдаляясь от центра города, где прожил всю свою жизнь. Пусть его ждала неизвестность, но он знал, что не один и ему всегда есть на кого положиться. Ему было хорошо, потому что отец наконец послушал его, прислушался и решил начать новую жизнь.
Минхо так быстро повзрослел...
— Мой отец... — Минхо, не отводя глаз, следил за реакцией Джисона. Тот так и сидел с приоткрытым ртом и жадно проглатывал все предложения, что он ему подсовывал в качестве своей истории. Но от каждого слова «отец» меж бровей каждый раз быстрой молнией рисовалась едва заметная морщинка. Нужно следить за словами. — Папа не справился с управлением, — продолжил подросток, ничуть не переменившись в лице. Оно по-прежнему каменное, под стать могильным надгробиям их родителей. — Машину занесло и мы слетели с трассы...
Было и правда слишком заснеженно, но не как в доброй сказке, а как в настоящем ледниковом кошмаре. В некоторых местах автомобиль буксовал, раскурочивая насыпанные бугры рыхлых сугробов, а на одном повороте неожиданно резина заскользила слишком легко, словно лёд по раскалённой сковородке. Минхо быстро понял, что к чему, но страху вырваться не позволил, ведь уверен был, что отец, его папа справится. Когда передняя часть стремительно накренилась, а мокрые хлопья снега резко облепили добрую часть лобового стекла, тогда внутри что-то ёкнуло.
Ли-старший молчал и лишь нервозно дышал, вдавливая педаль тормозов до упора. Не помогало. Ручник был бесполезной побрякушкой между сыном и отцом, а скорость, с которой их несло по склону, сотрясала все кости разом...
— Я потянулся за ремнём безопасности, но его заклинило. Я помню, как дёргал его, а через секунду дёрнуло меня.
Минхо не видел, как умер отец, и, наверное, это к лучшему. Он помнит скрежет и быстрый звук смятого металла. В том же положении, в котором он старался выдернуть чёртов ремень, его вытолкнуло вперёд. Он пробил головой стекло, на котором и так были трещины, чёрт знает после какой по счёту аварии, и остался остывать застрявшим в острых зубцах разбитого лобового.
Тело не немело от холода, а горело от крови, которой он был щедро облит. Шевелиться и пытаться выкрутиться из такого положения было невозможно. Смертельно. Минхо сгорал, будучи обсыпанным свежим мокрым снегом, и старался не скулить. Силы и выдержка выпорхнули вместе с последним хриплым выдохом отца... Папы...
Он закричал лишь перед тем, как самому податься во тьму от безысходности.
Джисон, слушая эту трагедию, бледнел, как наверняка и побледнел сам Минхо в этой аварии. Непонятно в какой момент рассказа он схватил парня за руки, да и зачем? Чтобы своим страхом поделиться или забрать немного у того, кто чудом избежал смерти? Его вели инстинкты, и один из них поглаживал чужие запястья, стирая этим понятный горький налёт от трагичных воспоминаний.
— Я не знаю, как нас нашли, кто спас меня и куда отвезли отца, — брюнет больше не может смотреть прямо. Голова от тяжести прошлых моментов тянется вниз и гибкая шея податливо склоняется. Пальчики Хана, охватившие его — вот, на что приятно смотреть и в то же время странно. Неправильно? Ему ведь не нужна жалость. Поздно жалеть, да и незачем. Он ведь жив, с ним всё в порядке, если не считать ковра из шрамов на спине, груди и парочки выпуклых на затылке. Отца жалко, но мёртвым всё равно на сожаления и слёзы. Они всего этого не увидят. — Очнулся я двадцать пятого ноября, и мне тут же сказали, что поеду я в детский дом, потому что мать написала отказную.
Во вторник вечером, за пару часов до наступления двадцать шестого ноября, в палату реанимации, где было больше проводов и всякой разной замысловатой техники, чем раненых и пострадавших, ураганом ворвалась женщина, которая однажды сделала хоть что-то хорошее — подарила жизнь ещё одной маленькой жизни.
