Он всё помнит
❞
Ещё утром Джисон светился от счастья, открывая глаза в своей тёплой постели с чуть влажными от ночного воздуха простынями. На завтрак его ждал пирог с засахаренными фруктами, поцелуи в мягкие щёки от мамы и вежливое напоминание от папы учиться хорошо.
Хан и без всех этих наставлений был послушным и прилежным учеником, а в литературе и истории он вообще считался гением. Сыном он тоже был потрясающим: на улицах не задерживался и после тренировок по танцам всегда возвращался вовремя, даже бывало опережал комендантский час; алкоголь не употреблял и сигаретами за все семнадцать лет не баловался, хотя водился с разными компаниями, некоторые из которых, положив руку на сердце, можно было смело назвать отпетой шпаной или лютыми бандитами; читал так много, что бывало не высыпался, но никогда при всём при этом Хан Джисон не просыпал школу.
Парнем гордились, его любили, уважали, слушали и прислушивались к его мнению, но так было до этого часа...
Полдень Джисон встречает в полупустом и холодном во всех смыслах слова полицейском участке. Серость стен неаккуратными мазками пачкала что-то необъяснимое внутри. Кто-то назвал бы это настроением, а кто-то предположил, что это душу парня сейчас разъедает гадкая и едкая химия по составу и свойствам похожая на обиду.
— Через час тебя заберут, — уже знакомый худощавый мужчина в форме встаёт напротив поникшего и напрочь раскисшего парня и цепляется большими пальцами за ремень, который кое-как удерживает брюки не по размеру. — Ты спишь?
Джисон рад бы уснуть, проснуться и выдохнуть с облегчением, что всё происходящее — лишь ночной кошмар.
Это реальность.
Он не спит. Нет. Джисон просто двигаться не может, да и не хочет. Ему куда интересней рассматривать сбитые временем резиновые носки на белых некогда кедах и считать беззвучно трещины в полу. Секунда, быстрое моргание и новая трещинка, но уже внутри — явно на сердце.
— Эй, парень? — неприятный и дурнопахнущий полицейский всё не отстаёт, присаживается зачем-то напротив на корточки, в глаза пытается заглянуть снизу, но Хан их вовремя закрывает. Ему жалости на чужом лице не надо. — Слушай, я не умею утешать, но ты держись, ладно?
За что держаться, не сказали, да и зачем держаться тоже. А есть ли смысл? Вся жизнь Джисона перевернулась буквально за несколько часов. Он теперь один и его никто больше не поддержит, с этого момента никто не поцелует и не похвалит. Мама больше не приготовит свой карамельный пирог с зелёными яблоками, а папа не скажет ему учиться хорошо и не похлопает ласково по плечу в качестве немой поддержки и одобрения.
Самое главное: для чего жить теперь? Кто теперь склеит? Кто возьмёт за руку и будет держать так крепко, как когда-то держала мама? Кто приободрит и даст совет? Если бы папа был тут, был рядом и жив, он бы смог найти правильные слова, чтобы сын не вешал нос, а мама привычно прижала бы голову единственного чада к своему доброму сердцу и вмиг успокоила одним простым действием.
— Там, где ты будешь жить, есть люди, которые помогут.
Мужчина начинает откровенно надоедать и раздражать. Уже не свежая боль от потери парализует всё тело, а подступавшее к горлу раздражение, которое легко и просто может превратиться в нервный срыв.
Джисон держится из последних сил, поджимая дрожащие губы. Холод, которым пропитано это место, намекает, что больше тепла в жизни не будет. Пора привыкать к мраку и вечной дрожи в костях.
— Ты поговори там, ладно?
Хан не хочет разговаривать. Не о чем. Что он должен из себя достать, чтобы полегчало? Родители погибли буквально за минуту, и это не тот случай, когда можно высказаться чужому человеку, отпустить и забыть. У него именно тот случай, когда хочется молчать и держать всё в себе — хотя бы так хранить память о чём-то хорошем... О ком-то любимом...
Джисону будет больно всю дальнейшую жизнь, и эти дыры внутри будут разрастаться дальше и больше.
— Может, пить хочешь? Или поесть чего?
Хан хотел бы удавиться своим горем или захлебнуться слезами, которых почему-то нет. Наверное, его ещё не отпустил шок, а может, они просто опаздывают и прольются чуть позже.
Теперь будущее пугает, и даже малейшая мысль о том, что ждёт впереди, отдаёт колющей болью не только под рёбра, но и в спину, в голову, в живот... Пока Хан сидит на металлическом стуле, прибитом к голой стене, и наивно верит, что это всё сон, что он вот-вот проснётся, спрыгнет с кровати, бросится со всех ног на кухню и за столом увидит улыбающуюся маму и всегда весёлого с утра папу с кружкой чёрного кофе в руке, он не может выдавить из себя даже одну паршивую слезу.
Ему просто больно.
