Новые люди
❞
Утро нового дня «радует» непонятной головной болью.
Джисон вяло колупается в тарелке с тушёными овощами и осторожно, насколько возможно, присматривается к окружающим. Многие парни ещё в пижамах, а кто-то уже во всей красе попивает какао или давится вчерашним рисом. Того самого, кого Хан зачем-то ищет — нет. Хотя как он узнает его? Лица в темноте видно не было, а по причёске и тёмным волосам тут подходит едва ли не каждый третий. Джисон запомнил только шрамы и его рычание, которое до странного не пугало, а интересовало.
Манило и приманивало.
— Ты почему меня не разбудил? — Хван бросает свой поднос на стол с психом и гора из кусочков фруктов безобразным образом рассыпается.
Следом сосед так же шумно усаживается на стул, не забыв лязгнуть ножками по полу, и откидывает голову, потирая заспанные и чуть припухшие глаза. Хёнджин, кстати, тоже в пижамных штанах и обычной чёрной футболке с растянутым воротом; только и в таком образе выглядит он как готовый стать лицом модного журнала или выйти на подиум. До чёрной зависти он красив и идеален даже со спутанными волосами и следами подушки на щеке.
Неудивительно, что его тут любит каждый второй и третий, а может, и четвёртый, и даже десятый.
— Чего хмуришься?
Джисон и на этот вопрос молча сверлит соседа по несчастью сердитым взглядом.
«Неужели не понимает?».
— Дай угадаю, — Хван приподнимает уголки губ, но с грустью в голосе задаёт новый вопрос. — Мне снова отвалить?
— Ага. Отвали.
— Как скучно, — парень зевает и наклоняется к подносу, где кроме бардака из кусков яблок, арбуза и винограда лежат два варёных яйца.
— Что тебе от меня нужно? — ложка сама вываливается из рук, и Хан поклясться готов, что и кулаки сжались тоже сами по себе от этого комментария.
— Что значит что? Ты мой первый сосед за всё время, и я бы хотел ну хотя бы хорошие добрососедские отношения, а не это твоё иди на хуй и оставь меня в покое.
Больше Хёнджин не улыбался. Его всегда мягкое лицо огрубело. Тень раздражения затмила собой слабые искорки где-то в самом сердце зрачков.
— Если хочешь нормального отношения, то будь человеком, в первую очередь, а не животным со спермой вместо мозгов.
Хван вопросительно поднимает брови. По всей видимости, правда не понимает.
— Что не так?
«Всё, блять, не так».
— Я понимаю, что ты привык жить один, но теперь с тобой живу я, так что будь любезен, трахайся в другом месте.
Недоумение не отпускает парня, и тон, с которым Джисон преподносит свои претензии, явно Хвану не нравился.
— Вообще-то я спросил, а ты промолчал, — брюнет хватает кусок арбуза и не прожевав толком продолжает. — А молчание — знак согласия, дорогуша.
— Ты ебанутый?
— А ты разве нет? — Хёнджин собой доволен. Это видно. Теперь непонимание отпечатывается на лице Джисона в виде сощуренных глаз и напряжённых скул. — Ты кричишь во сне и бьёшь себя. Всё нормально с тобой? Голова не болит? Может, тебе в дурдом перевестись?
— Пошёл к чёрту, — на этом Хан решает закончить разговор.
Хотя был ли вообще между ними хоть какой-то диалог? Один зол и разбит, и может только плеваться ядом и кидаться осколками, а второй тупой и правда ёбнутый, привыкший всё сводить в шутку.
Не подружатся они и никаких добрых соседей из них не получится. Хван хоть и не кажется конченным отморозком, но он всё равно бесит необъяснимо. Может, Джисона раздражает то, что он тут правда чувствует себя как дома? Есть ощущение, что Хёнджин здесь по доброй воле и даже не скучает по родному гнезду. Так бывает? Тут до Хана доходит, что, возможно, Хёнджин и не знает, как это, когда есть свой дом, а не эта неудобная койка и облезлые голые стены. Может, он всегда жил в таких условиях и замки на окнах ему не кажутся чем-то страшным, а являются нормой?