Вся в мехах и с выкрашенными в вульгарный красный губами, она стояла над душой едва убитой души сына и верещала всякий бред, начиная по традиции с того, что он, её единственный ребёнок — поганая ошибка, заканчивая изречениями касаемо второй ошибки: гибель отца — это его вина. Женщина так легко разбрасывалась гнусными оскорблениями и обвинениями, чередуя такие слова, как «чудовище», «убийца», «тварь» и «выродок», что под конец эмоционального всплеска сын поверил, что и правда виноват. Правда монстр. Настоящий убийца. Он просил, он умолял отца днями и ночами уехать. Это всё он. Из-за его капризов и слабостей мир лишился хорошего человека. Только из-за трусости Минхо лишился единственного родного человека...
— Лишь моя жизнь была застрахована, и если бы я погиб, то мать получила бы хорошую выплату, — Минхо подводит черту под своей ужасной историей и поднимает глаза — всегда влажные и никогда не мокрые. — Так как они не успели развестись, то ущерб за разбитую машину лёг на её плечи, ну или залез в карман её ёбырей. От этого она рассвирепела...
Было больно. И тогда, и сейчас, но сейчас болело у Джисона. Минхо же сидел невозмутимым и пытался невинно улыбаться, дурак такой — только губы у него тряслись мелко и быстро. Совсем не так, как хотелось бы.
— Ты не чудовище, — Хан уверенно поглаживает тёплые руки парня и думает-гадает-выбирает, каким правильным словом можно «отмыть» всё грязное, чем наследила родная мать. — И ты не виноват.
— Если бы я не повторял ему...
— Заткнись! — врывается вперёд всех добрых мыслей. — Закрой рот, Ли Минхо, и слушай... Ты... Это была случайность, понимаешь? Ты не виноват! Вини мамашу, обвиняй чёртов мир, что скатился до такого безумия, сваливай всё на погоду, но не смей винить себя.
Вина, словно тёмная тень, окутывает сердце временами, оставляя ощущение тяжёлой несправедливости. Ли Минхо вроде научился жить с этими оковами, заковавшими каждый изгиб его души, и вроде как смирился с вечным приговором, неудержимо переплетающимся с каждым блядским вздохом, напоминающим о том, что внутри он навсегда будет заточён в мире не своих обид, но собственных страданий. Сколько бы Чан ни пытался снять эти «кандалы» и показать другу иной мир, а пробовал он достаточное количество раз, подросток всё равно возвращался к словам матери.
Ничтожество.
Выродок.
«Лучше бы ты умер».
Мальчик видел в женщине себя, а как самому себе можно не доверять? Как можно было пережить эту страшную аварию и для чего?
Мгновения раскаяния терзали молодое сердце колючей печалью и острой самоубийственной тревогой — почти такой же, какими были и стёкла, воткнутые в тело. Панорама мыслей в такие моменты блужданий от вины к злости окрашивалась в тёмные цвета, словно чистый холст, белее самого первого снега, покрывался местами мазутными слезами, а местами кровью от незаслуженно-заслуженных обвинений.
Папы нет.
Сейчас тоже глубокая и тёмная ночь, но Минхо после высказанного не тянет туда, где тучи боли и горя. На одной кроватке рядом с Джисоном он видит звёзды. Нет. Одну единственную звезду, которая все жуткие и потаённые лабиринты вины освещает, прогоняя мрак куда подальше. Ли Минхо улыбается, потому что Хан помогает идти на свет, хотя нутро привычно тянется к гнилой тьме.
Может, всё-таки не чудовище?
Не выродок?
«Прости меня мам, прости, что я выжил».
И стало вдруг так смешно, всего на секунду. Он ведь правда просил прощение за жизнь, хотя бы так пытаясь зацепиться за свободу, которую в конечном итоге всё равно отобрали, сослав в этот приют. Он не был близок с этой женщиной, именующей себя матерью чисто формально и в кругу тупиц-подруг. Никогда. И сын хоть и думал временами, зачем отец терпит её и выраженное наплевательское отношение ко всему и всем, что не лежит на прилавках дорогих магазинов и не крутится рекламой по радио, но никогда не смел затрагивать эту тему. Никогда.
Немыслимо.
Горько.
Тяжело.
