«Мидлмарч» Джордж Элиот

60

Отличные изречения всеми ценятся
и всегда ценились.
Судья Шеллоу (*159)

Спустя несколько дней - наступил уже конец августа - произошло событие,
вызвавшее некоторое волнение в Мидлмарче: всем желающим предоставлялась
возможность купить при неоценимом содействии мистера Бортропа Трамбула
мебель, книги и картины, каждая из которых, как явствовало из афиш, была
непревзойденной в своем роде и принадлежала Эдвину Ларчеру, эсквайру.
Имущество мистера Ларчера было пущено с молотка отнюдь не вследствие
разорения хозяина; наоборот: благодаря блистательному успеху в делах
мистер Ларчер приобрел особняк близ Риверстона, уже обставленный с тонким
вкусом прежним владельцем - врачом, снискавшим известность на водах и
украсившим столовую такими огромными полотнами с дорогостоящими
изображениями нагих тел, что миссис Ларчер было не по себе, пока она с
облегчением не обнаружила, что картины писаны на библейские сюжеты. Эта
негоция открыла перед посетителями аукциона огромные возможности, о чем их
не преминул известить в своих афишах мистер Бортроп Трамбул, большой
знаток истории искусств, утверждавший, что среди мебели прихожей -
продается без назначенной цены - находится резной столик, изготовленный
современником Гиббонса (*160).
В те времена в Мидлмарче большие аукционы почитались чем-то вроде
праздника. Сервировали большой стол, где, как на торжественных похоронах,
красовались изысканные закуски и в изобилии имелись напитки. За этим
столом посетители аукциона пили много и охотно, после чего столь же охотно
набавляли цену на ненужные им вещи. Чудесная августовская погода придавала
еще больше привлекательности аукциону, ибо дом мистера Ларчера с
примыкавшим к нему садом и конюшней находился на самой окраине города,
там, где брала начало живописная "лондонская дорога", та самая, которая
вела к новой больнице и уединенной резиденции мистера Булстрода, известной
под названием "Шиповник". Иными словами, аукцион был чем-то вроде ярмарки,
и располагавшие досугом представители самых разных сословий собирались
принять в нем участие; причем некоторые явились просто поторговаться,
поднять цену развлечения ради, как на бегах. На второй день, когда
распродавалась самая лучшая мебель, на аукцион приехали все, даже мистер
Тизигер, священник церкви святого Петра, заглянул ненадолго с целью купить
пресловутый резной столик и оказался в обществе мистера Бэмбриджа и
мистера Хоррока. Цветник мидлмарчских дам расположился в столовой вокруг
большого обеденного стола, перед которым восседал за конторкой мистер
Бортроп Трамбул, вооруженный молотком. Более отдаленные ряды, главным
образом пестрящие мужскими лицами, являли собой изменчивое зрелище, ибо
покупатели постоянно входили и выходили то в прихожую, то на лужайку, куда
вела из столовой большая стеклянная дверь.
В число "всех" не попал только мистер Булстрод, по слабости здоровья не
переносивший толкотню и сквозняки. Но миссис Булстрод очень желала
приобрести картину "Вечеря в Еммаусе", приписываемую каталогом Гвидо
(*161), поэтому мистер Булстрод зашел накануне в редакцию "Пионера", одним
из владельцев которого теперь являлся, и попросил мистера Ладислава
оказать ему огромную услугу, а именно, пользуясь своими незаурядными
познаниями в живописи, помочь миссис Булстрод советом и оценить упомянутое
полотно. "Если только, - добавил деликатный банкир, - посещение аукциона
не помешает вашим приготовлениям к отъезду, как я знаю, очень близкому".
Это добавление Уилл мог счесть насмешкой, если бы подобные насмешки его
сейчас задевали. Оно было вызвано тем обстоятельством, что вот уже
несколько месяцев между владельцами газеты и Уиллом, рано или поздно
собиравшимся покинуть Мидлмарч, существовала договоренность, согласно
которой он мог в любой угодный ему день передать руководство газетой
своему помощнику, специально им подготовленному. Но неопределенные
честолюбивые мечты не часто побуждают человека расстаться с
необременительным, привычным и приятным делом; к тому же всем известно,
как непросто выполнить решение, если в глубине души мечтаешь от него
уклониться. При таком настроении даже скептики склонны поверить в чудо:
немыслимо представить себе, каким образом может осуществиться наше
желание, и все же... случаются же иногда удивительнейшие вещи! Уилл не
признался себе в собственной слабости, но медлил с отъездом. Что толку
ехать в Лондон летом? Его однокашников сейчас нет в столице, что до
политических статей, он еще несколько недель может их писать для
"Пионера". Впрочем, в ту минуту, когда к нему обратился мистер Булстрод, в
душе Уилла, с одной стороны, назрела решимость уехать, с другой - не менее
сильная решимость не уезжать, не повидавши еще раз Доротею. Посему он
ответил, что у него есть причины несколько отсрочить отъезд и он с
радостью побывает на аукционе.
Уилл был настроен воинственно, его глубоко уязвляла мысль, что
окружающим, быть может, известен факт, недвусмысленно показывающий, что с
ним обошлись словно с интриганом, чьи козни надлежит пресечь, сделав
соответствующую приписку к завещанию. Подобно большинству людей,
выставляющих напоказ свое пренебрежение светскими условностями, он готов
был не задумываясь затеять ссору с каждым, кто намекнул бы, что для такой
позиции у него есть личные причины. Что он декларирует независимость
взглядов, желая что-то скрыть в своем происхождении, поступках или
репутации. Стоило Уиллу раззадорить себя такими подозрениями, как у него
появлялось вызывающее выражение лица и он то краснел, то бледнел, словно
постоянно был настороже, выискивая, на что бы ему обрушиться.
Это вызывающее выражение было особенно заметно на аукционе, и те, кто
прежде наблюдал только его безобидные чудачества или порывы
жизнерадостности, были поражены переменой. Уилла обрадовала возможность
появиться публично перед мидлмарчскими кланами Толлеров, Хекбатов и
прочих, которые пренебрегали им, как проходимцем, а между тем даже не
слыхали о Данте, насмехались над его польским происхождением, а сами
принадлежали к породе, которую не мешало бы улучшить скрещиванием. Он
стоял на видном месте неподалеку от аукциониста, заложив указательные
пальцы в карманы сюртука, вздернув голову и ни с кем не собираясь
разговаривать, хотя его сердечно приветствовал как "арбитера" упивавшийся
своим мастерством мистер Трамбул.
В самом деле, среди людей, профессия которых обязывает их выказывать
ораторские дарования, нет никого счастливее преуспевающего провинциального
аукциониста, который от души наслаждается собственными шутками и высоко
ценит свои энциклопедические познания. Людям мрачным, пессимистического
склада, вероятно, не понравилось бы постоянно восхвалять достоинства всего
сущего, начиная с машинки для снимания сапог и кончая сельскими идиллиями
Берхема (*162), но мистер Бортроп Трамбул принадлежал к оптимистам, его
натуре было свойственно приходить в восторг, и, если бы ему потребовалось
объявить о продаже вселенной, он бы сделал это с удовольствием, уверенный,
что после его рекомендации ее купят по самой высокой цене.
А пока он довольствовался гостиной миссис Ларчер. В ту минуту, когда
вошел Уилл Ладислав, аукционист объявил о продаже каминной решетки, якобы
случайно сохранившейся на месте, и восхвалял ее с пылким энтузиазмом,
всегда уместно возникавшим у него по поводу вещей, которые особо в том
нуждались. Решетка была из полированной стали с острыми гранями и
клинкообразными украшениями.
- Итак, дамы, - сказал он, - я обращаюсь к вам. Вот каминная решетка,
которая на любом другом аукционе едва ли продавалась бы без назначенной
цены, ибо, смею заметить, как по качеству стали, так и по своеобразию
узора она принадлежит к разряду вещей, - тут мистер Трамбул заговорил
приглушенно и слегка в нос, - рассчитанных на незаурядный вкус. Осмелюсь
утверждать, что этот стиль станет со временем самым модным... полкроны, вы
сказали? благодарю... продается за полкроны эта замечательная решетка...
мне доподлинно известно, что на старинный стиль сейчас огромный спрос в
высшем свете. Три шиллинга... три и шесть пенсов... поднимите-ка ее
повыше, Джозеф! Обратите внимание на простоту узора, дамы. Лично я не
сомневаюсь, что сработана она в прошлом веке! Четыре шиллинга, мистер
Момси? Четыре шиллинга!
- Вот уж не поставила бы такую в своей гостиной, - сказала миссис Момси
вслух, дабы предостеречь неосторожного супруга. - Меня поражает миссис
Ларчер. Не приведи бог, наткнется ребенок, и головенка тут же надвое. Край
острый, как нож.
- Совершенно справедливо, - тотчас отозвался мистер Трамбул, -
неоценимое удобство иметь в комнате каминную решетку, пользуясь которой
можно перерезать бечевку или кожаную завязку у башмака, если рядом не
окажется ножа, который перерезал бы веревку. Господа, если вы будете иметь
несчастье полезть головой в петлю, эта каминная решетка спасет вас тотчас
с поразительной быстротой... четыре и шесть пенсов... пять... пять и шесть
пенсов... незаменимая вещь в спальне для гостей, где имеется кровать с
пологом и не вполне вменяемый гость... шесть шиллингов... благодарю вас,
мистер Клинтап... продается за шесть шиллингов... продается... продано! -
Мистер Трамбул, рыскавший глазами по залу и со сверхъестественной
зоркостью подмечавший, кто еще может раскошелиться, уронил взгляд на лист
бумаги, лежавший на конторке, и в тот же миг понизил голос: - Мистер
Клинтап. Пошевеливайтесь, Джозеф, - равнодушно буркнул аукционист.
- Возможность повторить гостям такую шутку стоит шести шиллингов, - со
смущенным смешком сказал мистер Клинтап соседу. Известный садовод, но
человек застенчивый и мнительный, он опасался, что его покупку сочтут
глупой.
Тем временем Джозеф водрузил на конторку уставленный мелкими вещицами
поднос.
- Итак, дамы, - начал мистер Трамбул, приподнимая одну из вещиц, - на
подносе этом собрана весьма изысканная коллекция: безделушки для гостиной,
а безделушки - это лицо нашего дома, нет ничего важнее безделушек (да,
мистер Ладислав, вообразите себе, да). Джозеф, передайте поднос по рядам,
пусть дамы как следует осмотрят безделушки. Та, что у меня в руке,
задумана необычайно остроумно - вещественный ребус - так бы я ее назвал:
сейчас, как видите, она представляет собой элегантный футляр в форме
сердечка... небольшого размера - умещается в кармане; а вот она
превращается в роскошный двойной цветок - им можно украсить стол; ну а
теперь, - цветок в руке мистера Трамбула неожиданно рассыпался гирляндами
сердцевидных листочков, - сборник загадок! Не менее пятисот загадок,
напечатанных красивыми красными буковками. Господа, окажись я менее
порядочным, я не побуждал бы вас поднимать цену на эти вещицы... я
приберег бы их для себя. Что еще так способствует невинному веселью и
добродетели, я бы сказал, как не загадка? Добрая загадка очищает речь от
грубых выражений, вводит кавалера в круг утонченных дам и девиц. Даже без
изящной коробочки для костей, домино, корзиночки для игральных карт и
всего прочего эта хитроумная безделушка делает содержимое подноса
драгоценным. Имеющий такую вещь в кармане - желанный гость в любой
компании. Четыре шиллинга, сэр? Четыре шиллинга за это превосходное
собрание загадок и всего прочего? Вот вам пример: "Какое предложение можно
считать наиболее капитальным?" Ответ: "Когда его сделал жених с
капиталом". Вы поняли? Капитальный - капитал - предложение. Эта забава
упражняет ум; в ней есть язвительность и остроумие, но она благопристойна.
Четыре и шесть пенсов... пять шиллингов.
Цену все набавляли, страсти накалялись. К всеобщему возмущению, в
борьбу вступил и мистер Боуер. Покупка Боуеру была не по карману, но ему
не хотелось отстать от других. Даже мистер Хоррок не устоял, правда,
приняв участие в торгах, он ухитрился выглядеть столь безучастным, что
трудно было догадаться, от кого исходят новые предложения цены, если бы не
дружеские выкрики мистера Бэмбриджа, желавшего узнать, на кой черт
понадобилась Хорроку эта дрянь, на какую польстится разве что мелочной
торговец, павший так низко, как, впрочем, по мнению барышника, пала
большая часть человечества. Содержимое подноса в конце концов за гинею
приобрел мистер Спилкинс, местный Слендер (*163), привыкший сорить
карманными деньгами и помнивший наизусть меньше загадок, чем ему бы
хотелось.
- Послушайте-ка, Трамбул, куда это годится... выставили на продажу
всякую дребедень для старых дев, - вплотную приблизившись к аукционисту,
пробормотал мистер Толлер. - Времени у меня в обрез, а я хотел бы знать,
по какой цене пойдут гравюры.
- Сию минуту, мистер Толлер. Я просто действовал с благотворительной
целью, чего не может не одобрить такой великодушный человек, как вы.
Джозеф! Тотчас же гравюры - номер 235. Итак, господа, вам, как арбитерам,
предстоит истинное наслаждение. Вот гравюра, изображающая окруженного
свитой герцога Веллингтона (*164) в битве при Ватерлоо; и невзирая на
недавние события, так сказать низвергнувшие нашего славного героя с высот,
я беру на себя смелость утверждать - ибо люди моей профессии неподвластны
воле политических ветров, - что более достойного сюжета - из разряда
современных, принадлежащих к нашему времени, нашей эпохе, - не способно
представить себе человеческое воображение; ангелы, быть может, и сумели
бы, но не люди, господа, не люди, нет.
- Кто это нарисовал? - почтительно осведомился мистер Паудрелл.
- Это - пробный оттиск, мистер Паудрелл, художник неизвестен, - ответил
Трамбул, сделав при последних словах некое придыхание, вслед за чем сжал
губы и гордо огляделся.
- Даю фунт! - выкрикнул мистер Паудрелл с пылкой решимостью человека,
готового рискнуть головой. Остальные, движимые то ли благоговением, то ли
жалостью, позволили ему приобрести гравюру за цену, названную им.
Затем настал черед двух голландских гравюр, которые облюбовал мистер
Толлер, и он удалился, заполучив их. Остальные гравюры и последовавшие за
ними картины были проданы видным жителям Мидлмарча, пришедшим для того,
чтобы именно их и купить, и циркуляция публики в зале усилилась; иные,
купив желаемое, уходили, другие же возвращались, подкрепившись угощением,
сервированным на лужайке в шатре. Мистер Бэмбридж намеревался купить этот
шатер и частенько туда наведывался, как бы заранее наслаждаясь
приобретеньем. В последний раз он возвратился с новым спутником,
незнакомым мистеру Трамбулу и всем остальным, но, судя по цвету лица,
приходившимся родней барышнику, склонному "предаваться излишествам".
Пышные бакенбарды, авантажная осанка и манера взбрыкивать ногой произвели
большое впечатление на публику; однако черный, изрядно потертый на бортах
костюм ненароком наводил на мысль, что вновь прибывший не может позволить
себе предаваться излишествам в полную меру своей склонности.
- Кого это вы притащили сюда, Бэм? - спросил украдкой мистер Хоррок.
- Спросите его сами, я не знаю его имени, - ответил мистер Бэмбридж. -
Говорит, он только что с дороги.
Мистер Хоррок пристально уставился на незнакомца, одной рукою
опиравшегося на трость, а другой - ковырявшего в зубах зубочисткой и
озиравшегося с некоторым беспокойством - он, как видно, не привык молчать.
К несказанному облегчению Уилла, до того утомившегося, что он отступил
на несколько шагов назад и плечом оперся о стену, на обозрение публики
была, наконец, выставлена "Вечеря в Еммаусе". Уилл опять приблизился к
конторке и поймал взгляд незнакомца, к его удивлению таращившегося на него
во все глаза. Но тут к Уиллу обратился мистер Трамбул:
- Да, мистер Ладислав, да; я думаю, это интересует вас, как арбитера.
Истинное удовольствие, - со все возрастающим пылом продолжил аукционист, -
владеть такой картиной и показывать ее гостям - владеть картиной, за
которую никаких денег не пожалеет тот, кто располагает как состоянием, так
и вкусом. Это картина итальянской школы, кисти прославленного _Гидо_,
величайшего живописца в мире, главы старых мастеров, как их называют, я
думаю, из-за того, что они кое в чем нас обогнали, обладали секретами
искусства, ныне недоступными для человечества. Позвольте мне заметить,
господа, я видел множество картин кисти старых мастеров, и не каждая из
них может сравниться с этой, иные покажутся темноваты на ваш вкус, не все
сюжеты годны для семейного дома. Но этого вот _Гидо_ - одна рама стоит
несколько фунтов - любая дама с гордостью повесит на стену - именно то,
что требуется для так называемой трапезной в благотворительном заведении,
если кто-нибудь из наших видных прихожан пожелает осчастливить таковое от
щедрот своих. Повернуть немного, сэр? Хорошо. Джозеф, поверните немного
картину к мистеру Ладиславу... как известно, мистер Ладислав жил за
границей и знает толк в таких вещах.
На мгновение все взгляды обратились к Уиллу, который холодно сказал:
- Пять фунтов.
Аукционист разразился потоком укоризненных восклицаний:
- О! Мистер Ладислав! Одна рама стоит не меньше. Уважаемые дамы и
господа, поддержите честь нашего города. Хорошо ли будет, если
впоследствии выяснится, что в Мидлмарче находилось драгоценное
произведение искусства и никто из нас его не заметил? Пять гиней... пять и
семь?.. пять и десять... Ну, ну, кто больше, дамы? Это истинный алмаз, а
"сколько алмазов чистейших" (*165), как сказал поэт, пошло за бесценок
из-за невежества покупателей, принадлежащих к тем кругам, где... я хотел
сказать: отсутствуют благородные чувства, но нет! Шесть фунтов... шесть
гиней... первостатейный _Гидо_ будет продан за шесть гиней - это
оскорбительно для религии, дамы; может ли христианин смириться с тем,
чтобы такой сюжет пошел по столь низкой цене... шесть фунтов... десять...
семь...
Цену все набавляли, не отступался и Уилл, который помнил, что миссис
Булстрод очень хочется купить эту картину, и положил себе пределом
двенадцать фунтов. Впрочем, картина досталась ему всего за десять гиней,
после чего он пробрался к стеклянной двери и вышел. Так как ему было жарко
и хотелось пить, он решил сперва войти в шатер и попросить стакан воды. В
шатре не оказалось других посетителей и Уилл попросил женщину,
прислуживающую там, принести ему холодной воды, однако не успела она
выйти, как, к неудовольствию Уилла, появился краснолицый незнакомец,
который таращился на него во время торгов. Уилл подумал вдруг, не из тех
ли он субъектов, которые присасываются к политике подобно паразитическим
насекомым и уже пытались раза два завязать с ним знакомство на том
основании, что слышали его речи о реформе, и в тайной надежде продать ему
за шиллинг какой-нибудь секрет. При этой мысли вид незнакомца, распалявший
раздражение, непереносимое в такую жару, представился Уиллу еще более
неприятным; присев на ручку садового кресла, он нарочито отвел в сторону
взгляд. Однако это не смутило нашего приятеля, мистера Рафлса, всегда
готового навязать свое общество силой, если этого требовали его планы.
Сделав несколько шагов, он оказался перед Уиллом и торопливо выкрикнул:
- Простите, мистер Ладислав, вашу матушку звали Сара Данкирк?
Уилл вскочил, отпрянул и, нахмурившись, не без надменности сказал:
- Да, сэр. А вам до этого какое дело?
Характерная для Уилла манера - прямой ответ на заданный вопрос без
мысли о последствиях. Сказать сразу: "Вам до этого какое дело?" - значило
бы проявить уклончивость, словно он стыдится своего происхождения!
Рафлс держался гораздо миролюбивее. Хрупкий молодой человек с
девическим румянцем выглядел воинственно и, казалось, вот-вот готов был
наброситься на него как тигр. При таких обстоятельствах мистеру Рафлсу уже
не представлялось приятным втягивать Уилла в разговор.
- Я не хотел вас оскорбить, любезный сэр, я не хотел оскорбить вас!
Просто я помню вашу матушку, знавал ее еще девочкой. Сами вы больше похожи
на папеньку, сэр. С ним я тоже имел удовольствие встречаться. Ваши
родители живы, мистер Ладислав?
- Нет! - яростно крикнул Уилл.
- Счастлив буду оказать вам услугу, мистер Ладислав, клянусь богом,
буду счастлив! Надеюсь, нам еще предстоит встречаться.
Слегка приподняв шляпу при последних словах, Рафлс повернулся, брыкнул
ногой и удалился. Уилл проводил его взглядом и заметил, что незнакомец не
возвратился в дом, а, судя по всему, направился к дороге. На мгновенье у
него мелькнула мысль, что он глупо поступил, не дав ему высказаться...
Хотя нет! Он при любых условиях предпочитал не черпать сведений из таких
источников.
Вечером, однако, Рафлс нагнал его на улице и, то ли позабыв нелюбезный
прием, ранее оказанный ему Уиллом, то ли решив парировать обиду
благодушной фамильярностью, весело его приветствовал и зашагал с ним
рядом, для начала с похвалою отозвавшись о городе и окрестностях.
Заподозрив, что он пьян, Уилл стал прикидывать в уме, как от него
отделаться, но тут вдруг Рафлс сказал:
- Я и сам жил за границей, мистер Ладислав... повидал свет...
изъяснялся по-иностранному. С вашим папенькой я встречался в Булони, вы
поразительно похожи на него, ей-ей! рот, нос, глаза, волосы падают на лоб
в точности как у него... этак слегка на иноземный манер, Джон Буль (*166)
их иначе зачесывает. Но когда я виделся с вашим отцом, он очень сильно
хворал. Господи боже! Руки до того худые, прямо светятся. Вы тогда были
еще малюткой. Он выздоровел?
- Нет, - отрывисто сказал Уилл.
- О! Вот как. Я часто думал, что-то сталось с вашей матушкой? Совсем
молоденькой она бежала из дому, гордая была девица и прехорошенькая,
ей-ей! Я-то знаю, почему она сбежала, - сказал Рафлс и, искоса взглянув на
собеседника, лукаво ему подмигнул.
- Вы не знаете о ней ничего бесчестящего, сэр, - сказал Уилл, кипя от
ярости. Но мистер Рафлс в этот вечер был необидчив.
- Никоим образом, - ответил он, энергически тряхнув головой. - Она была
очень даже благородна, и потому-то ей не нравилась ее семейка - вот в чем
дело! - Тут Рафлс вновь лукаво подмигнул. - Господи боже, я знал о них всю
подноготную - этакое солидное предприятие по воровской части... скупка
краденого, но весьма почтенная фирма - не какие-нибудь там трущобы да
закоулки - самый высокий сорт. Роскошный магазин, большие барыши, и комар
носу не подточит. Но не тут-то было! Саре бы об этом сроду не проведать...
настоящая благородная барышня - воспитывалась в наилучшем пансионе - ей в
пору было стать женою лорда, если бы Арчи Дункан не выложил ей все со зла,
когда она его отшила. И тогда она сбежала... бросила фирму. Я служил у них
коммивояжером, сэр, все по-джентльменски, платили большое жалованье.
Сперва они не огорчались из-за дочки - богобоязненные люди, сэр,
богобоязненные, а она стала актрисой. Сын был жив тогда, вот дочку и
списали со счетов. Ба! Да это "Голубой бык". Что скажете, мистер Ладислав?
Заглянем, выпьем по стаканчику?
- Нет, я должен с вами попрощаться, - сказал Уилл, бросившись в
переулок, ведущий к Лоуик-Гейт, и чуть ли не бегом скрылся от Рафлса.
Он долго брел по Лоуикской дороге все дальше и дальше от города и
обрадовался, когда наступила темнота и в небе заблестели звезды. Он
чувствовал себя так, словно под улюлюканье толпы его вымарали грязью. Тот
краснолицый малый не солгал, Уилл не сомневался в этом - чем иначе
объяснить, что мать никогда ему не говорила, отчего она сбежала из дому?
Что ж! Даже если его родня предстает в самом неприглядном свете,
виновен ли в этом он, Уилл Ладислав? Его мать порвала с семьей, не
побоявшись тяжких лишений. Но если родственники Доротеи узнали его
историю... если ее узнали Четтемы, их, вероятно, обрадовал новый довод,
подкрепляющий их убеждение, что Ладислав недостоин ее. Ну и пусть
подозревают все что угодно, рано или поздно они поймут свою ошибку. Они
поймут, что в его жилах течет кровь ничуть не менее благородной окраски,
чем их собственная.

