Это забота
«Все мы немножко монстры и немножко люди»
❞
Вечером, сидя в комнате на холодном полу и делая с Сынмином биологию, Джисон, до смерти уставший от недосыпа и вялый от голода, клюёт носом и в какой-то момент проваливается в яму...
— Эй, эй! — Сынмин быстро откидывает тетрадь и на коленях мчится на помощь. — Джисон!
— А? — едва удерживая веки, он фокусирует взгляд на своём размазанном отражении в очках Сынмина и трёт распухшие глаза. — Уснул, да?
— Опять, — бурчит парень, устраиваясь поудобней рядом. — И всё прослушал.
А рассказывал Ким, переписывая конспект из учебника, как раз про то, что так интересовало Джисона...
— Так... Прости, — зевая, воет парень. — Значит, он рисовал тебя...
— Мы договорились начать со следующей недели, — повторяет Сынмин в очередной раз. — Пока он учит меня техникам всяким, рассказывает про цветовую палитру, ну и просто как держать правильно кисть тренирует.
— А портрет твой? — снова открывая рот, чтобы сладко зевнуть, тянет Джисон, похрустывая шеей.
— А портрет мой на следующей неделе, — фыркает подросток без злобы. Видит же, что друг не намеренно его старается из себя вывести. — Ты вообще всё мимо ушей пропустил.
Джисон рад бы оправдаться словесно, но его сил хватает лишь на жалкий взгляд, полный мольбы о понимании. Мало того, что он ночь не спал нормально, вчерашний день вспоминая в серых красках, так ещё и кусок в горло не лез. Там застряли претензии одному гаду, конечно же. Одному Ли Минхо. Когда паршивец вчера поцеловал его второй раз, Джисон разозлился. Ему отчаянно хотелось сорваться и избить Минхо прямо на том месте, на котором он застыл с неясными эмоциями, но ему помешали. А когда против воли губ Джисона посмели коснуться третий раз, тогда-то он принял молчаливое решение покончить с этим раз и навсегда. Не сдаться, и даже не поддаться, а именно разобраться. Продолжать «играть» в жертву и хищника надоело до чёртиков.
Только появилась проблема...
Минхо, сукин сын, куда-то исчез! Опять! Опять он бросил разморённого от тепла и сахара на языке Джисона, избежав мгновенной кары за новый поцелуй сначала в нос, а потом мимолётно в губы, и до сих пор на глаза не попадался.
Хан ждал его вечером в общей комнате; утром поджидал в столовой, сидя с одним стаканом какао в руках; ожидал увидеть на занятиях; после хотел поймать его на лестнице, но так и не дождался.
Не смог.
— Слушай, — ещё раз тихо зевнув и вытянув руки в стороны, Джисон решает извиниться за своё состояние да свалить в душ взбодриться или рухнуть прямо в кровать, но его затыкает звук открывшейся двери. — Хённи?
Ким резко оборачивается, быстро поднимая уголки губ вверх, но рассмотрев вошедшего детально, те моментально ползут вниз.
— Что... Что с тобой?
Джисон тоже вертел этот вопрос в уме, но задать не успел. Опередили. Хван молча топает к кровати Кима в одной майке и боксерах, и тихо валится на бок, тут же полубоком переворачиваясь на спину.
— Обнимите меня, — с явной улыбкой просит парень, чьи чёрные, длинные и насквозь мокрые волосы змеиными узорами ползут по подушке.
— Хёнджин, — настойчиво и даже непривычно грубо Сынмин пытается привлечь внимание старшего к себе, но тот не двигается: так и лежит глазами к потолку, раскинув руки в разные стороны. — Ты пьяный?
— Немного, — хихикает Хван. — А вы?
Джисон догоняет, что сейчас бесполезно спрашивать, зачем и, самое главное, с кем сосед решил напиться. А ещё его догоняет мысль, что Сынмину такой Хёнджин не нравится. Первый и последний раз, когда Ким воочию видел Хвана под действием алкоголя, остался горчить разговорами про смерть. Нужно было что-то делать, и поскорее. Хан поднимается так быстро, словно минуту назад не чувствовал себя обессиленным и вялым куском пластилина. Он подбегает к кровати с уговорами и угрозами, и пытается одного своего друга увести прочь, чтобы второму хлопот не доставлять, но Хёнджин упирается.
— Прости, вредина, но мне сегодня придётся спать тут.
— Хённи, — не шевеля губами шипит Хан, потягивая парня с кровати. — Поднимай свой зад!
— Джисон, не надо...
— Хёнджин, вставай! — переходит на крик Хан.
— Обнимите меня, а не качайте, — хнычет подросток, дёргая руками и ногами.