«Забудь, урод, что у тебя когда-то была мать».
— Чего ты смеёшься? — Джисон неожиданно вздрагивает от звуков неуместной радости и смотрит теперь на собеседника настороженно.
Глазеет так, что вот-вот правда затрещину даст этому идиоту.
— Да так, — Ли смех свой сбавляет и загадочно отводит взгляд, чем Хана ни то пугает, ни то пуще прежнего раздражает. — Вспомнил кое-что.
— Что? — от звуков смеха чужой груз с души подростка никуда не делся, и Минхо своим молчанием и тихими смешками только прибавлял веса. — Говори, ну!
— Ты хотел меня поцеловать сегодня, — брюнет закусывает губу, всё продолжая высматривать чёрт знает что на кровати Хвана, а Джисон в десятый раз теряется. Во-первых, профиль Минхо такой красивый, пусть и слишком резкий, но он такой один, незабываемый, что воздух кончается быстрее обычного в моменты любования. А во-вторых, и даже в-третьих... Как же он бесит той самой улыбкой, что лучше любого лекарства для души немыслимо быстро излечивает все беды... Как же бесит! — Всё ещё хочешь?
— Я не хотел! — дует губы Хан. — И как ты можешь говорить об этом сейчас?
— Разве это не самый подходящий момент? — парень изучает реакцию на сказанное и игриво дёргает бровями. — В кино всегда так. После чего-то грустного главные герои целуются.
— Ты не в кино, дебил, — Хан забирает свою правую и не жалея сил шлёпает Минхо по плечу. — Вот же... — смех продолжается по нарастающей, и Джисон теперь двумя руками пихает парня в грудь, чередуя каждое слово с новым толчком. — Придурок... Такой... Я не буду... С тобой...
От очередного толчка Минхо валится назад, поддаваясь очевидно инстинкту самосохранения, а Хан Джисон, забывая о законах физики, следом падает на парня, от которого несёт ярким притяжением. Острый подбородок утыкается в стык шеи и плеча, а сжатые кулаки мирно покоятся теперь между двумя слипшимися сердцами. Джисон чувствует биение своего и путает его с сердцебиением Минхо.
Которое стучит быстрее? А какое громче?
Отличный повод снова растеряться, но вопреки своей непонятной и переменчивой натуре подросток собран как никогда. Он понимает, что губы его вот-вот коснутся чужой горячей кожи, и с минуты на минуту Минхо ляпнет очередную ерунду, после которой во рту будет кисло-сладко.
Хан не будет его целовать, но он хочет. Вдруг хочет.
— И чего ты добился? — Ли пальцами зарывается в прохладные волосы и взъерошивает их с особой нежной траекторией, проходясь у самых корней мягкими подушечками пальцев.
Те скользят как по мёду и оставляют после себя непредсказуемые импульсы тепла: резкие, как капли горячей крови.
— Я просто упал, — оправдывается Джисон, опаляя своим взволнованным дыханием чужую шею. — Потому что ты упал, идиотина.
— А если я тебя поцелую, ты тоже меня поцелуешь?
«Ну какой же он... Наглый!».
— Ещё чего, — Джисон пытается оторвать себя от удобного местечка на чужой груди и кое-как поднимается на руках, растравивши их по бокам от Минхо. — Хватит с меня твоих поцелуев, ясно? Хотел дружить, так дружи со мной, а не вот это вот всё.
Последнее сказанное напоминало больше мольбу, чем претензию. Джисону всем сердцем хочется дружить с Минхо. Очень и очень.
— Но...
— Или я тебе лицо по стенке размажу, — злорадно улыбается Хан, ломая всю уверенность своих же заявлений. Законы гравитации нарушаются. — Понял меня?
Минхо изучает Джисона, оглядывая его мягкое, почти детское лицо, и сам расплывается от безобидной улыбки. На него только что упала звезда. Как тут не светиться от счастья?
— Опять смеёшься? — ворчит Хан, но совсем по-доброму, и усаживается, потому что руки начинали яро дрожать от напряжения.
— Просто опять хочу тебя поцеловать, — Минхо гнёт брови в подобии жалости, выделяя самое важное в своей речи, и получает вместо поцелуя очередной удар в живот.
