Шрамы
❞
Неделя покоя в этом сумасшедшем доме закончилась. Джисону пора отодвигать в сторону все свои трагедии и тянуться к знаниям.
За все дни Хан так больше и не видел этого Минхо, да и до Сынмина он так и не дошёл, но если в случае с первым парнем ему было всё равно, то за Сынмина было как-то неловко. Вроде же договорились увидеться, но Джисон так крепко вцепился в свою тревогу перед тем Донсиком и его компашкой, что без Хёнджина он никуда из комнаты не выходил и даже пару ужинов пропустил, потому что сосед торчал непонятно где.
Хан не смел жаловаться, ведь в остальное время Хван сполна компенсировал нехватку себя за совместными приёмами пищи и за такими же близкими походами в душевые, во время которых короткими рассказами и жуткими историями подтверждал слова Кима, что тут есть парочка особо опасных, и Донсик этот список возглавляет.
«Он отбитый, — объяснял сосед, — и у него всегда при себе балисонг».
Эти детали страх и усиливали.
В рукопашном Джисон может дать отпор, поставить блок и даже завалить обидчика, но с холодным оружием он совершенно не умеет обращаться, да и с прочими колющими и режущими предметами тоже. О том, чтобы и себе заточку припрятать, Хан начал думать неосознанно, но часто, и это скорее не заслуга Хёнджина, а банальный страх.
Сегодня, после завтрака, Хван радостный повёл своего соседа в корпус, где проходят уроки, едва ли не за руку. Вынужденная близость тоже объяснялась вспышками переживаний и волнения, но своим умелым языком парень отвлекал Джисона от любых неприятных мыслей. По дороге к корпусу Хёнджин рассказал парочку интересных и полезных моментов: например, что в одном из зданий на первом этаже есть тренажёрный зал, а в их учебном на чердаке оборудовали творческую студию, где можно рисовать. Там Хёнджин как раз частенько зависает, пока его охрана не выгоняет. А за лесом есть небольшой пруд, но его огородили, потому что там кто-то когда-то утонул. Сам или нет, Джисон не уточняет. Всё равно правды не знает никто.
— Нам на третий, — Хёнджин заходит первым во мрак, а Джисон хвостом плетётся следом, впитывая в себя всё больше подробностей. — На первом учатся самые мелкие, на втором — постарше, ну и на третьем мы.
— А на четвёртом что?
Джисон включается потихоньку в эту жизнь, и он очень благодарен судьбе, что столкнула его лбами именно с Хёнджином. Повезло, что не с кем-то типа Донсика или Минхо, например.
— На четвёртом преподавательские кабинеты и спортзал, а выше моя студия.
Хван снова хватает Джисона за влажную ладонь, когда они бредут по лестнице наверх. На этот раз он это сделал, чтобы сосед в потоке мелких не потерялся, а Хан улыбнулся от этой заботы и наградил Хёнджина лёгким сжатием руки в знак благодарности.
Необъяснимо спокойно было, как под надёжным одеялом или как за прочной стеной. Вот какие странные ощущения будоражил внутри Джисона прежде ёбнутый сосед, который на деле оказался донельзя нормальным.
Кабинет, в который его привели, был таким же посредственным, как и в его школе, но пару отличий всё же было: светло-жёлтые стены вместо привычных голубых; три ряда отдельных парт вместо совместных; два широких и, самое главное, чистых окна; географические карты на противоположной стене, рядом — исторические, и огромная чёрная складная доска впереди, над которой красным по белому видны математические формулы.
За учительской кафедрой среди этой помойки из знаний никого.
— Мы сидим всегда тут, преподы сами приходят, — Хван едва ли не на ухо тихо шепчет это, словно государственную тайну передаёт, и тут же отстраняется. — Есть два места свободных. Одно в начале, второе здесь.
Джисон смотрит на последний стол во втором ряду и на такой же пустой первый стол у окна в первом ряду. Выбор очевиден.
— Тут сяду.
— Окей. Я на третьем. А учебники у тебя за спиной.
Хан смотрит, как проходя к своему месту, Хёнджин приветливо машет каким-то парням и падает на стул перед блондином, тут же оборачиваясь и что-то увлечённо тараторя.
Про Джисона, кажется, забыли.
Слышится тихий перезвон. Первый звонок из трёх. Скоро начнутся занятия, к которым Джисон, откровенно говоря, не готов. Пустые места постепенно заполняются другими учениками. Снова на новенького ноль реакции. Никто не оборачивается, не здоровается и даже не пытается познакомиться.
Никакого внимания.
Всего этого Джисон хотел избежать, прямо-таки мечтал, но и пустым местом быть не очень круто. Один-единственный, кто на него заинтересованно глянул, так это знакомый уже Чан, который, как назло, сел по правую руку на последнюю парту в третьем ряду. Со вторым звонком по левую руку от Джисона присаживается нереально огромный парень с чёрными кудрями и очками на поцарапанной переносице. Ботаником его обозвать язык не повернётся, да и инстинкт самосохранения не позволит. Хан рассматривает соседа украдкой и вспоминает, что уже видел его в столовой, и как раз в компании странного блондина, которым прямо сейчас занят Хёнджин. Неприятно. Джисон чувствует себя в клетке, потому что как только этот парень в очках уселся, он тут же повернулся с каким-то вопросом к Чану. Парни переговаривались сквозь Джисона, словно он и правда никто и ничто — его не существует.
Это, очевидно, нервировало.
А вот когда с третьим звонком перед Джисоном появился не кто иной, как Минхо, тогда Хан решил, что это действительно клетка, если не гроб — даже дышится с трудом.
«Это уже не смешно».