61

- Два противоречащих положения, - сказал
Имлек, - не могут быть оба верны, однако в
приложении к человеку оба способны обернуться
истиной.
"Расселас"

В тот же вечер, когда возвратился мистер Булстрод, ездивший по делу в
Брассинг его встретила в прихожей жена и тотчас увела в кабинет.
- Никлас, - сказала она, устремив на мужа встревоженный взгляд, - тебя
спрашивал ужасно неприятный человек, мне весь день не по себе после этого.
- Как выглядел этот человек, дорогая? - спросил мистер Булстрод и
похолодел от ужаса, предчувствуя, каков будет ответ.
- С большими бакенбардами, краснолицый и держит себя очень нагло. Он
назвался твоим старым другом, уверял, что ты огорчишься, если его не
повидаешь. Хотел дождаться тебя здесь, но я ему сказала, чтобы он зашел к
тебе в банк завтра утром. Удивительный наглец! Разглядывал меня самым
бесцеремонным образом, а потом сказал, что его другу Нику всегда везло с
женами. Я уж не чаяла от него избавиться, но, по счастью, сорвался с цепи
Буян - мы в это время стояли в саду, - и, завидев его в конце аллеи, я
сказала: "Вам лучше поскорей уйти: пес очень злой, а удержать его я не
сумею". Он не солгал - ты в самом деле знаком с таким человеком?
- Думаю, я знаю, о ком ты говоришь, моя милая, - ответил Булстрод как
обычно приглушенным голосом. - Беспутное и жалкое существо, для которого я
в свое время много сделал. Впрочем, полагаю, он больше не станет тебя
беспокоить. Вероятно, завтра он зайдет ко мне в банк... С просьбой о
помощи, вне всякого сомнения.
Больше они не затрагивали эту тему, и разговор возобновился лишь на
следующий день, когда мистер Булстрод, вернувшись из города, переодевался
к обеду. Не уверенная, что он уже дома, миссис Булстрод заглянула в
гардеробную: муж стоял без сюртука и галстука, облокотившись на комод и
задумчиво потупив взгляд. Когда она вошла, он вздрогнул и испуганно поднял
голову.
- Ты выглядишь совсем больным, Никлас! У тебя что-то случилось?
- Голова сильно болит, - сказал мистер Булстрод, хворавший так часто,
что его супруга всегда готова была удовлетвориться объяснением такого
рода.
- Тогда сядь, я приложу тебе ко лбу губку, смоченную уксусом.
Мистер Булстрод не нуждался в целебном воздействии уксуса, но нежная
заботливость жены его утешила и успокоила. Невзирая на свойственную ему
учтивость, он обычно принимал подобные услуги со спокойным равнодушием,
как должное. Однако нынче, когда жена склонилась над ним, он сказал:
"Спасибо тебе, Гарриет, милая", - и слух миссис Булстрод уловил нечто
новое в его интонации; она не могла бы в точности определить, что именно
ей показалось непривычным, но заподозрила неладное и испугалась, не
захворал ли муж.
- Тебя что-нибудь тревожит? - спросила она. - Был тот человек сегодня в
банке?
- Да, моя догадка подтвердилась. Это тот, о ком я думал. Когда-то он
знал лучшие времена. Но спился и пошел по дурному пути.
- Он к нам больше не вернется? - встревоженно спросила миссис Булстрод;
но, удержавшись, не добавила: "Мне было очень неприятно, когда он назвал
тебя своим другом". Она боялась хоть единым словом выдать постоянную свою
убежденность, что в молодые годы ее муж был по положению ниже ее. Она не
так-то много знала об этих его годах. Знала, что сперва он служил в банке,
потом вошел в какое-то, как он выражался, "дело" и примерно к тридцати
трем годам нажил состояние, что женился он на вдове, которая была намного
его старше и к тому же принадлежала к секте, а может быть, обладала и
другими недостатками, какие с такой легкостью обнаруживает в первой жене
беспристрастный взор второй супруги, - вот, пожалуй, и все, что пожелала
узнать миссис Булстрод, да еще в рассказах мужа мелькали иногда упоминания
об охватившем его в юности религиозном рвении, о его намерении стать
проповедником, о миссионерской и филантропической деятельности. Она
считала мужа превосходным человеком и высоко ценила в нем редкостный для
мирянина религиозный пыл, который и ее настроил на более благочестивый
лад, не говоря уже о том, что и по части благ земных он достиг многого и
это способствовало ее продвижению вверх по общественной лестнице. В то же
время ей приятно было думать, что и мистер Булстрод оказался счастливцем,
получив руку Гарриет Винси, семья которой принадлежала к мидлмарчскому
высшему свету, несомненно затмевавшему и тот, что освещает улицы столицы,
и тот, что брезжит во дворах у сектантских молелен. Лондон внушает
недоверие косным провинциалам, и хотя истинная вера несет спасение в любом
храме, добрейшая миссис Булстрод полагала, что спасаться в англиканской
церкви надежнее. Она так старалась не упоминать при посторонних о былой
принадлежности мужа к лондонским сектантам, что предпочитала умалчивать об
этом, даже оставаясь с ним наедине. Он отлично видел все и, право, кое в
чем побаивался своей простодушной супруги, чья благоприобретенная
набожность и врожденная суетность были в равной степени неподдельны,
которой нечего было стыдиться и на которой он женился, повинуясь лишь
сердечной склонности, сохранившейся и по сей день. Но как всякий человек,
стремящийся не утратить свое признанное верховенство, он был подвержен
страху: лишиться уважения жены, лишиться уважения любого, кто не
испытывает ненависти к нему, как к носителю истинной веры, было для него
смерти подобно. Когда жена его спросила: "Он больше не вернется?" -
Булстрод ответил: "Надеюсь, что нет", стараясь казаться как можно более
хладнокровным.
Но в действительности он чувствовал себя совсем ненадежно. Явившись к
нему в банк, Рафлс ясно дал понять, что, кроме всего прочего, намерен
всласть его помучить. Он откровенно признался, что завернул в Мидлмарч,
дабы ознакомиться с окрестностями и поселиться тут, если они ему
понравятся. Долгов у него и в самом деле оказалось больше, чем он
предполагал вначале, но двести фунтов еще не истрачены полностью, пусть
Булстрод добавит для круглого счета еще двадцать пять, и пока вполне
достаточно. Основное же, чего ему хотелось, это повидать своего друга Ника
и его семью, узнать о житье-бытье человека, к которому он так привязан.
Спустя некоторое время он, может быть, погостит и подольше. На сей раз
Рафлс воспротивился тому, чтобы его, как он выразился, "провожали до
порога", - он не пожелал отбыть из города на глазах у Булстрода. Отбыть он
намеревался с дилижансом на следующий день... если не раздумает.
Булстрод чувствовал свое бессилие. Тут не поможешь ни добром, ни
угрозами. Запугать Рафлса нечем, верить его обещаниям нельзя. Наоборот,
сердце Булстрода сковала леденящая уверенность, что Рафлс - если
провидение не пошлет ему скоропостижной смерти и не помешает таким образом
его дальнейшим действиям - очень скоро возвратится в Мидлмарч. И эта
мысль, внушала ему ужас.
Ему не грозило судебное преследование и нищета, он боялся другого -
стать предметом местных пересудов, и особенно его страшило, что жене
станут известны такие подробности его прошлого, какие непременно очернят и
его самого, и религию, служению которой он посвятил столько сил. Страх
перед разоблачением обостряет память, беспощадно ярким светом заливает он
забытые картины прошлого, все упоминания о котором уже давно свелись к
нескольким общим фразам. Жизнь человеческая, даже когда память спит,
воедино связана взаимодействием роста и разрушения; когда же память
пробудится, человеку не уйти от своего позорного былого. Как открывшаяся
старая рана, память причиняет мучительную боль, и наше прошлое - это уже
не мертвая история, изношенная заготовка настоящего, не прискорбная
ошибка, бесследно канувшая в небытие; прошлое живет, оно трепещет в
человеке, постоянно заставляя его ощущать ужас, горечь и муки заслуженного
позора.
Так прошлое Булстрода ожило в нем сейчас, и лишь былые радости утратили
свою прелесть. День и ночь без передышки, ибо даже в недолгие часы сна
воспоминания и страх, переплетаясь, создавали фантастическую иллюзию
реальности, он ощущал, как сцены его прежней жизни упорно становятся между
ним и всем, что его окружает. Так человек, взглянувший из окна освещенной
комнаты в сад, видит не траву и деревья, а те же предметы, к которым он
повернулся спиной. То, что находилось в нем, и то, что было вне его,
сплелось воедино; мысль останавливалась на чем-то одном, но второе
продолжало жить в сознании.
Он снова видел себя банковским клерком, приятным в обращении юношей,
который ловко управляется с цифрами, бойко говорит и охотно обсуждает
тексты Священного писания - молодой, но уже видный член кальвинистской
секты в Хайбери, переживший духовное озарение, когда ему было дано познать
свою греховность и ощутить прощение. Снова на молитвенных собраниях его
называют "братом Булстродом", он участвует в религиозных диспутах,
проповедует в частных домах. Вновь он раздумывает, не стать ли ему
священнослужителем, и испытывает склонность к миссионерской деятельности.
То была счастливейшая пора его жизни: именно здесь он хотел бы
пробудиться, сочтя все дальнейшее сном. Круг почитателей "брата Булстрода"
был узок, но состоял из близких ему по духу людей, и потому он особенно
остро ощущал свое могущество. Он с легкостью поверил, что на нем почиет
благодать и что господь избрал его не случайно.
А затем началось восхождение вверх: сирота, воспитанный в
благотворительной коммерческой школе, был приглашен на великолепную виллу
мистера Данкирка, богатейшего в общине человека. Вскоре он стал своим в
этой семье, где жена почитала его за набожность и отличал за способности
муж, владелец процветающего торгового предприятия в Сити и Уэст-Энде. Так
его честолюбию открылись новые горизонты, и долг, возложенный на него
творцом, он видел теперь в том, чтобы объединить незаурядное дарование
деятеля религии с преуспеянием в делах.
Немного времени спустя явилось прямое указание свыше: скончался младший
компаньон, вакансию требовалось заполнить безотлагательно, и, по мнению
главы фирмы, никто так не подходил для этого поста, как его юный друг
Булстрод, если заодно возьмет на себя обязанности доверенного счетовода.
Булстрод принял предложение. Фирма ссужала деньги под залог, оборот
капитала был грандиозен, прибыли - тоже; поближе ознакомившись с делами,
он обнаружил, что грандиозность доходов частично объясняется
сговорчивостью оценщиков, которые охотно принимали любые предлагаемые им
вещи, не допытываясь, откуда они взялись. Впрочем, дело было поставлено на
широкую ногу, имелось даже филиальное отделение в Уэст-Энде, и фирма
производила самое благопристойное впечатление.
Он помнил, как сперва ужаснулся. Никого не посвящая в свои сомнения, он
мысленно вел с собой постоянные споры: иные из них приняли форму молитв.
Предприятие уже основано, оно давно существует, одно дело - открыть новое
питейное заведение, и совсем другое поместить капитал - в старое. Чья-то
душа погибла, а тебе идут барыши, где провести черту... какие сделки не
дозволены? А может быть, сам господь спасает так своих избранных? "Тебе
ведомо..." - говорил в давние времена молодой Булстрод, точно так же как
старый Булстрод говорил сейчас: "Тебе ведомо, как мало прельщают душу мою
эти блага... что в глазах моих они просто орудие, дабы возделать твой
вертоград, спасая его где возможно от запустения".
В метафорах и прецедентах недостатка не было, равно как и в озарениях,
- все это мало-помалу внушило ему, что он лишь исполняет возложенный на
него долг. Путь к преуспеянию открылся перед ним, никто и не узнал о
терзаниях Булстрода. Мистер Данкирк даже не подозревал, что по этому
поводу можно терзаться: между спасением души и коммерческими сделками не
было, на его взгляд, ничего общего. Булстрод теперь вел двойную жизнь; его
религиозная и коммерческая деятельность перестали быть несовместимыми с
тех пор, как он внушил себе, что они совместимы.
Мысленно окунувшись в прошлое, Булстрод и сейчас приводил все те же
доводы в свою защиту, только нить их, с годами став бесконечно длинной,
сбилась в комья, которые, как паутина, обволокли со всех сторон некогда
чуткую совесть. Мало того, на старости лет он все ненасытнее жаждал
преуспеяния и все меньше черпал в нем радостей, отчего в его сознании
зрела убежденность, что все содеянное им он делал для блага господня, а не
для своего собственного. И все-таки, если бы он мог вернуться туда, в свою
далекую нищую юность, он, право же, решил бы стать миссионером.
Но цепь причин и следствий, которой он себя опутал, продолжала
передвигаться. На роскошной вилле в Хайбери не все было ладно. Несколько
лет назад единственная дочь хозяев бежала из дому, порвав с родителями, и
стала актрисой; и вот умер единственный сын, а вскоре вслед за ним
скончался мистер Данкирк. Вдова, набожная и простодушная женщина, став
единоличной владелицей огромного дела, об истинной сущности которого она
не подозревала, полагалась во всем на Булстрода и преклонялась перед ним,
как многие женщины преклоняются перед своими духовными пастырями.
Естественно, что некоторое время спустя у них возникла мысль о браке. Но
воспоминание о дочери, которая долгие годы считалась потерянной для бога и
для родителей, тревожило миссис Данкирк, бередило ее совесть. Было
известно, что дочь вышла замуж, но далее след ее потерялся. Похоронив
единственного сына, миссис Данкирк подумала, что, быть может, у нее есть
внук, и это удвоило ее желание примириться с дочерью. Не приходилось
сомневаться, что, разыскав ее, миссис Данкирк отдаст ей часть своего
состояния, и возможно, немалую, если узнает, что стала бабушкой нескольких
внуков. Миссис Данкирк решила заняться розысками до того, как вступить в
новый брак. Булстрод согласился, однако, напечатав объявления в газетах и
испробовав иные пути, мать уверилась, что ее дочь невозможно найти, и
согласилась выйти замуж, передав безоговорочно все имущество мужу.
В действительности дочь нашли, однако, кроме Булстрода, об этом знал
лишь один человек, которому хорошо заплатили за то, что он будет молчать и
уедет из Англии.
Таково было обстоятельство, теперь представшее перед Булстродом в том
неприглядном свете, в каком его увидят посторонние. Сам он и в те
отдаленные времена, и сейчас, оживляя их в памяти, расчленил это
обстоятельство на незначительные эпизоды, каждый из которых он по здравом
рассуждении счел простительным. Булстрод полагал, что весь его жизненный
путь предначертан провидением, избравшим его для того, чтобы наилучшим
образом употребить огромное богатство, сделать так, чтобы оно не было
использовано недостойно. Скоропостижная смерть прежнего владельца и его
сына, непоколебимое доверие вдовы - все это нельзя было счесть просто
совпадением, и Булстрод мог бы повторить вслед за Кромвелем: "Вы считаете
это случайностью? Да сжалится над вами бог!" Не так значительны были сами
по себе эти события, как то, что их объединяло: они все способствовали
достижению его целей. Проще простого было определить, как ему поступать с