По выражению лица нельзя было угадать, что там в голове у этого идиота. Но Хан решает, что явно ничего хорошего, раз демоны Хвана вдруг заскучали и решили найти очередное утешение, но уже в лице Сынмина.
— Если ты сейчас же не встанешь, я тебя придушу!
— В нашей комнате... Там он... — начинает хихикать Хван, но теряется в словах и просто продолжает смеяться, сам обнимая себя.
— Джисон, оставь, не трогай его, — хозяин комнаты и кровати трогает плечо Хана и кивает на дверь, когда тот оборачивается. — Выйдем?
Под стоны пьяного разума парень послушно покидает комнату, забыв про все свои учебные принадлежности. Сынмин тихо ступает за ним и аккуратно закрывает дверь, не забывая при этом бегло осмотреть Хёнджина на предмет травм.
— Он ведёт себя как свинь...
— Не говори так про него, — брови парня дёргаются, а ладони вмиг бледнеют, как и всё лицо.
Непонимание глухой стеной вырастает между двумя стоящими.
— Но... Сынмин, тебе же не нравится, когда он такой, и он опять начнёт пугать тебя...
— Всё нормально. Всё будет хорошо, — Ким утешает, непонятно зачем, в первую очередь себя, а уже потом своего друга. — Хён не доставляет мне проблем.
Младший правда побаивается пьяного Хёнджина, ведь в памяти ещё свежи воспоминания той ночи, когда его прошибло от чужих нетрезвых речей. После той ночи он вспомнил про лезвие... После той чётровой ночи Ким Сынмин стал смотреть на старшего иначе...
Это страшно.
— Но...
— Это не первый раз, когда мы с ним вдвоём, — порываясь объясниться, Сынмин прерывает Джисона и сам замолкает. Неужели ему придётся признаваться другу в чувствах к другому другу именно сейчас? Нет. Бред. Он не готов. — Я имею в виду, что пока ты болел и...
— Последние ночи он спал с тобой? — вдумчиво хмурится Джисон.
— Да, — кивает парень, пристыжено опуская голову. — То есть нет, конечно нет...
— Сынмин.
— Он... Он просто приходит и мы говорим, — виски Сынмина мокнут. Он волнуется. — Просто... Мы просто...
— Ну чего ты, — заметив подрагивавшие плечи, Хан нападает на друга со спасительными объятиями. Это что-то вроде рефлекса, и с ним Джисон ничего поделать не может. — Я не думал ничего такого, — поглаживая друга по голове и сглаживая дрожь, Джисон старается сам не трястись, как забытый лист на пустой ветке. Груз с души свалился вместе с этим открытием. Там теперь пусто, свободно и ветер гуляет. — Всё хорошо. Не волнуйся так. Я просто знать не знал, где его носит, и переживал, а сам он мне не отвечал. Шутил, что был в раю, но если он с тобой, то я спокоен.
— Правда?
— Често-честно, — едва заметно улыбается Хан, поднимая подбородок Сынмина выше. Ему так плохо внутри, когда он видит чужое уныние, что в руках себя держать не может, стараясь исправить ситуацию. — Ему с тобой хорошо.
— И мне с ним, — вырывается вместе с сухим всхлипом ещё одна правда. — Мне так с ним хорошо, Джисон-и... Так хорошо...
Уронив голову обратно на дружеское плечо, Сынмин сам крепко-крепко обнимает друга, повторяя, как ему хорошо.
— Я рад, — только и может ответить Джисон, ведь другие слова тут будут явно лишними. — Иди, обними его.
— Хорошо, — шепчет подросток, натягивая рукава огромной кофты бежевого цвета на влажные пальцы. — Хорошо...
❞
Сон как рукой сняло от чужих откровений личной жизни. Он, конечно, замечал, как меняется Хёнджин в компании Сынмина, и как тот реагирует на присутствие Хвана, но выдумывать лишнее себе запрещал.
С ним, с Сынмином, Хван улыбался всегда искренне. Иногда Хана посещала мысль, что сосед с ним хоть и близок, и временами чересчур открыт, как незамысловатая книга с самым тривиальным сюжетом, но всё же он другой. Не такой. Хёнджин злоупотреблял притворством, выдавая искусственные эмоции за действительность, несмотря на уговоры Джисона не вести себя так. А с Сынмином Хван был настоящим.
Всегда настоящий.
Проходясь по коридору и отвлекаясь на парней, готовящихся ко сну, Джисон думает, что все здесь наверняка умеют притворяться. А те дети, которые растут тут с первых дней жизни, и подавно, ведь быть самими собой они просто не умеют. Не знают, как это. Некому было научить.
