Форсаж во имя греха

После той встречи с незнакомцем я стала больше думать. Слишком много. Это начинает выводить из себя, потому что стоит мне захотеть выдохнуть, просто отвлечься, как в голове снова и снова всплывает одно и то же: его темно-зеленые глаза, что на солнце становятся ярче, почти как весеннее поле. В них — тишина, тайна, угроза. И губы. Как они раздвигаются, произнося странные, запутанные слова, как будто каждое — часть какой-то головоломки, которую он разбросал передо мной намеренно. А на мои прямые вопросы — в ответ только пазл который я не могу сложить.

Есть ли в этом смысл? Я имею ввиду.. в его словах...

Боже, клянусь всеми богами которые существуют, я не сдамся просто так и найду ответы на все вопросы. Даже если — он моя последняя надежда и даже если этот пазл придется складывать очень долго и болезненно.

Я — дочь Лорен Рейвен. Я должна знать, почему её не стало. Кто стоит за этим. Что на самом деле случилось в тот день. И главное — был ли папа с ней? Или снова проигрывал последние деньги в казино, торгуясь с чертями, забыв, что у него есть семья?

Нет.. быть такого точно не может.

Иногда я думаю... а что, если всё это было подстроено? Что если он настолько утратил контроль, что стал опасен? Что если он сам... нет. Нет. Чёрт, нет. Не может быть. Он может быть кем угодно — глупым, слабым, зависимым, но не убийцей. Я не верю в это. Я знаю его. Я знала. Но меня мучает та мысль, почему они двое не развелись если обоим этот брак не был на пользу?

Серьезно, я не представлю жизни с заклятым игроманом и должником.

На самом деле, когда-то мы с и мамой пытались помочь ему с этой проблемой, но эту «проблему» даже проблемой назвать нельзя. Это болезнь. Как можно играть в игры, спуская на это всё своё состояние? Тем более, можно догадаться — казино никогда не проигрывает.

Я уже 15 минут стою под горячим душем, и мои мысли снова привели меня к подозрениям.
Мама была такой... правильной и разумной женщиной. Почему она вышла за моего отца? Может быть, он не всегда был таким... безрассудным? Я, конечно, не помню всех деталей, я была маленькой девочкой.

И снова я ищу оправдания отцу. Чёрт.

Слишком много вопросов, на которые никто не может ответить. Мой ответ умер, когда я была ребёнком, и это сбивает меня с толку.

— Мам, дай ответы на мои вопросы... — прошептала я, глядя в слив, куда стекала горячая вода.

Пар наполнял ванную комнату, оставляя за собой шлейф плотного дыма. Кожа покраснела от слишком горячей воды, и только тогда я остановила поток.
Плохая привычка, которой я наказываю себя. Обычно, когда что-то случается по моей вине, я мою руки до покраснения, иногда даже до ссадин и ран.
Но сегодня... я наказываю всю себя.

Сколько бы я ни думала — я всё равно не понимаю одного.

Я выхожу из душа, закутываясь в полотенце. Мои мокрые волосы прилипают к шее, а в зеркале отражается уставшая, чужая девчонка.

Я — полная противоположность своему отцу. И в характере, и во внешности. Даже глаза не похожи.
Мамины гены, очевидно, оказались сильнее.
И слава богу. Не хочу стать игроманом.

А Изабель... появилась у нас почти как чудо. После того как мама узнала, что больше не может иметь детей — из-за хронического стресса, гормональных сбоев, всего того, что накапливается, когда ты живёшь рядом с человеком вроде моего отца — они с папой приняли решение взять ребёнка из детского дома. Так у нас появилась Изабель.

Она была маленькой, тихой, с огромными глазами, в которых жила настороженность, как у животного, которого слишком часто бросали. Но со временем она начала раскрываться. Мы хорошо ладили, почти сразу. Были как подруги, хотя и отличались во многом. Меня всегда тянуло к книгам и к маме, а её — к зеркалам, к танцам, к лёгкости, в которой я никогда не чувствовала себя уверенно.

И всё же... мне нравилось проводить с ней время. Несмотря на разницу в три года, между нами не было этой возрастной дистанции. Мы смеялись, ссорились, мирились, как настоящие сёстры.

Только вот теперь, с возрастом, между нами будто выросла стена. И я совру если скажу, что это дело в возрасте.

Я накинула на себя простую белую футболку и спортивные шорты. В коридоре было тихо. Изабель, как всегда, где-то вне досягаемости. Она словно не живёт здесь — просто появляется на кухне по утрам, оставляя после себя аромат кокоса и ощущение холода. Мы не разговаривали по-настоящему... с тех пор как умерла мама наши отношения немного подкосились, а когда я застала Майкла и Изабель вместе, это окончательно добило. Но все же.. я даже не вспомню, когда она в последний раз произнесла её имя.

Скучает ли она вообще по маме?

Я — да. Каждый день. Особенно сегодня.

Мне нужно было хоть что-то, что даст опору. Я вспоминаю про психологические книги мамы и решаю, что должна найти зацепки там. Я почти бессознательно иду к кладовке, туда, где стояли старые коробки с книгами. Пыль в носу, паутина на пальцах — но вот она. Коробка с мамиными заметками, записями, вырезками. И книги. Все по психологии. Некоторые с загнутыми уголками, страницы в карандашных пометках. Она всегда так делала. Словно спорила с авторами прямо на полях.