Стыд волной мурашек прошёлся по коже. Стоит, наверное, быть помягче или хотя бы узнать этого придурка получше, прежде чем выпускать в его сторону колючки. Но жизнь изменилась, и сам Джисон нехотя поменялся. Раньше он обязательно бы подобрался поближе к незнакомому человеку, выслушал бы всю жизненную историю «от» и «до» и только потом взялся бы судить... Хотя и от осуждений Джисон был далёк. Он принимал людей такими, какие они есть.
Это было в прошлом.
Всё так быстро перевернулось, устроив хаос внутри, что Хан ещё не привык ни к одной переменной, ни к другой.
Хотелось бы познакомиться с новым собой, но это не так-то просто. Для этого нужны силы и желание. А ещё это требует признания того факта, что он теперь окончательно и бесповоротно один.
Это непростительно больно.
Вместо очередной порции кошмаров под одеялом Джисон голодный и раздражённый перепалкой решается прогуляться. Он быстро спускается по полупустой лестнице вниз, молясь про себя, чтобы его выпустили. Про свободный вход и выход Хёнджин не упоминал, и маленькая крупица надежды барахтается внутри с верой в то, что тут всё же не лагерь строгого режима и хоть какая-то капля свободы есть.
Надежды оправдались — Джисона никто не остановил, и парень, тут же выбравшись наружу, набрал побольше осеннего воздуха в лёгкие. Начало сентября ещё не баловало ветрами и дождями. Было по-летнему тепло, хорошо, но не внутри. Там как раз таки до смерти холодно и пасмурно. У Хана глаза зачесались от тоски по тем летним денёчкам, которые вся семья проводила в горах или на берегу реки. Папа был занятым человеком: бизнес обязывал его работать каждый день и без выходных, но как только на календаре красным светилось «суббота» и «воскресенье», глава семейства забывал, что он — крупная шишка туристической фирмы, и становился любящим отцом и мужем, для которого семья всегда будет на первом месте.
Подобные воспоминания нахлынули стеной цунами, но слёз опять из себя выдавить не получилось и на этот раз.
«Я нормальный... Я заплачу... Я не сумасшедший».
Хан внимательно оглядывается: видит справа стволы деревьев, собранные в кучу, слева — тропа и сад с невысокими и аккуратно выстриженными кустами, за которыми виднеются ещё парочка построек из белого кирпича, прямо как тот, в котором его поселили.
«Наверное, это учебные кампусы», — и чтобы убедиться в своей правоте, Джисон игнорирует вытоптанную тропинку, ведущую в лес, и идёт к строениям, но дойти у него не получилось. У первой же лавки, спрятанной за пушистым зелёным кустом, он слышит тихий вой и останавливается.
Прислушиваться не нужно, чтобы понять, что кто-то плачет, и Джисона чужие слёзы магнитом тянут туда, куда не просили. Наверняка же страдающий не зря ушёл слёзы лить подальше от чужих глаз, но и об этом Хан почему-то не думает. Он бестактно присаживается на свободный край лавки и с нескрываемым интересом рассматривает парня, который мучается, стирая поток жгучих слёз под круглыми очками. Те льют, кажется, бесконечно долго, оставляя после себя красные полосы ожогов. Одежда оказывается тоже мокрой, как и тёмные волосы, выжженные Солнцем в некоторых местах.
— Эй, я могу помочь?
Прежний Хан Джисон каким-то чудом вырывается на свободу. Его не зря любили и уважали окружающие: Джисон всегда помогал, а младшим так особенно был рад помочь советом или делом. Пусть этот плачущий и не выглядел моложе, но он был каким-то щуплым, даже нескладным, что заставило доброе сердце Джисона сжаться от жалости. Его наверняка обидели, и вся эта вода на нём явно не от дождя, которого сегодня и в помине не было.
— Кто это сделал?
— Ты... — парень смотрит, не моргая, на Хана янтарными глазами и на пару секунд замирает, забывая о всхлипах. — Ты тут... Ты новенький?
— Новенький.