Терпимо.
— Я же сказал...
— А я так и не сказал тебе, какой ты в моих глазах.
— Подкатываешь?
— Нет, правду говорю, — брюнет выпрямляется, захватывает теперь сам руки Хана, чтобы не размахивал ими больше, и старается не смеяться, чтобы звучать серьёзнее. Чтобы поверили... Чтобы перестали отталкивать... Чтобы в конце концов поцеловали... — Ты мне нравишься, и я хочу с тобой дружить. И целоваться хочу. Всё хочу.
— Минхо, это... Тебе что, никогда девчонки не нравились? Они же лучше парней.
— Знаешь, как-то не до этого было, — хмыкает Ли. — У меня семья развалилась, отец умер...
— Извини, — опомнившись, Хан хлопает ресницами быстро-быстро.
— Извиню, если поцелуешь.
— Вот что ты за человек?
— Не знаю... Влюблённый?
— Минхо я... Я правда... Нет, ты... — «чёрт, ну как бы ему объяснить». — Я не знаю...
— Я тебе не нравлюсь, поэтому ты морозишься, — в голосе звенят нотки обиды, и Хан торопится их перебить.
— Нет, нет, ты нравишься! Очень!
— Тогда целуй, — он льнёт и ластится хлеще любого бездомного кота, готового хоть на передние лапы встать ради желаемого. — Ну?
Джисон думает, всматриваясь в чёрные звёздные бездны Минхо, что ладно, сегодня можно. Один раз. Такой мрачный вечер стоит скрасить чем-то отвлечённым и... Приятным?
Медленно разомкнув губы, подросток лениво тянется навстречу к другим губам, чужим, но таким знакомым тёплым губам Ли Минхо. Он застывает, когда ловит обжигающее нутро дыхание, дышит им, и прикрыв глаза двигается дальше. Минхо обнимает плотно и обволакивающе, а Хан Джисон начинает медленно обсасывать выступающую верхнюю губу парня, которая сладостью и липкостью своей манит стать ближе.
Он придвигается, руками цепляется за шею, кончиками пальцев надавливает осторожно, доставая до пульса, и целует неторопливо, даже скромно, увлекаясь лишь одной губой. Так не пойдёт. Минхо этим явно не доволен. Его ладони тоже переползают со спины на шею и затылок. Плавно он направляет Хана, поправляет, не затрагивая синяки, если он забывается на одном месте, и сам толкает язык в рот, не зная, чего ожидать после такой своевольной выходки.
Все предыдущие поцелуи были на скорость, и их нельзя было назвать глубокими и чувственными, а этот ощущается глубже неизведанного дна мирового океана и желаннее, чем самая заветная детская мечта.
Ли смело исследует рот парня, с которым у него всё впервые и всё не так. Несмотря на его активность и уверенность, он жутко боится, что всё это подачка из жалости, от которой непременно будет кого-то тошнить. Но вытягивая из Джисона воздух вместе с тихими полустонами, он слепо надеется, что Хан больше не оттолкнёт. Он сам будет тянуться. Сам влюбится. Сам будет целовать.
Оба чувствуют лишь частичку того, что их ожидает дальше, но это ощущение — прекрасно, словно первый взмах крыла предвкушения. В их поцелуе звучит невербальная надежда на близость в каждом шаге, действии, мысли...
Хан Джисон хочет быть ближе с Минхо, с таким красивым-наглым-добрым-мягким-резким-тёплым-придурковатым-непредсказуемым Ли Минхо. Ему хочется больше таких дурацких разговоров и искренности. Он желает превратить все последующие ночи в такие же: странные, но слюнявые. От поцелуя, который тянется и тянется, не кружится голова, сердце не сходит с ума, но на чистом листе будущей истории жизни вдруг образовываются кляксы трепетного ожидания того, что будет дальше.
— Слушай, мы ведь должны сказать Хёнджину? — судорожно облизывая губы, Джисон трётся кончиком носа о другой и дышит рвано, словно преодолел тяжелейшую полосу препятствий, а не всего лишь поцеловал одного идиота.
— Что сказать?