Мама Джисона учила, что самое важное в жизни не теряться, и имела в виду она далеко не географические тропы и ориентиры. «Будь всегда самим собой, мой любимый. Не теряйся среди чужих правил и представлений. Тебе будут говорить, как нужно жить и как жить не стоит, но не слушай никого. Найди себя, найди то, что нравится только тебе и сохрани», — наставляла женщина, привычно поглаживая своё единственное чадо по вертлявой голове. «Будь честным, открытым, добрым и не чини зла другим, малыш», — целуя в макушку, шептала женщина перед сном. «Ты был рождён под счастливой звездой, поэтому ты обязан быть счастлив, Ханни, и ты должен делиться этой радостью с другими».
Запрыгивая на подоконник, так и не дойдя до своей комнаты, Хан опирается о стену и устало вздыхает. Туда-сюда продолжают бегать парни с полотенцами и щётками, а Джисон не переставая следит за этими полуголыми помехами и думает сейчас именно об этих словах. Он вспоминает маму. Всё ещё верится, что когда-то у него была семья, был заботливый отец и самая красивая и умная мама на свете, но с трудом.
Уже с трудом...
Прошлая жизнь потихоньку отпускает, и мамины слова уже путаются между собой, а папины советы обрастают пылью и задвигаются подальше к воспоминаниям, которые можно отыскать, пожалуй, лишь под гипнозом.
Какой же он болван, раз голову забил Хёнджином и проклятым Минхо, и совсем позабыл о своём больном: о маме и папе. Он слишком мало думает о семье. Мысль эта острой отравленной булавкой протыкает сердце насквозь. От этого вдруг тяжелеет в груди. Ещё один укол. Подростку приходится колотить себя в самый важный орган, чтобы отпустило, и из-за этого он вынужден ловить на себе косые взгляды проходящих. Парни и вправду смотрели на одиноко сидящего Джисона с кислой миной и жалели. Явно они видели его жалким слабаком. А Хан жалел их в ответ, ведь многим из живущих здесь не понять его боли.
Это не есть хорошо. Это не может быть плохо. Чувствовать, что ты со своей травмой один на один — никак.
Просто пусто.
Чудовищная несправедливость.
Свет на этаже гаснет, а Хан так и остаётся на подоконнике ковырять ногти и думать о совсем не детских проблемах. Как жить дальше? Как справляться одному? Как, блять, не задыхаться от воспоминаний детства?
— Мам, — поймав пальцами слезу, подросток задирает голову и отворачивается к унылому пейзажу за оконной рамой. В тишине его едва различимое «мам» прозвучало так громко, что оставило свои следы в качестве мурашек. — Мам, я скучаю по тебе. Я так сильно по тебе скучаю, — всматриваясь в расплывчатое пятно Луны, продолжал шептать Хан. — Ты же приглядываешь за мной? Скажи... Скажи, что приглядываешь за мной вместе с папой?
Папа...
Хан-старший был для сына примером, а теперь образца для подражания у ребёнка не осталось. Отобрали. И он запутался. Потерялся.
Он просто раздавлен.
— Пап, ты же защищаешь там маму? — слёзы попали в рот, заставили закашляться от горькой соли. — Пап... Ты всегда был на её стороне, оберегал её, и я знаю, что ты заботишься о ней даже там... Пап, мне так жаль...
Кинув голову на колени, Джисон беззвучно заплакал в пустом коридоре с холодными стенами скучного серого цвета.
— Мамочка...
Ему было стыдно слёзы ронять, ведь он взрослый, но ещё больше ему хотелось рыдать как раз из-за того, что он слишком рано стал таким — взрослым.
Если бы Джисона спросили, сколько он так просидел, тихо хлюпая носом во мраке, он бы не ответил. И его ведь правда спросили, но ответа он не нашёл.
Непонятно откуда рядом оказался Ли Минхо, который в мокрых глазах «взрослого» ребёнка расплывался огромным бурым пятном. Но Хан его узнал. Всегда узнает. И дело совсем не в привычной чёрной олипийке или знакомых шортах в тон. Нет. Тут другое и не до конца ясное.
Мутное, как и всё, что касается этого грозного брюнета с каменными чертами лица.
Хан молча продолжает утирать слёзы, цепляясь за чужие предметы одежды, чтобы не ослепнуть совсем, а Минхо всё сыпет и сыпет свои беспокойства в никуда:
— Тебе плохо? Где болит? — парень нагибается и старательно осматривает Джисона, глядя снизу. — Кто обидел? Донсик? Ты слышишь меня?
Минхо плюёт на тишину в ответ и ловко запрыгивает на подоконник. Замирает. Джисон для приличия оборачивается, свесив ноги вниз, как и Ли, но головы не поднимает.
— Можешь не бояться, я разберусь, — подступает парень аккуратно, словно к раненому животному. — Скажи, кто тронул?
— Жизнь, — вдруг глухо сипит Хан и поднимает взгляд на знакомое лицо. Встревоженное лицо. — Разберёшься с ней?