Он встаёт, желая быстро перебежать на первую парту к окну и какой-никакой свободе от этих придурков подальше, но чья-то рука хватает его и прибивает к месту.
— Доброе утро, дети, — Джисон косится на молодого мужчину в костюме тройке тёмно-песочного оттенка и сильнее прижимает тетрадь к груди. — Начнём сегодня со знакомства?
Учитель поворачивается к Хану, который статуей стоит и пошевелиться не может, и сцепляет руки за спиной весьма по-учительски. Джисон от этой мысли дёргает уголком губы, а потом дёргает вторым от волнения — на него сейчас смотрят все, и даже Минхо голову повернул.
— Я ваш учитель по литературе, Ли Донук, а вы?..
— Джисон, — пискляво выпаливает Хан и тут же, пугаясь своего голоса, спешит прочистить горло.
По классу мигом рассыпаются тихие смешки.
— Фамилия у вас есть, Джисон?
Стоявший столбом встречается глазами со своим соседом, и только он один, кажется, не смеялся. Если бы Хан был более внимательным, он бы заметил, что и Минхо не улыбался, а лишь учителя взглядом сверлил, за что получил не очень-то одобрительный взгляд от Чана, которого, в свою очередь, пристально разглядывал тот самый брюнет в очках...
Вся эта карусель переглядок пролетает мимо глаз ошарашенного парня из-за самого обычного волнения.
— Хан Джисон.
— Ну что ж, Хан Джисон, расскажете нам, как у вас дела с литературой? Любите читать?
«Обожаю, блять».
В прошлой жизни Джисон без книг и комиксов и дня не проводил. У него даже имелась золотая медаль за международную олимпиаду среди учеников, и именно за впечатляющую начитанность. Это было тогда, до смерти мамы и папы, и до кончины себя прежнего. Сейчас плевать. В новой жизни ему похуй на чужие выдуманные истории на бумажных страницах.
— Вы ведь умеете читать? — игнорируя тревогу в глазах новенького, учитель поступает не совсем педагогично и заминку превращает в шутку, больше напоминающую откровенную издёвку.
Глаза бегают в поисках поддержки, но всё, что попадается — не помогает. Хан, не зная куда себя деть, откровенно недоумевает, почему этот мужик к нему прицепился и почему все смотрят на него так враждебно. Прежняя роль «пустого места» кажется сейчас очень хорошей — явно лучше, чем «центр внимания».
— Нормально у меня всё с чтением, — снова кто-то тихо смеётся и Джисон сжимается после своего ответа. По его сконфуженному виду отчётливо читается то, насколько ему некомфортно быть под обстрелом чужих глаз. — Извините, можно я сяду?
— Конечно, садитесь и открывайте главу двенадцатую, — учитель слегка хлопает нового ученика по плечу и обращается теперь ко всем зевающим. — Все открываем двенадцатую главу. Сегодня у нас Песни Корё.
Как только учитель Ли отдаляется, так и интерес к Джисону у многих проходит. Парни отворачиваются, шуршат листами, громко вздыхают, а вот Хёнджин отворачивается одним из последних, перед этим подмигнув Джисону в качестве добрососедской поддержки. Самым последним отворачивается Минхо, чей взгляд — тяжёлый и явно лишний, Джисон наконец-то поймал, но выдержать, увы, не смог.
«Зачем он так пялится?».
Слова про то, что он псих, как-то сами собой всплыли в сознании бодрым голоском Хвана, а уж если он общается с таким, как Чан, и причём тесно дружит, то он точно из тех, от кого стоит держаться подальше. Парень справа, а он же Чанбин, как услышал краем уха Джисон, нагибается и что-то шепчет знакомому блондину, тот склоняется в ответ и тем же тихим бархатным голосом отвечает нечто неразборчивое, но вроде как уморительное. Джисон не подслушивает, не намеренно по крайней мере, но он улавливает какое-то незнакомое имя и слышит что-то про «экзамен под столом».
Мерзко. Мерзко. Мерзко.
Думать на эту тему не хочется, как и разбирать корейскую поэзию, которая и прежде Джисона никак не привлекала. Ему куда интересней зарубежная литература и манга, но такое на уроках не проходят — это мечта.
Перебирая в голове все свои коллекционные издания любимых манхв, чтобы отвлечься и немного успокоиться, Джисон не замечает, как учитель поднимает одного из сидящих впереди и просит назвать пару известных поэтов того далёкого времени. Он не слышит, как безэмоционально бубнит ученик то, что и так написано на страницах учебника. Ему скучно. Почти под конец урока он занимает себя рассматриванием затылков сидящих: блондин, что сидел за Хёнджином, активно переглядывался с Чанбином, а парень, сидящий перед Чаном, крутился во все стороны, словно и ему тоже смертельно скучно и эти жёлтые пятна на потолке куда интереснее нудной лекции.
Ужасно.
Джисон смотрит на пустой стол в первом ряду и уже не жалеет, что решил остаться тут. Внимания меньше. Очевидно, здесь, как и в обычной школе, любят вопросами заваливать тех, кто на виду. Следом Хан видит ещё три одиноких места без хозяев и сам собой догадывается, что Сынмина он тут не видит. Ну не привиделся же он ему? Да и Хёнджин вспомнил парня в очках, и, значит, он существует, только почему-то не на уроках. А вдруг опять что-то случилось? А этот Донсик где?
С надуманным беспокойством Хан просиживает этот урок и урок химии, и последующие два урока корейского языка, а после, как только слышится звонок, он покидает класс самым последним. Хёнджин растворился в толпе почти сразу, а ни с кем другим Джисон тут тесно не общался, поэтому до своей комнаты пришлось добираться в гордом одиночестве.