Очень больно и пусто.
«Я правда теперь один?».
— Ну ты это... Держись давай...
Джисон держался как только мог, чтобы не послать того, кто принёс в его жизнь дурную весть. Из школы его выводили молча, под странные переглядки одноклассников и тихие вздохи учителей. Лямки рюкзака давили на плечи по-особенному сильно, а лёгкие словно камнями забили — тяжело было даже вздохнуть. Тихо было и внутри, даже мысли все словно оборвались разом, и лишь в машине Хан услышал, в чём дело и куда теперь он отправится в компании двух сердитых мужчин в форме — на опознание.
«Я один».
Полицейский отдалялся под шум разваливающегося на куски и мелкие осколки внутреннего мира Джисона, но при этом мужчина не слышал ничего. Грохотало только в голове у бедного парня и жутким громом гремело лишь одно слово: «сирота».
У Джисона действительно никого не осталось. Только он у себя и есть.
Один против целого грёбаного мира.
❞
— Твоя комната и твой сосед, — высокий мужчина с самой банальной стрижкой и в скучной серой робе скромно улыбается, толкая такую же тусклую деревянную дверь вперёд и тут же повышает голос. — Хван Хёнджин, ноги!
Хан не видел, к кому обращались: встретивший его работник приюта оказался тем ещё шкафом, но он услышал, как кто-то по имени Хван Хёнджин громко цокнул и, судя по звукам, спрыгнул откуда-то, опять же намеренно громко.
— Мои ноги чище, чем твои грязные мыслишки, — голос у незнакомца приятный, и пусть тот говорил нечто странное и оскорбительное, но казалось, что он пел, и пение это приковало к себе внимание Джисона.
Он выглядывает из-за спины сопровождающего и натыкается на высокого, бледного и худого парня с такими же тёмными волосами, только в разы длиннее, и точно с такой же апатией в глазах.
— О, новая игрушка? Для меня?
А вот эти вопросы дали понять сразу, что за ангельской внешностью кроется мерзкое создание. Уже понятно, что они не подружатся. Это не печалило, если честно. Хан не очень-то горел желанием с кем-то знакомиться, сближаться и называться друзьями.
Джисон хочет с окна себя сбросить — вот и вся его прихоть.
— Рот бы тебе с мылом помыть, — работник приюта сердито вздыхает и с явной злостью бросает сумку ни в чём неповинного Джисона прямо у двери.
— Так об этом ты мечтаешь? До рта моего добраться? — брюнет падает на кровать, не отрывая глаз от потревоживших его.
Изучает и оценивает.
— Твоя кровать слева, — бормочет быстро и грозно мужчина и испаряется, словно дальнейшая судьба новенького один на один с этим грубияном его не волнует, да и на слова Хвана ему глубоко плевать.
Всем плевать. Джисону тоже.
Названный Хёнджином молчит на удивление и даже не торопит застрявшего в дверях нового соседа. Он продолжает нагло осматривать его, бегать оленьими глазами то вниз, то вверх, словно и правда диковинную игрушку оценивает, но рот держит на замке. В какую-то секунду Хану это надоедает: он не выставочный экспонат, не часть интерьера и всё такое прочее. Джисон собирается внутренне, делает шаг навстречу чему-то новому и незнакомому и закрывает за собой дверь, а сосед открывает рот:
— Ты в бога веришь?
Хан не верит, что это единственный вопрос, который он способен вызвать у малознакомых людей. Это с этим Хваном что-то не так или сам Джисон выглядит, как ошибка божья?
— Неразговорчивый или глухой? — щурится парень.
Джисон подхватывает спортивную сумку, набитую вещами, которые в спешке просили собрать сотрудники опеки, и двигается сразу к шкафу, стоящему напротив свободной кровати. Ничего раскладывать по полкам он не собирался. Было желание спрятать всё собранное куда подальше и спрятаться самому.
— Может, ты немой?
Как только дверца старенького шкафа закрывается со скрипом, назойливый сосед поднимается со своего места, на котором куча подушек всевозможных цветов и размеров валяются в беспорядке, и без вопросов и возражений приземляется на кровать Джисона, которая казалась донельзя пустой и холодной.
Чужой.
Вся комнатка, если честно, выглядела уныло: плохо выбеленные стены, кривой потолок с потрескавшейся в углах штукатуркой, пыльное и мутное окно, разделяющее пространство на две равные части, два шкафа по углам от двери, две кровати с шерстяными тёмно-серыми пледами поверх, одинаковые тумбы у изголовья и один письменный стол, в центре которого возвышалась стопка книг в бумажных переплётах. Страницы были такими же пожелтевшими, как и пятна на полу. О происхождении этих мерзких разводов на поцарапанном дереве Хан бы подумал, чтобы отвлечься от источника наглости, но раздражение опять берёт верх.