Я унесла одну из них в гостиную, распечатала чупа-чупс и, устроившись на диване, разложила перед собой страницы, будто собиралась вскрыть чей-то разум.

И, может, именно это я и пыталась сделать.

Вытащить хоть одну мысль, которая скажет мне, почему мама выбрала его. Почему — не ушла, почему она сейчас глубоко в земле, почему мы оказались в этом доме, с этими тайнами, с этим чувством вины, которое, кажется, я ношу не за себя, а за всех.

И за неё. И за отца. И, чёрт побери, даже за Изабель.

Майкл тоже пронёсся в голове. Горько, тяжело. Он был моим утешением... до тех пор, пока не стал её секретом. Я всё ещё скучаю. Иногда. Это мерзко, я знаю. Он предал, она предала, а я — осталась. Но, даже скучая, я не верну всё обратно. Не ради него. Не ради нас. Ради себя — тем более. Я не настолько слаба. Я больше не позволю себе быть игрушкой в чужих желаниях.

Я снова посмотрела на книгу. Строки размывались. Может, из-за усталости. А может — потому что мысли снова уносились в сторону, туда, где фисташковый латте стоял возле моего бедра.

Он появился, как из воздуха. Незнакомец с глазами, в которых можно утонуть. Не красивый. Опасный. И оттого — пугающе привлекательный.

Он знал, что я люблю латте без сахара. Но с карамелью. Только тогда, когда день обещает быть лучше обычного. Это знание... оно царапает. Кто он? Почему наблюдает? Что он знает?

Я не глупая. Этот взгляд... этот голос... он что-то скрывает. И теперь я думаю о нём слишком часто. Он в голове, как застрявший куплет. Как затяжной сон, от которого не проснуться.

Я боюсь признать, но... этот фисташковый вкус — моя слабость. Что-то в нём вызывает ощущение безопасности, детства, маминого теплого голоса. И, если он будет протягивать мне этот стакан снова и снова — я, может быть, соглашусь. Даже если знаю, что не стоит.

Подсознание цепляется за этот вкус, как за возможность. Как за ответ, которого мне не хватает.

Я пососала чупа-чупс, хрустнув карамелью. Горько-сладко. Почти как жизнь.

И снова открыла книгу. Наугад. Психологические паттерны избегания. Созависимость. Повторение травматичных сценариев. Привлечение к себе опасности — как бессознательная попытка переписать прошлое.

Может, я сама его привлекла?

А может, он пришёл потому, что знает... слишком много.

И, чёрт, почему я боюсь меньше, чем должна?..

Я читаю страницу за страницей, глаза уже режет, всё начинает сливаться в кашу, но я упрямо продолжаю, будто где-то тут должна быть хоть какая-то зацепка, хоть один намёк. Мамины пометки бросаются в глаза, жирные подчёркивания, вырванные фразы, как будто она что-то чувствовала заранее, как будто пыталась что-то донести, только непонятно кому — себе, мне или вообще никому.

«Мы уверены, что понимаем прошлое, и потому уверены, что можем предсказать будущее. Обе эти уверенности — иллюзии»

Я смотрю на этот текст и задумываюсь. Возможно ли то, что мама знала что скоро умрет? Мне нужно больше зацепок, но все так сложно... слишком сложно.

На часах уже три ночи, а у меня будто ни одной мысли не уложилось в голове, только одно сплошное раздражение. Я фыркнула, закрыла книгу с коротким выдохом, встала, тело ноет от долгого сидения. Надо выдохнуть, проветриться, иначе с ума сойду.

Моя бессонница дала о себе знать.

Изначально из-за сбоя своего режима сна, я начала забывать спать. И все переросло в хроническую бессонницу. Единственное что мне помогает это байк.. мне просто надо вымотать себя и я с легкостью усну,

Я переодеваюсь быстро — спортивные лосины, чёрная кофта, хвост на скорую руку и кепку на голову. Хватаю ключи от байка, спускаюсь вниз почти на автомате. Улица тёплая, ночь будто не хочет заканчиваться, воздух мягкий, прохладный, но приятный, как глоток воды в жару.

Подхожу к байку, сажусь, вставляю ключ, и тут до меня доходит — бак пустой. Прокручиваю в голове, когда в последний раз заправлялась — и, конечно, не вспомнила, потому что не заправлялась. Круто.

— Да ну нахрен.. — шиплю я.

Цокаю языком, раздражение внутри уже кипит, но решаю просто идти пешком, дышать, думать, отвлечься. Хотя куда там — мысли снова лезут в голову, особенно о книгах, особенно о маминых выделениях, будто это не просто слова, а что-то большее. Послания? Предупреждения?

Телефон вибрирует, я гляжу — уведомление из инсты: Скар добавила историю. Зашла, глянула. Как всегда — клуб, шум, толпа, какие-то мужики, танцы, выпивка, всё то же, ничего нового. Я смотрю и не понимаю, как мы вообще дружили раньше, будто смотрю на чужую жизнь, в которой мне не место. Но Скарлетт все еще остается моей подругой хоть мы с ней и разные.