За обедом в столовой он тоже сидел один. Сынмина и сейчас видно не было, да и где его стол Джисон понятия не имел. Просидев так почти целый час за полупустой тарелкой недосоленного рыбного супа, он решается наведаться в знакомую дальнюю комнатку и, может, передать парню задания. Вообще Хан про учёбу уже почти на пороге придумал. На самом деле, ему просто хотелось с Кимом провести время и поболтать по душам. С Хёнджином он тоже мог бы, если бы он не исчез из поля зрения, но Сынмин ведь был первым, кто ему тут понравился — значит, он был особенным.
Джисон быстро стучит и сразу же толкает дверь, потому что та оказалась не закрыта, а лишь прикрыта. Секунды не прошло, как Хан не просто пожалел о сделанном, но и захотел сквозь землю провалиться за содеянное. В комнате Сынмина не оказалось, зато он увидел Минхо, а ещё на глаза ему попались Чанбин и светловолосый парень, который, очевидно, любитель ползать по чужим коленям. Те, спасибо огромное, были одеты, но это явно ненадолго, потому что и крепкий стояк брюнета и его слюнявый взгляд тоже попали Хану на глаза.
Смутившись и воткнув взгляд в пол, Джисон тихо извиняется и спрашивает, где Сынмин. Почему-то отвечать ему не спешат. Парни сначала молчат, переглядываются, а потом противно хихикают, словно Джисон спросил лютую хуйню, к тому же не настолько серьёзную, чтобы честно ответить.
Один Минхо сидел с кислым лицом и улыбаться себе не позволял. Но это опять осталось незамеченным.
— Он в больничном крыле, — спокойно выдаёт ответ второй хозяин комнаты, как только его гости затихли. — Знаешь, где это?
— Ага, спасибо, — на этом Джисон уносит ноги, вспоминая, а говорил ли ему кто-нибудь, что здесь вообще есть больничное крыло?
Конечно же нет.
Хван расхваливал свою творческую конуру вместо того, чтобы посвятить Джисона в нечто более полезное, а сам Ким Сынмин трещал о библиотеке так много, словно здесь это святое место или какая-никакая достопримечательность.
«Не маленький, найду».
Сбегая вниз по лестнице, всё нутро сотрясалось от неприятного впечатления от только что увиденной картины. Хану явно не по душе странные отношения всех уже каким-то боком знакомых. Особенно Джисона раздражал этот блондин, который буквально прыгал из рук в руки.
«И неужели их всё устраивает?».
Подумав об этом, в глазах чётко встал образ полуголого Минхо, который тоже, очевидно, к Хёнджину был неравнодушен. Звеньями одной запутанной цепи мысли складывались в нечто ненормальное.
Нездоровое.
«Это они сейчас втроём там будут?».
А вот эта мысль сбила Джисона с пути в прямом смысле слова. Парень спотыкается, чуть не падая вниз с последнего пролёта, но вовремя цепляется за кривые перила и сохраняет равновесие. Сердце в этот момент подпрыгнуло почти до горла. Тут уже было место не раздражению, а самой настоящей неприязни. Джисон не понимает таких взаимоотношений и понимать отказывается.
Противно. Противно. Противно.
Охранник, верно следящий за входной дверью, объясняет новенькому и запыхавшемуся, где тут лежат больные на территории и как быстрее добраться. Оказывается, что нужно просто обогнуть этот жилой корпус и постучать в небольшую одноэтажную пристройку.
Так Хан и сделал, следуя указаниям старшего, и спустя пару минут милая женщина в возрасте, чем-то отдалённо напоминающая добрую лягушку, запустила Джисона внутрь, но от просьбы навестить больного Ким Сынмина впала в настоящий ступор.
— Впервые к нему кто-то просится... Я даже не знаю, мы обычно не пускаем, да и вы тут... Вы кто?
Ситуацию спас сам Сынмин, который, видимо, услышав своё имя, выскочил на одном костыле и с гипсом на левой ноге. У Джисона челюсть отвисла от того, как парень бодро прыгал в его сторону на одной правой.
Вопрос «что, блять, произошло?» оставался открытым.
— Всё нормально, госпожа Кхан, это мой друг, — Сынмин демонстрирует взволнованной женщине самую приятную улыбку и даже кладёт руку Хану на плечи, но тут скорее для удобства. — Могу я чуть-чуть прогуляться?
— Уверен? — за взволнованным взглядом следует утвердительный кивок. — Ладно, но далеко не уходи, тебе восстанавливаться нужно, — ворча и заботливо причитая, женщина помогла открыть дверь, а Джисон помог Сынмину, далеко не отходя, приземлиться на разбитые ступеньки.
Передвигаться и правда было трудно. С таким весом на ноге далеко не убежишь.
— Ты давно тут? — вместо приветственных слов Хан решает перейти сразу к важному.
— Четвёртый день, — Ким откладывает в сторону страшненький костыль и поворачивается к Джисону, подгребая под себя здоровую ногу. — Тут скучно. Спасибо, что пришёл.
— Да не за что.
— А, кстати, зачем ты пришёл?
Вопрос явно из рубрики, где правильного ответа нет и быть не может.
— Мы вроде договаривались встретиться, а я как-то...
— Забыл?
— Нет, — выкрикивает Джисон, пугаясь самого себя. — То есть я...
— Всё нормально. Я понимаю.
Неловкое молчание тянет за нервы, как кукловод за нитки.
— А кто это так с тобой?
— Сам, — совсем без гордости отвечает Ким, опуская голову. — У меня просто вывих, не переживай, но они зачем-то мне гипс наложили. Всё нормально. Скоро пройдёт и буду бегать как раньше.