— С жизнью твоей? — слабо улыбается Минхо, чуть придвигаясь к Хану.
Они оба сейчас другие, и оба это знают. Привычно хмурый и мрачный Минхо сейчас донельзя светлый и тёплый из-за лёгкой улыбки, а всегда беззаботный и очень колючий на первый взгляд Джисон оказывается мягким и разбитым.
— Ага. Можешь?
— И что не так с твоей жизнью?
— Всё, — Джисон безразлично пожимает плечами и вдруг начинает посмеиваться, осознавая, что он сейчас действительно жалуется на жизнь сироте, и не кому-то незнакомому, а Ли Минхо. — Скажи, а у тебя чутьё хорошее, да? — заводясь ещё больше, Хан забавно щурится, превозмогая боль, а Минхо рядом в очередной раз хмурится, недоумевая. — Ты всегда возникаешь рядом, когда не надо.
— Значит, бывают моменты, когда я тебе нужен?
— Я про другое, — шмыгнув носом, мрачнеет Джисон. — Когда я хочу... Нет... Как же тебе объяснить?
— Говори прямо.
— Когда я готов с тобой говорить, тебя нет, а когда я вот такой... Ты приходишь и...
— И?
— И помогаешь не быть таким, — не сумев сдержать смех внутри себя, Хан улыбается и накрывает лицо руками.
Прячется от собственных слов, вылетевших из закоулков души.
Стыдно.
Больно.
— Это плохо?
— Нет, — резко выпаливает парень, — то есть да... Да, потому что я просил ко мне не подходить. Не надо мне ничего от тебя.
— А как же разобраться с твоей жизнью?
Было бы с чем разбираться...
Для Джисона, мальчика, который прежде всегда смотрел на горе со стороны, такая жизнь, где трагедия вышла на первый план в написанном судьбой сценарии, и не жизнь вовсе. Разбираться с проблемами друзей он мог. Помогать в трудные времена близким он научился, а как переползать самому чёрные полосы он тупо не знает. Или не желает.
Смирение медленно забирает его себе холодными липкими лапами.
Он теперь всегда будет один.
— Пойдём со мной? — Минхо, очевидно уставший от грустной тишины, берёт всё в свои руки. Точнее он протягивает обе ладони к парню, который по каким-то чудным законам Вселенной стал одной сплошной головной болью, от которой и радостно, и грустно. — Не бойся, пошли.
Последние тихие слова быстро растворяются в воздухе от страха, которым пропитан сам Ли с ног до головы.
Монстры тоже не лишены этого чувства. Поэтому они и становятся такими: жуткими чудовищами, у которых кроме страха нет больше ничего. Минхо не выбирал быть таким, а если бы мог, то наверняка сделал бы абсолютно такой же неправильный выбор.
Однажды чудовище — всегда чудовище.
— Господи, да отстань ты от меня, — Хан снова бесшумно смеётся, пока пялится на открытые ладони. Свои собственные он потирает о бёдра. — Куда ты хочешь, чтобы я пошёл? А?
— На крышу, — прямо отвечает Минхо и дёргает руками, напоминая о том, что он ждёт.
А ждать не любит никто. Тем более что ждать Минхо, откровенно говоря, нечего. Хан ничего не обещал в прошлом и надежд никаких на будущее не давал. Это последний раз, когда подросток решил протянуть руку. Самый последний. И если на этот раз всё пойдёт так, как и всегда, и Джисон оттолкнёт вновь, то Минхо придётся сдаться. Он больше не будет стараться. Он вновь спрячется, закроется, прогонит тот блёклый лучик надежды на что-то хорошее для себя и окончательно поверит в то, что он недостойный.
Монстр.
Выродок...
— Скинуть меня решил? — ухмыляется Хан, совсем не осознавая, что бьёт Минхо по-больному, задевая навязчивые мысли.
— Нет, — проглотив горькую слюну, Минхо невозмутимо и вполне себе спокойно объясняет. — Мне там нравится, и поговорить можно, а тут уши везде.
— О чём говорить?
— Можешь молчать. Всё скажу я. Ты просил не быть придурком, так дай мне шанс не быть им. Пойдём со мной, — парень спрыгивает и по-новой тянет открытые ладони навстречу другим. — Один разговор. Если захочешь уйти, я больше не буду тебя держать. Я всё пойму.
— Да о чём нам разговаривать? — упрямится Джисон, отвлекаясь от собственных подсохших слёз на влажные глаза Ли Минхо.
«Они всегда такие», — вспоминает Джисон. Он всегда видит их мокрыми, звёздными и тёмными.
— Ты можешь не усложнять и просто довериться? — шепчет брюнет и тоже впивается в кукольные, совсем детские и широко-открытые глаза. — Хотя бы раз.
— Зачем?
— Ты боишься меня?