Убираю телефон обратно, уже разворачиваюсь идти дальше, как замечаю пару странных мужиков. Стоят в тени, переговариваются и кажется... это итальянский? Один жестикулирует резко, второй кивает. Я замедляю шаг, смотрю, прислушиваюсь — ни черта не слышно, да и если было бы слышно я бы ничего не поняла.

Моего плеча касается большая грубая рука но с удивительной нежностью, это всеравно заставляет меня вздрогнуть чуть не закричав от неожиданности.

Я резко поворачиваюсь видя перед собой того самого мужчину, и, черт... он до сих пор не сказал мне свое имя.

Смотрит на меня, спокойно, уверенно, с этим своим странным взглядом, который будто насквозь всё видит. Зеленые глаза, снова светятся в темноте, как будто свет фонаря только для него работает. Лицо такое же, как в тот раз — спокойное, уверенное, немного вызывающее.

— Поздновато для одиночных прогулок, — говорит он тихо, будто невзначай, голос спокойный, но в нем есть что-то... спрятанное, как будто каждое слово он выбирает заранее. — Почему одна?

Я просто смотрю на него, не отвечаю сразу, потому что в голове начинается та самая карусель. Слишком уж странно, что он снова тут, рядом, будто бы случайно. Хотя ни в один его «случай» я больше не верю. Не после фисташкового латте. Не после взгляда, который прилипает, как липучка, и сидит в голове, мешая думать.

— А ты почему здесь? — отбиваю вопрос вопросом, не моргая. Мне плевать, насколько это дерзко звучит.

Он чуть усмехается, как будто я его развлекаю.

— Вопрос на вопрос... ну, забавно.

Его улыбка всё такая же — холодная, будто заученная, без настоящего тепла. Но теперь я замечаю кое-что ещё. Ямочка на правой щеке — едва заметная, скорее похоже на старый шрам, который проявляется только, когда он улыбается. И в этом есть что-то... человеческое. Даже если он старается это спрятать.

— Просто не могу уснуть, — пожимаю плечами, делаю вид, что мне всё равно, хотя на самом деле мне ни черта не всё равно.

Я бросаю взгляд в сторону, где несколько минут назад стояли те странные мужчины. Но... всё. Их как ветром сдуло. Ни следа, ни шороха, будто их вообще не было. Я начинаю оглядываться, глаза шарят по тени, но ничего. Может, паранойя? Или я начинаю видеть опасность там, где её нет?
Не то чтобы я пугливая.. но в последнее время возле моего дома и вообщем вокруг меня крутятся какие то серьезные дядьки.

Он молчит, просто стоит рядом. И когда я делаю шаг — он делает шаг тоже, почти синхронно.
Ну супер.

— Как тебя зовут? Почему ты всё превращаешь в загадку? — бросаю раздражённо.

Серьёзно. Я и так сплю через раз, голова забита мамиными записями, подозрениями, догадками, а тут ещё он — ходячая головоломка, которая будто нарочно путает всё ещё сильнее.

— Предпочитаю пока не говорить, — отвечает спокойно, как будто заранее знал, что я это спрошу.

Он реально меня дразнит. Вот просто чувствую — ему нравится играть.

— Ну тогда буду звать тебя фисташкой, — мило говорю, с максимально приторной улыбкой.

— Дэниэль. Меня зовут Дэниэль, — отвечает резко, будто не выдержал.
Практически перебивает.

Я слышу, как меняется его голос. И вижу, как челюсти сжимаются, как будто внутри него что-то зашевелилось. Не то чтобы я знала, злость ли это или просто раздражение, но выглядело это довольно забавно. И если честно — меня это вообще не пугает.

— Дэниэль, — пробую его имя на вкус, будто новое мороженое. — Звучит. Но я всё равно буду звать тебя фисташкой.

И снова улыбаюсь. Не потому что весело. А потому что знаю — это выбивает его из его холодной, собранной маски.

Он смотрит на меня так, будто пытается раскусить — и я это чувствую, каждой клеткой, как будто его взгляд пролезает под кожу, рыская там, где мне самой бывает страшно заглядывать. Но я не отводила глаз. Если он умеет играть — ну окей, я тоже кое-чему научилась.

— Тебя бесит это прозвище, да? — ухмыляюсь чуть шире, на всякий случай делая полшага назад. — Прости, я просто не люблю, когда всё слишком таинственно. От таких, как ты, обычно проблем больше, чем ответов.

— А ты вроде не из тех, кто боится проблем, — спокойно бросает он, голос будто скользит, цепляется за мою реакцию, ловит каждое движение лица. — Иначе тебя бы тут не было.

Я закатываю глаза, хотя внутри что-то вздрагивает. Он говорит слишком уверенно. Слишком... как будто знает меня. Это раздражает.

— Может, я просто наивная дурочка, которой не спится, — говорю я, делая вид, что мне смешно. — А ты — просто парень, который вечно появляется не вовремя.

Он усмехается, едва-едва.
— Я никогда не появляюсь просто так.