— Ты упал?
— Да, с лестницы. Я, знаешь, неуклюжий немного.
«И лжец ты никакой».
— А синяк тоже сам поставил?
Хан хочет прикоснуться к этому уже жёлто-зелёному пятнышку под глазом, но вовремя себя останавливает. Это ведь странно — желать коснуться чужой боли. Такое не понимают, да и должны ли?
— Ударился о ступеньку.
Сынмин чахнет на глазах, выдавливая из себя очевидно только что придуманные ответы. Ему этот разговор не нравится. Про синяки на шее, похожие на следы от пальцев, Хан решает не выпытывать у бедняги. Не признается же.
— А я тут недавно с Донсиком, или как его там, тоже на лестнице встретился.
Теперь у Сынмина челюсть падает вдобавок к рухнувшему настроению.
— И что? Ты... Ты в порядке?
— Как видишь, — Джисон пошёл на хитрость. Если заставит парня думать, что он сильный и бесстрашный, так, может, Ким откроется и расскажет, кто его достаёт. — Он, кстати, с ножом был, но со мной всё хорошо. Жив и цел.
— Джисон, он опасный. Если он тебя тогда не тронул, то он своего не упустит.
— Да всё нормально, мы поговорили и всё решили...
— Ты не понимаешь, он правда больной.
Тут Сынмин хватает Хана за руку и давит запястье с такой страшной силой, что назревает вопрос, откуда вся эта сила и мощь в таком маленьком, слабом и неуклюжем человечке?
— Я слышал, что Донсик однажды ночью порезал одного парня и вроде как Чана, но тот ему потом сломал челюсть и что-то ещё, а потом его дружки...
С каждым новым словом Сынмин заводился не на шутку и страшно бледнел на глазах. Видно, что он переживает. Он тоже перепуган, прямо как Джисон после той стычки.
— Да ладно, ладно, — Хан кладёт на плечо парня руку и утешительно сжимает. — Успокойся. На самом деле там Минхо появился и спугнул его.
— Минхо?
— Кстати, а точно Чана порезали? У Минхо ведь тоже шрамы на теле.
— Откуда ты знаешь?
Знакомая пластинка. У Джисона явное чувство дежавю, только в отличие от соседа Сынмин, задавая вопрос, выглядел слишком уж перепуганным, а не просто обиженным. Врать или увиливать от ответа не хотелось, но до истины докопаться Хан был не против.
— Почему все так удивляются?
— Кто все? Ты кому-то говорил про его шрамы?
«Всё интереснее и интереснее».
— Боже, блять, нет... Я... Я просто их видел и...
— Ты их что? — губы Кима застывают приоткрытыми. — Видел?
«Да что с вами со всеми не так?».
— В чём проблема? — Хан фыркает. Он реально не понимает, что за странные вопросы. — Тут одна душевая, так что не только я их видел.
— Тогда у меня ещё больше вопросов к тебе. Я живу с ним в одной комнате с самого его появления здесь, но даже я не видел его без одежды... — Джисон уже открывает рот, чтобы возразить, как Сынмин жестом прерывает его. — А ещё я знаю его распорядок, и в душ он ходит ночью или рано-рано утром, пока все спят. Наверное, как раз из-за шрамов.
Хан хлопает глазами. До него доходит, что его уличили во лжи, но это ведь лишь отчасти ложь, так?
— Ладно, я был в душе утром.
— В четыре утра?
— Ты откуда про время-то знаешь?
— Говорю же, Минхо живёт странно, но по распорядку. Так что ты делал там?
Соврать? Сменить тему? Признаться в своей беспомощности перед дурными снами? Вспомнить того психа с сигаретой, напоминающего ангела поднебесного?
— Мне снились кошмары и я... Я решил принять душ, а там оказался Чан... Ну и мы немного повздорили, — Джисон как мог смягчал острые углы этих колючих воспоминаний и спотыкался едва ли не на каждом слове. — И потом появился Минхо и опять типа меня спас...
— Поверить не могу, — Сынмин прикрывает рот двумя руками. — Ты и с Чаном успел покусаться?
— Да я не... Он просто нёс херню, и я ответил, но грубо, и он... В общем, забей. Всё нормально.
Всё правда было нормально — в этом Джисон себя убеждал как мог, и он сейчас готов спорить до последнего, что его поведение подходило подстать ситуации. Он не идиот, мечтающий быть избитым, а просто мечтающий, чтобы его не трогали без видимых и невидимых причин.
— Джисон-и, знаешь что? Я боюсь, что с такими врагами ты тоже скоро окажешься здесь.
На это Хан не отвечает. Сказать нечего. Он справится как-нибудь. Выбора ведь нет.
Провожая Кима до постели, парень успевает кратко рассказать о своих впечатлениях от первого учебного дня и вскользь пересказать то, что они сегодня проходили. А ещё он обещает зайти завтра и принести задания и учебники, чтобы позаниматься вместе, ведь вместе всегда легче, и это, кстати, вообще не об учёбе. Джисон вдруг понял, что даже переживать свои тревоги легче рядом с другим человеком. А в компании с правильным человеком всё некогда страшное вдруг переставало быть пугающим и мрачным.
— Будь, пожалуйста, в порядке, — Сынмин благодарит много и долго, а Джисон напоследок приобнимает парня и приободряет.
Всё будет хорошо.
Уходил он с камнем на сердце, и не потому, что Сынмин слишком уж не хотел расставаться, прилипнув к его плечу, а потому, что рядом с койкой друга он увидел парня с забинтованной головой — того самого, кого Донсик с дружком прижимали к стене. Лица бедняги Хан не видел, хотя оно и к лучшему, наверное, но он узнал его по спортивному костюму и по родимому пятну чуть выше запястья.
