Кровь и мёд

❞

Ким Сынмин никогда не был в парках развлечений, и тот факт, что ему «посчастливилось» попасть не в одну, а в две приёмные семьи, никак на мечту ребёнка не повлияли.

Первые родители чаще возили Сынмина в больницы, а вторые скандалами и предъявами наглядно показывали мальчику, что такое эмоциональные горки.

Малыш «катался» на них без удовольствия и как-то само собой привык. А что ему оставалось? Когда чёрная полоса логично закончилась и в жизни вновь наступила серая, тогда Сынмин даже заскучал по былым эмоциональным всплескам. В приюте, где он обитает по сей день, на него не кричали. Били пару раз, но это так, пустяки. А вот настоящих эмоций ему не давал никто...

Никто, кроме Хёнджина...

Постучав одним днём в комнату Джисона, ему хватило одного лишь мимолётного взгляда понять, что парень с шикарными длинными волосами и выточенным профилем на соседней кровати не станет ему ещё одним другом. Хван всегда казался ему далёким, и приблизившись к нему, другим он не оказался. Хёнджин не скрывал недовольства, ворчал и очень ревностно напоминал, что Сынмину пора к себе каждый раз, когда уходить было тяжело. Хван Хёнджин был таким же, каким парень знал его все дни «до»: вредным, эгоистичным, громким и в то же время опасно-молчаливым и замкнутым. Ничего хорошего не ожидая, Сынмину нечем было возразить.

Он уходил. Огорчался. Оставался вновь один. Думал.

Случилось чудо, но неприятное, и Хан Джисон приболел. В благодарность за внимание и какую-никакую заботу, Сынмин решил отблагодарить того, кто однажды решил протянуть ему руку помощи по своей глупости. Он хотел отдать негласный долг и позаботиться о парне с таким детским лицом, но не по годам мудрым сердцем.

Чудо заключалось в том, что тот, от кого Ким ничего хорошего не ждал, вдруг стал сам кем-то хорошим.

Необходимым.

Безопасным.

Родным.

Пока Джисон горел от жара, сердце Сынмина постепенно оттаивало в руках Хёнджина. Условно, но парень чувствовал именно это. Они долго болтали ночами и не тратили слов на бесполезное. Всегда их диалоги были важными и личными. Хван вдруг однажды сказал: «знаешь, мне так одиноко», и Сынмин его понял. Он тут же ответил признанием на признание: «а мне неизвестно, как это — быть не одиноким».

После их душевные беседы в ночи стали чем-то вроде нормы. Сынмин сам своему внезапному счастью не верил, но приходил из раза в раз в комнату к друзьям. Смелости его хватало только на такое — тайное и тёмное. В ночное время он не думал о себе и о последствиях этих посиделок. Он жил Хваном в те минуты, а Хёнджин проживал его переживания. Откровенничать и признаваться Джисону о том, что вспыхнуло между ними, Сынмин сил в себе не искал, как и храбрости. Да и загорелось ли что-то внутри Хёнджина? Чувствовал ли он то же самое?

Потом...

А потом Хёнджин заплакал и в плечо простонал: «я устал и жить тоже устал». И у Сынмина сердце вновь покрылось тонкой коркой льда. Все былые яркие улыбки, вызванные словно аллергией на Хёнджина, померкли...

— Какой мотылёк ко мне залетел, а я даже окно не открывал, — Хван сверкнул зубами, выглянув из-за холста, установленного на своеобразную деревянную треногу.

За ухом красовалась чистенькая кисть; с одного плеча сползала лямка комбинезона, которую очевидно пытались поправить и изрядно заляпали краской когда-то в прошлом, а руки были заняты кусками угля.

— П-привет, — сконфужено ответил Ким, сбрасывая свой рюкзак к ногам.

Та улыбка, что осталась после Джисона, тоже слетела с губ. Странно было сейчас улыбаться.

Всё странно.

— Ты ходил на первый урок? — Хван неотрывно смотрел на вошедшего в том же бодром расположении духа, будто не замечая отпечатка неловкости на лице подростка. — Или всё отменили из-за кучки взрослых?