Опять эта фраза. Опять слова, которые звучат как намёк, но оставляют только ещё больше вопросов. Я выдыхаю и опускаю глаза на его руки — крепкие, с какими-то едва заметными шрамами, наверное, от ножа. Или кулаков. Неважно. Он явно не офисный работник. Он выглядит как будто каждый день купается в золоте, миллионер или просто успешный бизнесмен?

— Значит, ты всё-таки следишь за мной, — говорю уже тише, не как обвинение, скорее как вывод. — Зачем?

Он чуть склоняет голову.
— А ты не думала, что иногда кто-то может просто... защищать?

Я дергаю бровью.
— Защищать? Меня? От чего? — я фыркаю качая головой. — мы едва знакомы.

— Не всё, что важно, требует знакомства, — произносит он, и в голосе уже нет ни иронии, ни холода.

И вот тут у меня внутри что-то стягивается. Как будто он случайно нажал на старую боль. Или специально. Я не знаю. Мне хочется спросить ещё. Кричать даже. Но я просто стою молча, смотрю на него, потому что чувствую: он знает. Что-то. Больше, чем говорит. Больше, чем положено.

— Я все равно узнаю кто ты и что ты задумал, — выдыхаю я, как будто предупреждение.

Он кивает. Почти одобрительно.
— На твоём месте я бы не останавливался. Но тебе стоит быть осторожной, Ноэль. Есть вещи, которые не прощают любопытства.

Я резко поднимаю голову.
— Ты назвал моё имя.

Мгновение повисает в воздухе, как будто что-то внутри щёлкает. Сердце пропускает удар. Он не должен был знать. Не мог знать. Но сказал, спокойно, будто так и надо. Кто он черт возьми такой и почему меня тянет к нему? Вдруг он знает ответы на мои вопросы но не дает их?

***

Лёжа на своей кровати, я в который раз переворачиваюсь с боку на бок, с раздражением бросая взгляд на электронные часы на тумбочке.

4:30.

Чёрт... а я до сих пор не могу уснуть. Глаза жгут от усталости, но тело — будто натянутая струна, дрожит изнутри. Нервы на пределе.

Я уже в десятый, если не в двадцатый раз обшарила книги мамы, перелистала все старые записные тетради, где когда-то искала рецепты, травы, какие-то ритуалы. Снова полезла в кладовку, перебрала все коробки, даже те, что пахнут плесенью и временем, но, как вы могли догадаться — нихрена я, блядь, не нашла. Ни зацепки, ни намёка. Только пыль, паутина и ощущение, будто за мной кто-то наблюдает. Даже стены будто знали больше, чем я.

С тяжёлым вздохом я откидываю покрывало и сажусь, сгорбившись, потирая виски. Голова гудит, в груди — то ли злость, то ли отчаяние. Не пойму. Только знаю — я устала. От этой неизвестности. От себя. От того, что никто ничего не объясняет.

Механически тянусь к прикроватной тумбочке. На ней, как всегда, стоит наша с мамой старая фотография — сделанная где-то в Италии, на узкой улочке между цветущих балконов и брусчатки, раскалённой от солнца. На мне — лимонная маечка и дурацкая жёлтая юбка, в которой я чувствовала себя конфеткой. А на маме — лёгкое белое платье в чёрный горошек. Она тогда смеялась и называла меня «лимонной папайей», потому что сказала, что выгляжу как фруктовый десерт.

— Скучаю по тебе, мам... — выдыхаю я, и кончиками пальцев провожу по гладкой поверхности фотографии, будто пытаюсь нащупать её тепло. Её руку. Её голос.

И вдруг замечаю — что-то странное. Из-под рамки, чуть с краю, торчит какой-то острый уголок. Я прищуриваюсь. Это... не часть фото? Или...?

Сердце начинает стучать чаще, как будто предчувствует что-то. Я осторожно снимаю рамку, достаю фотографию — она немного плотнее, чем казалось. Под ней — ещё один слой бумаги. Чуть сдвигаю, и прямо перед тем, как всё разобрать, оттуда выпадает сложенная вчетверо записка.

Мамин почерк. Узнаю его с первого взгляда. Он неровный, местами будто наспех выведенный, но всё равно красивый, родной.

Когда она успела положить это сюда?.. До исчезновения? После? Или она знала?.. Я на секунду замираю, пальцы дрожат. В моменте — будто внутри всё становится легче, почти хочется улыбнуться... Но я читаю. И как только взгляд цепляется за строчки, в животе сковывает холод.

«Не сдавайся даже если они придут.»

Я ощущаю, как по позвоночнику пробегает дрожь. Мурашки покрывают руки, дыхание сбивается. Кажется, даже воздух в комнате стал тяжелее.

Кто?.. Кто, чёрт возьми, «они»?

Мама, о чём ты знала?.. Почему не сказала? Почему не предупредила, пока была рядом? Или... она уже тогда чувствовала, что что-то приближается?

Сжимаю записку в ладони. Ладони холодные. Как лёд.

Каждой клеткой чувствую — это не просто послание. Это предупреждение. Или приказ. Или — завещание.

Я всё ещё сижу, сжав в пальцах мамину записку, и чувствую, как внутри постепенно поднимается волна — не страха, не даже тревоги, а ярости. Чистой, выстраданной злости, которая давно зрела во мне, но сейчас — будто прорвалась наружу.