Джисона гипнотизирует огромные щенячьи глаза, в которых не слёзы встали, а боль собралась лужами. Он завидует, если честно. Он тоже хочет плакать. Очень хочет.
— Тогда... — парень опять вспоминает про свои страдания и прикрыв лицо ладонями сгибается, что-то неразборчиво завывая.
Хан не понимал, что ему пытаются сказать, но он чётко осознавал, что оставлять незнакомца одного было бы неправильно, даже бессердечно. Была не была. Джисон решается подсесть ещё ближе, приобнять как-нибудь это трясущееся и промокшее тело и утешить любым добрым словом.
Он был таким всегда, и этого, очевидно, у него не отнять.
— Хочешь, я найду этих уродов? Только скажи, кто тебя обидел.
Джисон чувствовал через противную мокрую ткань, какой этот парень костлявый и холодный. Наверняка это не первые его слёзы, да и не последние.
— Не надо, я... Я в порядке... — плачущий и правда успокаивается в чужих руках, стирает остатки влаги запястьем и даже позволяет себе улыбнуться, только улыбка эта выходит поломанной. — Я Ким Сынмин, а ты кто?
— А я Хан Джисон, — легко и просто отвечает парень, тоже натягивая на губы подобие улыбки. — Так расскажешь, кто так с тобой?
И Сынмин рассказывает тоже удивительно легко и довольно красочно. В этом приюте, как и во многих других подобных учреждениях, свои писанные и неписанные правила, своя собственная иерархия и законы. Тут, в их корпусе, главенствуют самые старшие, а именно: Чон Ёсан, Ли Донсик, Со Чанбин и Бан Чан. Они между собой враждуют, и все живущие тут, соответственно, выбирают, на чьей стороне они и под чьим крылом им комфортно: с Ёсаном и Донсиком или с Чаном и Чанбином. И кто сторону не выбирает, тот автоматом попадает в список тех, над кем можно поиздеваться без последствий. Вот Сынмин этим утром и попал. Выходя из корпуса на уроки раньше всех, он стал «счастливчиком», на которого кто-то вылил ведро воды.
Опять.
— Так, значит, тебя частенько так?
Джисон опускает взгляд ниже и замечает под лавкой нечто похожее на портфель. Точнее он видит что-то чёрное и различает две лямки, а ещё ему на глаза попадается заношенный бинт, который красуется на лодыжке нового знакомого.
— Относительно, я подсчёты не веду.
«Пиздец».
— И никто с этим ничего не делает? — Джисон злится. Внутри всё кипит и бурлит. — Ты говорил кому-нибудь? А главная? Она знает? Может, рассказать...
— Джисон, ты ведь не глупый?
И правда же не глупый. Он качает головой довольно понимающе, но внутри всё равно всё его естество бунтует.
Так быть не должно.
— Я думаю, что если мы расскажем, то хоть что-то администрация сможет предпринять.
— Здесь всем плевать. Два года назад один мальчик из того корпуса... — Сынмин подбородком указывает в сторону дальних построек и продолжает, перед этим слишко тяжело выдохнув. — Взрослые говорят, что он сам выпал из окна, но мы все знаем, кто это сделал... Все знают, кто его сбросил.
Нереальный шок рисуется на лице Джисона. Хотелось в этот момент закричать, уши заткнуть и не верить, что это правда. В его прошлой жизни было место справедливости, а теперь... Что теперь?
— А ты давно здесь?
— Именно в этом приюте года три, а до этого жил в Тэгу, в доме для совсем мелких.
— А...
— Я не знал своих родителей. Я вроде с пелёнок по таким местам таскаюсь. Меня правда два раза забирали в семью, но потом возвращали.
Хан опять неверяще смотрит на парня и даже головой трясёт, протестуя против такой реальности. Слишком сумбурное утро у него получилось, но зато своей болтовнёй этот парень в очках смог немного отвлечь Джисона от собственного дерьма на душе и от ярости на придурка-соседа.
— Как это возвращали?
Сынмин прикрывает глаза на пару секунд, очевидно, чтобы с силами собраться и вернуться в прошлое, которое когда-то давно казалось счастливым будущим, но на деле стало просто горьким опытом на дальнейшую жизнь.