Словно вчера он снова не плакал рядом с Сынмином... Как будто в ночи не он обнимал его с тяжёлой грустью... Хван вёл себя так, как будто после пролитого горя почти перед ранним рассветом не пытался поцеловать его...

— Нет, занятий не было, — оглядываясь по сторонам, Сынмин проходит вдоль стены и встаёт рядом с другом.

— И почему ты не там?

Вопрос казался серьёзным, только младшему захотелось рассыпаться от смеха. Ему это больше неинтересно. Раньше да, он ждал подобных сборищ, потому что хотел семью, но добившись своего, он глубоко разочаровался. Люди — страшные существа, а кого-то близкого и родного можно найти, если внимательнее посмотреть по сторонам.

— Зачем? Мне осталось-то всего ничего, — своим мутным взглядом парень смотрит прямо в блестящие глаза Хёнджина и заметно расслабляется. — И тебе тоже.

Повисла неуместная и неловкая пауза, которую каждый интерпретировал по-своему. Сынмин, например, в голове придумывал, как бы ему перевести диалог в более нейтральное русло и больше не нести херни, которую Хёнджин, очевидно, воспринял как напоминание о том, о чём вчера же ночью и плакал. Старший снова горевал о своём никчёмном существовании и распалялся о Ёнбоке, нехватка которого натурально губила. Час за часом, минута за минутой, Сынмин чудом смог отвлечь своё родное от больного желания кого-то другого.

Он позволил в итоге поцеловать себя, перебирая тут же кучу сопливых и розовых вариантов развития дальнейших событий. За окном янтарём блестели ветви деревьев от проснувшегося Солнца, а на щеках пылал румянец. Ким Сынмин хотел и дальше загораться от тёплых поцелуев в щёку, которыми Хёнджин его обсыпал. Он даже дышать старался реже и тише, чтобы вдруг не помешать другому делать то, что хотелось.

А потом...

Потом Хёнджин извинялся, похрустывая зелёным яблоком, и клялся, что ему подобное помогает не бояться. Чего? Очевидно, что одиночества, которое до этого толкало его и по сей день продолжает тянуть к Ёнбоку. Да ко всем Хвана тянуло магнитом. Лишь бы не один... Лишь бы с кем-то рядом...

Он делился всем, чтобы стало легче, но с каждой крошечной тайной, которую Хван отдавал от себя, сам Сынмин тяжелел. Было неприятно. Было больно в некоторых моментах. Было хорошо. Да, эта ночь обязана войти в историю, как самая откровенная и интимная. И да, Ким Сынмин сегодня утром понял, что чувства, которые тонкой кистью «рисует» на его стенках души и на сердце Хёнджин, стоят всех этих эмоциональных качелей с неизбежными падениями и головокружениями.

— Ты хотел... — начал Ким, потупив взгляд в сторону.

— Хочешь со мной?.. — опередил его Хёнджин, взяв за руку. — Хочешь порисовать?

Сынмин хотел бы всё с Хёнджином. Абсолютно всё. Рисовать, сидеть на стадионе и грызть печенье, кутаться под одеяло и смеяться над тем, что было на занятиях, обниматься в серебряных лучах Луны и просыпаться под тёплую щекотку Солнца по векам. Он рад был бы каждый день обедать с парнем, отдавая ему самые красивые кусочки фруктов или убеждать принять порошок с витамином С после сквозняка от окна, у которого они могли втайне проторчать полночи. Он мечтает не выпускать нежной и даже хрупкой руки старшего из своей всегда тревожно-влажной. Он желает связать с ним один большой свитер на двоих, чтобы было комфортно и мягко зимой. А ещё Сынмин, как и сам Хёнджин, очень хочет собаку — одну на два одиноких сердца.

— Я не умею, — вопреки своим мечтам и желаниям, парень трясёт головой и испуганно смотрит на чистый холст, по краям которого Хван успел сделать наметки испачканными в пыли пальцами. — Я тебе испорчу всё и...