И тут я, конечно, вспоминаю его.

Проклятого Дэниэля.

Как ни странно, именно в эту ночь, полную бессонницы, нервов и хождения по стенке, в голове всплывает его лицо. Его голос. Его идиотские полунамеки. Его вечная, блядь, недосказанность. И та встреча, которая случилась внезапно, как всегда — он появляется тогда, когда ему удобно, будто высчитывает мои слабые моменты, как будто знает, когда я на грани. Словно где-то из-за угла наблюдает всё это время.

До этого он снова не дал мне ни одного внятного ответа. Ни единого. Только фразы, обвитые недоговорками, полуулыбки, которые больше раздражают, чем очаровывают, и эта вечная его таинственность, которой уже просто тошнит. Я не знаю, пытается ли он защитить меня, запутать или просто играет в свои темные игры, но ощущение — будто я всего лишь пешка. Маленькая, упрямая, не по правилам идущая пешка, которая должна либо дойти до конца доски... либо быть сброшенной с неё.

И да, я его ненавижу. И да — это сводит меня с ума.

Я бы никогда на здравый ум не начала с ним сотрудничать. Но так как я горю желанием раскрыть смерть мамы — это в моих интересах.

Но есть в нём что-то. Что-то, что он скрывает. Как будто у него на ладони все мои недостающие кусочки пазла, и он решает, когда и сколько мне показывать. Он хранит тайну — я чувствую это каждой клеткой. Может, даже больше, чем одну. И мне нужно добраться до них первой. Разобраться, понять, вытащить всё наружу, пока он сам не решит, что пора сдаться. Пока он не понял, что я уже на шаг ближе.

Он не должен знать, что я собираюсь раскопать это. Он не должен знать, что я начинаю видеть сквозь его молчание. Он не должен знать, что я теперь слежу за каждым его словом.

***

Меня разбудил грохот. Он ворвался в моё сознание, как удар в грудь, хищный и громкий, и я буквально выдернулась из сна, распахнув глаза, как будто бы даже не проснулась — а ожила в каком-то чужом, жутком мире. Сердце — бешеное, неистовое — колотилось так, что я испугалась, не разнесёт ли оно мою грудную клетку к чертям. Я затаилась. Прислушалась.

Что это?.. Что, блядь, происходит?..

Хриплый голос, как будто из могилы. И ещё один. Мужской. Не один, нет — их несколько. Чужие. Резкие. Сухие. Словно ножами режут воздух внизу. Разговор, в котором чувствовалась угроза, вязкая, как кровь. Это уже не могло быть сном.

Я откидываю одеяло — руки дрожат, пальцы скользят по простыне. Сажусь на край кровати, будто боюсь встать — словно пол подо мной сейчас провалится в ад. Я всё ещё цепляюсь за мысль, что это может быть галлюцинация. Стресс. Пережитое. Что угодно. Только бы не реальность. Только бы не...

Звук разбитого стекла внизу. Топот. Глухой удар. И... крик. Настоящий. Прерывистый. Срывающийся. В нём было столько ужаса, что у меня внутри что-то схлопнулось, как рана, резко вскрытая ногтём.

— Папа?.. — шепчу, как в пустоту. Как в бездну. Ни ответа. Ничего.

Я вскочила. Ноги ватные, тело будто не моё. Я вся горю — от паники, от злости, от непонимания. А ещё — от ужаса за Изабель. Проклятую, вечно молчащую, упрямую, сломанную Изабель, которую я ненавижу... и люблю. Господи, как же больно это осознавать. Я до сих пор не простила её. Ни за что. Ни за то, как она смотрела мне в глаза после... Ни за ту ночь, когда я узнала, что она спала с моим парнем, с тем, кого я держала за руку, кому доверяла — хотя бы чуть-чуть. Это было, как плевок в душу. Как удар в живот. И всё равно, чёрт возьми, она — моя сестра. И я... Я не могу не любить её. Не могу перестать бояться за неё. Она — ребёнок. Сломанный, грязный, потерянный ребёнок.

Я сорвалась с места. Босиком. Не думая. Не чувствуя ступней. Лестница словно летела подо мной, каждую ступень я почти не касалась — просто неслась вниз, как снаряд. Без плана. Без страха. Только с чем-то огненным внутри — с яростью.

И замерла.

Там, внизу, меня встретил настоящий ад. Люди. В чёрном. Морды чужие, мерзкие, как будто сошли с тюремных фото. Их глаза были... голодные. Грязные. Один из них держал отца — измождённого, окровавленного, в разорванной футболке. Он выглядел, как мешок из мяса и боли. Его били. Снова и снова. И он всё равно пытался подняться. Пытался ударить, вырваться. Боролся, хотя уже едва дышал. Один из уродов с хрустом ударил его ногой в живот, и отец рухнул на пол. Захрипел. Прокашлялся кровью.

— Ноэль... беги... — с трудом выдохнул он. Почти беззвучно.

Но было уже поздно.

Все головы повернулись ко мне. И в этот момент я поняла — я не человек для них. Я не дочь, не девочка, не личность. Я — объект. Я — добыча. Их взгляды облепили меня, как грязные руки, ощупывали, унижали без прикосновений. Один свистнул, скривив губы:

— О, а вот и десерт подъехал...