другими, для этого лишь требовалось выяснить, каковы намерения всевышнего
относительно самого Булстрода. Послужит ли всевышнему на благо, если
значительная часть капитала достанется легкомысленной молодой чете,
которая едва ли является оружием провидения и, вероятно, самым суетным
образом растратит деньги за границей? Булстрод не решал заранее: "Дочь не
должна быть найдена", но когда наступило время, он скрыл, что ее нашли;
затем наступило время поддержать и утешить мать, скорбящую о том, что ее
несчастной дочери, быть может, нет в живых.
Порой он сознавал, что поступок его был неправеден, но не видел пути
назад. Он горько каялся, раздумывал, как искупить свою вину, и опять
приходил к выводу, что он орудие всевышнего. Минуло пять лет, и смерть
жены сделала поле его деятельности еще шире. Мало-помалу он изъял из
предприятия свой капитал, но делал это постепенно, чтобы избежать излишних
убытков, так что фирма просуществовала еще тринадцать лет. За это время он
перебрался в провинцию и, осмотрительно распорядившись своей сотней тысяч,
постепенно приобрел там вес - банкир, столп веры и благотворитель; кроме
того - негласный компаньон различных предприятий, где весьма ценили его
советы по поводу заготовки сырья, как, например, при изготовлении
красителей, портивших шелк на мануфактуре мистера Винси. И вдруг, после
того как почти тридцать лет он пользовался почетом и всеобщим уважением,
когда давно уже притупилось воспоминание о прошлом, это прошлое возникло
снова, обрушилось на него лавиной и поглотило все его мысли.
Впрочем, из беседы с Рафлсом он узнал нечто важное, сыгравшее
существенную роль в борьбе его надежд и страхов. Открылся путь к духовному
спасению, а быть может, и не только духовному.
Душа его действительно жаждала спасения. Вероятно, существуют лицемеры,
которые дурачат свет вымышленными убеждениями и притворными чувствами, но
Булстрод был не таков. Просто этот человек, чьи желания оказались сильнее
его убеждений, привык внушать себе и окружающим, что, удовлетворяя свои
желания, он всегда действует согласно убеждениям. Если это лицемерие, то
оно проявляется по временам в любом из нас, независимо от нашего
вероисповедания, независимо от того, считаем ли мы, что человечество все
более приближается к совершенству или что скоро наступит конец света;
представляем ли мы себе землю гноищем, где чудом сохранились избранные
(вроде нас), или пылко веруем во всеобщее братство.
Всю жизнь Булстрод оправдывал свой образ действий той пользой, которую
он может оказать делу религии; именно эту побудительную причину он
неустанно называл в своих молитвах. Кто воспользовался бы своим положением
и деньгами лучше, чем намеревался ими воспользоваться он? Кто превзошел бы
его в самоуничижении и возвышении дела господня? А служение делу господню,
по мнению мистера Булстрода, требовало изворотливости: тот, кто служит
этому делу, должен распознавать врагов господа, пользоваться ими как
орудиями и ни в коем случае не подпускать близко к деньгам, ибо,
разбогатев, они неизбежно приобретут влияние. Точно так же выгодное
помещение капитала в тех промыслах, где особенно усердно проявлял свое
коварство князь тьмы, очищалось от греха, если барыши находили достойное
применение, попав в руки слуги божьего.
Эта казуистика не в большей мере свойственна христианской религии, чем
использование высоких слов для низменных побуждений свойственно
англичанам. Любая доктрина может заглушить в нас нравственное чувство,
если ему не сопутствует способность сопереживать своим ближним.
Но человек, движимый не одним стремлением насытить свою алчность,
обладает совестью, нравственным девизом, к которому более или менее
приноравливается. Девизом Булстрода была его готовность служить делу
господню: "Я греховен, я ничтожен... я сосуд, который должно освятить
употреблением... так употребите же меня!" - в такую форму он втиснул свое
необузданное стремление приобрести вес в обществе и власть. И вот настал
момент, когда этой форме, казалось, грозила опасность быть разбитой
вдребезги и выброшенной вон.
Что, если поступки, совершая которые он оправдывался намерением служить
к вящей славе господней, станут предметом пересудов и опорочат эту славу?
Если воля провидения такова, значит, он изгнан из храма как принесший
нечистую жертву.
Покаянные мольбы он возносил уже давно. Но нынешнее покаяние было
горше, и провидение грозно требовало кары - на сей раз мало было
богословских рассуждений. Небесный суд вынес новый приговор: недостаточно
пасть ниц - от него требовалось искупление. И Булстрод, не лукавя,
готовился к посильному для него искуплению; его объял великий страх, и
ожидание нестерпимого позора усугубило душевные муки. Ему не давало покоя
ожившее прошлое, и он денно и нощно придумывал, как сохранить душевное
равновесие, какой жертвой отвести карающий меч. Охваченный ужасом, он
верил, что, если по собственной воле совершит какое-нибудь доброе дело,
бог спасет его от расплаты за грехи. Ибо вера меняется только тогда, когда
изменились питающие ее чувства, и тот, чья вера зиждется на страхе,
недалеко ушел от дикаря.
Он видел своими глазами, как Рафлс сел в дилижанс, отправлявшийся в
Брассинг, и на время успокоился; но это была всего лишь передышка, которая
не избавила его ни от душевной борьбы, ни от стремления заручиться
поддержкой всевышнего. Наконец, он принял нелегкое решение и написал
письмо Уиллу Ладиславу, где просил быть этим вечером в девять часов в
"Шиповнике" на предмет личной беседы. Уилл не очень удивился этой просьбе,
решив, что речь пойдет о каких-нибудь нововведениях в "Пионере". Однако,
оказавшись в кабинете мистера Булстрода, он был поражен страдальческим
лицом банкира и чуть не спросил: "Вы больны?", но вовремя спохватился и
только справился, довольна ли миссис Булстрод купленной для нее картиной.
- Вполне довольна, благодарю вас. Миссис Булстрод с дочерьми сегодня
вечером нет дома. Я пригласил вас, мистер Ладислав, намереваясь сделать
сообщение сугубо личного... я бы сказал, глубоко конфиденциального
свойства. Думаю, вы будете весьма удивлены, узнав, что ваше и мое прошлое
связаны тесными узами.
Уилла словно ударило электрическим током. Он настороженно и с большим
волнением слушал об этих относящихся к прошлому узах и был полон недобрых
предчувствий. Все казалось зыбким и расплывчатым, как во сне, - то, что
начал крикун незнакомец, неожиданно продолжил сейчас хилый образчик
респектабельности, чьи тусклые глаза, приглушенный голос и церемонная,
плавная речь были в этот миг почти так же противны ему, как манера его
кичливого антипода. Он сильно побледнел и сказал:
- Да, действительно, вы меня удивили.
- Вы видите перед собою, мистер Ладислав, человека, которого постиг
тяжкий удар. Но голос совести и сознание, что я нахожусь перед судом того,
чей взгляд прозорливее, нежели взгляд человеческий, побуждают меня сделать
вам признание, ради чего я вас и пригласил. Что же касается мирских
законов, у вас не может быть ко мне никаких претензий.
Уилл испытывал не столько удивление, сколько неловкость. Мистер
Булстрод помолчал, подперев голову рукой и глядя в пол. Но вот он устремил
испытующий взгляд на Уилла и сказал:
- Мне говорили, что вашу мать звали Сара Данкирк, что она бежала от
родителей и стала актрисой. Говорили мне также, что ваш отец был одно
время тяжко болен. Могу я спросить: вы подтверждаете эти сведения?
- Да, все это так, - сказал Уилл, встревоженно пытаясь догадаться, что
последует за этими вопросами, предварявшими, как видно, объяснение, на
которое намекнул банкир. Но мистер Булстрод в тот вечер был во власти
своих чувств и направляем только ими; уверенный, что время искупления
пришло, он стремился покаянными речами отвести нависшую над ним кару.
- Вам что-нибудь известно о родственниках вашей матери? - продолжил он.
- Нет, мать не любила вспоминать о них. Она была благороднейшая,
честнейшая женщина, - чуть ли не гневно ответил Уилл.
- Я не намеревался говорить о ней ничего дурного. Упоминала она
когда-нибудь при вас о своей матери?
- Однажды она сказала, что ее мать навряд ли знает причину ее побега.
"Бедная мама", - с глубокой жалостью произнесла она.
- Ее мать стала моей женой, - сказал Булстрод и, немного помолчав,
добавил: - У меня есть обязательства перед вами, мистер Ладислав,
обязательства, как я уже вам говорил, не юридического свойства, но моя
совесть их признает. Этот брак сделал меня богатым человеком; вероятно, я
не разбогател бы... или, во всяком случае, разбогател в меньших размерах,
если бы вашей бабке удалось разыскать дочь. Дочь эта скончалась, как я
понимаю?
- Да, - сказал Уилл, охваченный столь острым недоверием и неприязнью к
собеседнику, что, не отдавая себе отчета в своих действиях, взял с пола
шляпу и встал. Ему не хотелось иметь ничего общего с Булстродом.
- Умоляю вас, останьтесь, мистер Ладислав, - встревоженно проговорил
Булстрод. - Вас несомненно поразила неожиданность. Но заклинаю, выслушайте
несчастного, сломленного душевными муками.
Уилл сел, чувствуя смешанную с презрением жалость к добровольно
унижающему себя пожилому человеку.
- Мистер Ладислав, я намерен возместить ущерб, который потерпела ваша
мать. Я знаю, что вы не располагаете состоянием, и собираюсь отдать вам
соразмерную часть капитала, которая, возможно, принадлежала бы вам уже
сейчас, если бы ваша бабка была уверена, что ее дочь жива, и сумела бы ее
найти.
Мистер Булстрод сделал паузу, полагая, что собеседник потрясен его
благородством, а в глазах всевышнего он искупил свой грех. Он не
догадывался, с каким чувством слушает его Уилл, чья способность к
молниеносным выводам особенно обострилась после намеков Рафлса, проливших
свет на обстоятельства, которым лучше было бы остаться под покровом тьмы.
Ладислав не ответил, и мистер Булстрод, под конец своей речи опустивший
глаза, вопросительно посмотрел на собеседника, который смело встретил его
взгляд и сказал:
- Но вы, я полагаю, знали, что моя мать жива, и знали, где ее найти.
Мистер Булстрод весь сжался - у него задрожали губы и руки Он никоим
образом не ожидал такого поворота разговора не ждал он и того, что будет
вынужден рассказать больше, нежели считал необходимым. Но солгать он не
решился и неожиданно почувствовал, как почва, на которую он вступил не без
уверенности, заколебалась у него под ногами.
- Ваше предположение правильно, не стану отрицать ответил он,
запинаясь, - и мне бы хотелось возместить вам урон, ибо из всех, кому я
таковой нанес, вы единственный оставшийся в живых. Не сомневаюсь, вам
понятно мистер Ладислав, что руководствуюсь я не житейскими, а более
высокими соображениями, которые, как я уже упоминал, не продиктованы
стремлением избежать судебного преследования. Я готов в ущерб своему
состоянию и будущему моей семьи выплачивать вам ежегодно пятьсот фунтов в
течение всей жизни и оставить соответствующую сумму после смерти, более
того, я готов понести и большие расходы, если у вас возникнет достойный
похвалы проект, требующий дополнительных затрат. - Мистер Булстрод так
подробно описал свои намерения в надежде, что пораженный его великодушием
Ладислав, полный признательности, позабудет все сомнения.
Но весь вид Уилла - гордая поза, брюзгливая мина - выражал предельную
строптивость. Нимало не растроганный, он твердо заявил:
- Прежде чем согласиться на ваше предложение, мистер Булстрод, я должен
задать вам один-два вопроса. Были ли вы связаны с предприятием,
послужившим в свое время основой состояния, о котором вы ведете речь?
"Рафлс все ему рассказал", - мелькнуло в голове Булстрода. Мог ли он
отказаться дать ответ на вопрос, на который сам же напросился.
- Да, - ответил он.
- А этот промысел можно или же нельзя назвать предельно бесчестным...
то есть таким, что если бы обстоятельства дела получили огласку, участники
предприятия были бы поставлены в один ряд с преступниками и ворами?
Голос Уилла звучал резко и зло: чувство глубокой горечи принудило его
задать вопрос столь прямо.
Булстрод побагровел от гнева. Он готов был к самоуничижению, но
неукротимая гордыня и многолетняя привычка властвовать пересилили
раскаяние и даже страх, когда этот молодой человек в ответ на предлагаемое
благодеяние неожиданно принялся его обличать.
- Предприятие возникло, сэр, прежде, чем я стал его участником, и не
ваше дело учинять мне такого рода допрос, - ответил он, не повышая голоса,
но с раздражением.
- Нет, мое, - возразил Уилл, снова вставая со шляпой в руках. - Я имею
полное право задавать подобные вопросы, так как именно мне предстоит
решать, согласен ли я иметь с вами дело и принимать от вас деньги. Мне
дорога моя незапятнанная честь. Мне дороги не опороченные позором
родственные и дружеские связи. Сейчас я неожиданно узнал, что по не
зависящим от меня причинам мое имя опорочено. Моя мать страшилась этого,
она сделала все, чтобы устраниться от бесчестья, и я поступлю так же.
Оставьте у себя свои нажитые преступлением деньги. Располагай я
состоянием, я охотно отдал бы его тому, кто сумел бы доказать, что вы
говорите неправду. Я благодарен вам только за то, что вы не отдали мне
этих денег раньше, когда не в моей власти было от них отказаться. Человеку
необходимо чувствовать себя джентльменом. Доброй ночи, сэр.
Булстрод не успел возразить, как Уилл поспешно и решительно вышел из
комнаты, и мгновение спустя за ним захлопнулась парадная дверь. Внезапное
известие о позорном наследстве возмутило и потрясло его, и ему недосуг
было раздумывать, не слишком ли круто он обошелся с Булстродом, не слишком
ли надменно и безжалостно отмел запоздалую попытку шестидесятилетнего
человека исправить содеянное им зло.
Постороннего наблюдателя, вероятно, удивили бы его запальчивость и
резкость. Но ведь никто из посторонних не знал, что все касавшееся его
чести немедленно напоминало Уиллу о его отношениях с Доротеей и обращении
с ним мистера Кейсобона. Потому одной из причин, побудивших его столь
поспешно отринуть предложение Булстрода, была мысль, что, приняв это
предложение, он бы не смог сознаться в этом Доротее.
Ну, а Булстрод... после ухода Уилла он разрыдался, как женщина,
потрясенный до глубины души. Впервые ему открыто выразил презрение
человек, стоящий на общественной лестнице выше Рафлса. Стыд, сознание
своей униженности пронизали его до мозга костей, и он ни в чем не находил
утешения. Некоторое облегчение принесли слезы, но их пришлось поспешно
осушить, так как вернулись жена и дочери. Они только что прослушали
письмо, полученное от миссионера, который проповедовал на востоке, глубоко
сожалели, что мистер Булстрод не присутствовал при чтении, и пытались
пересказать ему все, что там было интересного.
Среди потаенных мыслей банкира самой утешительной, пожалуй, являлась
та, что Уиллу Ладиславу уж, во всяком случае, едва ли вздумается
разглашать их разговор.