Он попал в настоящий ад и надо как-то научиться выживать в новых условиях, чтобы не упасть сначала в грязь лицом, а потом на соседнюю кровать. Нужно в прямом смысле слова себя выдрессировать, чтобы больше не было неприятных столкновений ни с Чаном, ни с Донсиком, ни с кем-либо другим, иначе Хан и до своего скорого Дня рождения не дотянет, не говоря уже о выходе за пределы этого царства кошмаров.
Всё должно быть хорошо.
С подобным настроением проходит ровно неделя. Утром Джисон скучает на уроках. После веселится с Сынмином, который клянётся, что скоро сам снимет гипс и сбежит отсюда, а по вечерам он в тишине и покое занимается уроками, либо читает, но уже что-то из запасов соседа. А если тот в настроении болтать о всяких пустяках, то Джисон забивает на всё и своё внимание дарит одному единственному человеку — любопытному Хёнджину.
Хван, когда услышал, что Джисон за свои прожитые годы побывал в нескольких странах и объездил почти всю Корею с родителями, со слезами на глазах просил рассказывать что-то интересное и удивительное с поездок. Вот Джисон и растягивал удовольствие, выдавая по одной истории за раз. Начал он с того, как однажды во Франции заблудился в Диснейленде, и вместо того, чтобы идти искать родителей, которые наверняка тоже волновались и бегали по огромной территории, он катался на аттракционах и даже бесплатно объедался до коликов в животе сладкой ватой. А сегодня вечером Хван слушал увлекательную историю о том, как в том же Париже маленький Джисон засунул ножницы в розетку. Хан смеясь объяснил, что в Корее ведь розетки другие, вот он и не понимал, что это. «Дырки были такие ровные и большие, что хотелось что-то засунуть». Вот его любознательность и воткнула маленькие ножнички в нечто непонятное, но весьма интересное. Спасло малыша от удара током лишь то, что ножницы были с пластиковой ручкой. Свет на этаже погас, ну и сами ножницы чуть оплавились на кончиках, а в остальном всё было нормально.
Засыпали оба в хорошем настроении. Но судьбу-злодейку это мало волновало. Хан опять пробудился посреди ночи, морально уставший от очередных кровавых кошмаров с надоевшим сценарием. Звуки с соседней кровати тоже оказались кошмарами, но наяву.
Хёнджин опять за старое.
На этот раз Джисон лежал лицом к стене и не шевелился, прислушиваясь и гадая: кто под кем? Картинки в голове были такими красочными и живыми, что и сам парень тихо стонал от недовольства подстать мягким звукам чужого удовольствия. Если стонет Хван, то, значит, с ним Минхо? Или кто-то другой? Повернуться и увидеть правду своими глазами Джисон не решался. Видеть никого не хотелось, но против воли в мыслях огромной занозой застрял именно тот самый Ли Минхо и никто другой.
Джисон старательно прогонял очертания рубцов, пытался думать о чём-либо другом и даже о ком-либо из беззаботного прошлого, но все раздумья рано или поздно протоптанной тропинкой вели к одному и тому же — к парню, которого стоит остерегаться по просьбам приятелей, но сознание зачем-то тянулось к нему и только к нему одному с непонятным, даже больным интересом.
Он устал. Он запутался. Он так долго не выдержит...
Зато утром Джисон не молчал, и как только Хёнджин занял место напротив, он бодро набросился со своими претензиями на зевающего соседа.
— Слушай, мы вроде договаривались?
— О чём?
— О том, что ты не будешь трах...
Хван очень вовремя затыкает Джисону рот ладонью. Кое-кто даже успел повернуться и ухмыльнуться.
— Чего орёшь? Больной что ли?
— А ты здоровый? Или со слухом проблемы? Так я повторю.
— Чёрт, тебя даже на кухне услышали, — Хёнджин осуждающе поглядывает за спину Хана и переводит грозный взгляд обратно на него. — Прости, так вышло.
— Вышло что? Почему я должен слушать, как...
— Замолчи, — Хёнджин угрожающе наставляет палочки на парня. — Ещё слово и я применю их не по назначению.
Джисон цыкает, даже усмехается, устало потирая лицо. Бесполезно. Хван непробиваемый или до жути отбитый.
— Вот тебе бы понравилось, если бы я с кем-то спал, пока ты в комнате?
— Да спи, мне какая разница? Я бы даже посмотрел.
— Больной?
Хёнджин знакомо цокает, очевидно уставший от надоевшего вопроса в свою сторону, и решается сменить вектор разговора:
— А ты чего нервничаешь, вредина? Может, ты гомофоб? Или...
— Не или.
— Так ты?..
Джисон не знал, как себя описать или обозначить. В школе он хорошо и ровно общался как с парнями, так и с девушками. До свидания и поцелуев не доходило, но Хан симпатию испытывал как к одним, так и к другим. Родители религиозными фанатиками не были и не прививали ребёнку ненависть к «не таким». Зато из телепередач и газет Джисон узнавал, что «не такие» в их стране — позор. «Не таким» быть нельзя, но тут приют для мальчиков, а ещё переходный возраст и гормоны бушуют, так что он всё понимает и не думает осуждать.
— Я не знаю, кто я, но... — «как же тяжело». — Я не против, просто не надо это делать у меня под носом.
— А ты девственник?
На этот вопрос опять кто-то оборачивается и Джисон награждает особо любопытных своим хмурым видом.
— Отвали.