— Свали с моего места, — скинув с себя джинсовую куртку прямо к ногам, Хан, не смущаясь и не стесняясь, нависает над парнем, чтобы грозно прошипеть. — И отъебись от меня.
— О, так значит, ты и слышишь, и говоришь, — брюнет странно улыбается, даже глупо и чересчур несвоевременно. — А кусаться умеешь?
Хан мог бы, да, и он с удовольствием вышвырнул бы этого надоедливого с кровати поскорее, и плевать, какими методами: хоть укусами, хоть пинками. Но сосед по комнате сам встаёт, не дождавшись ответа. Победа. Джисон, не теряя ни секунды, заваливается на матрас, отворачиваясь лицом к стене, и даже обувь не снимает.
Настолько ему плевать. Настолько он хочет спрятаться от всего и от всех. Настолько всё оказалось плохо...
— Тебе про правила и распорядки рассказали?
Никакого дела Джисону нет до правил и распорядков. Неужели не видно? Он своим молчанием намекает, что ему на всё глубоко и безгранично похуй. Пусть хоть мир за окном исчезнет — всё равно.
Его внутренний мир уже разрушен.
Хёнджин принимает молчание за какое-никакое одобрение рассказать про чёртовы правила, на которые, очевидно, он и сам плюёт. Джисон слушал вполуха, и когда сосед дошёл до времени завтрака и ужина, сон уже затянул Хана своими острыми и опасными когтями.
Падать во тьму было тяжело, и не потому, что голос на заднем фоне мешал, а потому что сновидения, которые подготовило подсознание, жути наводили с первых секунд. Хан видит кромешную мглу, густой туман и дорогу. На опознании тел он не вглядывался в окровавленные лица родных людей, а вот сейчас, во сне, он видит их так чётко, словно они всегда были такими: с мелкими осколками стекла во лбу, с безобразными царапинами на руках и шеях, с багряными узорами крови на бледной коже, с мутными зрачками...
Жутко.
Джисон пытается убежать от места аварии, но не пробежав и нескольких метров, он снова натыкается на два замерших тела в разбитом автомобиле.
Кругом одна и та же картинка.
Мамы нет. Она никогда больше не поцелует его и не разбудит своим ласковым голосом. Папа мёртв, и Хан больше никогда не услышит его шуток и не сядет рядом с ним на берегу реки, чтобы помочь вытянуть крупную рыбу к ужину.
Можно подумать, что парню снилась трагедия, забравшая родителей, но нет: ему виделись одиночество и боль, которые будут преследовать его всю оставшуюся жизнь, как сейчас его преследует место аварии на незнакомой трассе. Куда бы он ни шёл, какую бы дорогу ни выбрал — будет больно.
А нужна ли ему такая жизнь?
Хан кричит, окружённый десятком покорёженных в аварии авто, падает на колени, разбивая их, и цепляется за волосы, стараясь физической болью устранить ту, что пульсирует внутри. Всё горит. Сердце сгорает. Лёгкие до отказа полны угарным газом от кострища в груди...
Крики сходят на нет. Время задыхаться и кашлять, мешая вопли с хриплыми вздохами. Сейчас бы самое время заплакать, но слёзы не хотят показываться на свет даже во сне.
Темно. Одиноко. Больно...
Хан открывает глаза и чувствует на коже не слёзы, а другую влагу — холодный липкий пот. В комнате тоже темно, и даже прохладно, прямо как в его кошмаре. Ему редко снилось нечто подобное, поэтому как справляться с подскочившим вдруг пульсом, понять было сложно. Ту жуть, что он видел в своём счастливом детстве, сейчас и кошмарами обозвать было бы смешно, а вот этот сон другой — он реальный и болезненный.
Родителей ведь и правда забрала смерть на дороге — это всё горькая правда, а не вымысел.
Парень дышит тихо, но быстро, стараясь вакуум внутри себя пробить этим рваным дыханием, и со временем становится легче.
До свободы далеко.
За своими собственными выдохами Хан различает странный скрип и чужие вздохи где-то неподалёку, которые, очевидно, заглушает подушка или смятое в ком одеяло.
Отрываясь от разглядывания бугристого потолка, Джисон аккуратно поворачивает голову и во мраке ночи видит своего соседа, трахающего миниатюрного на первый взгляд блондина. Хёнджин, прикрыв глаза и уперев колени в матрас, размеренно вдалбливает костлявое голое тело, скрывающее в подушке тихий скулёж наверняка не первую минуту. Для них, видимо, мир тоже остановился: этим двоим сейчас ничего не нужно, кроме необходимых пошлых звуков соприкосновения голой кожи о другую влажную и наверняка горячую.
Смотреть на это безобразие Хан не хотел. Слушать это тоже оказалось неприятно, а уж осознавать, что вот это как раз таки не сон — подобно смерти. Отвернулся он почти сразу, но отключить своё внимание и уснуть по щелчку пальцев так легко и просто не смог.