62

Бедный паж давно на свете жил,
Королевну он венгерскую любил.
Старинная песня

Уилл Ладислав теперь твердо решил еще раз повидаться с Доротеей и вслед
за тем немедленно покинуть Мидлмарч. На другой день после тягостного
объяснения с Булстродом он написал ей коротенькое письмо, где сообщал, что
по различным причинам несколько задержался в их краях и просит разрешения
навестить ее в Лоуике в любой указанный ею, но по возможности близкий
день, так как не может больше медлить с отъездом и в то же время не хотел
бы уезжать, не повидавшись с ней. Он оставил письмо в редакции, велев
посыльному отнести его в Лоуик-Мэнор и подождать ответа.
Уилл не мог не сознавать нелепость своей просьбы. Он простился с
Доротеей в предыдущий раз при сэре Джеймсе Четтеме и объявил даже
дворецкому, что пришел попрощаться. Не так-то ловко чувствуешь себя,
являясь в дом, где тебя уже не ожидают: если первое прощание трогательно,
то повторное отдает комедией, и, возможно, кое у кого уже возник
язвительный вопрос, чего ради он так медлит с отъездом. Тем не менее Уилл
предпочитал открыто попросить у Доротеи позволения с ней повидаться, а не
пускаться на разные уловки, придавая видимость случайной встречи свиданию,
о котором он горячо мечтал. Прощаясь с Доротеей в прошлый раз, он ничего
не знал об обстоятельствах, представивших их отношения в новом свете и
воздвигнувших перед ним новую, еще более непреодолимую и совсем уж
неожиданную преграду. Не зная, что у Доротеи есть собственное состояние, и
не имея обычая вникать в подобные дела, Уилл полагал, что, согласно
распоряжению мистера Кейсобона, Доротея осталась бы без гроша, если бы
вздумала выйти замуж за него, Уилла Ладислава. Этого он не мог пожелать
даже в глубине души, даже в том случае, если бы Доротея была готова
променять ради него обеспеченность на нищету и лишения. Затем последовал
новый удар: Уилл узнал, почему мать его бежала из дому, и сразу же
подумал, что родственники Доротеи только по одной этой причине
окончательно бы его отринули. Тайная надежда вернуться через несколько
лет, сделав карьеру, чтобы уравняться с Доротеей, теперь казалась
несбыточным сном. Печальная перемена в его положении, по мнению Уилла,
давала ему право просить Доротею о последней встрече.
Но Доротея не прочла его письма, так как утром ее не оказалось дома.
Получив письмо от дяди, в котором тот извещал о намерении вернуться в
Англию через неделю, она отправилась сообщить эту новость во Фрешит, после
чего собиралась поехать в Типтон-Грейндж и выполнить некоторые поручения
мистера Брука, которые тот дал ей, по его словам, почитая "небольшое
умственное упражнение такого рода полезным для вдовы".
Если бы Уилл Ладислав мог подслушать разговоры, которые велись этим
утром во Фрешите, он убедился бы, что у него и впрямь есть
недоброжелатели, готовые позлословить по поводу того, что он никак не
соберется уехать. Сэр Джеймс, хотя уже не сомневался в Доротее, продолжал
следить за Ладиславом при посредстве мистера Стэндиша, которому вынужден
был довериться и дать соответствующие указания. То, что Ладислав, объявив
о своем немедленном отъезде, прожил в Мидлмарче чуть ли не два месяца,
усугубило подозрение сэра Джеймса, давно питавшего неприязнь к
"молодчику", которого он рисовал себе ничтожным, ветреным и вполне
способным на безрассудства, как видно неизбежные для человека, не
сдерживаемого семейными узами и определенным общественным положением. И
вот наконец Стэндиш сообщил ему нечто, не только подтверждавшее нелестное
мнение сэра Джеймса об Уилле, но и сулившее надежду окончательно оградить
Доротею от его домогательств.
При необычных обстоятельствах любой из нас становится сам на себя не
похожим: даже самым высокопоставленным особам иногда случается чихать;
наши душевные движения порой подвержены столь же несообразным переменам. В
это утро добрейший сэр Джеймс сделался до такой степени неузнаваем, что
сгорал от желания сообщить Доротее некую новость о предмете, которого до
этих пор брезгливо избегал в разговорах с нею. Он не мог обратиться за
содействием к Селии, предпочитая не посвящать ее в такие дела, и еще до
приезда Доротеи во Фрешит усиленно ломал себе голову, соображая, как
сможет он, человек сдержанный и отнюдь не говорун, передать ей дошедшие до
него слухи. Ее неожиданное появление прекратило его раздумья, ибо он
понял, что решительно неспособен сказать ей нечто неприятное; но отчаяние
подсказало ему выход: он отправил грума к миссис Кэдуолледер, уже знавшей
эту сплетню и не стеснявшейся повторять ее так часто, как окажется
необходимым.
Доротею задержали под благовидным предлогом, сообщив, что мистер Гарт,
которого ей нужно видеть, прибудет не позже чем через час, и она еще
разговаривала с Кэлебом, стоя в аллее, когда сэр Джеймс, завидев издали
супругу священника, поспешил ей навстречу и принялся обиняками излагать
свою просьбу.
- Довольно! Я вас поняла, - сказала миссис Кэдуолледер. - Вам нужно
соблюсти невинность. А я арапка - на мне грязи не видно.
- Все это не так уж важно, - заметил сэр Джеймс, недовольный излишней
понятливостью миссис Кэдуолледер. - Просто необходимо дать знать Доротее,
что ей нельзя его теперь принимать, а мне неловко говорить ей о причине.
Вас же это не должно затруднить.
И действительно, это ее не затруднило. Расставшись с Кэлебом, Доротея
наткнулась на зятя и миссис Кэдуолледер, которая, как тут же выяснилось,
направлялась к Селии поболтать о малыше и по чистой случайности встретила
в парке Доротею. Так мистер Брук едет домой? Чудесно! Едет, надо думать,
исцелившись от парламентской лихорадки и от пионерства. A propos о
"Пионере": кто-то напророчил, что "Пионер" вскоре уподобится умирающему
дельфину и заиграет в агонии всеми цветами, ибо протеже мистера Брука,
блистательный молодой Ладислав, то ли уехал, то ли уезжает. Сэр Джеймс об
этом слышал?
Разговаривая, они медленно шли по садовой дорожке, и сэр Джеймс,
отворотившись, чтобы стегнуть хлыстом по ветке, сказал, что до него
доходили какие-то слухи.
- Все ложь! - отрезала миссис Кэдуолледер. - Никуда он не уехал и не
уезжает, "Пионер" свой колер не переменил, и мистер Орландо Ладислав не
краснеет, распевая по целым дням арии с миссис Лидгейт, писаной, говорят,
красавицей. Всякий, кто входит к ней в гостиную, непременно застает там
Ладислава за одним из двух занятий - либо он лежит на ковре, либо
распевает арии с хозяйкой. Но городские жители - народ беспутный.
- Только что вы опровергли один слух, миссис Кэдуолледер, надеюсь, что
не подтвердится и второй, - с пылким негодованием сказала Доротея, - во
всяком случае, он искажает факты. Я не позволю дурно отзываться о мистере
Ладиславе, он и без того перенес много несправедливостей.
Охваченная сильным чувством, Доротея никогда не тревожилась о
впечатлении, какое могут произвести ее слова; и даже если бы задумалась об
этом, сочла бы недостойным молча слушать клевету из опасения быть
истолкованной превратно. Лицо ее разгорелось, губы вздрагивали.
Сэр Джеймс, бросив на нее взгляд, пожалел о своей затее; но миссис
Кэдуолледер была во всеоружии и вскричала, разведя руками:
- В том-то и дело, милая моя!.. Я о том и говорю, что чуть ли не любую
сплетню можно опровергнуть. Только напрасно Лидгейт женился на девушке из
нашего города. Он ведь чей-то там сын - мог бы найти себе жену из хорошего
дома, и она смирилась бы с его профессией, если бы была не первой
молодости. К примеру, родители Клары Харфаджер не чают, как сбыть ее с
рук; и приданое за ней недурное, вышла бы за него замуж и жила бы тут, в
наших краях. Но... что толку думать за других! Где Селия? Пойдемте же
скорее в дом.
- Я не пойду, я уезжаю в Типтон, - с некоторым высокомерием сказала
Доротея. - До свидания.
Провожая ее до кареты, сэр Джеймс хранил молчание, Он огорчился исходом
своей хитроумной уловки, на которую решился не с легкой душой.
Карета ехала между усыпанными ягодами живыми изгородями, за которыми
тянулись сжатые поля, но Доротея ничего не видела и не слышала. Слезы
катились по ее щекам, но она их не замечала. Мир представился ей
безобразным и злым: в нем не было места чистым душам. "Это неправда...
неправда", - мысленно твердила она, но не могла отделаться от
воспоминания, всегда чем-то неприятного для нее, - воспоминания о том, как
однажды она застала Уилла у миссис Лидгейт и слышала, как он поет под
аккомпанемент фортепьяно.
"Он говорил, что никогда не сделает того, чего я не одобряю... жаль, я
не могу ему сказать, что не одобряю этого", - проносилось в мыслях у
бедняжки, которая попеременно то загоралась гневом на Уилла, то пылко
жаждала его защитить. "Все они стремятся очернить его в моих глазах, но я
готова на любые страдания, только бы он оказался невиновным. Он хороший, я
верила в это всегда".
Едва в ее уме пронеслась эта фраза, карета проехала под аркой ворот, и
Доротея, торопливо проведя платочком по лицу, стала думать, как исполнить
дядюшкины поручения. Кучер попросил позволения на полчаса увести лошадей,
так как одна из них расковалась; Доротея, довольная возможностью
передохнуть, прислонилась к одной из статуй в передней и, разговаривая с
экономкой, сняла шляпку и перчатки. Наконец она сказала:
- Некоторое время я побуду в доме, миссис Келл. Пройду в библиотеку и,
если вы откроете там ставни, перепишу для вас распоряжения дяди.
- Ставни открыты, сударыня, - сказала миссис Келл, идя вслед за
Доротеей к библиотеке. - Там мистер Ладислав, он что-то ищет.
(Уилл явился в Типтон-Грейндж за папкой с эскизами, отсутствие которой
обнаружил, собираясь в дорогу, и предпочел не оставлять ее мистеру Бруку.)
Сердце Доротеи тревожно билось, но она не замедлила шаг; по правде
говоря, она так обрадовалась, узнав, что увидит Уилла, словно нашла нечто
потерявшееся и очень дорогое для нее. Дойдя до двери, она попросила миссис
Келл:
- Войдите первой и скажите мистеру Ладиславу, что я здесь.
Уилл отыскал свою папку, положил ее на столике в дальнем конце
библиотеки и, перелистывая этюды, остановил взгляд на достопамятном
наброске, сходство которого с натурой Доротее не удалось уловить. Улыбка
еще не сошла с его лица и, постукивая по столу кипой эскизов, чтобы
выровнять их края, он думал о письме, быть может ожидающем его в
Мидлмарче, как вдруг голос миссис Келл произнес у него за спиной:
- Сейчас войдет миссис Кейсобон, сэр.
Уилл быстро обернулся, и почти в то же мгновение на пороге появилась
Доротея. Миссис Келл ушла, прикрыв за собой дверь, а они, не в силах
вымолвить ни слова, глядели друг на друга. Им мешало говорить не смущение,
ведь оба знали, что близка разлука, а разлучаясь в печали, не чувствуют
смущения.
Машинально она направилась к письменному столу, и Уилл, слегка
отодвинув для нее дядюшкино кресло, отошел на несколько шагов.
- Садитесь же, прошу вас, - сказала Доротея, сложив руки на коленях. -
Я очень рада, что вы здесь.
Уилл подумал, что у нее сейчас точно такое лицо, как во время их первой
встречи в Риме; снимая шляпку, Доротея одновременно сняла плотно
прилегавший к ней вдовий чепчик, и он увидел, что она недавно плакала. А
сама она, едва взглянув на Уилла, сразу же перестала сердиться; встречаясь
с ним наедине, она всегда испытывала уверенность и радостную
непринужденность, которые приносит присутствие родного душой человека;
могут ли наговоры посторонних одним разом все это разрушить? Так пусть же
вновь прозвучит музыка, захватывающая нас всецело и населяющая радостью
все вокруг, что нам за дело до тех, кто, этой музыки не слыша, твердит,
будто она нехороша?
- Сегодня я отправил письмо в Лоуик-Мэнор, в котором просил позволения
увидеть вас, - сказал Уилл, садясь напротив Доротеи. - Я уезжаю очень
скоро, но не мог уехать, не поговорив с вами еще раз.
- Я думала, мы уже простились, когда вы были в Лоуике много недель тому
назад. Вы собирались в ближайшее время уехать, - слегка дрожащим голосом
сказала Доротея.
- Собирался, но мне не были тогда известны обстоятельства, о которых я
узнал лишь сейчас, они заставили меня по-новому взглянуть на мое будущее.
Прощаясь с вами в прошлый раз, я надеялся в один прекрасный день
вернуться. Не думаю, что я когда-нибудь вернусь... теперь.
Уилл замолк.
- Вы хотели бы объяснить мне причину? - робко спросила Доротея.
- Да, - запальчиво ответил Уилл, вскинув голову и раздраженно
отвернувшись, - еще бы мне этого не хотеть. Меня глубоко оскорбили,
унизили в ваших глазах и в глазах всех окружающих. Поставлена под сомнение
моя порядочность. Я хочу, чтобы вы знали, что ни при каких обстоятельствах
я не унизился бы до... ни при каких обстоятельствах не дал бы повода
утверждать, что меня манили деньги и я лишь делал вид, будто ищу другого.
От меня не нужно было ограждаться - ваше богатство достаточно ограждало
вас.
Выпалив эти слова, Уилл вскочил и зашагал... куда - он сам не знал. Он
оказался в нише у окна, распахнутого, как и год назад, когда, стоя на этом
же месте, он беседовал с Доротеей. В этот миг она всем сердцем
сочувствовала негодованию Уилла, и ей хотелось уверить его, что сама она
не усомнилась в его благородстве, но он упорно отворачивался, словно видел
в ней частицу враждебного мира.
- Очень дурно с вашей стороны было бы предполагать, что я хоть однажды
заподозрила вас в бесчестности, - начала она; затем со свойственной ей
пылкостью, думая только о том, как поскорей разубедить его, встала и со
словами: - Неужели вы полагаете, что я когда-нибудь не доверяла вам? -
подошла к окну и оказалась на том же месте, что и год назад, лицом к лицу
с Уиллом.
Когда Уилл увидел ее здесь, подле себя, он вздрогнул и отпрянул от
окна, стараясь избежать ее взгляда. Это невольное движение уязвило ее, и
без того настороженную его сердитым тоном. Она хотела сказать, что
оскорблена наравне с ним и не в силах что-либо исправить, но из-за
некоторых странностей в их отношениях, о которых они никогда не упоминали
открыто, она всегда боялась сказать лишнее. Доротея вовсе не была в эту
минуту уверена, что Уилл хотел бы на ней жениться, и боялась неловкой
фразой дать ему повод заподозрить ее в таких мыслях. Поэтому она только
проговорила, повторяя его же слова:
- Я убеждена, что отнюдь не было нужды чем-то от вас ограждаться.
Уилл промолчал. Ее ответ показался ему равнодушным до жестокости;
бледный и опустошенный после бурной вспышки гнева, он направился к столу
завязывать папку. Доротея, не двигаясь, смотрела на него. Последние
мгновения уплывали в бесплодном молчании. Что мог сказать он, если всеми
его помыслами безраздельно владела страстная любовь, а он запретил себе
упоминать о ней? И что могла сказать она, если была бессильна ему помочь,
ибо ее принудили взять деньги, принадлежащие по праву ему? И если к тому
же он казался в этот день отнюдь не таким близким, каким его делали прежде
их взаимное доверие и симпатия?
Наконец, Уилл справился с папкой и опять приблизился к окну.
- Мне пора уходить, - сказал он. Глаза его казались воспаленными,
словно он слишком пристально смотрел на свет, такое выражение порой бывает
у измученных горем людей.
- Чем же вы займетесь? - робко осведомилась Доротея - Ваши намерения не
изменились с тех пор, когда вы в прошлый раз готовились к отъезду?
- Нет, - ответил он безразличным тоном. - Займусь тем, что подвернется.
Вероятно, люди привыкают работать без вдохновения и надежд.
- Какие грустные слова! - сказала Доротея, и голос ее предательски
дрогнул. Затем она добавила, пытаясь улыбнуться: - Мы с вами как-то
отметили нашу общую склонность сгущать краски.
- Я не сгущаю краски, - возразил Уилл, прислоняясь к выступу стены. -
Есть события, которые случаются только однажды, и в один прекрасный день
узнаешь, что счастье позади. Со мной это случилось очень рано. Вот и все.
Я не могу и помыслить о том, что для меня всего дороже, - не потому, что
это недоступно, а потому, что моя честь и гордость не позволяют мне об
этом помышлять. Я не смог бы уважать себя, если бы рассуждал иначе. Что
же, буду влачить свое существование, как человек, увидевший однажды рай в
грезах наяву.
Уилл умолк, он ждал, как будет встречено его признание, сознавая свою
непоследовательность и укоряя себя, что так открыто говорил с Доротеей;
впрочем, трудно обвинить в ухаживании человека, заявляющего женщине, что
он никогда не станет за ней ухаживать. Это, право же, довольно призрачное
ухаживание.
Совсем иные картины представились Доротее, тут же обратившейся мыслью в
прошлое. Догадка, не о ней ли говорит Уилл, едва мелькнув, была вытеснена
сомнением: можно ли сравнить их малочисленные мимолетные встречи и прочные
отношения, по всей видимости установившиеся у него с другой особой, с
которой он видится постоянно? Именно к этой особе, вероятно, и относилось
все сказанное им; с Доротеей же его связывала, как она всегда
предполагала, просто дружба, на которую ее муж так жестоко наложил запрет,
оскорбительный и для нее, и для Уилла. Она стояла молча, потупив глаза, и
перед ее мысленным взором теснились картины, все более укреплявшие ужасную
уверенность в том, что Уилл имел в виду миссис Лидгейт. Почему же, однако,
ужасную? Просто он счел нужным сообщить ей, что и в этой ситуации был
безупречен.
Ее молчание его не удивило. В его мыслях тоже царил сумбур, и он с
отчаянием сознавал, что разлука немыслима, что-то должно ее предотвратить,
некое чудо, и уж никоим образом не те осторожные фразы, которыми они
сейчас обмениваются. Да и любит ли она его? Он не мог не признаться себе,
что огорчился бы, если бы разлука не причинила ей боли; не мог бы
отрицать, что все его слова подсказаны желанием увериться в ее взаимности.
Оба не заметили, долго ли они простояли. Доротея, наконец, подняла
взгляд и собиралась заговорить, как вдруг дверь открылась и появился
лакей, сказав:
- Лошади поданы, сударыня. Изволите ехать?
- Сейчас, - сказала Доротея. Затем, оборотившись к Уиллу, произнесла: -
Мне еще нужно написать кое-какие распоряжения для экономки.
- Мне пора идти, - сказал Уилл, когда дверь снова затворилась, и сделал
к Доротее несколько шагов. - Я завтра уезжаю из Мидлмарча.
- Вы поступаете во всех отношениях достойно, - тихим голосом сказала
Доротея, ощущая такую тяжесть на сердце, что ей трудно было говорить.
Она протянула ему руку, и Уилл не задержал ее в своей, ибо слова ее
показались ему принужденными и холодными до жестокости. Глаза их
встретились, его взгляд выражал досаду, взгляд Доротеи - только грусть.
Взяв папку, он повернулся к выходу.
- Я никогда дурно не думала о вас. Прошу вас, не забывайте меня, -
сдерживая слезы, проговорила Доротея.
- Зачем вы это говорите? - раздраженно ответил Уилл. - Скорее нужно
опасаться, как бы я не забыл все остальное.
В этот миг в нем вспыхнул непритворный гнев и побудил его уйти немедля.
Для Доротеи все слилось воедино - его последние слова, прощальный поклон у
дверей и ощущение, что его уже нет в библиотеке. Она опустилась в кресло и
застыла в неподвижности, ошеломленная стремительным водоворотом образов и
чувств. Прежде всего возникла радость, хотя грозила обернуться горем -
радостной была догадка, что любил он ее, что отрекся он от любви к ней, а
не от какой-то иной, предосудительной и запретной, несовместимой с его
представлением о чести. Им придется расстаться, но - Доротея глубоко
вздохнула, чувствуя, как к ней возвращаются силы, - она сможет теперь
думать о нем без запрета. Так расставаться было легче: можно ли грустить,
впервые осознав, что любишь и любима? Словно растаяла тяжелая ледяная
глыба, которая давила на ее сознание, и оно ожило; прошлое воротилось в
более явственном виде. Неизбежная разлука не умаляла радости - быть может,
даже делала ее полнее в этот миг: ни у кого теперь не повернется язык их
упрекнуть, никто с презрительным изумлением не бросит на них взгляда.
Решение Уилла делало упреки неуместными, а изумление - почтительным.
Всякий, кто взглянул бы на нее в эту минуту, увидел бы, как ее мысли
воодушевляют ее. Взяв лист бумаги, она не задумываясь набросала указания
для экономки: когда наши умственные способности обострены, мы каждой
мелочи, которая потребовала внимания, уделяем его так же щедро, как свет
солнца заливает узенькую щель. Надевая шляпку, она оживленно попрощалась с
экономкой. Скорбный вдовий чепчик обрамлял разрумянившееся лицо с
заблестевшими глазами. Сев в карету, она откинула тяжелые плерезы и все
выглядывала из окна: не этой ли дорогой пошел Уилл? Она гордилась его
безупречным поведением, и все ее чувства пронизывала радостная мысль: "Я
была права, когда его защищала".
Карета ехала быстро, кучер привык вовсю погонять серых, ибо покойному
мистеру Кейсобону всегда не терпелось поскорее вернуться к письменному
столу. Ночью прошел дождь, он прибил пыль, и отрадно было катить по
дороге, под синим куполом неба, высоко вздымавшимся над скоплениями
облаков. Казалось, на земле, раскинувшейся под безбрежным небом, все дышит
счастьем, и Доротее захотелось догнать Уилла и взглянуть на него еще раз.
А вот и он за поворотом дороги, шагает с папкой под мышкой; но уже в
следующий миг, когда карета поравнялась с Уиллом и он приподнял шляпу, у
Доротеи защемило сердце оттого, что она так торжествующе пронеслась мимо
него. Даже оглянуться у нее не было сил. Словно какая-то бездушная толпа
разделила их и погнала по разным дорогам, все больше отдаляя друг от
друга, - так стоило ли оглядываться? Сделать ему какой-нибудь знак,
который можно было бы расшифровать словами: "Зачем нагл разлучаться?" -
было так же невозможно, как остановить карету и подождать, пока он
подойдет. Куда уж там, когда благоразумие обрушивало на нее сонмы причин,
запрещающих даже помыслить о том, что будущее, может быть, отменит решение
этого дня.
"Жаль, что я не знала прежде... Жаль, что он не узнал... мы были бы
тогда счастливы, думая друг о друге, и разлука не страшила бы нас. А если
бы я еще могла дать ему денег и облегчить его жизнь!" - вот мысли, которые
преследовали ее настойчивее прочих. Однако при всей независимости ее
суждений, светские условности так властвовали над ней, что стоило ей
подумать о бедственном положении Уилла, из-за которого он и впрямь
нуждается в этих деньгах, она тотчас, как положено в ее кругу, вспоминала
о недопустимости более близких отношений с ним. Вот почему она
беспрекословно признавала неизбежность его выбора. Мог ли он мечтать,
чтобы она разрушила преграду, воздвигнутую между ними ее мужем? Могла ли
она решиться разрушить ее?
Намного горше были чувства Уилла, глядевшего, как карета исчезает
вдали. Любой мелочи было достаточно, чтобы вывести его из равновесия, и
когда Доротея обогнала его, неприкаянного, бредущего искать удачи -
которая не представлялась сейчас желанной, - самоотверженное решение
показалось ему просто вынужденным и он уже не утешался мыслью, что по
собственному выбору принял его. Он ведь даже не уверен, что Доротея его
любит; кто на его месте счел бы себя счастливцем по той сомнительной
причине, что все страдания достались ему одному?
Вечер Уилл провел у Лидгейтов, на следующий день он уехал.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ДВА ИСКУШЕНИЯ