Минхо привычно разбрасывается встречными вопросами. И к привычке этой привыкнуть нельзя, но без неё уже не то.
— Ну, что мы целовались и я тебе нравлюсь.
— Он знает, — мурлыкает парень, сам заигрываясь нежностью с чужим холодным носом.
— Что? — правда эта Хана бьёт током. Он и глаза распахивает точно так же, если бы и правда пострадал от мощных разрядов. Отстраняется. — Знает?
— Я сказал ему.
— Что ты ему сказал?
— Что ты мой воздух, — шепчет Минхо успокаивающе. — Мой дом и мой мёд.
«Ну какой придурок, а! Какой же невыносимо романтичный придурок!».
Скрывать тот факт, что приятно стало от услышанного, Джисон особо не старался. Заулыбался, размяк в сохранившихся объятиях, смягчился.
— И когда успел?
— Когда ты меня из комнаты выгнал, помнишь?
Это было словно в прошлой жизни. Как будто кто-то другой кричал на парня в тиши ночной и просил свалить поскорее. Это было давно и неправда, решает Хан. Сейчас он другой. Они другие.
— А он что?
— Ничего, — подросток лукавит, и это очень хорошо слышно.
Ну бесит, честное слово! И Джисон бьёт несильно пару раз, выпуская пар, попадая в одно и то же место рядом с сердцем, физически демонстрируя, как устал от недомолвок. Скрытая улыбка и выступившая хмурость тут же заставляет извиниться быстро, но не поцелуем. Достаточно.
— Прости, — Джисон теперь поглаживает пострадавшее место, которое сквозь слой одежды горело, в качестве извинений. — Так ты расскажешь?
— Что рассказывать? Я ему мозги вправил и напомнил, что мы с ним не парочка, но он предложил переспать на прощание.
— А ты?
— А ты меня выгнал.
«Ну гадёныш!».
Джисон снова бьёт. И ещё раз. И ещё. И снова падает на Минхо, когда тот хватает его за плечи и тянет на себя быстро. Уже в лежачем положении он продолжает поколачивать парня, а тот ухмыляется и даже не думает ёрзать из стороны в сторону, уворачиваясь от лёгких ударов.
— Ты невыносимый, знаешь это? — Минхо слишком занят приятными ощущениями, что отвлекаться и отвечать не хочет. — И надоедливый! И несносный!
— Это ты так ревнуешь?
— Я тебя сейчас точно убью! — гнусавит Хан, дёргаясь слабой игрушкой в крепких объятиях, которыми Ли его сдерживает. — А ну... Отпусти!
— Я жить хочу, — посмеивается брюнет от новых колких тычков пальцами точно меж рёбер. Джисон тоже невыносимый до жути, но и эта отнюдь не положительная черта Минхо нравится. С ним непредсказуемо интересно и ни капельки не опасно. Хорошо. — Пойми, то, что между нами было, это просто нужда, — философски тянет он, пока Хан пыхтит и кряхтит прижатый к груди. — Хёндж никогда не говорил, что ему плохо, а просто просил заполнить пустоту.
И в этом Минхо Хвана понимал, ведь сам от пустоты день за днём прятался. Их «отношения» всегда были выгодными. Ли отвлекал от Ёнбока, не забывая поучать Хёнджина, что ничем хорошим тупая затея бегать за убегающим не кончится. Он старательно отбелял Хвана в его же собственном разуме, повторяя, что он заслуживает другого — лучшего и близкого. Он потакал ему, спал с ним без особого на то желания, успокаивая этим свои капризы гормонов. Хёнджин иногда с иронией благодарил парня за «содействие» в делах сердечных и утехах плотских, а иногда всерьёз обижался, когда Минхо уходил молча, словно пару минут назад не кончал на его спину со сладостным стоном.
Ли знал о Хёнджине только то, что написано в его личном деле, и немного из того, о чём он рассказывал сам. Этого хватало, чтобы вовремя выручать и кончать не только на спину, но иногда и в рот. Большего между ними быть ничего не могло, хотя в диалогах всегда сквозняком выла надежда на что-то иное.
— Я думал, что лучше я, чем кто-нибудь другой, — заключил Минхо, собрав былые мысли в кучу.