— А должен?
— Меня все боятся.
Маленькое никчёмное напоминание Минхо выдерживает стойко. Даже не морщится, хотя хочется. Очень хочется.
— Заслужил, значит, — беззаботно ухмыляется Джисон и всё же доверяет свои ладони чужому человеку.
Зачем? Почему?
— Я даже не старался.
За секунду свалившись с насиженного места и крепко ухватившись своей левой за правую руку парня, Хан с той же лёгкой искусственной улыбкой едва шепчет:
— О да, зато твоё лицо постаралось, — реплика эта, брошенная в шутку, оставляет отпечаток скомканной печали, но на лице самого Джисона, а не Минхо. — В смысле у тебя оно всегда жуткое... Типа ты смотришь, и кажется, что убить хочешь... — прямо сейчас Минхо смотрел не так. Совсем иначе. — Чёрт, ладно... Пошли...
Перебирая ступени, Минхо молча выслушивал остальные фразы по списку о том, какой он ужасный и нифига не великий. Хан говорил это всё так легко, словно особого значения не придавал сказанному, но на сердце образовывались шрамы с каждым неосторожным словом, почти такие же, какими было исполосовано его тело. А уже выбравшись на свежий воздух, Джисон вдруг решил напомнить Минхо о ещё одной ошибке хлёстким ударом прямо по совести.
— И по поводу Хённи, — втянув за раз побольше холодного воздуха, Джисон выпускает чужую ладонь. — К нему тоже не лезь больше. Если ты всё же не идиот, который любит издеваться над другими, то отстань от него, прошу тебя. Дай ему... Дай ему найти человека, которому он будет действительно нужен.
В конце Джисон тихо добавляет скорее себе, а не покорёженному острыми мыслями Минхо, что Хёнджин уже вроде как кого-то нашёл, и выбором своим он на первый взгляд вполне себе доволен. Это заставляет извилины одного пошевелиться, а сердце второго замереть.
— Хван кого-то нашёл? — Минхо трогает Джисона за плечо, чтобы тот глаза поднял. Именно глаза этого колючего существа однажды в ночи и привлекли к себе все мысли и всё сердце целиком. — Кого ты имел в виду?
— Руки убери, — ворчит Джисон, сбрасывая чужие пальцы. — Никого я не имел в виду.
Он торопливо отходит к краю, почти сбегает и мысленно материт сам себя за то, что проболтался. Кому он сделал хуже?
— Стой, — брюнет шагает следом по пятам. — Он снова с Ёнбоком? Это с ним он ошивается ночами?
— Какая тебе разница? — рявкает Хан, обернувшись и чуть не уткнувшись лицом в другое: каменное, сердитое и красивое, чёрт возьми. — Какое тебе, блять, дело?
— Ему нельзя с ним, — лепечет Минхо, моргая слишком часто.
Хан стоит настолько близко, что может даже рассмотреть, как путаются ресницы между собой, оставляя на щеках незамысловатые тени. Ресницы почему-то оказываются мокрыми, а само лицо слишком бледным и прозрачным, что по пальцам получается пересчитать все реки вен на подбородке и у висков.
— У него есть своя голова, Минхо. И нет, он не с этим Ёнбоком, — опомнившись и сделав наконец шаг назад, Джисон крепко обнимает себя, потому что осенний ветер заставляет, и добавляет. — Он забывает про него. У него правда получается. У него есть... Кхм... Есть кое-кто, кто заботится...
— А тебе?
Теперь моргает Джисон, словно находясь в лихорадке.
«Из какой вселенной этот вопрос?».
— Что мне? — стреляет размытым вопросом на такой же путанный вопрос Хан.
— Тебе нужен кто-нибудь? — добравшись до перил, Минхо встаёт рядом и хватается за холодный метал, да так, что его пальцы на глазах превращаются в нечто розовато-белое.
Луна сегодня достаточно яркая и полная. Её света хватает, чтобы Джисон не просто стоял и хлопал глазами, недоумевая, но и мог рассмотреть всё волнение Ли Минхо. Ровные брови немного подрагивают, ноздри шире, чем обычно, скулы такие, что ими вполне себе можно было бы нанести кому-либо увечья. Хан всё видит и всё чувствует. И тень страха, «проглатывающую» и вбирающую в себя все краски с лица, и также осторожность, с которой Минхо сегодня с ним обращается. Он не лезет. Не целует. Не хватает за руки без разрешения. Минхо сегодня бесит. И не только внешним спокойствием и внутренней уязвимостью, но и своими новыми принципами, о которых Хан может только догадываться.
— Ты хотел об этом поговорить со мной? — застыв взглядом на сомкнутых сахарных губах, Джисон задумывается на секунду. Он размышляет: хочется ли ему наконец поговорить и выговориться? Может, стоит помолчать и дать придурку шанс всё сказать самому? А на что шанс? На очередную язву? Или на новый, уже четвёртый поцелуй? — Забудь. Никто мне не нужен.