— Конечно испортишь, — не дожидаясь продолжения очередной нудятины, которой младший любил грешить, Хёнджин захватывает его вторую руку и тянет на себя. Ким валится на бедро сумасшедшего художника и с непониманием глядит взволнованно в такие родные и пугающе тёмные глаза. Их носы встречаются, Дыхание перемешивается. Ещё немного, и лбы непременно склеятся, если один из них не придёт в себя немедленно. — Ты просто обязан всё испортить, — хрипло давит из себя Хёнджин, забивая лёгкие запахом Сынмина. А пах он всегда одинаково: солёным холодным ветром. — Мне нравится, как ты испортил меня, — парень слышно улыбается и Сынмин повторяет эту улыбку. — Возьми уголёк.

Не отрывая взгляда, Ким наугад шарит рукой там, где он заранее видел куски яркой пастели и сломанные чёрные угольки. Он цепляется пальцами за нечто бесформенное, и продолжая смотреть на своё отражение в глазах старшего, он подносит кисть руки к белому полотну.

— Рисуй, — командует старший, руками удерживая Сынмина за талию, чтобы тот не терял равновесия.

Как бы Ким ни напрягался от неудобного во всех смыслах положения, ему хотелось размякнуть. Крепкий хват Хёнджина был очень кстати.

Безымянным и мизинцем Сынмин касается холста, и тут же проводит мягкую полукруглую линию, удерживая кусочек чёрного угля большим и указательным. Он не смотрит, что творит, и Хёнджин головы не поворачивает. Они слушают. Сынмин слышит, как тревожно бьётся его сердце о грудную клетку, а главный художник прислушивается к быстрым штрихам, стараясь предугадать, что взбрело в голову Киму.

— Красиво, — по губам читает младший и фыркает, потому что Хван явно льстит, да и врёт впридачу, ведь что нарисовано, всё ещё остаётся загадкой для обоих.

Сам же Хёнджин повторяет и повторяет в своей голове, какой же Сынмин красивый. Он действительно видит в нём мотылька: неповторимого, хрупкого и важного. Это прекрасное создание не выглядит, как смерть, но тянется к ней. Мотыльки всегда летят на свет, полагая, что это свобода, но они ошибаются. Они бьются в жёлтых лучах до тех пор, пока не устают и не погибают, ведь почувствовав кроху тепла, они забывают про тьму. Весь мир сужается до светлой полоски. Мотыльки сами загоняют себя в выдуманную клетку, лишаясь настоящей свободы, и всё ради глупой мечты, которая оборачивается погибелью.

Свою жизнь Хёнджин светом фонаря никак назвать не посмел бы. Но вдруг рядом возник Сынмин и изменил поток его мышления крылатыми умными фразами и яркими мыслями. Всегда одинокий и никем не понятый подросток вдруг почувствовал себя особенным для кого-то...

Он стал светом...

Для глупого мотылька...

— Ой, — от неожиданного хруста сломанного угля, Сынмин вздрагивает, а Хёнджин испуганно прижимает его к себе.

Следующее «ой» звучит тише и увереннее. Хёнджин больше не целует, даже не спрашивает об этом, назло всем желаниям младшего. Он довольно устраивает подбородок на чужом плече и поднимает руки выше, обнимая, кажется, сердце.

— Испугался?

— Испортил твой мелок, — недовольно бурчит Ким, подражая старшему.

Он прилипает к Хвану, откидывая в сторону остатки угля и косится в сторону холста. Не глядя он сумел нарисовать маленькое чёрное сердце, пусть и безобразно кривое. Жаль, что полностью закрасить он не смог. В самом центре фигуры так и осталась пустой маленькая белая точка, напоминающая ещё одно кривое несуразное сердечко.

«Красиво, — соглашается парень с тем, что сказал до этого Хёнджин. — И символично».

И это всё красивое, что старший привнёс в жизнь младшего, страшно потерять. Он видит в человеке рядом своё спасение от саморазрушения и хватается за него отчаянно. Он не хочет объясняться с другими и самому себе объяснять не спешит, что с ним происходит. Он просто видит светлую душу Хёнджина и тянется к ней...

— Так, — спустя минут пять молчаливых объятий, Хван отрывается от младшего. Вся былая мягкость с лица пропадает. — Теперь садись на ту табуретку. А я сейчас возьму новый холст и поищу нужное масло и кисти.

— А как... Как же... — поднимаясь на ноги, Сынмин одёргивает одежду и волнительно подняв брови указывает на «испорченный» холст. — Что с этим?