Джисон рядом не шевелился. Тоже думал.
— Но это ведь не помощь.
— Я понимаю, — кивает этим словам Ли и повторяет, — но если бы я отказал, он бы пошёл к другому.
Хан замолкает окончательно. Лежит себе и дышит мирно, заставляя Минхо чувствовать очередную вину за то, что однажды решился «помочь». Чан ему тоже говорил, что идея отстой — пытаться вытащить застрявшего в болоте по собственному желанию. И себя Минхо мог в ёбнутой меланхолии потопить. Одумался. Последние недели просто трахался в своё удовольствие на манер пагубной привычки, а Хван — натура непостоянная и влюбчивая, только-только начал расчитывать на что-то постоянное. Идиот. И Джисон, и сам Минхо некоторыми клетками мозга понимали, что с кем попало предмет их общей мысли спать бы не стал. Не такой он падший, хотя, надо признать, очевидно недалеко ему до этого позорного титула осталось.
— Сегодня он опять ошивался с ним и они даже целовались, — лепечет Хан. — Как его вылечить?
— Не знаю. Мы пытались, — тянет Минхо, наполняя лёгкие воздухом. — Но он хочет болеть.
Хван Хёнджин возомнил себя берегом морским, на котором не воспрещалось мусорить. Люди-волны отбирали у него по куску, уносили неведомо куда, подкидывая взамен одну лишь грязь. И он ведь не против. Сам забил на себя и заботу о себе. Минхо был полностью прав, намекая, что ему если не хочется, то вполне терпимо находиться под этими завалами ненужного и неприятного. От парня лучится равнодушие на себя нелюбимого. Видимо, Ким Сынмин не станет сетью, которая всю мерзость с окраины грязной суши соберёт. Не будет он и надёжной плотиной, потому что сам слабый. И Хан Джисон больше не хочет гонять палками воду, плюющуюся пеной на этот заброшенный берег.
Под успокаивающую музыку сердца Минхо он решается, что пора бы самому «поплавать», не оглядываясь на этот чёртов песчаный берег, усеянный печалью, и «хлебнуть» опыта. Он не будет бросать друга на произвол судьбы, но бросаться за него в огонь, в воду и на ублюдка конопатого тоже. Надоело. Парни лежат в тишине и мысленно синхронизируются. У всего есть предел, а у благосклонности Ли Минхо он очень ограниченный. Если своего не добивается, пропуская череду проб и ошибок через себя, он опускает руки, отворачивается, уходит. Он знать не знал, что в действительности в голове у Хвана, чем он привык думать и как чувствовать, но он додумывал, что мог бы его «спасти» в конечном итоге, если бы в этом богом забытом месте не появился вдруг Джисон.
После времени тишины и покоя этот самый Хан Джисон — капля мёда в его кровавой жизни, спрашивает: «а как дальше?». Несёт какую-то ерунду, что боится однажды услышать и от Минхо такое предложение. Тот ухмыляется и рассыпается, ведь выдуманный урожай его, оказывается, простирается намного-намного дальше, чем он представлял изначально. Теперь Джисон спокойно мог вообразить их вместе, и при этом не распуская руки совсем не по нежному назначению.
— Ты думаешь, что я, как он, посмел бы предложить тебе переспать на дорожку? — Минхо заставляет смеяться биполярность эмоций: ему весело от абсурдности и печально от одной лишь мысли взять и добровольно оставить Хана. Наверное, ему, и только, блин, ему он может простить всё и бегать за ним хоть вечность, ради таких жутко глупых вопросов и поверхностных ребристых сомнений. — Ты думаешь я такой?
— Да не знаю я, какой ты! — парень приподнимается на одной руке, и не потому что лежать устал, а потому, что по лицу злому внезапно заскучал. — Я это просто так спросил, ясно? Мне... Мне неинтересно это. Мы с тобой друзья.
— Которые могут целоваться?
Невыносимый Ли Минхо был в своём репертуаре.
— Знай своё место, — прыскает Джисон, ломаясь от жалобного взгляда нового вроде как официального друга.
— Хочу, чтобы моё место было рядом с тобой.