— Нет, погоди, а ты целовался?
— Ты глухой?
— Что, даже в щёчку? — Хван тянется потрогать Хана за его мягкие и едва ли не детские щёки и тут же получает заслуженное наказание в виде шлепка по длинным пальцам. — Ауч, зачем так больно?
— Не стеклянный — не сломаешься.
— А ты скучный. С тобой поговорить даже не о чем.
— Хёнджин, — Джисон ждёт, пока парень вновь посмотрит на него, а когда тот поднимает взгляд, то резво показывает ему средний палец и злобно смеётся своей шалости.
— Предсказуемо.
На какое-то время парни замолкают и в тишине доедают то, что набрали. Джисон жевал кимчи с рисом и проталкивал всё булкой, а Хван ковырялся в субстанции, которая должна быть рисовой кашей, но больше напоминала то, что не принято упоминать во время еды.
Тихое счастье длилось недолго.
— Так ты и за ручки ни с кем не держался?
— Твою мать, — Хан давится куском сухого хлеба и чуть не выплёвывает содержимое рта на соседа. — Заткнёшься?
Но заткнулись в этот момент все сидящие и стоящие, потому что в паре метров Чанбин и парень чуть повыше, но ничуть не уступающий по габаритам, вцепились друг в друга, перевернули пустой стол и устроили такой грохот, что тут же из ниоткуда появились сотрудники в форме. Пока взрослые разнимали двух разбушевавшихся подростков, Джисон решился узнать, в чём дело и что это за парень, выкрикивающий отборные ругательства на работников приюта. Из того, что уже знал Джисон, он своевольно сделал вывод, что в этой потасовке должен быть виноват Чанбин — он ведь тут в злодеях числится, но Хван своим ответом разрушил эту уверенность в пух и прах.
— Помнишь, я тебе про Ёсана говорил? Это он, и он тут самый дикий.
— Хуже Донсика?
— Ой, тот таким стал как раз из-за Ёсана. Считай, он его воспитал, — подобрав руки к груди и перегнувшись через стол, Хёнджин переходит на шёпот. — Если Донсик много болтает не по делу и просто пугает, то Ёсан молчит и бьёт. У него с Бином давно какие-то личные разборки. Они часто так кидаются друг на друга, как петухи. Так что привыкай.
— И что? Всем плевать? Почему это допускают?
— На нас всем плевать. Одним больше, одним меньше.
Такая печальная правда разбивала что-то светлое внутри Джисона. Пусть ему до взрослой и самостоятельной жизни всего год, но он всё ещё отчаянно верил в добрые сказки, хороших людей и мир во всём мире.
— Хённи, это так несправедливо.
— Согласен, но жизнь вообще штука несправедливая, — Хван очень искренне глядит на своего соседа и понимает его чувства на все сто, если не больше. Он тоже первое время в этих стенах чувствовал несправедливость во всём, но сумел подстроиться под обстоятельства — жизнь научила. — Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, и ты прав — это ужасно. Но пожалуйста, Джисон, каким бы храбрым ты ни был, если увидишь его — беги... Просто убегай подальше, и это не шутка. Не смотри на него, не разговаривай с ним и просто держись подальше. Ёсан и убить может.
— А он... — новый страх перекрывает доступ к кислороду. Все вокруг успокоились, вернулись к своим тарелкам и утренним разговорам, а Джисона вовсю колбасит. — Он уже кого-то убивал?
— Не знаю. Из того, что я слышал, могу сказать, что он легко может сделать тебя инвалидом, — Хван чуть подаётся вперёд, чтобы никто кроме Джисона его не услышал. — Никто не знает, с какого приюта его сюда перевели. Ёсан, как ты понял, не особо разговорчивый, но все в курсе, что на прошлом месте он избил кого-то до полусмерти. Ходят слухи, что тот пацан стал овощем на трубках, и только потому, что тот не умер, Ёсан всё ещё на свободе.
Сказанное не впечатлило, а морально убило. Так быть не должно. В жутком смятении и с угрюмой физиономией Джисон шёл следом за соседом на уроки. Таким же задумчивым и хмурым просидел все занятия, и ужасно поникшим Хван потревожил его с последним звонком. Джисон, зависнув в раздумьях, пропустил момент, когда все ученики вышли и они остались одни. Физически рядом кроме Хёнджина не было никого, но всё же ёбаная тревога за себя, за Хвана и даже за Сынмина, который так и лежит покалеченный в больничном крыле, крутилась где-то рядом.
— Хочешь в мастерскую со мной? У меня там масло должно досохнуть. Покажу тебе картины.
Парень видел всю хмурость Джисона, словно через прозрачное стекло, и хотел помочь, сам не понимая, зачем и почему. Хёнджин не был хорош в делах помощи ближнему своему, но он прекрасно справлялся с ролью громоотвода. А внутри Джисона совершенно точно грохотал страх.
— Хочу.
Хан согласился, лишь чтобы хоть одну переменную внести в эту новую страшную жизнь. Может, он тоже вдохновится и возьмёт кисти в руки? Когда-то ведь он рисовал... А может, искусство добровольно добавит красок в его серую жизнь? Хотя какое искусство? Что можно ожидать от такого, как Хван? Нечто смешное? Несерьёзное? Безбашенное? Ничего хорошего явно.
Заходя в душное помещение, размером ещё меньше, чем их комната, Джисон сразу был готов выпалить бездушные восклицания типа «вау» или «очень красиво», но вместо этого он дар речи потерял, потому что у белой стены, увешанной набросками на пожелтевших листах, в ряд стояли холсты с реально прекрасными работами. Поистине шедевры.
— Это ты нарисовал?