— Первая семья была хорошей вроде, но я часто болел, и они не могли позволить себе тратить на меня много денег. Я не очень хорошо помню подробности, мне было лет шесть-семь, но я запомнил их красивый дом и рисовые пирожки, которые готовила приёмная мама. Они меня навещали пару раз после того, как отдали назад, и у меня даже игрушка с тех времён ещё осталась, а потом они взяли другого ребёнка к себе и я их больше не видел. А вот следующая семья... — Сынмин ненадолго замолкает, словно прислушивается, и даже с испугом выглядывает из-за кустов, чтобы убедиться, что за ними никого нет и опасность тенью не нависает над их головами. — Вторые родители были достаточно богатые и при этом очень властные. Они хотели, чтобы я как собака слушался всех их приказов и команд, но я ведь тоже человек, и если я не хотел что-то есть или смотреть с ними, то меня наказывали. Я рассказал проверке о том, как они кричат, что кричат и о том, что меня иногда бьют, и меня забрали. Но, думаю, те мама и папа сами рано или поздно вернули бы меня назад, ведь мне ничего не нравилось из того, что они заставляли меня делать.
Мимо группкой прошли парни с рюкзаками и сумками — очевидно, на уроки, а Сынмин всё продолжал и продолжал рассказывать о себе и признался, что он очень рад знакомству, ведь с ним здесь никто даже не разговаривает. Он слишком правильный, хороший, скучный, одним словом — ботаник, которого удобно бить, издеваться, и больше ничего.
Всё время, что он живёт в этом приюте, он был один.
— Спасибо, что поговорил со мной, — щёки Кима больше не красные от слёз, а розовые от приятного смущения или лёгкой эйфории.
— Да не за что. Я просто хотел помочь.
Лицо Хана тоже украшает странный румянец.
— Тогда спасибо за помощь... А хочешь, мы с тобой создадим третий лагерь? — на очередное непонимание в глазах Джисона Сынмин торопится объясниться. — Можем быть теми, кто против всех этих драк и разборок.
— Идея супер...
Ничего не супер. Это до ужаса печально, что в свои семнадцать они думают не о вечеринках или экзаменах, а о том, чтобы банально выжить и не напороться на отморозков. Хотя раньше и сам Джисон мог дать отпор, и не словесно, а физически, но он всё равно оставался человеком, предпочитающим искать мирные пути решения.
Драться — последнее дело.
— А хочешь, я покажу тебе свою комнату? Я всё равно на уроки таким не пойду.
Джисон был не против. Сынмин казался хорошим и явно лучше, чем ебанутый Хван, от которого непонятно чего ждать.
— Давай.
— А ты любишь читать? У меня много книг, и я могу поделиться с тобой... Но, если что, тут есть библиотека, но она далеко, почти в самом конце территории.
Джисон и на это кивает, скромно улыбаясь. Ким не был похож даже на его прежних друзей, по которым Хан смертельно скучает, но эта особенность и нравилась.
Новая жизнь — новые люди.
Сынмин кажется понимающим, поэтому однажды, решается Джисон, и он, наверное, сможет открыться и облегчить свою душу такому, как этот бедняга. Как минимум Ким интересный, умеет слушать и поддерживать общение, не сводя всё в тупую шутку.
Большего и не надо.
В корпусе тихо и коридоры пусты. Те, кто решили не идти на занятия, прячутся по комнатам. Никто за этим не следит и никто никого не заставляет учиться. Это может показаться чем-то крутым, но разве отсутствие порядка и дисциплины это хорошо?
— Мой дальний уголок, — Сынмин заводит Хана в конец коридора на том же этаже, что и его комната.
Только он с Хваном живёт почти у лестницы, где-то посередине, а Сынмин и правда на отшибе.
— Ты один тут?
Джисон закрывает за собой дверь с противным скрипом и бегло осматривается: та же мебель, то же расположение, такие же унылые цвета везде и всюду.