Не сдавайся даже если они придут. Не сдавайся даже если они придут. Мои мысли крутились возле фразы мамы, вдруг это о них она говорила?

— Девочка не для церкви, это точно.

— Глянь на её ноги... как у куклы. Сочные губки. Ммм...

Я почувствовала, как моё дыхание перехватило. На мне — только тонкая майка и короткие шорты. Всё прилипло к телу. Я будто стояла обнажённой перед стаей волков.

Я хотела отступить. Сделать шаг назад. Закричать. Но не успела.

Один подошёл вплотную, схватил меня за волосы — резко, жёстко, как будто я не человек. Как будто — вещь. Я закричала, инстинктивно, больше от ужаса, чем от боли. Пнула его — попала коленом между ног, с каким-то диким отчаянием. Он взвыл, но тут же ударил меня в лицо. Грубо. Беспощадно.

Моё лицо встретилось с краем стола — взрыв боли в брови, во рту — металл и кровь. Всё пульсирует. Кожа будто горит, как будто всё лицо облили кипятком. Я задыхаюсь. Дёргаюсь. Пытаюсь встать. Сердце — как пойманная птица, мечется, ломает клетки внутри. Я не понимаю, где я. Кто я. Всё стирается — кроме ужаса.

— Кто вы, придурки?! — срывается с губ, но голос хриплый, слабый. Я не слышу сама себя.

— Отпусти меня, урод! — шиплю сквозь зубы, но руки дрожат.

И тогда я вижу его. Нож. На столе. В миллиметрах от пальцев. Не думаю. Просто хватаю. И вонзаю. Прямо в бедро ублюдка. Он взвыл, как раненый зверь. Я почувствовала, как что-то тёплое брызнуло мне на руку. И в этот момент — дикая, животная гордость. Да, я дала отпор. Даже если сейчас меня убьют — я не была овцой. Я укусила. Я дернулась. Я сделала больно.

Но ответ прилетел тут же.

Щека вспыхнула болью — словно удар молотом. Я даже не поняла, чем он ударил. Голова резко откинулась вбок. Всё звенело. В глазах — темнота. Звук, как будто шея треснула. Я задышала часто, рвано, хватаясь за лицо — губа рассечена, кровь капает. Капает прямо на пол, алыми точками.

Но я всё равно смотрю на него. Я поднимаю глаза. И смотрю. Я не дам им победы. Я не покажу, как мне страшно. Как мне больно. Я не покажу, как всё внутри уже рвётся, как хочется кричать, рыдать, сдаться.

— Ты чёртова сучка, — прошипел один из них и рассмеялся. Но его смех... он был фальшивый. Скрежещущий. Не смех, а судорога злобы. Как будто его самого трясло изнутри. Он смеялся, но в этом было что-то... сломанное. Глаз у него дёргался, и это пугало больше, чем если бы он молчал.

— Не трогайте её! Слышите, мрази?! Не трогайте мою дочь! — прохрипел отец. Голос его был сорван, как будто он кричал весь день — или бился, пока не остался без дыхания. Он пытался ползти ко мне. Ползти, понимаете?! По полу, в крови, в агонии, без сил. Как раненое животное. Его тут же схватили, ударили ногой в живот — с такой силой, что я услышала хруст. И звук, с которым он захлебнулся собственной болью... он вонзился мне прямо в грудь. Я вскрикнула, инстинктивно, будто могла хоть как-то ему помочь.

Ко мне подошёл другой мужчина. Медленно. С уверенностью хищника. Я почувствовала, как холод растекается по телу. Сжала кулаки. Так сильно, что ногти вонзились в ладони, и, кажется, даже кожу пробили. Боль помогала не упасть. Помогала держаться.

Всё внутри было огнём — страх, отвращение, ярость, унижение. Всё сразу, клубком. Я не знала, что страшнее — за себя или за отца. Или за то, что они могут сделать дальше.

— Какая же ты горячая... — выдохнул один. Его голос будто капал мне в ухо, мерзко, липко. Он прижал меня к полу. Сила, с которой он это сделал, сбила дыхание. Его рука... скользнула по моей талии, и я завизжала. От омерзения. От ужаса. От чувства, будто внутри что-то вырывается наружу, словно я в ловушке в собственном теле. — Представляю, какая твоя киска тугая... Ты же девственница, м? Или тебя уже кто-то имел?

Меня вывернуло. Почти физически. Я стиснула зубы, борясь с волной тошноты. Он не должен чувствовать, как мне больно. Не должен...

И всё же, несмотря на всё это... я вдруг подумала о Майкле. О том, как я тогда решилась на первый раз. Один, неудачный. Всё было больно. Сухо. Страшно. Я винила себя, что не хотела его. Что не могла расслабиться. Что пять лет отношений — и я всё ещё оставалась холодной. Я даже начала бояться, что я... может, не та. Не «правильная». Может, поэтому он и переспал с моей младшей сестрой. Потому что она... проще. Податливее. Доступнее.

Я заорала. Резко. Неосознанно. Громко.

— Пошёл нахрен! — и с этой же яростью вцепилась зубами в его руку, пока он что-то искал в кармане.