63

Эти мелочи значительны для маленьких людей.
Голдсмит

- Часто вы встречаетесь с высокоученым и премудрым Лидгейтом? -
осведомился мистер Толлер во время званого обеда, который по обычаю
устраивал на рождество, адресуясь к своему соседу справа, мистеру
Фербратеру.
- К сожалению, нет, - отозвался священник, привыкший к подтруниваниям
мистера Толлера по поводу его пристрастия к новоявленному медицинскому
светилу. - Живу я на отшибе, а доктор Лидгейт постоянно занят.
- В самом деле? Рад это слышать, - учтиво, но не скрывая удивления
вмешался доктор Минчин.
- Он уделяет много времени больнице, - продолжал мистер Фербратер, по
привычке пользуясь возможностью поддержать репутацию Лидгейта. - Я об этом
слышал от моей соседки, миссис Кейсобон - она часто там бывает. Лидгейт,
по ее словам, неутомим, Булстрод не смог бы найти лучшего врача для
больницы. Сейчас он занят приготовлением новой палаты, на случай если до
нас доберется холера.
- И новых врачебных теорий, дабы испытать их на пациентах, - вставил
мистер Толлер.
- Полноте, Толлер, будьте справедливы, - возразил мистер Фербратер. - С
вашим умом едва ли можно не понять, как необходимы медицине, да и не ей
одной, люди, которые без боязни ищут новых путей; а что касается холерной
эпидемии, то ведь из вас, врачей, пожалуй, ни один не знает, как с ней
справиться. И тот, кто в неизведанной области опережает других, более
всего вреда приносит себе самому.
- Тем паче, что вы с Ренчем ему многим обязаны, - обратился к Толлеру
доктор Минчин. - Это ведь благодаря ему вам досталась самая завидная часть
практики доктора Пикока.
- Этот ваш Лидгейт очень уж сорит деньгами для начинающего, - заметил
мистер Гарри Толлер, пивовар. - У него богатая родня на севере, как видно,
они ему помогают.
- Надеюсь, - сказал мистер Чичли. - В противном случае ему не следовало
бы жениться на такой прелестной девушке. Как же на него не злиться, черт
возьми, если он увел у нас из-под носа самую хорошенькую девушку в городе.
- Да, черт возьми! Ей нет здесь равных, - сказал мистер Стэндиш.
- Мой друг Винси не в восторге от этого брака, уверяю вас, - сообщил
мистер Чичли. - И уж, конечно, от него они ничего не получат. А насколько
раскошелится родня Лидгейта, не знаю. - Мистер Чичли с подчеркнутой
сдержанностью ронял фразы.
- Лидгейт едва ли считает врачебную практику средством зарабатывать
хлеб насущный, - не без сарказма заключил мистер Толлер, на чем и был
исчерпан разговор.
Уже не впервые мистер Фербратер слышал намеки на то, что расходы
Лидгейта намного превосходят его гонорары, но он надеялся, что у доктора
имелись какие-то денежные ресурсы или надежды, позволившие ему устроить
свадьбу на широкую ногу и не чувствовать себя в зависимости от пациентов.
Однажды вечером, наведавшись в Мидлмарч, чтобы, как в старину, поболтать с
Лидгейтом, мистер Фербратер обратил внимание на его ненатуральную
оживленность, совершенно несвойственную этому человеку, всегда
естественному - и в тех случаях, когда он хранил молчание, и в тех, когда
внезапно нарушал его, высказывая осенившую его мысль. Покуда гость с
хозяином находились в кабинете, Лидгейт, ни на миг не умолкая, обсуждал
преимущества и недостатки ряда биологических теорий, но он не приводил тех
веских доводов и умозаключений, которые, подобно вехам, возникают на пути
того, кто ищет истину добросовестно и неутомимо, как и следовало ее
искать, по мнению доктора Лидгейта, утверждавшего, что "в каждом изыскании
должны чередоваться систола и диастола" и "мысль человека должна то
расширяться, охватывая весь горизонт, то съеживаться, умещаясь на
предметном столике под линзой". Казалось, в этот вечер он так
разговорился, чтобы избежать упоминания о личных делах. Вскоре они перешли
в гостиную, где Лидгейт, попросив жену им поиграть, молча опустился в
кресло, и лишь глаза его как-то странно поблескивали. "Он выглядит так,
словно принял опий, - промелькнуло в голове Фербратера, - то ли у него
глаза болят, то ли неприятности с пациентами".
У него не возникло мысли, что брак Лидгейта, возможно, не так уж
удачен. Как и все, он считал Розамонду милым, кротким существом, хотя и
находил ее довольно скучной - ходячий образчик хороших манер; а его
матушка не могла простить Розамонде того, что та, казалось, никогда не
замечала присутствия Генриетты Ноубл. "Впрочем, Лидгейт полюбил ее, -
мысленно заключил священник, - стало быть, таков его вкус".
Мистер Фербратер знал, что Лидгейт горд, но поскольку сам он не был
гордым - и, пожалуй, не особенно радел о соблюдении своего достоинства,
ибо все его честолюбие исчерпывалось стремлением не быть негодяем и
глупцом, - то он и не заметил, что Лидгейт ежится, как от ожога, при
каждом упоминании о его денежных делах. А вскоре после разговора за столом
у Толлера священник узнал нечто заставившее его с нетерпением поджидать
случая, когда он сможет намекнуть Лидгейту, что участливый слушатель
всегда к его услугам, если у доктора возникнет в нем нужда.
Случай представился в день Нового года, когда мистер Винси устроил у
себя званый обед, на который невозможно было не явиться мистеру
Фербратеру, ибо его настойчиво призывали не забывать старых друзей после
того, как он стал священником большого прихода. Обед проходил в обстановке
весьма дружелюбной: присутствовали все дамы из семьи Фербратеров, все
отпрыски семейства Винси сидели за обеденным столом, и Фред уверил
матушку, что она выкажет пренебрежение Фербратерам, если не пригласит Мэри
Гарт, близкого друга этой семьи. Мэри явилась, и Фред ликовал, хотя
удовольствие порой прослаивалось неудовольствием - торжество, что матушка,
наконец, может убедиться, как высоко ценят Мэри почтеннейшие из гостей,
заметно омрачилось ревностью, после того как рядом с Мэри сел мистер
Фербратер. Фред стал гораздо менее самоуверенным с тех пор, как начал
опасаться соперничества Фербратера, и опасения все еще не оставили его.
Миссис Винси в полном блеске своей зрелой красоты озадаченно разглядывала
приземистую Мэри, ее жесткие курчавые волосы и лицо, на котором и в помине
не было ни роз, ни лилий, безуспешно пытаясь представить себе, как она
любуется Мэри в свадебном наряде и умиляется, глядя на внучат - "вылитых
Гартов". Тем не менее время прошло весело, и Мэри выглядела очень
оживленной. Зная тревоги Фреда, она радовалась, что его семья стала
относиться к ней более дружелюбно, а со своей стороны была не прочь им
показать, как высоко ценят ее люди, с чьим мнением Винси не могли не
считаться.
Мистер Фербратер заметил, что у Лидгейта скучающий вид, а мистер Винси
почти не разговаривает с зятем. Розамонда была полна изящества и
безмятежности, и только очень проницательный наблюдатель - а у священника
не имелось сейчас причин проявлять особую наблюдательность - обратил бы
внимание на полное отсутствие у миссис Лидгейт того интереса к мужу,
который неизменно обнаруживает любящая жена, невзирая на чинимые этикетом
препоны. Когда доктор вступал в разговор, она сидела отворотившись, словно
статуя Психеи, принужденная по воле скульптора глядеть в другую сторону; а
когда его вызвали к больному и он воротился часа через два, Розамонда,
казалось, оставила без внимания это ничтожное обстоятельство, которое
полтора года назад причислила бы к разряду серьезных событий. В
действительности она отлично слышала голос мужа и замечала все, что он
делает, однако милая рассеянность давала ей возможность, не нарушая
приличий, выразить недовольство мужем. Вскоре после того, как Лидгейту
пришлось покинуть общество, не закончив десерта, дамы перешли в гостиную и
миссис Фербратер, оказавшись подле Розамонды, сказала:
- Вам, как видно, нередко приходится лишаться общества вашего мужа,
миссис Лидгейт.
- Жизнь врача изобилует трудами, в особенности такого энтузиаста, как
мистер Лидгейт, - ответила Розамонда и непринужденно отошла от кресла
старой дамы.
- Бедняжка ужасно скучает в одиночестве, - сказала миссис Винси,
сидевшая рядом с миссис Фербратер. - Я особенно это заметила, когда
гостила у Розамонды во время ее болезни. Видите ли, миссис Фербратер, у
нас в доме всегда весело. Я и сама веселого нрава, и мистер Винси любит
общество. Девочка привыкла к такой жизни, каково же ей быть женой
человека, который может отлучиться из дому когда угодно и неизвестно на
сколько, да к тому же еще угрюм и гордец, - слегка понизив голос, ввернула
разговорчивая миссис Винси. - Но у Розамонды ангельский характер - помню,
братья ей частенько досаждали, но не в ее обычае выказывать
неудовольствие; еще малюткой это была воплощенная доброта и кротость. У
всех моих детей, благодаренье богу, прекрасный характер.
Последнему утверждению легко было поверить, глядя, как миссис Винси,
откинув ленты чепца, с улыбкой повернулась к трем младшим дочкам, из
которых самой юной исполнилось семь, а старшей - одиннадцать. Но ей
пришлось при этом одарить благосклонной улыбкой и Мэри Гарт, которую
девочки затащили в угол и заставили рассказывать им сказки. В этот момент
Мэри заканчивала увлекательное повествование о Румпельстилтскине (*167),
каковое знала наизусть, так как Летти то и дело вытаскивала свой любимый
красный томик, чтобы попотчевать этой историей невежественных взрослых.
Любимица миссис Винси, Луиза, подбежала к матери, не на шутку
взволнованная, и воскликнула:
- Ой, мама, мама, маленький человечек так сильно топнул ножкой, что она
застряла между половицами!
- Хорошо-хорошо, мой херувимчик! - отозвалась мать. - Ты мне все
расскажешь завтра. Ступай, слушай дальше! - И проводив взглядом Луизу,
которая устремилась в угол, решила, что если Фреду еще раз вздумается
пригласил к ним Мэри, возражать, пожалуй, не стоит, раз уж девушка
настолько пришлась по душе детишкам. В уголке тем временем становилось все
оживленнее, ибо мистер Фербратер, войдя в гостиную, сел позади Луизы и
усадил ее к себе на колени, после чего юные слушательницы потребовали,
чтобы Мэри снова повторила сказку для мистера Фербратера. Мистер Фербратер
тоже этого потребовал, и Мэри, не чинясь, со свойственной ей
обстоятельностью пересказала слово в слово всю историю. Находившийся
неподалеку Фред торжествовал, и его радость была бы безоблачной, если бы
мистер Фербратер, который для удовольствия детей делал вид, что слушает с
захватывающим интересом, не глядел на Мэри с неподдельным восхищением.
- Мою историю об одноглазом великане ты теперь и слушать не захочешь,
Лу, - сказал Фред, когда Мэри умолкла.
- Захочу. Рассказывай сейчас, - возразила Луиза.
- Э, нет, благодарю покорно, куда уж мне. Попроси мистера Фербратера.
- Да, да, - вмешалась Мэри, - попросите мистера Фербратера рассказать
вам, как великан по имени Том разрушил красивый домик, где жили муравьи, и
даже не догадался, что они огорчаются, так как не слышал их плача и не
видел, чтобы они вытаскивали носовые платочки.
- Ой, пожалуйста, - сказала Луиза, устремив на священника просительный
взгляд.
- Нет, нет, я суровый старый пастырь. Если я даже и попробую разыскать
сказочку в своих пожитках, то наверняка вытащу проповедь. Прочитать вам
проповедь? - осведомился он, оседлав нос очками и чопорно сжав губы.
- Да, - неуверенно ответила Луиза.
- Ну-с, о чем же вам ее прочитать? О вреде пирогов: пироги прескверная
штука, особенно сладкие, да еще со сливовым вареньем.
Всерьез встревожившись, Луиза спрыгнула с его колен и перебежала к
Фреду.
- В новогодний день, я вижу, лучше не проповедовать, - сказал мистер
Фербратер, поднимаясь и выходя из гостиной. Он почувствовал, что Фред
ревнует к нему Мэри и что сам он, как и прежде, отличает ее среди всех.
- Очаровательная молодая особа мисс Гарт, - сказала миссис Фербратер,
наблюдавшая за эволюциями сына.
- Да, - отозвалась миссис Винск, которой не удалось промолчать, ибо
старая дама устремила на нее выжидательный взор. - Жаль, ей не хватает
миловидности.
- Ничуть не жаль, - решительно отрезала миссис Фербратер. - У нее
приятное лицо. Если всемилостивейший господь счел уместным создать
превосходную женщину, не наделив ее красотой, то незачем ее и требовать. Я
более всего ценю хорошие манеры, а мисс Гарт, заняв любое положение, будет
вести себя как подобает.
Старая дама с особой запальчивостью вступилась за Мэри, предполагая,
что та, быть может, еще станет ее невесткой; помолвка Мэри с Фредом пока
не была объявлена, она даже не считалась решенным делом, и поэтому все три
лоуикские дамы надеялись, что их Кэмден рано или поздно женится на мисс
Гарт.
Вошли новые гости, и в гостиной зазвучала музыка и началось веселье, а
в тихой комнате по другую сторону прихожей приготовили тем временем столы
для виста. Мистер Фербратер сыграл в угоду матушке один роббер - старушка
полагала, что, изредка играя в вист, дает отпор постыдным новым веяниям, а
при такой точке зрения достойно выглядит даже ренонс. Но затем он усадил
на свое место мистера Чичли и вышел. В прихожей он увидел Лидгейта,
который только что вернулся и снимал пальто.
- Вас-то мне и надобно, - сказал священник; и, повернув прочь от
гостиной, они пересекли прихожую и остановились у камина, в котором трещал
и ослепительно сверкал огонь. - Как видите, мне ничего не стоит покинуть
карточный стол, - продолжал он, глядя с улыбкой на Лидгейта, - я теперь не
играю ради денег. Как утверждает миссис Кейсобон, этим я обязан вам.
- Каким образом? - холодно осведомился Лидгейт.
- Э, вам хотелось бы все от меня скрыть; невеликодушная скромность -
так я ее называю. Вы оказали человеку добрую услугу, ему отрадно будет об
этом узнать. Мне непонятно нежелание иных людей чувствовать себя
обязанными: даю честное слово, мне очень нравится чувствовать себя
обязанным всем, кто сделал мне добро.
- Я не понимаю, что вы имеете в виду, - сказал Лидгейт. - Разве только
разговор, который у меня однажды состоялся с миссис Кейсобон. Я, впрочем,
не думал, что она нарушит слово и перескажет его вам, - закончил Лидгейт,
опираясь спиной о край каминной доски, с отнюдь не приветливым видом.
- Проговорилась не она, а Брук, и то совсем недавно. Он весьма любезно
сообщил мне, что очень рад моему назначению, хотя вы разрушили все его
фортификации, превознося меня, словно новоявленного Тиллотсона, Кена
(*168) и им подобных, так что миссис Кейсобон и слушать не желала о других
кандидатурах.
- Брук болтлив и глуп, - презрительно сказал Лидгейт.
- Тем не менее его болтливость порадовала меня. Не понимаю, чего ради
вам понадобилось скрывать, что вы оказали мне услугу, дружище. А вы мне
несомненно ее оказали. Огорчительно и в то же время поучительно
проследить, как охотно мы вступаем на стезю добродетели, когда перестаем
испытывать нужду в деньгах. Человек не стал бы читать "Отче наш" от конца
к началу (*169) и тешить тем дьявола, если бы не нуждался в его услугах. С
тех пор как мне отдали Лоуикский приход, я перестал зависеть от капризов
случая.
- А по-моему, не будет случая, так не будет и денег, - возразил
Лидгейт. - Человек, который зарабатывает их своим трудом, может надеяться
только на счастливый случай.
Столь разительную перемену в его суждениях, по мнению мистера
Фербратера, вероятней всего было приписать раздражительности, которая
нередко возникает у людей, угнетенных неурядицами в делах. Он ответил
благодушно, не вступая в спор:
- О, жизнь требует от нас великого терпения. Но человеку легче
терпеливо ждать, если у него есть любящие друзья, которые от всей души
желают поддержать его в беде.
- Да, разумеется, - небрежно отозвался Лидгейт, выпрямился и взглянул
на часы. - Люди склонны слишком уж преувеличивать свои затруднения.
Мистер Фербратер предлагал ему помощь, он как нельзя более ясно это
понял и был уязвлен.
Так уж удивительно устроены мы, смертные: Лидгейту доставляла
неизменное удовольствие мысль об оказанной Фербратеру услуге, но, едва
священнику представилась возможность отплатить ему добром за добро,
Лидгейт испуганно пресек попытки вызвать его на откровенность. И притом,
какими бы соображениями ни было вызвано это предложение дружеских услуг, к
чему оно приведет? - да к тому, что он должен будет изложить "суть дела",
признаться, в чем же именно испытывает он нужду. Покончить жизнь
самоубийством сейчас казалось ему легче.
Мистер Фербратер был достаточно умен и правильно истолковал ответ, к
тому же внушительная внешность Лидгейта сочеталась с внушительностью тона
и манер и исключала попытки обходным путем вынудить его отказаться от
принятого решения.
- Который час? - спросил священник, подавляя обиду.
- Начало двенадцатого, - сказал Лидгейт. И они оба направились в
гостиную.