— Хочешь забрать себе? — с интересом рассматривая чёрное пятно на белом полотне, Хёнджин заводит руки за спину.

Думает. Размышляет. Всё понимает.

— Нет, я думал, можно это стереть и...

— Ага, обойдёшься! — хохотнув, подросток снимает с треноги «произведение искусства» и показательно прижимает к груди. — Это теперь моё, а своё я никому не отдам.

Хёнджин переживает. Вдавливает подушечки пальцев в подрамник и боится всё испортить. Он так боится сделать ошибку, которая легко может погубить мотылька...

— Я это спрячу, — продолжает Хван, отойдя в дальний угол комнатки, — Потому что такой ужас нельзя никому показывать, — решив устроить творческую суету с тряпками и кисточками, Хёнджин ставит «картину» за чистые холсты, и отвлекается.

Действительно прячет.

— Дурак, — оборачиваясь к стене, усеянной мелкими листами с зарисовками, Сынмин довольно улыбается, бегая глазами вдоль и поперёк блёклых картинок. — Лучше бы научил меня, чтобы я мог красиво рисовать, а не насмехался.

— Однажды дурак — всегда дурак! И это я про тебя, — посмеивается Хёнджин где-то за спиной. — Я буду рад, если ты захочешь заниматься со мной. И я не смеялся над твоими каракулями. Я просто... — прильнув к плечу младшего, Хван ненадолго замолкает. — Не знаю... Ты испортил меня. Я начал смеяться с тобой и грустить перестал. И мне это нравится. Спасибо, что ты рядом, даже когда я отталкиваю тебя или пугаю плохим настроением.

Ким Сынмин привык, что все его бросают, и научился не проникаться кем-то, кто обязательно оставит его. Сейчас Хван сам проникал в Сынмина подобными фразами. И пока он всё ещё дышит и всё ещё с ним, Сынмин хочет быть рядом, ближе, глубже...

— И ошибки ты делаешь реже, — согнув шею, подросток припадает виском к мягким волосам Хёнджина и шумно сглатывает.

— Тут спасибо не скажу. Без ошибок жизнь неинтересна, — жмёт плечами Хван и снова затихает.

Ему нужна тишина подумать о том, что он хочет сохранить. Впервые у него вроде получилось создать что-то красивое в жизни, а не на куске бездушной бумаги. Хван верит, что дружба, от которой он светится каждой клеткой тела, не должна быть разрушена его идиотскими чёрными ошибками.

Скучно не будет. Должно быть правильно и хорошо.

Он больше не будет использовать Сынмина. Не посмеет целовать его, чтобы утолить страх. Он будет с ним осторожным, как с настоящим маленьким мотыльком, чьи крылья заметно потрепала жизнь, а нервную систему изнасиловала госпожа судьба. Он не обидит его.

Никогда.

Возможно, это эгоистично и вообще не правильно, но уроков жизни мальчикам не преподают. Что уж говорить о занятиях касаемо чувств и эмоций, которые порой окрыляют, а бывает, что и в могилу толкают. Ли Ёнбок, например, гнойная рана Хёнджина, и она, кажется, посмертна. Чувства к тому лучику солнца другие, и их Хёнджин тоже хочет сохранить, потому что без них он правда продохнет.

Жизнь без цели — не жизнь, а существование. И плевать, что цель подростка недостижима во всех аспектах. Глубоко похуй. Он ведь дурак.

Всегда дурак...

Дурак, который научился притворяться умным.

— Ну что, — лениво потянувшись и вернув на лицо маску светлого счастья, юный художник мягко тыкает младшего в бок. — Готов стать моим... Эм... Моим первым портретом?

— Конечно.

«Я хочу стать твоим началом новой жизни».

Сынмину нравится всё происходящее, но внутри у него пульсирует тревога. Его только что раскачали признания друга, прямо как на самых опасных качелях. На губах радость, а в душе удушающая тоска.

Тошно, но сладко. И понять бы причину, но звоночки внутри Сынмин заглушает другими громкими мыслями:

«Так, стоп! Он ведь правда назвал меня своим? Это что-то значит?».