Махнув рукой на все свои «хочу» и «надо», Джисон, уподобляясь Минхо, отворачивается к горизонту, ни начала, ни конца которого в ночи не видать.
— Всем нам кто-то нужен, — касается ушей с мягким воем ветра. — Всем, Ханни.
Так звала его мама всё время, что он себя помнил, а папа иногда баловался и называл его медовым мальчиком. Ни в шесть, ни в тринадцать Хан не протестовал. Ему нравилось. Это было чем-то особенным. Он сам был особенным ребёнком, ставшим для своих родителей ложкой мёда в горькой жизни. Нерождённый Ыну — не единственная боль семейства Хан. Мама Джисона правда была сиротой — всегда одна и никогда не счастлива. Женщина откровенно делилась с сыном теми трудностями, что ей пришлось пережить, прежде чем она встретила свою любовь. «Ты и твой папа — моя сладость в жизни, малыш. Только вы». Хан Джисон был вторым ребёнком в семье. Первая девочка, как и Ыну, на свет не появилась. Выкидыш. Джисон стал первым рождённым. Он так и остался единственным. А теперь и одним. Абсолютно одиноким...
Госпожа Хан хотела на своём личном примере научить сына, что плохое всегда кончается. Всегда. У всего на свете есть свой логичный, иногда и трагичный, но чаще счастливый конец. Главное не зацикливаться на тёмном и искать светлое.
— К-как ты меня назвал? — испуганно глядя в сторону парня, Джисон вновь чувствует ни то злость, ни то страх. Паника. — Почему?
— Тебе не нравится? — ровно спрашивает Минхо.
— Нет, нравится, — словно скороговорку произносит Хан. — Нравится, да, но... Как ты узнал?
— Что?
— Н-ничего.
«Ничего хорошего».
Всё же от этого ласкового «Ханни» внутри подростка что-то лопнуло. Его мрачный кокон, в который он завернулся от безысходности, пробил яркий свет.
— Родители называли меня Ханни, — начинает откровенничать Джисон и тут же заканчивает, боясь показаться слабым. — Больше никто.
Уён своего друга однажды в детстве обозвал хомяком из-за пухлых щёк, да так и продолжал дразнить вплоть до последних деньков вместе. А второй друг Хана обычно называл его Джи. Скучно, но по-своему приятно. В танцевальном классе девочки и парни в шутку звали мальчика сонбэОбращение к старшему коллеге («старшина» или «наставник»), и хоть Джисон выказывал свой протест против подобного незаслуженного обращения, он всё же втайне улыбался, ведь было приятно. Всю прошлую жизнь можно было бы подчеркнуть и подытожить, как нечто приятное и светлое.
А теперь...
— А меня мама называла выродком, — хмыкает Минхо и видит боковым зрением, как и без того огромные глаза Джисона становятся ещё больше. Он боится, что сказанным он сам отпихнёт этого парня куда подальше. Жутко переживает. — Не спрашивай.
Тут любые вопросы будут лишними, а явная жалость и подавно. И Джисон, как ни странно, догадывается об этом. Он тихо поскрипывает зубами и опускает голову.
Ему правда жаль, что первое, о чём Минхо вспомнил после его слов — оскорбления от мамы. Если человек, подаривший ему жизнь, так отзывался о своём родном, то может, Минхо правда такой?
«Не верю».
— Минхо, ты...
Только Хан собрался с силами банально утешить парня путанными фразами, как тот жестом просит его замолчать.
— Не надо.
И этого хватает, чтобы снова ощутить колющий холод. Дело уже даже не в прохладном ветре и не в осенней температуре воздуха. Нет. Минхо снова стал куском льда.
Он виноват.
Сложив руки на груди, Хан вяло потирает голые предплечья, поджимает плечи, стараясь шею спрятать от потоков ветра, и мнётся с ноги на ногу, подумывая уйти прямо сейчас. Разговор не вышел. Настроение злиться улетучилось. Что ему тут делать?
— Я, наверное, пойду? — вяло спрашивает Хан, прогоняя влагу с глаз, хотя уходить не хочет.
Его ноги сейчас такие тяжёлые, что двигаться совсем не просто. Нет желания. Да и явная усталость напомнила о себе быстрым помутнением в глазах да судорогами в мышцах.
— Последний вопрос, — невзирая на желание Джисона свалить, Минхо ставит на передний план своё желание. Он хотел поговорить. Ему это нужно. Им двоим необходимо. И раз не вышло, то хотя бы важные вопросы ему хочется закрыть. — Ты сказал, что тебе никто не нужен. Тогда что тебе нужно?