64

_Первый джентльмен_:
Где власть, пускай там будет и вина.
_Второй джентльмен_:
О нет, ведь всякой власти есть пределы.
Чуму нельзя остановить заставой,
Ни рыбу хитрым доводом поймать.
Любая сила двойственна в себе.
Причины нет без следствия. И суть
Деяния в бездействии таится.
Приказ без подчиненья - не приказ.

Даже если бы Лидгейту вздумалось со всей откровенностью рассказать о
своих делах, он едва ли мог надеяться получить от Фербратера необходимую
ему немедленно помощь. Кредиторы наседали: поставщики присылали счета за
истекший год, Дувр грозил отобрать мебель, и так как поступления от
пациентов были скудны и ничтожны - щедрые гонорары из Фрешита и Лоуика
разошлись в мгновение ока, - требовалось никак не менее тысячи фунтов,
чтобы, уплатив самые неотложные долги, сохранить достаточную сумму,
которая дала бы доктору "возможность оглядеться", как принято оптимистично
говорить в подобных случаях.
И разумеется, с приходом веселого рождества, за коим следует счастливый
Новый год, когда наши сограждане ждут оплаты товаров и услуг, которыми они
двенадцать месяцев любезно осыпали ближних, бремя мелочных забот так тяжко
придавило Лидгейта, что он не мог сосредоточиться даже на самом обычном и
неотложном деле. Характер у Лидгейта был неплохой, живой ум,
добросердечие, а также крепкое телосложение позволяли ему в повседневных
обстоятельствах не опускаться до несоразмерной поводам обидчивости. Но
сейчас его терзало раздражение совсем иного рода, - неурядицы сердили его
не сами по себе, его сердило ощущение, что он попусту растрачивает силы на
унизительные дрязги, несовместимые с его высокими помыслами. "Вот о чем
мне приходится думать, а я мог бы заниматься вот этим и тем", - то и дело
твердил он себе с досадой, и каждая новая трудность возмущала его вдвойне.
Среди литературных героев особенно сильное впечатление производят
джентльмены, постоянно сетующие на прискорбную ошибку, из-за которой их
возвышенная душа угодила в столь унылую и неприглядную дыру, как
вселенная, но сознание собственной грандиозности и ничтожности света не
лишено приятности. Гораздо менее приятно чувствовать, что где-то
существует жизнь, полная полезной деятельности и кипения мысли, а ты сам
тем временем погряз в эгоистических тревогах и заботах и помышляешь лишь о
том, как из них выбраться. Заботы Лидгейта могли, пожалуй, показаться
низменными возвышенным натурам, никогда не слыхивавшим о долгах, кроме
разве только очень крупных. Они и были низменны, но не сталкиваться с
низменными заботами и тревогами невозвышенные смертные могут, лишь будучи
свободными от денежных затруднений и их неизбежного следствия - корыстных
надежд и вульгарных искушений: ожидания смерти богатого дядюшки,
жульнического стремления придать благовидность неприглядному, попытки
оттягать у ближнего теплое местечко и нетерпеливого ожидания Удачи, даже в
облике бедствия.
Постоянно ощущая на шее это унизительное ярмо, Лидгейт впал в
раздражительное и угнетенное состояние духа, следствием которого явилась
все большая отчужденность между супругами. После первого откровенного
разговора, когда он рассказал жене о закладной, Лидгейт не раз пытался
обсудить с Розамондой, каким образом им сократить расходы, и по мере того
как приближалось рождество, его предложения становились все более
определенными. "Мы могли бы ограничиться одной служанкой и сильно
сократить расходы, - говорил он, - к тому же одной лошади с меня вполне
достаточно". Как мы знаем, Лидгейт начал более здраво судить о ведении
домашнего хозяйства, и самолюбие, прежде побуждавшее его не отставать от
других, еще сильнее побуждало его опасаться прослыть должником и просить
помощи у окружающих.
- Поступай как вздумается - можешь рассчитать двух слуг и оставить
только служанку, - ответствовала Розамонда. - Но боюсь, как бы не
пострадала твоя репутация, если мы станем жить как бедняки. А это дурно
отразится на твоей практике.
- Розамонда, душа моя, мне не приходится выбирать. Слишком уж мы
размахнулись вначале. Дом у Пикока был куда меньше, чем наш. Виной всему
мое неблагоразумие, меня следовало бы побить, да некому, за то, что я
лишил тебя возможности жить так богато, как ты привыкла. Но мы ведь потому
и поженились, что любим друг друга, верно? И это нам поможет потерпеть,
пока все не войдет в колею. Пойди же ко мне, милая, отложи рукоделие и
подойди ко мне.
В действительности ему было сейчас не до нежностей, однако он боялся,
что любовь исчезнет без возврата, и старался помешать возникавшему между
ними отчуждению. Розамонда повиновалась, и он усадил ее на колено, но ее
покорность была внешней - муж сердил ее. Бедняжка понимала лишь одно: мир
ведет себя совсем не так, как ей нравится, а Лидгейт - частица этого мира.
Он обнимал ее одной рукой за талию, прикрыв другою обе ее ручки. Человек
крутой и резкий, Лидгейт мягко обходился с женщинами, никогда не забывая,
как они хрупки, как из-за сказанного им в сердцах обидного слова могут
утратить душевное равновесие, даже захворать. И он снова принялся убеждать
жену:
- Стоит лишь немного разобраться - и просто поражаешься, как много
денег уходит у нас попусту. По-моему, прислуга безалаберно ведет
хозяйство, к тому же мы слишком часто принимали гостей. Но я думаю, есть
много людей нашего круга, которые проживают гораздо меньше нас: они
обходятся самым необходимым и следят, чтобы каждая мелочь шла впрок.
Вероятно, это очень сокращает расходы - Ренч, хотя у него колоссальная
практика, ведет самый скромный образ жизни.
- Ну, если тебе угодно следовать примеру Ренчей! - сказала Розамонда,
слегка отвернувшись. - Только, помнится, ты отзывался об их скаредности с
отвращением.
- Да, это люди с дурным вкусом, их бережливость неприглядна. Нам нет
нужды во всем уподобляться им. Просто я имел в виду, что они избегают
крупных расходов, хотя у Ренча прекрасная практика.
- А почему бы и тебе не обзавестись солидной практикой, Тертий? У
мистера Пикока была хорошая практика. Веди себя осмотрительней, старайся
не оскорблять пациентов, сам изготовляй больным лекарства, как делают
остальные. Ты, право же, недурно начал, стал врачом в нескольких уважаемых
семьях. Эксцентричность до добра не доведет. Нужно постараться каждому
быть приятным, - мягко, но решительно увещевала Розамонда.
Лидгейт рассердился: он был готов оказать снисхождение женской
слабости, но не женскому самовластию. Беззаботность наяды не лишена
обаяния лишь до тех пор, пока это легковесное существо не примется нас
поучать. Впрочем, он сдержался и лишь ответил тоном более суровым, чем
прежде:
- Предоставь уж мне судить, как обходиться с пациентами, Рози. Я не
собираюсь обсуждать этот вопрос с тобой. Тебе одно нужно запомнить: в
течение долгого времени доход наш будет очень скромен - фунтов четыреста,
а то и меньше, и мы должны изменить наш образ жизни, сообразуясь с этим
обстоятельством.
Розамонда помолчала, не поднимая глаз, затем произнесла:
- Мой дядюшка Булстрод должен оплачивать твою работу в больнице: он
ведет себя нечестно, бесплатно пользуясь твоим трудом.
- Я наблюдаю за больницей безвозмездно, так было сразу решено. Этот
вопрос мы тоже не будем с тобой обсуждать. Как я тебе уже сказал, у нас
есть только один путь, - с раздражением ответил Лидгейт. Затем, сделав над
собой усилие, он более мягко продолжил: - Кажется, я нашел способ
значительно облегчить наше положение. Мне говорили, молодой Нед Плимдейл
собирается жениться на мисс Софи Толлер. Они богаты, а в Мидлмарче не так
легко снять хороший дом. Не сомневаюсь, они с радостью возьмут наш и купят
большую часть мебели, а за ценой не постоят. Я могу поручить Трамбулу
переговорить об этом с Плимдейлом.
Розамонда встала и медленно прошла в дальнюю часть комнаты. Когда,
повернувшись, она снова направилась к мужу, он увидел, что она вот-вот
заплачет, - кусая губы и стискивая кулачки, она с трудом удерживала слезы.
Скверно стало у него на душе: гнев разгорался все сильней, однако дать ему
выход было бы недостойно мужчины.
- Розамонда, извини меня. Я знаю, тебе больно.
- Я думала, когда мне пришлось вернуть столовое серебро и в дом явился
этот человек, составлять опись нашей мебели... я тогда думала: ну, ладно,
но хотя бы это уже все.
- Я ведь тогда все объяснил тебе, милая. Закладная - это не более чем
закладная, она потому и потребовалась, что у нас есть долг. Его нужно
возвратить в ближайшие месяцы, не то продадут нашу мебель. Если Плимдейл
согласится взять дом и большую часть мебели, мы сможем расплатиться с этим
долгом и некоторыми другими, а кроме того, избавимся от обузы, оплачивать
которую нам не по карману. Мы снимем меньший дом, Трамбул сдает очень
приличный особняк за тридцать фунтов в год, а за наш мы платим девяносто.
- Каждую фразу Лидгейт произносил отрывисто, резко, как говорят обычно
люди, стараясь окончательно уверить слушателя в непреложности фактов.
Слезы беззвучно катились по щекам Розамонды. Она прикладывала к ним
платок, молча глядя на стоявшую на каминной доске большую вазу. Никогда
еще ей не было так тяжко. Наконец она сказала, медленно, с нажимом
выговаривая каждое слово:
- Я не ожидала, что тебе захочется так поступить.
- Захочется? - вспыхнул Лидгейт, вскочил с кресла и, сунув руки в
карманы, стремительно зашагал от камина. - При чем тут мои желания? Мне
вовсе этого не хочется, у меня нет другого выхода, вот в чем дело. - Он
резко повернулся и двинулся назад.
- По-моему, выходов сколько угодно, - возразила Розамонда. - Давай все
продадим и навсегда уедем из Мидлмарча.
- А чем займемся? Чего ради мне бросать работу, практику и начинать все
сызнова, на пустом месте? Куда бы мы ни переехали, мы будем нищими, так же
как здесь, - говорил он, сердясь все сильнее.
- Если мы оказались в таком положении, то по твоей лишь вине, Тертий, -
с глубочайшей убежденностью сказала Розамонда, поворачиваясь лицом к мужу.
- Ты вел себя с родней неподобающе. Ты оскорбил капитана Лидгейта. Сэр
Годвин был очень добр ко мне, когда мы гостили в Коуллингеме, и я уверена,
если бы ты обратился к нему с должным уважением и рассказал о своих делах,
он бы тебе чем-нибудь помог. Но ты предпочитаешь отдать наш дом и мебель
мистеру Неду Плимдейлу.
Глаза Лидгейта гневно блеснули и, снова потеряв терпение, он сурово
ответил:
- Да, если тебе угодно так смотреть на дело, я этого хочу. Я признаю,
что для меня предпочтительнее прибегнуть к такому выходу, чем ставить себя
в дурацкое положение, обращаясь с бесполезными просьбами к родне. Будь по
твоему, изволь: мне хочется так поступить.
Последнюю фразу он выпалил так, словно стиснул мускулистой рукой
хрупкое плечико Розамонды. Однако силою характера Розамонда ни на йоту не
уступала мужу. Она тотчас же ушла из комнаты, не проронив ни слова, но
полная решимости расстроить его план.
А он вышел из дому, холодея от страха при мысли, что ему еще
когда-нибудь придется вступить с женой в подобный спор и разговаривать с
ней еще раз так зло и так резко. Казалось, трещинка прорезала хрупкий
кристалл и одно неосторожное движение может оказаться роковым. Тягостным
недоразумением станет их брак, если они не смогут более любить друг друга.
Он давно уже принудил себя смириться с дурными свойствами ее характера,
прежде всего с неотзывчивостью, которая проявлялась в пренебрежении ко
всем его желаниям и ко всему, что составляло смысл его жизни. Первое
разочарование в супружестве, и нешуточное: нет и не будет у него нежной,
заботливой, чуткой подруги, и он вынужден смириться с унылой перспективой,
как покоряется своей безрадостной доле калека. Но жена не только
предъявляет требования мужу, она владеет его сердцем, и Лидгейт горячо
желал ей не утратить этой власти. Печальную уверенность: "Она не будет
меня сильно любить" легче вынести, чем опасение: "Я уже не смогу любить
ее". Вот почему, едва остыв от гнева, он постарался убедить себя, что
причина их несогласия не в Розамонде, а в затруднениях, в которых частично
повинен он сам. Вечером он был очень нежен с Розамондой, стараясь исцелить
нанесенную утром рану, а Розамонда не любила подолгу дуться - она искренне
обрадовалась, убедившись в его неизменной любви и покорности. Однако
радость эта вовсе не свидетельствовала о любви Розамонды к нему.
Лидгейт не торопился возобновлять разговор о передаче дома Плимдейлам.
Он не отказался от своего намерения, но хотел осуществить его, не тратя
лишних слов. Однако Розамонда сама коснулась этой темы, спросив за
завтраком как бы невзначай:
- Ты уже разговаривал с Трамбулом?
- Нет, - ответил Лидгейт. - Но я загляну к нему нынче утром. Времени
терять нельзя.
Он решил, что Розамонда согласна, и нежно поцеловал ее в голову,
прощаясь с ней.
Когда настало время визитов, Розамонда посетила миссис Плимдейл,
матушку мистера Неда, и в изящных выражениях поздравила ее с предстоящей
женитьбой сына. Миссис Плимдейл, как истинная мать, полагала, что
Розамонда, вероятно, сожалеет о своей ошибке; но, будучи женщиной доброй и
сознавая, что сын ее не остался внакладе, ответила любезно:
- Да, Нед очень счастлив, это так. Я не могла бы пожелать себе лучшей
невестки, чем Софи Толлер. Отец дает за ней отличное приданое. Владелец
такой пивоварни, разумеется, он щедр. Семейство самое почтенное,
превосходные связи. Но для меня не это главное. Мне очень нравится Софи -
такая милая, простая, без претензий, хотя принадлежит к лучшему обществу.
Я не говорю о барышнях из аристократических семейств. Мне не по нраву
люди, стремящиеся перебраться из своего круга повыше. Софи у нас в
Мидлмарче не уступит никому и довольна своим положением.
- Да, она действительно очень мила, - сказала Розамонда.
- Породниться с таким семейством - достойная награда Неду, всегда
скромному, он ведь не метил слишком высоко, - продолжала миссис Плимдейл,
чью природную резкость несколько смягчало упоительное сознание собственной
правоты. - Толлеры весьма щепетильные люди, им могла бы не понравиться
наша дружба кое с кем, кого сами они не числят в друзьях. С вашей тетушкой
Булстрод мы дружим с юных лет, а мистер Плимдейл всегда поддерживает ее
мужа. Да и я сама строгих взглядов. Но Толлерам это не помешало
породниться с Недом.
- Я не сомневаюсь, он очень достойный и высоконравственный молодой
человек, - сказала Розамонда, парируя обворожительной
покровительственностью тона благодетельные назидания миссис Плимдейл.
- О, Нед не обладает лоском армейского капитана, он не держит себя с
людьми так, словно все они ничто по сравнению с ним, он не блистает
певческим и ораторским дарованиями, научными талантами. И слава богу.
Никому это не нужно, ни в этой жизни, ни в той.
- Ну разумеется, не в наружном блеске счастье, - сказала Розамонда. -
Судя по всему, их брак непременно должен оказаться счастливым. Какой дом
они покупают?
- О, выбирать тут не приходится. Они присмотрели себе дом на площади
Святого Петра - рядом с особняком мистера Хекбата. Тот дом тоже
принадлежит ему, он сейчас там все основательно подновляет. Едва ли
подвернется что-нибудь получше. Нед, по-моему, уже сегодня сговорится с
мистером Хекбатом.
- Очень удачный выбор, мне нравится площадь Святого Петра.
- Что ж, дом возле церкви, в приличной части города. Но уж очень узкие
там окна и слишком много лестниц. Вы не слыхали, не освобождается ли какой
другой? - спросила миссис Плимдейл, с внезапным оживлением устремив на
Розамонду взгляд круглых черных глаз.
- О нет, откуда же мне знать такие вещи.
Отправляясь к миссис Плимдейл, Розамонда не предвидела заранее, что ей
предложат такой вопрос и она даст на него такой ответ, просто ей хотелось
выведать какие-нибудь сведения и, воспользовавшись ими, помешать
унизительной затее мужа с переездом в небольшой домишко. Правда, ей
пришлось солгать, но эта ложь тревожила ее ничуть не больше, чем лживая в
ее устах сентенция о несоответствии наружного блеска и счастья. Она не
сомневалась, что преследует благую цель; иное дело муж - его выдумка
непростительна; а тем временем в ее головке созрел план, осуществив
который до конца, она докажет мужу, какой ужасный промах он мог совершить,
отказавшись от видного положения в обществе.
На обратном пути она наведалась в контору мистера Бортропа Трамбула.
Впервые в жизни она вступала, так сказать, на деловую почву, однако
чувствовала, что предприятие ей по плечу. Под угрозой крайне неприятных
для нее последствий Розамонда сменила тихое упорство на деятельную
изобретательность. В этой новой для нее роли уже недостаточно было
невозмутимо и безмятежно оказывать неповиновение: она вынуждена была
действовать, отстаивая то, что считала правильным, а в правоте своего
суждения она не сомневалась. "Мне бы не захотелось так поступать, если бы
это было неправильно", - решила она про себя.
Мистер Трамбул был у себя в кабинете и с изысканной любезностью
приветствовал Розамонду, не только потому, что не оставался
нечувствительным к ее чарам, но и потому, что, зная о затруднениях
Лидгейта и будучи добросердечным человеком, он сочувствовал этой
удивительно красивой женщине, молодой даме редкостного обаяния, так
неожиданно попавшей в тяжелое положение, из которого она не в состоянии