Внутри всё выкручивалось и каждый чужой стон в собственном животе тянул за все органы разом.
Тошно.
Ещё минут десять, а может, и двадцать Джисон слушал, как кому-то делают приятно, ведь судя по довольному мурчанию и хриплым просьбам «ещё» и «быстрее», тому блондину было хорошо. Хван, сука, тоже не жаловался и, очевидно, не помнил, что он теперь не один и его соседу по комнате может быть крайне неприятна подобная сцена из фильмов с пометкой «для взрослых».
Быть слепым свидетелем — противно, а засыпать банально страшно, хотя кошмар в реальности был наверное ещё хуже.
Когда стало тихо, а небо заметно посветлело, блондин ушёл, тихо щёлкнув дверью на прощание, а Джисон всё глаза закрыть не мог. Тревога мешала, а ещё задушить себя хотелось от чувства стыда: он ведь должен плакать, так почему эти грёбаные слёзы не хотят вырываться наружу? Почему душа не плачет? Почему внутри так пусто, что гуляет лишь эхо ударов сердца и ничего более? Неужели так теперь будет всегда?
К рассвету Хана всё же сморило и он опять нырнул в свои кошмары, которых хотел бы избежать, и в новом сне он сам громко стонал от обиды: теперь ему всегда будет сниться одно и то же.
Это несправедливо...
Несправедливой оказалась и реальная жизнь. Очнувшись от бурлящего шума за дверью, Джисон сразу же натыкается осуждающим взглядом на соседа, который мирно сидел себе на подоконнике, подобрав ноги, и дочитывал какую-то книгу. Хван видел, что на него смотрят, но головы не повернул. Может, обиделся на вчерашний игнор, а может, сюжет на жёлтых страницах намного интересней, чем помятое и сердитое лицо какого-то лохматого новенького.
Джисон и правда выглядел, мягко сказать, не очень. Лицо его опухло — и непонятно, от чего — волосы примялись и безобразно встали дыбом на затылке, а синяки, которые нарисовали собственные сновидения, было видно издалека. Хану даже вставать не нужно было, чтобы рассмотреть себя в зеркале, приклеенному к дверце шкафа. Жутко даже на расстоянии.
— Там все завтракают, — сосед как ни в чём не бывало переворачивает страницу.
Голос, да и вид у него скучающий, словно весь мир ему абсолютно понятен, а вот Джисон раздражается почему-то. Ему много чего непонятно...
Поднявшись на ноги и стряхнув с себя постельную пыль, парень молча открывает шкаф, лезет в сумку и достаёт первое, что попалось под руку. Секунды не проходит, как Джисон высвобождается из помятой белой футболки и сразу надевает другую — чёрную, длинную и на пару размеров больше. Футболка его отца.
— Тебя проводить?
Хёнджин тоже во всём чёрном: скинни-джинсы, лонгслив и пушистые тапки, но зато лицо у него свежее, можно даже сказать счастливое, хотя глаза такие же пустые, как и вчера.
Джисон молча отворачивается, идёт к двери, показывая всем своим видом, что не нужна ему помощь.
Ничего ему не нужно.
Длинный коридор, который запомнился пустым и серым, сейчас полон подростков. Двери в некоторые комнаты закрыты наглухо, а некоторые приглашающе открыты. Не зная, куда точно идти, Хан проходит прямо, туда, где больше всего людей, и попутно заглядывает в комнаты. Они все кажутся одинаковыми, но разнообразие всё же есть: у кого-то вместо серых пледов цветные, на каких-то подоконниках стоят горшки с цветами, у кого-то он даже увидел пушистый ковёр, обиженный временем. К людям Джисон не приглядывался, поднимал глаза к потолку и изучал редкие картины на стенах, если встречал по пути компании из трёх-четырёх парней. Но когда добрался всё же до места, где с одной стороны стояли в шахматном порядке простенькие обеденные столики, а с другой длинные столы с едой, тогда-то Хан и рассматривает окружающих.
Парни здесь на вид все одного возраста, кто-то выше, кто-то ниже. Почти все одеты просто и никак не выделяются, но есть и те, к кому взгляд приковывается против воли. Например, один экспонат с ярко-голубыми волосами и пирсингом на лице очень заинтересовал Джисона. Он был таким ярким и улыбчивым, что тут же хотелось присесть рядом, чтобы заразиться этим позитивом и попробовать чужого счастья на вкус. Ещё один интересный человек стоял и накладывал рис на металлический поднос: он был не такой уж и высокий, но до жути огромный — словно был собран из мышц, которые от каждого движения перекатывались, вызывая либо лютый страх, либо восторг — среднего не дано.
Пока Хан отвлекал себя разглядыванием других, к нему не просто подошёл, а прямо-таки прилип сосед по комнате. От жара, который лизнул шею, Джисон поморщился.
«Грёбаный ты Хван Хёнджин».