Он взвыл. Дико, нечеловечески. И тут же — удар. Ладонью по лицу. Вся сила пошла в этот один момент — в этот удар, от которого моё тело отлетело вбок, будто я была тряпичной куклой. Перед глазами всё замерцало. Потемнело. Всё — как под водой. Я слышала, как кто-то держит меня за руки. Кто-то другой — зажал рот.

— Дэш, помоги мне. — сказал тот, кто держал мой рот.

Мои глаза метнулись от бессознательного тела отца к парню, который начал подходить ко мне. В его руке был шприц с какой то мутной жидкостью.

Нет. Нет. Нет.

Всё внутри меня закричало. Я забилась, как могла, что-то крикнула — хотя рот был сдавлен. Он сел передо мной сдерживая меня за волосы.

— Тихо, дикая кошечка... тебе надо проспаться... а потом мы тебя приручим... — сказал парень по имени Дэш, если не ошибаюсь.

И мерзкий, вонючий смешок. Как будто демон смеётся прямо в мою душу.

Игла. Шприц в шею. Жжение — мгновенное, разливающееся по венам. Горячее. Как яд. Я задёргалась. Закричала — но рот уже не слушался. Зрение рассыпалось на точки. Мир начал гаснуть. Тёмные края врезались в моё сознание, как чернила, растекающиеся по бумаге. Тело не двигалось. Я больше не контролировала ничего. Абсолютно ничего.

Нет... пожалуйста... пожалуйста, папа... мама... я не хочу умирать... я не хочу быть одной...

Я упала. Всё исчезало. Как будто в замедленной съёмке. Я слышала — крики, выстрелы, грохот. Но это было уже где-то... далеко. Как в игре. Как в GTA. Фоном. Не со мной.

Меня кто-то поднял. Сильные руки. Тёплые. Мужские. Грудь, на которую я опустилась, была широкой, крепкой. И пахла... Боже, пахла шоколадом. Чёрным шоколадом. И табаком. И... орхидеей? Если не считать металический запах крови. Что-то особенное. Такой запах невозможно забыть. Я почувствовала его сердцебиение. Ровное. Чёткое. Уверенное. Оно било в унисон с моим остаточным сознанием — как якорь.

Это сердце... оно стало моим последним спасением.

Я хотела открыть глаза. Очень. Мне нужно было увидеть его. Кто он? Кто спас меня? Кто вырвал меня из лап этих тварей?

Но веки не поднимались. Мышцы не слушались. Я боролась. Из последних сил. Чтобы остаться... собой.

***

Голова раскалывается. Кажется, будто кто-то с наслаждением вбивает в мой череп ржавые гвозди огромным молотом. Один за другим. Методично. Безжалостно. Пульсация отдаётся в глазах, в зубах, даже в пальцах. Мутит так, что желудок, кажется, вот-вот вывернется. Тошнота подступает к горлу, давит, как будто всё внутри решило вылезти наружу. Я боюсь пошевелиться. Знаю: если дернусь хоть чуть быстрее, чем надо — меня просто стошнит прямо на постель. На эту... незнакомую постель.

С усилием, будто пробираясь сквозь воду, я медленно открываю глаза. Свет. Яркий, дневной. Он хлещет мне в лицо, как пощёчина. Я моргаю, несколько раз, бессмысленно — зрение всё равно расплывчатое. Слишком светло. Слишком чуждо. Я щурюсь и прикусываю губу, пробуя сфокусироваться на деталях. Пространство наконец обретает форму.

Комната. Большая. Идеально убранная. Возмутительно аккуратная, будто это не жилое место, а декорация к съёмке рекламы «уютного утра». Пастельные тона. Бантики. Мягкие подушки с вышивками. Пледы, свисающие с кресла. Настольная лампа с розовым абажуром в форме сердечка. Всё... слишком мило. Слащаво. Как будто кто-то пытался нарисовать представление о «девичьей комнате», но переборщил с сахаром. У меня во рту от этой обстановки становится ещё более горько.

Я закатываю глаза и едва заметно кривлю губы в слабой, горькой ухмылке. Креативно. Омерзительно, но креативно.

Взгляд опускается на моё тело. И вот тут до меня начинает доходить. На мне — не моя одежда. На мне огромная мужская футболка. Длинная, почти до колен, чужая, и, чёрт возьми... пахнущая этим... этим самым запахом. Запахом, который преследует меня с того самого момента, как я упала в темноту. Чёрный шоколад. Табак. И... что-то ещё. Орхидея? Слишком узнаваемо. Слишком прочно засел в голове. Это его запах. Тот, кто меня нёс. Тот, чьё сердце я слышала сквозь свой бред.

Мерзко. Но... почему при этом внутри становится как будто тише?

Я вдыхаю. Глубже. Запах окутывает, липнет, проникает в лёгкие, проскальзывает под кожу. Меня от него трясёт. Кажется, я сейчас взорвусь от омерзения. Но одновременно... странным образом он действует успокаивающе. Как будто... как будто он якорь. Как будто я где-то в подсознании помню: рядом с этим запахом меня не убили. Меня спасли.

— Чёрт... — выдыхаю я, и голос звучит чужим. Хриплым. Сухим.