Парень делает акцент на этом чёртовом «что» и в голове Хана тысячами картинок пролетают былые мечты и желания. Там велосипед, сотовый телефон взамен пейджеру, новые томики манхв любимого автора, мамины домашние пироги с сахарной пудрой, закаты с друзьями у большого камня на берегу реки, золотая медаль за лучшее выступление, папина улыбка в качестве одобрения. Там живой Ыну, лимонные конфеты с медовой начинкой, классная кожаная куртка и кроссовки последней модели. Там пролетают его путешествия по всему миру, мамины горячие руки, краски и фломастеры, смех одноклассниц и рыба на углях, которую он поймал сам вместе с папой...
Там всё, но всё это прошлое...
— Ничего, — помедлив с ответом, вдыхает Джисон. — Мне просто нужна была семья. Ничего больше. Мои мама и папа, — тут слёзы вновь набегают к уголкам глаз и застывают, словно ждут разрешения сорваться. Хан закрывает глаза, чтобы не разреветься тут. «Только не сейчас». Он запрещает себе быть сопливой тряпкой. — Мне нужна только забота... Только тепло... — крепче обняв себя, он понимает, насколько замёрз. Ему всегда холодно. Теперь всегда. — Но у меня больше не будет этого, Минхо. Ничего у меня не будет.
«Я не хочу ничего желать, чтобы не потерять это».
Застряв как в трансе в своих же словах и последующих размышлениях, Хан не сразу понимает, что творит Минхо. А тот после услышанного снимает с себя олимпийку и набрасывает на плечи продрогшего. Джисон приходит в себя лишь в тот момент, когда слышит свист молнии и ловит вибрации в области груди.
— Ты что делаешь? — оглядывая себя, то открывает, то закрывает рот Хан.
Ощущения скованности из-за того, что Ли Минхо буквально «запер» его в своей вещи, слабые. Интерес немного перебивает все недовольства.
— Тепло? — пальцы парня всё ещё держат собачку замка у самой шеи. Джисон заторможенно кивает и криво улыбается дрожащими губами. Правда теплее. — А это забота, — застегнув до конца молнию, Минхо подражает Джисону и тоже грустно улыбается в ответ.
Момент настолько неожиданный, что Хан теряется. Он не знает, как реагировать на такой жест. Сказать спасибо? Накричать? Высказать, наконец, все свои мысли по поводу странных движений Минхо в его сторону?
— Всем нужно тепло, — сжав плечо Джисона, Минхо улыбается чуть шире, пытаясь сбавить градус паники, которая вовсю сияет в тёмных глазах парня. Он не может увидеть, как под олимпийкой горят его руки, но жар он чувствует. От этого и разрешает себе улыбаться, как никому никогда не улыбался. Даже лучшему другу. — Все нуждаются в заботе.
— Ты греешь меня, заботишься, целуешь... — невпопад перебирает Джисон, тут же прикусив язык с мыслью, что он явно спятил. — Зачем?
— Чувствую, что хочу, — хмыкает брюнет и укладывает вторую ладонь на свободное плечо. — Это как голод. Он необъяснимый. Ты вот просто чувствуешь, что хочешь есть, и ешь. Так же у меня с тобой.
Эти неясные объяснения Джисон откладывает в памяти и тут же торопится задать ещё один вопрос, который явно опережает мысли.
— Влюбился?
— Не знаю, — Минхо вовсю обнажает верхний ряд зубов. Ему сейчас самому так жарко и так неописуемо хорошо, что он перестаёт себя контролировать. Он меняется. — А ты?
— В тебя? — смеётся парень, с прищуром разглядывая эту новую для себя улыбку. — Размечтался! Я тебя терпеть не могу. Ты напыщенный, злой и странный...
«Ты всегда какой-то не такой», — мысленно заканчивает Хан, уловив перемену в настроении стоящего рядом.
— Почему все считают меня злым? — в ночной воздух шепчет Ли, чуть отвернувшись.
— Потому что это так?
— Ты меня совсем не знаешь.
— Уж поверь, знаю, — бурчит Хан без цели как-либо задеть Минхо, пока тот отстраняется, отдаляется к противоположному краю крыши и отворачивается окончательно.
На самом деле единственное, что Джисон знает, так это то, что с Минхо ему всегда тепло, а без него почему-то жутко холодно, даже будучи спрятанным под слоем одежды. Почему? Как так случилось? Совпадение?
Он нелепо семенит ногами за парнем и врастает в пол рядом с целью согреться в первую очередь.
Очень близко.
Плечом к плечу.
— Извини, — шмыгает носом Хан. — Я правда не хотел тебя как-то обидеть.