— Наш стол второй от окна, — бросив это, парень хватает Хана за руку и тащит в сторону очереди голодных и заспанных.
Тот не противится, переставляет ноги почти добровольно и попутно свои же собственные локоны пытается в порядок привести. Не стыдно, а просто неудобно, что первое впечатление о нём может быть неправильным.
Хотя... Всё ещё всё равно.
Джисон, в своей уже прошлой жизни, был ярким примером экстраверта. В школе у него были хорошие отношения со всеми, на тренировках в зале он тоже смог поладить с каждым танцором едва ли не с первых минут. Хана любили, с ним всегда были добры и обходительны, к нему тянулись те, кто помладше, и удивлялись его доброте и открытости старшие. Джисон был яркой звездой любой компании, а теперь... Звезда потухла, и в жизни наступили бесконечные сумерки. Пора примерять на себе новую роль.
Когда подошла очередь брать палочки и подносы, Джисон озирается по сторонам от ощущения внезапной пустоты. Хван куда-то исчез.
«Ну не привиделся же он мне? Таких ебанутых галлюцинаций не бывает».
Хван действительно реальный, только стоит он сейчас не рядом с Джисоном, а с невысоким белобрысым парнем в джинсовой рубашке и таких же шортах в тон.
«Интересно, это с ним он вчера был?».
Медленно продвигаясь вдоль длинного стола с кастрюлями, Хан кладёт то, от чего его по крайней мере не тошнит с первого взгляда, а именно два варёных яйца и рисовый хлеб наверняка не первой свежести. Попутно он косится в сторону дальних столов и замечает ещё парочку блондинов.
«Какое мне вообще дело?».
Забрав стакан с кипятком, Джисон устраивается за столиком, который, по словам Хёнджина, принадлежит им. Никто из стареньких на новенького не косится, и это успокаивает. Джисон не боялся «не влиться» — он не хотел вообще становиться частью этого общества и вливаться в любых проявлениях этого слова.
Примириться с мыслью, что он стал сиротой, кажется невозможным. Ещё вчера утром, в такой же ранний час, он был бесконечно счастлив быть окутанным семейным теплом и любовью, а сегодня... Сейчас у него не получается даже яйцо почистить, потому что руки предательски трясутся, и обида, крепко сдавившая горло, опять мешала элементарно дышать, прямо как в кошмарном сне.
— Помочь тебе? — сосед снова сюрпризом появляется рядом и довольно шумно устраивается напротив, сразу же отодвигая свой поднос с фруктами и кашей в сторону. — Ты ведь говорить умеешь, так что не стесняйся.
Парень откидывает за плечи длинные волосы цвета смолы и тянет поднос Хана на себя. Без лишних слов и под знакомый осуждающий взгляд он быстро расправляется со скорлупой и возвращает завтрак соседу.
— Пожалуйста.
Джисон молчит и тупо смотрит на этот жест доброй воли в виде двух идеально очищенных яиц, и даже «спасибо» сказать не может. Он смотрит на Хёнджина неприлично долго, моргает часто, но слова всё никак не лезут из него. Даже на грубость Хан в себе силы не находит.
«Плевать».
— Не голодный? — парень перемешивает странную на вид серо-коричневую бурду в глубокой чашке и кидает в рот жухлую виноградину. — Тут не всегда так, — ложка с перезвоном ударяется о края миски. — Бывает, что кормят вкусно, а бывает, что после завтрака кто-то умирает.
«Пиздец».
Шутки шутками, но с лёгкостью представляется расстройство желудка после подобной каши, которую Хван так и не рискнул запихнуть в себя. Воспоминания о маминой стряпне и о папиных кулинарных талантах как по заказу яркими картинками вспыхнули в сознании. Больно вспоминать это, закрыв глаза; тошно в прямом смысле видеть эти отпечатки воспоминаний на веках и до скрежета на зубах неприятно осознавать, что больше мама не приготовит кексы, а папа не даст совет, как правильно жарить мясо.
— Слушай, если ты...
— Ты можешь отстать от меня? Просто отвали! — Хан держался, правда, но эта гадость сама вырвалась. — Или мне сесть за другой стол?
— За это наказывают, — кажется, Хёнджин нисколько не теряется и на эмоциональный всплеск обиды не держит. Рот его снова полон чем-то сочным, возможно, кусками ананаса. — Один стол — одна комната. Хочешь потом туалеты вылизывать или стены облизывать, то давай, ищи себе компанию поприятней.
Джисон вновь прикрывает глаза. Странно оказалось видеть, что его собственная грубость никак не работает на собеседнике. Сказал бы кто Джисону подобное или так же нагло попросил отвалить, то он бы как минимум в лице изменился, а Хёнджин улыбается.
«Псих?».
— Через сорок минут занятия, и если ты не собираешься доедать, то пошли, я провожу тебя и покажу, что тут и где, — снова Хану улыбаются, и вроде как искренне, дружелюбно, только зря.