— Написал.
«Да не мог он такое нарисовать».
Хан торопливо подбегает к первому огромному холсту, достающему почти до груди, и опускается на корточки. Он вглядывается в эти грубые мазки и смотрит на хрупкого Хёнджина. Потом снова рассматривает тёмные цвета и весь масштаб трагедии и вновь пытается сопоставить произведение искусства с автором. Не выходит. Хёнджин придурковатый, временами глупый и слишком шумный, а на холстах запечатлена тихая, почти немая чёрная боль. Хёнджин, видимо, так избавлялся от того, что мучает — через картины. Он изображал людей без глаз, носов и чётких отличительных черт. Лишь силуэты, открытые в немом крике рты, следы кровавых царапин на щеках от непрорисованных ногтей, стигматы на ладонях вместо глаз и гнилые дыры в сердцах. Хотелось плакать. Джисону правда хотелось разреветься тут, на холодном деревянном полу в окружении всего творческого бардака, но не от своей боли, а от чужой.
Это странно.
Картины трогали душу.
— Тут немного криво вышло, — Хёнджин присаживается рядом, обнимая колени, и роняет голову на плечо друга. — Тебе нравится?
— Очень.
Джисону понравилась боль соседа, и своя собственная за это ревностно пнула по рёбрам с такой силой, что дыхание сбилось.
— Не дыши так громко, а то музу мою спугнёшь.
Говорить тяжело, но необходимо.
— И какая она, твоя муза?
— Мёртвая, — Хван мягко улыбается, уже свесив голову и скрыв лицо за длинными прядями. — Как и я.
«Ему плохо. Ему очень плохо».
Хван так искусно скрывает свои страдания и так умело передаёт их красками, что больно становится от этого физически, но не владельцу этих эмоций, а Джисону, продолжающему изучать то, что написали эмоции Хёнджина.
«Как же ты живёшь с таким грузом боли и не тонешь?».
День хуже некуда. Хан ещё какое-то время просидел в тишине возле холстов, пока сосед возился с кистями и скипидаром, и рассмотрел каждое полотно вдоль и поперёк. Ему нравилось. Джисону неописуемо и непередаваемо понравилось то, чем поделился Хёнджин. Уходить не хотелось, но желание переварить увиденное в гордом одиночестве заставило поднять зад и не оборачиваясь оставить друга одного, потому что смотреть и рассматривать больше не хотелось. Просто больно. Что-то тяготило, но что именно — оставалось тайной.
Прогулка по саду не помогла. Ощущение соли в глазах всё ещё держалось и Джисон решил остаток вечера разбавить Сынмином, который мог легко и просто стать тем подсластителем, способным поднять настроение, которое Хёнджин неосознанно не просто уронил, а под землю зарыл своим грустным искусством. Джисон с мокрыми глазами стоял перед знакомой уже женщиной в белом халате, но, видимо, выглядел он недостаточно жалко — к Сынмину на этот раз не пустили. Заявили, что больной спит под капельницей и будить его не будут.
Тяжело.
Оставшись на улице, Хан побрёл в лес. Его всё не отпускали мысли о Хване и о его личной трагедии. Той ночью Хёнджин рассказывал о своём детстве, семье, об ошибках и радостях, но слишком беззаботно что ли. Он не казался раздавленным обстоятельствами, которые заперли его в этом приюте. Он обманывал. В нём оказалось много боли, гораздо больше, чем Хёнджин озвучил. Его внешний мир значительно отличался от внутреннего.
Наверное, у всех так. Может, травмы Джисона, готовые выстрелить в любой момент, тоже искажают его внутренний мир? Должны искажать и портить реальность? Вдруг стало интересно, каким он предстаёт в глазах других. Это любопытство привело его к не самым приятным ответам — наверняка хуже некуда.
«Всем больно жить или только нам так повезло?».
В мастерской, кстати, стояли ещё несколько холстов с яркими утренними пейзажами, где было много зелёного, жёлтого и розового. И если бы Хан правды не знал, он бы жизнь свою поставил на то, что именно Хван их написал. Ведь картины были лёгкими и с соседом было легко, если забыть всю его придурь. Оказалось, те полотна принадлежали какому-то другому ребёнку, с которым сосед иногда наставничал в определённые дни. И пусть те картины очень подходили натуре Хёнджина — дикой и мягкой, тот улыбался ломано, говоря, что такое искусство ему совсем не по вкусу.
Джисону теперь хотелось меньше говорить самому и больше слушать соседа. Надо бы как-то помочь, только как? В чём? Хван ведь привык шутить, и причём глупо, скрывая свои проблемы за этим. Он так просто не признается, от чего страдает. Нужно бы намекнуть, что шутки-шутками, но иногда полезно быть серьёзным, как все взрослые, и выговариваться, как малыши в песочнице, с атрофированным чувством страха и потерь. Хотя... Хан сам далёк от этой идеальной картинки здорового человека из учебника по психологии. Ему бы тоже ведь не помешало поделиться личным и банально выплакаться о своём горе. Ему это необходимо, пока не стало поздно, но потом. Сперва Хёнджин.
Задумавшись, парень понимает, что забрёл далеко. Слишком далеко. Макушки деревьев скрыли корпус, а впереди блестит что-то незнакомое в лунном свете, но определённо манящее. Озеро? Захотелось подойти ближе, чтобы можно было сразу утонуть в этой глади, как в воспоминаниях, где он весело проводил время с родителями на море или где папа брал его с собой на рыбалку и они поймали много-много карпов.