— Ты знаешь, что я умею играть на флейте? Что я подбирал больных котят и лечил как мог? Знаешь? — неожиданно спрашивает Ли, вгоняя Джисона ещё глубже в чувство вины. — А ещё я умею готовить и могу испечь очень вкусные пироги.
Хан слышит то, как серьёзен Минхо, и сравнивая своё былое настроение шутить и язвить с нынешним настроением парня, он огорчается.
— Отец говорил, что у меня талант, ведь я просто смешивал ингредиенты на глаз без кулинарных книг и у меня всегда получалось идеально, — хриплым голосом, словно в бреду, Минхо продолжает топить Джисона с головой в гнилой вине. — И я всегда носил с собой кусочки курицы, чтобы подкармливать бродячих котов у магазинов.
— Ну и что? Зачем ты мне это говоришь?
Джисон правда тонет и понимает, что заслужил.
— Разве злодеи так могут? Чудовища могут быть такими? — Минхо опять переходит на загадочный шёпот. — Они ведь умеют только делать зло, а вот готовить не умеют, и не знают, что такое забота.
Логика странная, но истине, скрытой за этими признаниями, Хан улыбается. На самом деле ему эта злость или странность в Минхо тоже интересна и даже больше — она нравится ему. Она цепляет. Она заставляет стоять рядом и не сбегать. Только она и согревает сердце Джисона.
А ещё Ли Минхо правда заботился о нём, пусть и по-своему резко и не совсем тактично, но он спасал его задницу и не раз. Это стоит того, чтобы продолжать стоять тут на крыше бок о бок. Это вынуждает Хана слушать и прислушиваться.
— Ладно, и дальше что?
— Что? — спустя долгое время Ли снова поворачивается к Хану лицом.
Наблюдает. Любуется. Сдерживает неуместную улыбку, которую Джисон вызывает неосознанно.
— Ну, ты хочешь заботиться, а мне нужна семья.
Хан Джисон краснеет. Вдавливает ногти поглубже в кожу. Волнуется из-за слабины, которую произнёс вслух.
— Значит, создадим семью? — вполне серьёзно чеканит Минхо каждое хрупкое слово и тут же сердито сдвигает брови, потому что Джисон опять, опять, чёрт побери, называет его законченным придурком.
— Ты всё-таки больной, — трясёт головой Хан. — Ну какой же идиот, а.
Парень не понимает, что делает не так. Ему тяжело. Ему страшно. Ему не хочется быть ни «придурком», ни тем более «больным идиотом» в глазах Джисона.
— А ты хочешь? — вдоволь насмеявшись, Хан возвращает на лицо небывалое спокойствие. Потому что озарило. Потому что вдруг что-то щёлкнуло... — Ты правда этого хочешь?
Притворяется.
Хан так неумело пытается спрятать настоящие чувства, что перебирает в уме прошлое, где Минхо виделся одним сплошным каменным минусом.
Ломается.
Хан Джисон старается, но что-то внутри него крошится и рушится. Пульс под сто двадцать сотрясает его. Сердце готовится прорваться сквозь грудную клетку наружу, зазвучав вдруг иначе. Оно колотится быстро, но с нежностью. Удары не причиняют боли, а лишь подогревают кровь. Нечто внутри закипает. Сознание вдруг пробуждается, выпутавшись наконец из дурацкого кокона, и теперь кажется, что звёзды вокруг танцуют под ритм сердцебиения, создавая карнавал новых чувств, да и созвездия в глазах другого неожиданно пляшут.
Вся злость стирается.
Джисон вдруг снова чувствует себя ребёнком: чистым, свободным от мнения со стороны и бесконечно глупым. Он смотрит на Минхо тем ребяческим любопытным взглядом с долей восхищения и неподдельного любопытства, как смотрел на ползущих гусениц около песочницы или на свои первые закаты в пять или шесть лет на руках у папы.
Он меняется.
Ли Минхо в этих тёмных медово-карих глазах теперь представляется таким же потерянным и блуждающим ребёнком, который хочет открыть для себя что-то новое, но боится. Не знает как. А спросить не у кого.
Парень преобразился за невообразимо короткий миг, после которого Луна зачем-то стала ярче, краски природы живее, а песнь ветра теплее. Сердце волшебным образом стало больше, а значит, и чувств прибавилось. Мир вдруг изменился стремительно быстро и бесповоротно, но только для двух маленьких испуганных сердец...
Для двух детей, у которых ничего нет, кроме дурацкого страха за спиной.
— Я несу такую ерунду, — опомнившись, ворчит Джисон, мешая слова с туманной улыбкой. — Извини.
— Я тоже, — волнующе шепчет Ли, хватая пустые рукава собственной олимпийки, которые безвольно болтаются по бокам Хана. Он представляет себе, что держит парня за руки, и светится этим фантомным мечтам. — Я тоже в этом нуждаюсь, Ханни.
«Влюбился?».