Какая учёба? Какие уроки? Какие к чёрту улыбки, когда внутри боль давит во всю мощь и сдавливает все органы и чувства разом? Без оков остались только раздражение и горькая обида, с которыми, видимо, придётся подружиться, ведь выбора у Джисона и тут нет.
— Отведи меня к главному.
Эту просьбу-приказ Хван выполняет без лишних вопросов и комментариев, лишь плечами жмёт, наспех закидывает в себя оставшийся на подносе виноград и молча направляется в сторону коридора с комнатами, оттуда поворачивает направо и, перепрыгивая через ступеньки, несётся наверх. Джисон не отстаёт и даже не думает спотыкаться.
На два этажа выше Хёнджин останавливается и указывает на дверь, выкрашенную в тёмный вишнёвый цвет. Джисон по сторонам не смотрит, и бросив первое и пока что единственное сухое «спасибо», входит после короткого стука.
Встречает его в кабинете духота, стойкий запах дурманящей сирени и женщина лет под пятьдесят-шестьдесят. На голове у старухи тугой пучок смоляных волос вперемешку с серебряными нитками, а на лице грустные морщины у рта и недоумение на лбу.
— Вам помочь?
Голос у женщины тихий, спокойный, можно даже сказать успокаивающий. Настрой Джисона разнести тут всё и всех гаснет так же быстро, как стандартная спичка.
— Здравствуйте, это вы тут главная? — Хан одновременно с вопросом скользит взглядом по столу, на котором царит порядок, останавливается на табличке «Директор Ли Сонгён» и сам же кивает. Он по адресу. — Извините за беспокойство, но...
— Присядь, — старуха поднимается, расправляет складки на твидовом костюме скучного пыльно-серого цвета и показывает Джисону его место — деревянный стул, стоящий рядом с рабочим столом. — Ты новенький, верно? Хан...
— Хан Джисон.
— Точно, — морщины недовольства на лице испаряются, когда женщина расплывается в ласковой улыбке. — Я как раз хотела заняться твоим личным делом. А ещё вечером звонили твои родственники и справлялись о тебе.
Родственники. От одного этого слова кровь внутри парня вновь забурлила. Родственнички, а они же единственные оставшиеся в живых бабушка и дедушка — родители отца — по словам опеки, наотрез отказались забирать Хана к себе. Нельзя сказать, что до страшной трагедии у них были прекрасные отношения, но и ужасными они не были. Две семьи встречались на главные праздники, обменивались подарками, засиживались до утра за разговорами, но всё это было притворством. Джисон с раннего детства слышал, как «лестно» бабуля и дедуля отзывались о его маме, которая не устраивала их по всем пунктам, и он помнил это, носил с собой всю жизнь, а в самый нужный и переломный момент они отказались от него, потому что Хан Джисон — копия мамы: те же округлые щёки, те же игрушечные глаза, улыбка, нос, да даже фигурой, как ни странно, Джисон пошёл в маму.
На тренировках по танцам девушки не стесняясь шептались завистливо о его тонкой талии и идеальных стройных ногах, а учитель физкультуры всегда переживал за парня, когда тот поднимал тяжёлые гантели для сдачи нормативов.
Хан это помнит... Он всё это помнит...
— Мне всё равно, что они звонили. Можете передать, что я тут счастливо живу и без них, — Джисон едва ли ядом не плюётся. Он обижен не только на судьбу свою поганую, но и на этих вроде как единственных живых родных людей. — Я не за этим к вам пришёл.
Тон молодого человека женщине видно не нравился, да и его хмурые заявления тоже. Директор Ли откровенно негодовала, сведя собственные брови-ниточки на переносице.
— Тогда зачем ты пришёл?
— Я в выпускном классе, — Джисон не хочет больше смотреть на это морщинистое недовольство в нафталиновом наряде. Он теперь разглядывает свои пальцы, сжимающие колени. — И я понимаю, что мне нужно учиться, но...
Трудно было сказать то, что и так очевидно. Тяжело произнести то, от чего сердце ноет.
— Не переживай, — старуха оказалась проницательной. Поняла, видимо, о чём сейчас Джисон замолчал. — Отдохни недельку, с ребятами познакомься, привыкни, а потом поговорим об уроках, договорились?
Хан кивает, бросая на глаза отросшую чёлку. Слов у него нет. Даже необходимая благодарность застряла где-то между ненавистью и желанием прыгнуть с крыши.
— Так тебе правда у нас нравится?
А вот тут Джисон глаза открывает и смотрит на женщину не то с укором, не то с немым вопросом: «ты в своём уме, мадам?». А потом вспоминает, что ляпнул не подумав, и теряется. Видно, как плечи его, до этого напряжённые, резко опускаются. Ему тут плохо. Ему везде теперь будет хуёво, потому что он не только родителей лишился, но и родного дома — он потерял своё место в этом мире и скорее всего потеряет и себя.