Сторона, которую занимал Хёнджин, тут была миленько обустроена: пушистый коврик у кровати, на тумбе горшки с кактусами, подоконник наполовину занят ровными башнями книг и комиксов, над самой кроватью висит самодельная бумажная гирлянда в форме небольших звёзд и рядом гобелен с картой звёздного неба. А вот левая сторона такая же мёртвая, как и сторона Джисона.
— У меня есть сосед, — Ким на секунду замолкает, горло прочищает и жестом показывает Хану на свою кровать, приглашая сесть. Сам же он открывает шкаф и тянется на самый верх за сухими вещами. — Его зовут Ли Минхо, и он вроде как тоже тот ещё зверь, но меня не трогает.
— Зверь?
— Ну да, он водится с Чаном и Бином, и его тоже боятся... Мы вообще редко с ним пересекаемся, но, знаешь, я думаю, что в их троице он как раз самый адекватный, как ни странно. Типа он их мозг и разум.
Пока парень переодевался, Джисон смотрел на его тощее тело и ещё больше жалел. А Сынмин как ни в чём не бывало и не чувствуя этой ненужной жалости продолжал болтать и рассказывать про это место и про свои увлечения. Казалось, что ему впервые в жизни выпал шанс с кем-то поговорить и он своего не упустит. Джисон рад быть его слушателем — первым и пока единственным. Вот он и слушал почти до вечера и даже успел рассказать кое-что о себе, например, что он очень любил танцевать и мечтал поступить в колледж искусств, чтобы стать хореографом. А ещё Джисон признался, что боится громких звуков, ненавидит пауков и перепробовал, наверное, все чизкейки мира, пока путешествовал с родителями.
Звуки жизни из-за двери не отвлекали. В комнате было по-своему тихо и уютно, но иногда слабые хлопки дверей и топот со смехом всё же врывались в эту комфортную атмосферу. Им было хорошо вдвоём. Просто хорошо и спокойно. И никто не мешал им знакомиться друг с другом.
— Мы обед и ужин пропустили, — Ким улыбался, удобно устроив голову на плече нового друга, и мял в руках маленькую игрушку — помятого щенка песочного цвета с потрёпанными в некоторых местах длинными ушами.
Как ранее выяснилось, это единственная вещь, которая лежала в его корзинке помимо вязанного одеяльца и записки с именем.
Джисон громко зевает. Он не в том настроении, чтобы думать про еду. Ему бы снова уснуть крепко-крепко, и желательно без кошмаров, а на всё остальное плевать. Задумавшись о своих «хочу», Хан не сразу замечает протянутое зелёное яблоко, а когда всё же возвращается в реальность, дёргается от неожиданности.
— Хочешь? У меня только одно, но я поделюсь.
«Какой он добрый», — вздыхает про себя Джисон и крутит головой.
— Ешь сам, я не голодный.
— Как хочешь.
Под сочный хруст фрукта пришла мысль свалить. Хан рад был провести день именно так, и он не жалеет о потраченных часах в этой комнатке, но, кажется, его социальная батарейка села. Нужно всё же поспать, а лучше проспать весь завтрашний день и всю грёбанную жизнь.
— Я, наверное, пойду. Увидимся завтра?
— Увидимся, — Джисон позволяет Сынмину обнять себя и вновь закусывает нижнюю губу, потому что тот в его руках кажется очень хрупким для такого жёсткого мира. — Спасибо, что не прошёл мимо.
До своей комнаты Хан шагал быстро и с явным напряжением. Он мысленно переваривал всё, что касалось Сынмина, и сердце его сжималось от боли.
«А может, у Хёнджина такая же история? Может, и ему не повезло?».
С этим решительным настроем наладить всё же контакт с дураком-соседом Джисон вваливается в комнату, но ни одной живой или ёбнутой души он не видит. Включив свет, глаза тут же цепляются за баночку с йогуртом и два круглых кунжутных печенья на своей тумбе. Рядом покоится записка с двумя строчками аккуратного, почти каллиграфического почерка:
Сегодня трахаюсь в другом месте.
Спи сладко, вредина
Хан впервые за день усмехнулся не от грусти или потому что так нужно было, а от странной лёгкости где-то под сердцем.
— Ну и придурок.