выбраться. Он почтительно усадил Розамонду и застыл перед ней с видом
глубочайшего внимания, желая по возможности подбодрить гостью. Розамонда
сразу же спросила, заходил ли утром ее муж и говорил ли что-нибудь о
передаче дома.
- Да, сударыня, да, именно так, именно так, - ответствовал добряк
аукционист, ради вящей успокоительности повторяя каждую фразу. - Я
собирался сегодня же утром, если удастся, выполнить его распоряжение. Он
просил меня не мешкать.
- А я вас прошу ничего не предпринимать, мистер Трамбул, и никому не
упоминать об этом предмете. Вы согласны оказать мне такую любезность?
- Ну разумеется, миссис Лидгейт, ну разумеется. Доверие клиентов для
меня священно, как в деловых, так и во всех иных вопросах. Стало быть,
поручение отменяется, я верно понял? - спросил мистер Трамбул, выравнивая
обеими руками углы синего галстука и с учтивостью глядя на Розамонду.
- Да, если вы не возражаете. Мистер Нед Плимдейл, оказывается, уже снял
себе дом на площади Святого Петра, рядом с домом мистера Хекбата. Мистеру
Лидгейту будет неприятно, если его распоряжение окажется невыполненным.
Кроме того, есть и другие обстоятельства, делающие необязательной эту
меру.
- Прекрасно, миссис Лидгейт, прекрасно. Располагайте мною как угодно,
всегда к вашим услугам, - сказал мистер Трамбул, обрадованный тем, что
молодая чета, как видно, нашла выход из положения. - Можете смело на меня
рассчитывать. Все сказанное здесь останется между нами.
Вечером Лидгейт немного повеселел, заметив непривычное оживление
Розамонды, которая даже сама села за фортепьяно, предупреждая желание
мужа. "Если она будет довольна, а я сумею выкарабкаться, все наши
затруднения - сущий пустяк. Не более чем узкая болотистая полоса, которую
надо пересечь в начале длительного путешествия. Если я сумею снова обрести
ясность мысли, все будет хорошо", - подумал он.
Приободренный, он принялся обдумывать дальнейшую систему экспериментов,
которую давно уже собирался разработать, но откладывал, увязнув в
житейских дрязгах. Слушая тихую музыку, под которую думалось так же
славно, как под всплески весел вечером на озере, он с наслаждением
почувствовал, как к нему возвращается былой исследовательский пыл. Было
уже довольно поздно; Лидгейт отодвинул в сторону книги и, скрестив пальцы
на затылке и глядя в огонь, погрузился в размышления о том, как провести
очередной контрольный опыт, как вдруг Розамонда, которая оставила
фортепьяно и сидела в кресле, разглядывая мужа, сказала:
- Мистер Нед Плимдейл уже снял себе дом.
Лидгейт, вздрогнув, ошеломленно вскинул взгляд, словно его внезапно
разбудили. Затем он понял смысл ее слов и, раздраженно вспыхнув, спросил:
- Откуда ты знаешь?
- Я сегодня утром заезжала к миссис Плимдейл, и она мне сказала, что ее
сын снял дом рядом с особняком мистера Хекбата на площади Святого Петра.
Лидгейт промолчал. Расцепив закинутые за голову руки, он уперся локтями
в колени и прижал пальцы к волосам, падавшим, как обычно, густой волной
ему на лоб. Его охватило горькое разочарование, словно, задыхаясь в душном
помещении, он отворил, наконец, дверь, а она оказалась замурованной; и в
то же время он не сомневался, что причина его огорчения приятна Розамонде.
Он ничего не говорил ей и не смотрел в ее сторону, дожидаясь, когда
уляжется первая вспышка гнева. И в самом деле, подумал он с горечью, есть
ли для женщины что-нибудь важнее дома и обстановки; муж без этого
приложения - просто нелепость. Когда, откинув волосы со лба, он взглянул
на жену, его темные глаза смотрели тоскливо, не ожидая сочувствия, и он
лишь холодно заметил:
- Что ж, может быть, подвернется кто-нибудь еще. Я просил Трамбула
продолжить поиски, если Плимдейл откажется.
Розамонда на это ничего не сказала. Она надеялась, что аукционисту не
удастся исполнить просьбу ее мужа, а тем временем новый поворот событий
сделает ее вмешательство оправданным. Как бы там ни было, она отвела
непосредственно грозившую ей неприятность. Сделав паузу, она спросила:
- Сколько денег требуют эти противные люди?
- Какие противные люди?
- Те, что составляли опись... и другие. Я хочу знать, сколько им нужно
заплатить, чтобы они перестали тебя беспокоить?
Лидгейт разглядывал ее несколько мгновений, словно определяя симптомы
болезни, затем ответил:
- Если бы я смог получить от Плимдейла шестьсот фунтов за мебель и в
качестве отступного, я бы выкрутился. Я бы тогда полностью рассчитался с
Дувром и заплатил остальным достаточно, чтобы они согласились ждать. Но,
конечно, нам придется сократить расходы.
- Но я спрашиваю, сколько тебе нужно денег, если мы не уедем из этого
дома?
- Больше, чем я могу где-нибудь раздобыть, - желчно ответил Лидгейт.
Его сердила Розамонда, которая вместо того, чтобы думать о деле,
предавалась бесплодным мечтаниям.
- Но почему ты мне не называешь сумму? - с мягкой укоризной
допытывалась Розамонда.
- Ну, я думаю, - неуверенно произнес Лидгейт, - меньше тысячи меня не
спасет. Впрочем, - резко добавил он, - мне следует думать не об этой
тысяче, а о том, как обойтись без нее.
Розамонда не стала спорить.
Но на следующий день она осуществила свое намерение написать сэру
Годвину Лидгейту. После отъезда капитана Розамонда получила письмо от
него, а также от его замужней сестры миссис Менгэн с соболезнованиями по
поводу гибели ребенка и туманно выраженной надеждой вновь увидеть ее в
Куоллингеме. Лидгейт объяснил жене, что все это пустая вежливость, однако
Розамонда в глубине души считала, что холодное отношение родственников к
Лидгейту вызвано его высокомерной и отчужденной манерой, и с чарующей
любезностью ответила на письма, убежденная, что вскоре последует более
настойчивое приглашение. Полное молчание в ответ. Капитан, как видно, не
блистал в эпистолярном жанре, а его сестры, предположила Розамонда,
вероятно, находились за границей. Однако вскоре им пора уже было
соскучиться по родине, и, во всяком случае, сэр Годвин, который охотно
трепал Розамонду по подбородку и находил в ней сходство с прославленной
красавицей, миссис Кроли, покорившей его сердце в 1790 году, не останется
равнодушным к ее просьбе и, чтобы сделать ей приятное, окажет родственную
поддержку племяннику. И она настрочила весьма убедительное на ее взгляд
послание - сэр Годвин, прочитав его, поразится ее редкостному здравому
смыслу, - в котором доказывала, как необходимо Тертию перебраться туда,
где его талант найдет признание, из гнусного Мидлмарча, строптивость
обитателей которого воспрепятствовала его научной карьере, следствием чего
явились денежные затруднения, для преодоления коих нужна тысяча фунтов.
Она ни словом не обмолвилась о том, что Тертий ничего не знает о ее
намерении написать это письмо; ей казалось: если сэр Годвин решит, что оно
написано с ведома племянника, это лишний раз подтвердит ее заверения в том
редкостном уважении, которое доктор Лидгейт питает к дядюшке, почитая его
своим лучшим другом. Таково было практическое осуществление тактики,
которой пользовалась бедняжка Розамонда.
Все это произошло до Нового года, и ответ от сэра Годвина еще не
пришел. Однако утром праздничного дня Лидгейт узнал, что Розамонда
отменила отданное им Бортропу Трамбулу распоряжение. Считая необходимым
постепенно приучить ее к мысли, что им придется расстаться с домом на
Лоуик-Гейт, он преодолел нежелание говорить с женой на эту тему и во время
завтрака сказал:
- Сегодня утром я зайду к Трамбулу и велю ему напечатать в "Пионере" и
в "Рупоре" объявление о сдаче дома. Как знать, быть может, кто-нибудь, кто
и не думал снимать новый дом, увидев извещение в газете, соблазнится. В
провинции множество людей с большими семьями теснятся в старых домах лишь
потому, что не знают, где найти более поместительное жилище. А Трамбул,
по-видимому, ничего не сумел подыскать.
Розамонда поняла, что неминуемое объяснение приблизилось.
- Я распорядилась, чтобы Трамбул перестал разыскивать желающих, -
сказала она с деланным спокойствием.
Лидгейт в немом изумлении воззрился на жену. Всего лишь полчаса назад
он закалывал ей косы и говорил нежные слова, а Розамонда, хотя и не
отвечая, выслушивала их с безмятежной благосклонностью, словно статуя
богини, которая чудесным образом нет-нет да и улыбнется восхищенному
обожателю. Все еще во власти этого настроения, Лидгейт не сразу
рассердился - сперва он ощутил тупую боль. Положив на стол вилку и нож и
откинувшись на спинку стула, он, наконец, осведомился с холодной иронией:
- Могу я узнать, когда и почему ты это сделала?
- Когда я узнала, что Плимдейлы сняли дом, я зашла к Трамбулу и
попросила его не упоминать им о нашем. Тогда же я дала ему распоряжение
приостановить все дальнейшие хлопоты. Я знаю, если разойдется слух о твоем
намерении отказаться от дома со всей обстановкой, это очень повредит твоей
репутации, чего я не желаю допустить. Думаю, мои соображения вполне
весомы.
- А те соображения, которые приводил я, тебе, значит, совсем
безразличны? Тебе безразлично, что я пришел к иному выводу, в соответствии
с которым отдал распоряжение? - язвительно спрашивал Лидгейт, и в глазах
его сверкали молнии, а грозовая туча надвигалась на чело.
Когда на Розамонду кто-нибудь сердился, она замыкалась в ледяную броню,
нарочитой безупречностью манер показывая, что, в отличие от некоторых,
всегда ведет себя достойно. Она ответила:
- Я считаю себя в полном праве разговаривать о предмете, который
касается меня ничуть не меньше, чем тебя.
- Совершенно верно, ты имеешь право о нем разговаривать, но только со
мной. У тебя нет права отменять тайком мои распоряжения, обходясь со мной
как с дурачком, - отрезал Лидгейт прежним жестким тоном. И презрительно
добавил: - Есть ли какая-нибудь надежда растолковать тебе, к чему приведет
твой поступок? Стоит ли еще раз рассказывать, почему мы должны приложить
все старания, чтобы избавиться от дома?
- Рассказывать об этом нет необходимости, - сказала Розамонда голосом,
звенящим, как холодная струйка. - Я все помню. Ты говорил тогда так же
грубо, как сейчас. Но я по-прежнему считаю, что тебе нужно поискать других
путей, а не настаивать на затее, которая для меня так мучительна. Что до
объявления в газете, по-моему, это предел унижения.
- Ну, а если я не посчитаюсь с твоим мнением, как ты не посчиталась с
моим?
- Это ты, конечно, можешь сделать. Но мне кажется, тебе следовало бы
сообщить мне до свадьбы, что ты предпочтешь пожертвовать моим
благополучием в угоду своей прихоти.
Лидгейт ей ничего не ответил. Он в отчаянии понурил голову, и уголки
его губ судорожно подергивались. Розамонда, видя, что он на нее не
смотрит, встала и поставила перед ним чашку кофе; Лидгейт ее не заметил -
полный тяжких раздумий, он сидел, почти не шевелясь, одной рукой
облокотившись о стол, а другой ероша волосы. Противоборство чувств и
мыслей сковывало его, мешая дать волю ярости или же наоборот - спокойно и
решительно настоять на своем. Розамонда воспользовалась его молчанием,
- Когда я выходила за тебя замуж, все считали, что у тебя прекрасное
положение в обществе. Мне тогда и в голову бы не пришло, что ты вздумаешь
продать нашу мебель и снять дом на Брайд-стрит с комнатами, как клетушки.
Если уж нам приходится так бедствовать, давай по крайней мере переедем из
Мидлмарча.
- Блестящая идея, - с невеселой усмешкой отозвался Лидгейт. Он взглянул
на чашку кофе, но так и не стал пить. - Я с удовольствием воспользовался
бы твоей блистательной идеей, но увы, мне мешают долги.
- Долги есть у многих, но если это уважаемые люди, кредиторы их не
торопят. Помню, папа говорил, что у Торбитов тоже долги, а они живут как
ни в чем не бывало. Излишняя поспешность может только повредить, -
назидательно заключила Розамонда.
Лидгейт не шелохнулся, в нем боролось два желания: схватить первое, что
попадется под руку, разбить вдребезги, стереть в порошок, хоть на этом
продемонстрировав свою силу, ибо Розамонда, как видно, была ей совершенно
неподвластна, или - грубо заявить жене, что хозяин в доме - он, а она
обязана повиноваться. Но он не только боялся оттолкнуть ее такой
несдержанностью; с каждым днем ему внушало все большую боязнь то
спокойное, неуловимое упорство, с каким Розамонда обходила все его
распоряжения; кроме того, она кольнула его в самое чувствительное место,
намекнув, что обманулась в своих радужных надеждах, выйдя за него замуж.
Да и хозяином он вовсе не был. Нелегкое решение, на которое его подвигли и
разум, и щепетильность, и гордость, заколебалось после их сегодняшнего
разговора. Он залпом выпил полчашки кофе и встал.
- Во всяком случае, я требую, чтобы ты не заходил к Трамбулу, пока мы
не убедимся, что у нас нет других путей, - сказала Розамонда. Она не
очень-то боялась мужа, но сочла за благо умолчать о письме к сэру Годвину.
- Обещай мне, что в ближайшее время ты не пойдешь к нему, по крайней мере
без моего ведома.
Лидгейт коротко рассмеялся.
- Пожалуй, это мне следовало бы заручиться обещанием, что ты не будешь
ничего предпринимать без моего ведома, - сказал он, бросил на нее сердитый
взгляд и направился к двери.
- Ты помнишь, мы обедаем сегодня у папы, - проговорила ему вслед
Розамонда, надеясь, что он даст более внятный ответ. Но Лидгейт лишь
недовольно буркнул: "Да, да", - и вышел. Розамонду очень рассердило, что
после возмутительных проектов, которые только что изложил ее муж, он еще
позволяет себе раздраженно с ней разговаривать. А на ее скромную просьбу
повременить с визитом к Трамбулу не ответил ничего определенного -
бездушный человек. Она была уверена, что ведет себя во всех отношениях
безупречно, и каждая ядовитая или гневная отповедь Лидгейта пополняла
перечень накопленных против него обид. Для бедняжки давно уже всякая мысль
о муже ассоциировалась с чувством разочарования - суровая семейная жизнь
оказалась вовсе не такой, как рисовалась в мечтах. Правда, Розамонда, став
замужней дамой, была избавлена от многого, что досаждало ей в родительском
доме, но зато не осуществились ее надежды и чаяния. Характер Лидгейта,
который в период влюбленности ей представлялся обворожительно легким и
милым, изменился почти до неузнаваемости, обнаружив неприглядные будничные
черты, с которыми ей предстояло освоиться и примириться в повседневной
жизни, не имея возможности отобрать из его свойств только приятные и
ускользнуть от остальных. Профессиональные замашки мужа, не покидавший его
даже дома интерес к научным изысканиям, в котором ей мерещилось нечто
вампирское, его причудливые взгляды на жизнь, о которых она не подозревала
в период ухаживания, - все это, уже не говоря о его неумении поладить с
пациентами и о свалившейся, словно снег на голову, истории с закладной,
способствовало все большему отчуждению между нею и мужем, чье общество
теперь наводило на нее тоску. Чуть ли не с первых дней супружества ее
приятно волновало общество другого человека, но Розамонда не хотела
признаваться себе, как сильно его отсутствие усугубляет ее скуку, и ей
казалось (вероятно, не без оснований), что приглашение в Куоллингем и
последующая надежда уехать из Мидлмарча - в Лондон или куда-нибудь еще,
где не будет неприятностей, - вполне могут ее примирить с прекращением
визитов Уилла Ладислава, чье преклонение перед миссис Кейсобон вызывало у
нее некоторую досаду.
Таковы были взаимные отношения супругов во время новогоднего обеда у
мистера Винси, когда Розамонда с безмятежным видом игнорировала мужа, не
прощая ему дурного поведения за завтраком, а он огорчался гораздо сильнее,
зная, что утренняя размолвка была лишь одной из примет его тяжелого
душевного разлада. Его взвинченность и напряженность во время разговора с
мистером Фербратером - цинические заверения, что все средства добывания
денег одинаково хороши и только наивные дураки не рассчитывают на его
величество случай, - свидетельствовали о его смятении, ибо для кипучей
натуры Лидгейта бездействие было смерти подобно.
Что же делать? Он еще яснее, чем Розамонда, представлял себе, каким
невыносимым будет ее пребывание в маленьком домике на Брайд-стрит, среди
убогой обстановки и со жгучей обидой на сердце; жизнь с Розамондой и жизнь
в бедности - два эти понятия казались ему все более несовместимыми с тех
пор, как перед ним замаячила угроза бедности. Но даже если он решится
примирить между собой оба понятия, с чего начать осуществление этого
подвига, как подступиться к нему? И хотя он не дал обещания жене, он не
пошел еще раз к Трамбулу. Он даже начал подумывать, не съездить ли ему на
север к сэру Годвину. Когда-то он считал, что никакие побуждения не
вынудят его просить денег у дядюшки, но он не знал тогда, что это еще не
худшее из зол. Письмо может не произвести должного действия, нужно, как
это ни неприятно, поехать в Куоллингем самому, все подробно объяснить и
испытать, насколько действенной силой являются родственные узы. Но едва
только Лидгейт избрал именно этот шаг как наиболее простой, он
рассердился, что он, он, давным-давно решивший отгородиться от низменных
расчетов, от своекорыстного любопытства относительно намерений и
финансового положения людей, с которыми не желал из гордости иметь ничего
общего, не только опустился до их уровня, но даже обращается к ним с
просьбами.