Ответив скомкано, что он ещё не понял, как ему тут, Джисон поспешил сгинуть куда подальше; желательно под землю провалиться, чтобы хоть там его оставили в покое, но и холодная постель тоже неплохое местечко.
Хёнджина за дверью, к своему облегчению, Джисон не застал, поэтому спускался он в гордом одиночестве на пару лишь с отравляющими мыслями. Он так скучает по маме и по папе...
В его маленьком сердце прямо сейчас собралось слишком много боли — рано или поздно оно не выдержит и сломается. Треснет. Лопнет. Вопрос лишь: как скоро?
На знакомом этаже было тихо, прямо как вчера, когда Хана только-только привезли. Зацепиться не за что и не за кого, поэтому Джисон пулей влетает в комнату, хлопает дверью и следом ударяется затылком о старое дерево. Не больно. Точнее больно, но не так, как хотелось бы.
Парень отчаявшись начинает бить себя по щекам, потому что ну стоило бы уже куда-то выплеснуть всё скопившееся и разрывающее душу на куски нечто. Одними пощёчинами Хан себя не ограничивает и во всю силу бьёт кулаками куда придётся. Рёбра нещадно ноют, натянутая кожа на руках горит, лицо тоже полыхает, но таких необходимых и правильных слёз всё нет. Он тянет себя за волосы и глухо мычит сквозь плотно сжатые и искусанные до густой крови губы.
Слёз и после этого нет.
Это плохо.
Так быть не должно.
Несправедливость нагибает тело и Джисон прибивает колени к полу. Больно, но недостаточно. Сам не понимая зачем, он отбивает ладонью по старому, поцарапанному временем и жизнью полу и давит из себя всё, что можно. Лицо быстро краснеет, капилляры, кажется, лопаются по второму кругу, но чёртовых слёз как не было, так и нет, и теперь руки вбивают в пол горькое разочарование — огромное, необъятное и глубокое разочарование в самом себе.
В этой истерике и агонии Джисон пребывает около часа, а потом его силы кончаются, вздутые вены уже не выделяются так чётко на шее и лбу, а дыхание прерывается. На тех же дрожащих конечностях он кое-как доползает до кровати, забирается в обуви и во влажной от пота папиной домашней футболке прячется под одеялом, накрывая ещё и голову хиленькой подушкой.
Запах чего-то чужого, а не родного щекочет не только обоняние, но и нервы. Хан мучается в скучаниях, и тараканы, беспризорно снующие туда-сюда в закромах сознания, теперь ощущаются под кожей на спине.
Он хочет домой.
Это желание колит, режет и зудит со страшной силой. Приходится насильно заставить себя прикрыть глаза, чтобы хоть немного полегчало. Приходится стиснуть зубы и терпеть.
Никакого дома не будет.
Как только на веках отпечаталась темнота, так сразу на Джисона напали знакомые на вкус и цвет кошмары, но всё же немного другого жанра. Он опять в беспросветной тьме задыхается, но смело идёт на голос мамы, точнее на её отчаянный крик. Сын не слышал никогда прежде, чтобы его мама так надрывала горло, но он всё равно узнаёт в этих звуках боли своё родное. Ему тоже очень больно и хочется заорать в ответ, но он лишь прикусывает язык и несётся со всех ног вперёд, но как впереди, так и позади одна сплошная чернота. Ничего не разобрать, а мамин крик тем временем сменяется на плачь папы. Хан видел слёзы отца: он ведь тоже человек и тоже жил во власти чувств и эмоций, но те градины слёз всегда были от банального счастья или от приступа смеха. Никогда прежде Хан-старший так не выл от страха и не стонал так печально и долго. Теперь парень сломя голову несётся в сторону главы семейства.
Надо это остановить. Надо помочь. Надо...
Тело дёргается по подсказке подсознания, которое испугалось внезапного падения буквально в никуда, и резко приподнимается. Джисон находит себя в кровати. Странно. Сбросив непомерно тяжёлое одеяло вместе с влажной подушкой, Хан во все глаза оглядывается по сторонам. В комнате тот же мрак, та же тишина и неприятная пустота, однако Хёнджин здесь на своём излюбленном месте — вглядывается в страницы книги под жёлтым светом фонаря за пыльным окном.
Хриплое дыхание, которым проснувшийся заполняет всё пространство комнаты, становится тише.
— Доброе утро, соня, — сосед хлопает книгой и убирает её в сторону. — Поднимайся, скоро ужин.
— Отвали.
Джисон роняет себя обратно, при этом ударяясь затылком об изголовье, шипит намеренно громко и тянется за подушкой, которую и подушкой-то назвать можно с натяжкой.
Бесит абсолютно всё. Нигде покоя нет. Нервозность щекочет за запястья, и кто Джисон такой, чтобы не поддаться соблазну расцарапать их в кровь?