Я резко сажусь — и мгновенно жалею об этом.

Всё вокруг пошатывается. Мой мозг словно отстаёт от тела на пару секунд, а потом со всего размаха врезается в черепную коробку. Боль — острая, пронзающая. Виски стучат, как барабаны на похоронах. Живот скручивает, и я хватаюсь за голову, сжав пальцы в волосы, словно это поможет вернуть равновесие. Сердце колотится. Паника медленно подбирается, как тень в углу комнаты.

Я встаю, пошатываясь, цепляясь за стены, будто только что научилась ходить заново. Колени дрожат, мышцы гудят, как будто на меня надели слишком тяжелую кожу. Каждое движение даётся через силу, через скрежет боли в голове и вязкое, тупое жжение в животе. Я выхожу в коридор, пытаясь осмыслить хоть что-то. Всё вокруг какое-то слишком идеальное — чересчур вылизанное, глянцевое, стерильное. Пространство будто создано не для жизни, а для картинки в дорогом интерьере.

Я спускаюсь вниз по мраморной лестнице. Каждый шаг отдаётся эхом, как будто я в каком-то музее, не в доме. Лестница холодная, гладкая — словно выточена изо льда. Я даже охнула от неожиданности, от её чуждости. Стены — белые и серые, глухие, будто не хотят откликаться. Всё утопает в минимализме, но на каждом углу — золото: дверные ручки, рамы зеркал, мелкие элементы мебели. Как в какой-то пафосной гробнице, где всё сияет, но всё равно отдаёт мертвечиной. Даже воздух тут... другой. Тяжёлый. Он пахнет свежестью, но не той, что после дождя — а той, что в операционной. Живой, опасной свежестью.

На самом деле — тут воняет деньгами. Старым, насквозь прогнившим богатством. Таким, которое держится на костях и секрете.

Я дохожу до холла и вдруг слышу голоса. Мужские. Глухие, низкие, приближающиеся. Потом — шаги. Два силуэта выходят из-за поворота. Высокие, мускулистые, будто из фильмов, где все ходят с оружием. Я замираю, как животное, почувствовавшее хищника.

— Опа, брюнеточка! Я думал, ты сегодня не покажешься, — усмехается парень с лёгким акцентом, стоящий слева от блондина.

— Где я?.. — мой голос почти не звучит. Сухой, сиплый, как будто я говорю сквозь наждачку. Я сама себя едва слышу, и не уверена, услышали ли они.

Но они поворачиваются ко мне. Смотрят. И идут. Не бегут, нет. А именно идут. Медленно. Размеренно. Как будто я — не человек, а объект интереса. Паника поднимается с пяток, захлёстывает грудь, заполняет горло. Я отступаю, прижимаюсь спиной к стене. Комната будто сужается. Воздуха не хватает. Кажется, я задохнусь.

— Где я?! — теперь громче. Хрип. Визг. Боль. — Где, чёрт возьми, я нахожусь?! — я уже кричу, и в этих криках слышится всё: страх, отчаяние, злость, боль. Всё, что копилось во мне — вырывается наружу с хрипом.

Блондин делает шаг ближе, поднимая руки:

— Тише, тише, Ноэль... Успокойся...

Какого хрена он знает моё имя?!

Мозг не справляется. Шум в ушах такой, будто кто-то включил радио на максимальную громкость. Я хватаюсь за ближайшее, что попадается под руку — вазу. Не думаю. Просто кидаю. С яростью. Изо всех сил.

Глухой удар. Она попадает парню в плечо и разлетается вдребезги, осколки впиваются в ногу, кровь — теплая, липкая, тонкой струйкой стекает по коже. Но мне плевать.

— Не трогайте меня! — я ору, захлёбываясь от собственных слёз и злости. — Не подходите! Вы... вы все психи! Я убью, клянусь, убью любого, кто...

— Блять, Тайрон! — выкрикивает один из парней, оборачиваясь к лестнице. — Иди сюда, она в истерике, чувак, серьёзно!

Из-за поворота быстро появляется ещё один. Парень. Широкие плечи, смуглая кожа, внимательный взгляд. Он не похож на остальных. В нём нет этой мерзкой ухмылки или ленивой самоуверенности. Его лицо — собранное, серьёзное, спокойное. В нём — как будто голос разума.

Он подходит, но не спеша. Медленно. Не приближаясь слишком, как будто боится спугнуть.

— Ноэль, — говорит он тихо, спокойно. Голос глубокий, обволакивающий. — Всё в порядке. Ты в безопасности. Мы не хотим причинить тебе вред. Никто тебя не тронет, слышишь?

— Не подходи... — всхлипываю я. — Не... не подходи!

— Я не подхожу, — мягко отвечает он. — Я здесь, чтобы помочь. Ты в шоке. Я знаю. Всё, что с тобой произошло — ужасно. Но сейчас тебе нужно дышать. Просто дышать. Смотри на меня. Только на меня. Не на них.

Я глотаю воздух рваными глотками, грудь ходит вверх-вниз. Плечи дрожат. Слёзы текут сами собой. Всё болит. Всё ломает. Я не понимаю, где правда, а где ещё сон, кошмар.