— А я хочу, чтобы ты заткнулся, — Хан осаживает парня и считает, что поступает правильно. Нарушенные личные границы нехило шатали нервную систему.
— А что ещё хочешь?
Брюнет как ни в чём не было переворачивается на бок, подперев поудобнее голову, и с восхищением принимается разглядывать близкие черты лица Джисона. Заново изучает. По-новому знакомится. Запоминает.
— Ничего, — Хан тоже не чурается «облизывать» взглядом довольную морду парня. Он впервые изучает его так близко без пелены агрессии. Знакомится с волнами морщинок в уголках звёздных глаз. Запоминает родинки на носу, на шее, парочку на сгибе подбородка...
— А говорил, что семью хочешь, тепла всякого, — Минхо не продолжает. Зачем на больное давить? — Давай дальше вместе? Хочешь?
— Куда дальше?
— Ну завтра, послезавтра, — он вяло поджимает плечи, словно эти объяснения ни к чему. И так должно быть всё понятно, но Джисон ведь другой — во всём другой, и с ним нужно не так, а по-особенному. — Будем как семья.
— А после выпуска?
— Я же тебе точно нравлюсь?
— Ну нравишься, и что? — закатывает глаза Хан и ждёт продолжения.
— Значит, будем жить вместе. У меня и квартира есть, — напоминает подросток, тёплыми пальцами проходясь по пухлой щеке и заправляя отросшую прядь за ухо. — Там должно быть тепло, как ты и хотел.
Заманчиво, но... Хан не спешил давать поспешных обещаний на это «тёплое» во всех смыслах предложение тому, кто ему определённо нравится — ой, как нравится — и с кем совершенно точно он ещё не раз бы поцеловался... Но одно дело зависать тут, в комнате, в приюте, и совсем другое там, за пределами кошмара.
Мама воспитывала сына совсем не так, и явно не была бы рада узнать, что её единственное чадо свернёт не туда — на голубую дорожку. Папа тоже грезил хорошей женой для него и тройкой внуков для себя. Это здесь всем плевать, а там нет. За забором люди, общество, которое порицает подобные желания дружить и целоваться под одной крышей представителям одного и того же пола. Они не смогут выйти, сцепив крепко руки. Они не смогут жить на одном месте долгое время без сплетен соседей. Хан не сможет притворяться, что ему плевать на косые взгляды, которые непременно будут тянутся за их тенью, потому что искренний до мозга костей.
— Заведём кота или трёх и будем жить большой семьёй, — Минхо продолжает склонять Джисона «не туда».
Пусть парню и нравится такое — семья, но он не хочет торопиться. И лгать он тоже не собирается.
— Давай сейчас не будем...
— Но я же тебе нравлюсь? — Ли перебивает, потому что невидимо сгорает от желания наконец-то навести какой-никакой порядок с таким беспорядочным Джисоном.
— Ты портишь момент, — фыркает Хан.
— А ты скажешь мне, когда будет другой момент?
— Какой?
— Который я не испорчу, — созвездия в зрачках Минхо горят всё так же ярко, а может, и с удвоенной силой.
Он явно счастлив, что может вот так просто разговаривать с предметом своего обожания. Ему для счастья многого и не надо. Как оказалось, счастье Ли Минхо — это обычное «нравишься» в ответ.
— Ты сегодня такой болтливый, — Хан, очевидно, легко прочитал по расплывчатому от радости лицу ту же мысль. — Но мне больше нравилось, когда ты молчал и хмурился.
На безобидный подкол Ли не обижается, даже всерьёз эти слова не вбивает в голову. Улыбается шире и щёлкает Хана по кончику ледяного носа.
— А ты мне любой нравишься, ясно? — голова тянется вперёд, всего на пару сантиметров, и вот губы их застенчиво встречаются ещё раз. — Но если хочешь меня заткнуть, ты знаешь, как это сделать.
Всё слишком быстро вставало на свои места... Хан Джисон очень уж быстро разгадал ребус, именующий себя Ли-такой-притягательный-Минхо...
— В последний раз, понял меня? — хватает тёплое дыхание он и замирает, обжигая щеку о раскалённую кожу Минхо. — Самый последний...