— Не выспался? — слышно, как Хван спрыгивает, топает в сторону кровати и зачем-то садится у ног. — Эй, ты в порядке? Не заболел?
Если бы глаза Джисона были открыты, он бы обязательно их закатил. А ещё, если бы он мог смотреть на окружающий мир без отвращения, он заметил бы, как Хёнджин расправил собранное в кучу одеяло и прикрыл голые щиколотки.
Сосед не просто не отлипает, а теперь ещё и прилипает со своей никчёмной заботой.
— Мы ведь с тобой даже не познакомились... — голос Хвана до предела тихий и с таким тёмным оттенком печали, что Джисону почему-то становится стыдно, но лишь на секунду. Не нужны ему никакие знакомства. Не нужны ему добрые соседи по комнате. Ни черта ему не надо. Только покой, который у него забирают подобными фразами. — Представишься? Или снова скажешь отвалить?
— Можешь сам уйти без подсказок, — бормочет Джисон, предсказуемо отворачиваясь к стене.
Хочется верить, что хоть так до этого придурка дойдёт, что ему тут не рады. Не будут они друзьями. Не смогут они смеяться и болтать, как приятели. Нет. Ничего хорошего и привычного в жизни больше не будет, ведь счастье Хана умерло на пассажирских сидениях изуродованного в аварии автомобиля.
— Ладно, — без ожидаемых возражений Хван тяжело поднимается и, тихо шаркая тапками по полу, уходит, как и просили.
На пару секунд комнату заливает противный ржавый свет из общего коридора, а после всё возвращается в тотальный мрак. Наконец-то тихо и вроде как спокойно. Сон снова накатывает огромной волной, и в очередной раз Хан купается в кошмарных видениях, только на этот раз он совершенно один в леденящей кожу темноте и мама больше не кричит, и папа не стонет от адских мук.
Долго его тело мотает из стороны в сторону. Джисона разрывает это блядское тихое одиночество, в котором сквозит шёпотом. Теперь и все внутренние демоны добрались до него. Его кроет. Боль чувствуется даже во сне, но она всё ещё не та...
Это чужая боль.
Просыпаясь в липком поту, парень хочет не просто завыть, а закричать во всё горло, и далеко не от ощущения, что все его кости превратились в пыль. Нет. Хван опять с кем-то развлекается.
Не страшась быть пойманным, проснувшийся поворачивается, приподнимается на локтях, которые тоже странным образом ноют от выдуманной боли, и смотрит в сторону соседней кровати, стараясь в этой каше из тел и ткани хоть-что то рассмотреть. Вроде получается. Он видит чьи-то худые ноги, задранные к потолку, смотрит на свисающую руку, украшенную длинными вздутыми венами и противно дергающуюся от каждого толчка. Он даже различает того, кто на самом деле толкает — полуголый парень с короткими тёмными волнами, падающими и на уши, и на глаза. Хан напрягает зрение, чтобы убедиться, что это не Хван, а какой-то чёртов незнакомец сейчас скачет на его кровати непонятно с кем, только и рта открыть не успевает, потому что вдруг понимает, что стонет и извивается под этим неизвестным как раз таки Хван Хёнджин.
«Вот же сука!».
Парень, активно набирающий бёдрами скорость, поворачивается в сторону смотрящего и что-то шипит или даже рычит, как животное, но Хан глух и почти слеп — занят другим. Глаза его сейчас прикованы именно к чужому телу. Новое всегда привлекает и отвлекает. Шрамы на груди и животе, обрамлённые крупными каплями пота, похожими на настоящие драгоценные камни, завораживают. Этих полос было так много и в тусклом свете Луны они блестели настоящим серебром или даже дорогим белым золотом. Джисон смотрит почти не моргая, забывая о скверной реальности, в которой этот самый обладатель подобных «драгоценностей» резко отпускает длинные ноги, нависает сверху и несколькими грубыми толчками заканчивает некогда начатое.
Глаза, скрытые за взмокшими прядями, ни на секунду не отрывались от единственного зрителя, но Джисон этого не знал и даже холодка на коже не ощутил от столь странного и, пожалуй, незаслуженного внимания.
В и без того душной комнате воздух становится приторным от этих двух тел. Хан опомниться не успевает, чтобы снова устроить голову на подушке и сделать вид, что он ничего не видел, как его буквально ловят с поличным.
Поздно прятаться.
Незнакомец встаёт, натягивая спущенные до колен серые спортивки, закидывает на плечо футболку или майку, скалится в сторону не спящего и любопытного новенького, но вместо грубостей с его губ срывается нечто неожиданное:
— Доброй ночи, — это всё, что прошептал парень напоследок, и непонятно кому: Джисону, окаменевшему от произошедшего, либо Хвану, который, кажется, сразу же уснул голым, но наверняка довольным.
«Как же я хочу домой».