Хан даже вспомнил свой поход на местный пруд с одноклассниками. Тогда одна из девочек оступилась и упала в грязную воду и Джисон со своим другом Уёном героически доставали её, застревая в тине и путаясь в разлагающемся мусоре. Оказалось, то было обычное болото, которое надолго въелось тошнотворным запахом под кожу и в память, но было весело...
Вся жизнь до смерти родителей была какой-то весёлой и беззаботной.
Вцепившись в металические прутья, преграждающие подход к водоёму, Хан замер и дыхание его тоже замерло. Может, на этом весь запас счастья был исчерпан? Может, зря он так легко растрачивал радость на прогулки, танцы и встречи с друзьями? Поэтому он теперь один, как это дурацкое, забытое всеми озеро?
Если бы Джисон писал картины, он бы свою боль изливал как раз через водную стихию. Моря и океаны были бы отличным «языком», чтобы донести до мира всю глубину его личной драмы. Внутри и правда должен был скопиться целый океан солёной воды. И однажды плотину прорвёт. Его затопит. Горе снесёт все крохи мнимой радости от коротких встреч с Сынмином и болтовни с Хёнджином. Хан обязательно захлебнётся в горячих слезах.
«Почему всё так? Почему мы так мало живём, но так много страдаем?».
Поднимая голову к звёздам, Джисон шепчет в небо свои вопросы, на которые никто никогда бы правильно не ответил, а после он бросает в воздух самое обычное: «я так скучаю, пап». Больно. Скучать тоже, оказывается, больно, но парень через силу улыбается и чуть громче шепчет: «я вас люблю, мам». Он ждёт непонятно чего, всматриваясь не моргая в тёмный потолок над собой. Звёзды не падают. Луна не гаснет. Родителей нет рядом. Всё как и должно быть, только где-то неподалёку кто-то громко молит о пощаде и внутри Джисона опять зажигается двигатель, который срывает его с места.
Хан огибает ряды деревьев, спотыкается о корни, но продолжает нестись на шум, совсем не задумываясь о последствиях. Выбежав на небольшую поляну посреди многолетних стволов, в голову стреляет осознание белой вспышкой, что его храбрость немного опаздывает — она за ним не успела.
Джисон различает в полумраке троих парней, пинающих какого-то мелкого, на вид совсем ребёнка, и сдерживает всхлип. Мальчика даже почти не видно под ногами на тёмной земле, а может, это страх чернилами залил глаза и тупо мешает смотреть на этот проклятый мир диких животных. Хан просто чувствует, что кому-то несправедливо больно, и делает шаг вперёд. Всё, что удаётся рассмотреть, подойдя ещё ближе, так это веер светлых волос, в котором путаются сухие листья, веточки и лесная пыль. А ещё приблизившись, Джисон отчётливо слышит тихий писк надломанного голоса, и это толкает его вперёд.
Он кидается на первого из обидчиков, поднявшего колено к груди для очередного незаслуженного пинка, и отталкивает его, тратя при этом всю свою силу, которую только нашёл в себе.
Парень валится, забыв о гравитации и её законах, дышит как собака после быстрого бега, но не двигается. Выжидает? Хан кричит двоим остановиться и уже порывается оттолкнуть второго, который, кажется, живёт в соседней комнате, но тут равновесие и его подводит, и Джисон валится с ног, но удачно. Он теперь лежит сверху этого бедняги с изумительно белыми волосами, цвета снега или весенних ландышей, и закрывает его собой, словно курица подбитого цыплёнка.
Их лица оказываются так близко, что Джисон слышит, как тот дышит с хрипом, хватаясь за живот, и видит, как он морщится, сильнее зажмуривая глаза от полученных травм. Чужие слёзы, смешанные с пылью или грязью, продолжают бежать. Доброе сердце Джисона, уставшее от количества страданий вокруг, сжимается в камень от этих рисунков на щеках.
— Хватит! — он поднимает голову и смотрит на двоих стоящих неподалёку. Оба патлатые, и на Донсика не похожи, а вот третий... Про него Хан, к своему несчастью, забывает. — Отвалите! Вы же его убьёте!
Джисон орёт раненым зверем, сам того не понимая. Его вовсю трясёт, потому что у мальчика видна кровь у виска. Ему разбили голову, и та уже пропитала землю. Хан косится на беднягу и натурально рычит от досады.
«Да какой же это пиздец!».
— Отойдите!
— Это ты щас сдохнешь, сука, — тот, про кого забыли, напоминает о себе криком со спины и после сказанного обхватывает шею Джисона так, что у новой жертвы от удушья быстро темнеет в глазах.
Всё кажется нереальным, и Джисон только поэтому выдавливает из себя неестественный всхлип и бьёт затылком со всей силы нападающего. Тот тоже слышно стонет и мигом отпускает парня из захвата, хватаясь за ушибленное место двумя руками. Хан снова наваливается на мелкого бронёй, с жутким хрипом, держась за собственное горло.
— Хватит! Свалите... На хуй! — он плюётся словами, ощущая, как саднит горло. — Вы... Блять... — он смотрит в сторону двоих, стоявших столбами, и взглядом молит отойти. Его просьбу игнорируют. Тот третий опять удивляет неприятно. Подскакивая сбоку, он бьёт ботинком Джисона сначала в рёбра, но попадает по предплечью, а после целится точно в голову. — Хва...
Удар вполне можно назвать удачным, ведь Джисон обмякает почти моментально. Мир снова становится чёрным — бесцветным и совсем жутким. Последнее, что видит перед собой парень: испуганные до смерти глаза мелкого, горящие от ужаса; его трясущийся подбородок, залитый серыми слезами, а дальше мрак.
Дальше только щедрая боль в темноте, которая парализует.
«Ну почему так больно, мам?».