65

Лишь за одним верх остается в споре,
И, коль в мужчине больше разуменья,
Ты уступи и дай пример терпенья.
Джеффри Чосер, "Кентерберийские рассказы"

Даже в наше время, когда жизнь все убыстряет свой шаг, мы остались
неторопливы в одном - в обмене корреспонденцией; стоит ли удивляться, что
в 1832 году старый сэр Годвин Лидгейт не спешил с письмом, содержание
которого волновало адресата гораздо более, нежели его самого. Минуло уже
почти три недели после наступления Нового года, и Розамонде, ожидавшей
ответа, причем, конечно, положительного, каждый новый день приносил
разочарование. Лидгейт, не ведавший о ее надеждах, замечал лишь прибытие
новых счетов и подозревал, что Дувр не преминет воспользоваться своим
преимуществом перед другими кредиторами. Он ни словом не упомянул
Розамонде о предполагаемом визите в Коуллингем: после того как он
решительно и гневно отказался просить помощи у дядюшки, это выглядело бы
капитуляцией в ее глазах. Он намеревался в самое ближайшее время
отправиться в путь, но решил до последнего дня не говорить об этом
Розамонде. Недавно открытая железнодорожная линия давала ему возможность
за четыре дня съездить в Куоллингем и возвратиться.
Но однажды утром, когда Лидгейта не было дома, на его имя пришло
письмо, без сомнения от сэра Годвина. Розамонда преисполнилась надеждой.
Быть может, в конверт вложена отдельная страничка для нее. Однако деловое
письмо, где шла речь о денежной или какой-то иной помощи, адресовать
следовало Лидгейту, главе семьи, и Розамонду даже более, чем самый факт
получения письма, обнадеживало то, что оно было послано не сразу. Все эти
мысли так взволновали ее, что она не могла ничем заняться, а лишь сидела в
теплом уголке гостиной с незатейливым шитьем и поглядывала на лежавший на
столе магический конверт. Часов около двенадцати, услышав в коридоре шаги
мужа, она поспешно подбежала к дверям и беспечно прощебетала:
- Зайди сюда, Тертий, тут тебе письмо.
- Да? - сказал он и, не снимая шляпы, обнял Розамонду и вместе с ней
направился к столу. - Дядюшка Годвин! - воскликнул Лидгейт, а тем временем
Розамонда вернулась на прежнее место и внимательно следила, как он
вскрывает конверт. Она предвкушала, как поразит его это послание.
Лидгейт торопливо пробежал глазами коротенькое письмо, и его
смугловато-бледное лицо стало белым, ноздри раздулись, губы вздрагивали;
он швырнул Розамонде листок и с яростью сказал:
- Нет, это просто невозможно, когда же ты, наконец, перестанешь тайком
орудовать за моей спиной и исподтишка вставлять мне палки в колеса?
Он умолк и направился к двери, но у порога резко повернул назад, сел и
тут же снова вскочил как ужаленный и зашагал по комнате, сунув руки в
карманы и судорожно стискивая находившиеся там предметы. Он боялся сказать
что-нибудь жестокое, непоправимое.
Розамонда тоже побледнела, пробегая глазами письмо. Вот что она прочла:

"Дорогой Тертий,
когда тебе понадобится у меня что-нибудь попросить, не поручай своей
жене писать мне. Я не предполагал, что ты способен добиваться цели таким
окольным путем. С женщинами я не веду деловой переписки. А о том, чтобы
дать тебе тысячу фунтов или даже половину этой суммы, не может быть и
речи. Все мой средства до последнего пенни уходят на мою собственную
семью. Ведь у меня на руках три дочери и двое младших сыновей. Свои
собственные деньги ты, насколько я могу судить, израсходовал довольно
проворно, да еще перессорился с местными обывателями; мой тебе совет - как
можно скорее перебирайся в другой город. Но на мою помощь не рассчитывай,
так как у меня нет никаких связей с людьми твоей профессии. Как опекун, я
сделал для тебя все и дал тебе возможность заниматься медициной. Ты мог бы
стать офицером или священником, если бы захотел. Денег тебе бы хватило, а
сделать карьеру там легче, чем на избранном тобой поприще. Дядя Чарлз
сердится, что ты не последовал по его стопам, я же тебя не осуждаю. Я
всегда желал тебе добра, однако помни - теперь тебе следует надеяться
только на собственные силы.
Твой любящий дядя, Годвин Лидгейт".

Дочитав письмо, Розамонда сложила руки и застыла в неподвижной позе,
ничем не выказывая своего разочарования и терпеливо выжидая, когда
уляжется гнев мужа. Лидгейт перестал метаться по комнате, взглянул на жену
и с яростью спросил:
- Ну, убедилась, наконец, как нам вредят твои затеи? Поняла, что
неспособна принимать решения и действовать вместо меня, ничего не смысля в
делах, которыми я должен заниматься?
Жестокие слова, но ведь уже не в первый раз она разрушала таким образом
его планы. Розамонда сидела молча и не глядела на мужа.
- А я уже чуть было не решился ехать в Куоллингем. Поездка неприятная и
унизительная, но она могла принести пользу. Только стоит ли стараться?
Ведь ты постоянно мне все портишь. Притворяешься, будто согласна, а затем
строишь тайком разные каверзы. Если ты намерена всегда и во всем мне
мешать, так уж скажи об этом откровенно. Я хотя бы буду предупрежден.
Страшен этот час в жизни молодых супругов, когда раздражительность и
неприязнь сменяют нежную любовь. Как ни крепилась Розамонда, одинокая
слезинка покатилась по ее лицу. Она так ничего и не сказала, но молчание
ее свидетельствовало о многом: муж вызывал в ней глубокое отвращение, она
теперь жалела, что повстречалась с ним. Сэра Годвина за поразительную
бесчувственность и грубость она поставила в один ряд с Дувром и прочими
кредиторами - противными субъектами, думающими лишь о себе, а не о том,
какую они причиняют ей досаду. Даже отец мог быть позаботливей и сделать
для них побольше. Собственно говоря, из всех известных Розамонде людей
безупречным было только грациозное создание с белокурыми косами, которое
сидело сейчас, сложив перед собою ручки, никогда не вело себя неподобающе
и действовало лишь с благими целями, ибо благом, разумеется, считалось то,
что было этому созданию приятно.
Лидгейт, глядя на жену, испытывал ту мучительную ярость бессилия,
которая охватывает вспыльчивого человека, когда на все его гневные речи
отвечают лишь кротким молчанием, сохраняя вид невинной жертвы, терпящей
напраслину, так что даже справедливейшее негодование начинает
представляться сомнительным. Чтобы удостовериться в своей правоте, он
заговорил снова, уже сдержаннее.
- Неужели ты не видишь, Розамонда, - начал он серьезным и спокойным
тоном, - что ничто нас так не губит, как отсутствие откровенности и
взаимного доверия? Вот уже не в первый раз я высказываю вполне
определенное желание и ты как будто соглашаешься, а затем тайком делаешь
по-своему. Если так будет продолжаться, я ни на что не могу положиться.
Признайся, что я прав, и надежда забрезжит. Неужели я такая уж
безрассудная и злобная скотина? Почему ты не хочешь быть со мной
откровенной?
Молчание.
- Признай хотя бы, что ты поступила неверно и впредь не будешь
действовать тайком от меня, - сказал Лидгейт просительно, но в то же время
настойчиво, и последнее не ускользнуло от внимания Розамонды. Она холодно
произнесла:
- Я не могу ничего признавать и обещать после того, как ты со мной так
оскорбительно разговаривал. Я не привыкла к таким выражениям. Ты говоришь,
что я "тайком орудую за твоей спиной", "строю каверзы", "притворно
соглашаюсь". Я не употребляю по отношению к тебе подобных слов, и,
по-моему, ты должен извиниться. Ты жалуешься, что тебе невозможно жить со
мной. Мою жизнь, несомненно, ты не сделал приятной. Нет ничего
удивительного, что я пытаюсь облегчить тяжелое положение, в которое попала
после замужества. - Она умолкла, так же невозмутимо смахнув новую
слезинку, как утерла первую.
Лидгейт в отчаянии рухнул в кресло - его разбили наголову. Как
заставить ее прислушаться к голосу рассудка? Он положил шляпу, перекинул
через спинку кресла руку и несколько мгновений сидел, хмуро потупив
взгляд. У Розамонды было перед ним двойное преимущество - она искренно не
представляла себе, насколько он прав, зато имела весьма ясное
представление о тех тяготах, которые принесла ей супружеская жизнь.
Рассказав мужу только долю правды и утаив от него некоторые подробности
своего визита к миссис Плимдейл, она не считала свое поведение вероломным.
Ведь не обязаны же мы оценивать каждый свой поступок - точно так никто не
заставляет нас обдумывать каждую покупку в бакалейной и галантерейной
лавке. Розамонда знала одно - ее огорчили, и Лидгейт обязан это признать.
А он, вынужденный мириться с этой своевольной, капризной натурой,
чувствовал себя словно в тисках. Он с ужасом предвидел, что рано или
поздно Розамонда непременно разлюбит его, и ему рисовались мрачные
перспективы. Потом он снова загорался гневом. Смехотворная пустая
похвальба - объявлять, что он хозяин в доме.
"Мою жизнь ты не сделал приятной", "тяжелое положение, в которое я
попала после замужества", - эти упреки преследовали его, как кошмар. Что,
если, не преодолев манящие его вершины, он к тому же еще увязнет в трясине
мелких дрязг?
- Розамонда, - сказал он, глядя на нее с печалью, - я тебе наговорил
тут много лишнего в сердцах. Очень уж нелепо все получилось. Но ведь мы с
тобой неразделимы, и интересы у нас одни. Я не могу быть счастлив, если ты
несчастна. И сержусь я на тебя за то, что ты как будто бы не понимаешь,
как твоя скрытность разделяет нас. Неужели я сознательно хочу огорчить
тебя каким-нибудь поступком или словом? Делая тебе больно, я раню самого
себя. Если ты будешь со мной откровенна, я ни разу в жизни не рассержусь
на тебя.
- Я хотела только удержать тебя от опрометчивых и поспешных поступков,
- сказала Розамонда, и слезы снова навернулись ей на глаза, ибо мягкость
Лидгейта смягчила ее тоже. - Ведь жить по-нищенски и быть униженной перед
всеми знакомыми - просто невыносимо. Лучше бы я умерла тогда от неудачных
родов.
Ее слова и слезы были так трогательно нежны, что сердце любящего мужа
не могло им противостоять. Лидгейт передвинул к ее креслу свое и прижал к
своей щеке ее головку. Он ласково ее гладил и не говорил ни слова - ибо
что он мог сказать? Обещать ей оградить ее от ненавистной нищеты, если он
не представляет себе, каким образом это сделать? Когда он отпустил ее и
она вышла, Лидгейт подумал, что ей вдесятеро тяжелее, чем ему: он живет
кипучей жизнью вне дома, многие люди нуждаются в нем. Он охотно бы ей все
простил, однако, охваченный стремлением прощать, невольно думал о жене как
о слабой и беспомощной зверюшке, принадлежащей к совсем иной породе,
нежели он. А победа тем не менее осталась за нею.

66

Изведать искушение - одно,
Но пасть - другое.
Шекспир, "Мера за меру"

Лидгейт был прав, считая, что работа облегчает ему гнет домашних
неурядиц. У него не оставалось теперь сил на научные изыскания и
теоретические размышления, однако сидя у постели больного, он раздумывал,
как его вылечить, сочувствовал ему, и это отвлекало его от мрачных мыслей.
То была не просто благодетельная сила привычки, дающая возможность глупцам
жить благопристойно, а несчастливцам - спокойно: врачебный долг неотступно
побуждал к деятельности его мысль, не позволяя забыть о страданиях и
нуждах пациентов. Многие из нас, вспоминая прожитую жизнь, скажут, что
самым добрым человеком, которого они встречали, был врач, чья душевная
чуткость, опирающаяся на глубокое знание своего дела, оказалась много
благотворнее, чем деяния так называемых чудотворцев. Это спасительное
чувство сострадания, испытываемое Лидгейтом к больным, которых он
пользовал на дому и лечил в больнице, лучше всякого успокоительного
средства помогало ему сохранять душевное равновесие, невзирая на все
тревоги и недовольство собой.
Что до применения опия, мистер Фербратер был прав. Терзаемый
предчувствием грядущих финансовых затруднений и осознав, что семейная
жизнь если и не сулит ему угрюмого одиночества, то уж, во всяком случае,
вынудит его всеми силами стараться сохранить свою любовь, не помышляя о
взаимной, он раза два принял это средство. Но не в его натуре было
спасаться от печальных размышлений при помощи дурмана. Сильный физически,
он мог выпить много вина, но не питал к нему склонности. Находясь в
компании пьющих мужчин, он пил подслащенную воду и испытывал презрительную
жалость даже к тем, кто находился в легком подпитии. Точно так же
относился он к азартной игре. В Париже ему часто приходилось наблюдать за
игроками глазами медика, изучающего симптомы болезни. Выигрыш привлекал
его так же мало, как вино. Он считал достойной азарта лишь ставку,
требующую изощренной работы ума и направленную к благой цели. Пальцы, с
жадностью сгребающие груду денег, тупое, злобное ликование, которое
загорается в глазах человека, разом захватившего ставки двадцати
обескураженных партнеров - подобные триумфы его не влекли.
Но вслед за опиумом он стал подумывать и об игре, не потому, что
испытал жажду азарта, а потому, что в ней он усмотрел удобный способ
раздобыть денег, ни к кому не обращаясь с просьбами и не беря на себя
никаких обязательств. Находись он в это время в Лондоне или в Париже, где
легко осуществить подобные намерения, они, возможно, вскоре привели бы его
в игорный дом, где он не только наблюдал бы пылкие страсти игроков, но и
разделил бы их. Насущная необходимость выиграть, если улыбнется счастье,
преодолела бы его всегдашнее отвращение к игре. Некий случай, произошедший
вскоре после того, как отпала химерическая надежда получить помощь от
дядюшки, служит ярким доказательством того, какое сильное воздействие
оказывает на человека наглядная доступность выигрыша.
Бильярдная в "Зеленом драконе" служила прибежищем компании, члены
которой, подобно нашему знакомцу мистеру Бэмбриджу, почитались
прожигателями жизни. Именно здесь этот неунывающий джентльмен дал взаймы
денег Фреду Винси, когда тот проиграл пари. В Мидлмарче знали, что здесь
часто бьются об заклад, выигрывают и проигрывают немалые деньги, и дурная
слава "Зеленого дракона" делала это заведение особенно привлекательным для
многих. Возможно, его постоянные посетители, подобно основателям
масонского братства, предпочитали быть связанными тайной, но заведение
принадлежало к числу открытых, и многие джентльмены, как почтенных, так и
юных лет, по временам наведывались в бильярдную взглянуть, что там
происходит. Лидгейт, недурно игравший на бильярде, любил это занятие и
сразу после приезда в Мидлмарч раза два заглянул к "Зеленому дракону"
попытать счастья, но позже у него уже не оставалось времени для игры, а
тамошнее общество его не привлекало. Впрочем, однажды вечером ему пришлось
войти под этот кров в поисках мистера Бэмбриджа. Барышник нашел для него
покупателя на единственную оставшуюся от прежнего выезда лошадь, и Лидгейт
надеялся, заменив ее какой-нибудь клячей, выгадать фунтов двадцать за счет
утраты элегантности, а он рад был теперь выгадать и мизерную сумму,
которая умерила бы нетерпение кредиторов. Бильярдная оказалась у него по
пути, и он решил встретиться с Бэмбриджем немедля.
Мистер Бэмбридж еще не пришел, но вскорости несомненно прибудет, заявил
его приятель мистер Хоррок. Лидгейт решил остаться и скуки ради сыграть
партию на бильярде. Глаза у него блестели так же, как в тот новогодний
вечер, когда мистер Фербратер обратил внимание на его возбуждение. В
комнате толпилось довольно много народу, и все заметили необычного гостя.
Несколько зрителей и игроки с воодушевлением заключали пари. Лидгейт играл
хорошо и был уверен в своих силах; внезапно у него мелькнула мысль, что и
он тоже мог бы заключить пари и, выиграв, удвоить сумму, которая ему
достанется в результате коммерческой операции с лошадью. Он начал
заключать пари на собственный выигрыш, и ему неизменно везло. Пришел
мистер Бэмбридж, но Лидгейт его не заметил. Он не только увлекся игрой, он
уже представлял себе, как на следующий день поедет в Брассинг, где игра
шла по крупной и где он одним умелым рывком мог сорвать наживку дьявола,
не угодив на крючок, и избавиться от самых неотложных долгов.
Он все еще продолжал выигрывать, когда в бильярдной появилось двое
новых посетителей. Один из них был молодой Хоули, только что завершивший
изучение юриспруденции в столице, второй - Фред Винси, которого с недавних
пор снова потянуло под кров "Зеленого дракона". Молодой Хоули, отменный
игрок, был полон свежих сил и хладнокровия. Но Фред Винси, увидев
Лидгейта, который с возбужденным видом снова и снова заключал пари,
потрясенный, отступил в сторонку и не стал участвовать в игре.
В последнее время Фред счел возможным позволить себе небольшую
поблажку. Вот уже полгода он рьяно помогал мистеру Гарту, принимая участие
во всех его деловых поездках, и почти полностью исправил свой почерк путем
неустанных упражнений, которые, возможно, были не столь уж тягостны, ибо
обычно выполнялись вечерами в доме мистера Гарта в благотворном
присутствии Мэри. Но Мэри уже две недели гостила в Лоуике в доме мистера
Фербратера, отлучившегося на это время по приходским делам в Мидлмарч, а
Фред за неимением более приятных занятий стал наведываться к "Зеленому
дракону" поиграть на бильярде и поболтать, как прежде, об охоте, лошадях и
всякой всячине, высказывая и выслушивая суждения, сомнительные с точки
зрения общепринятой морали. Он ни разу не охотился в этом сезоне, у него
не было верховой лошади, а ездил он обычно либо в двуколке мистера Гарта,
либо на смирной лошадке, которую ему ссужал все тот же мистер Гарт. Он
начинал уже досадовать, что выбрал для себя еще более суровую стезю, чем
путь священника. "Вот что я вам скажу, сударыня, заниматься межеванием,
снимать и вычерчивать планы - потрудней, чем писать проповеди, - заявил он
как-то Мэри, дабы она оценила приносимую ей жертву, - и не ставьте мне в
пример ни Геркулеса, ни Тезея. Оба они резвились в свое удовольствие, и
никто их никогда не учил, каким почерком делать записи в бухгалтерских
книгах". Сейчас, когда Мэри отлучилась на время, Фред, как пес, которому
не удалось стянуть с себя ошейник, сорвался с цепи и пустился наутек,
разумеется, собираясь вскоре вернуться. Он не видел никаких причин,
которые бы ему помешали поиграть на бильярде, однако решил не заключать
пари. Дело в том, что Фред лелеял героический план в самое близкое время
почти полностью отложить восемьдесят фунтов, которые ему предстояло
получить от мистера Гарта. Это было не так уж трудно, ибо ему не
приходилось тратиться ни на стол, ни на одежду и оставалось только
отказаться от карманных расходов. Таким образом он в течение года мог бы
выплатить миссис Гарт значительную часть тех злополучных девяноста фунтов,
которых он, увы, лишил ее как раз тогда, когда она нуждалась в них больше,
нежели сейчас. Впрочем, следует признаться, что, посетив в этот вечер
бильярдную - за последние дни в пятый раз, - Фред вспомнил о десяти фунтах
из полученного им полугодового жалованья, которых он не захватил сейчас с
собой, а лишь решил за собою оставить, с тем чтобы не лишить себя
удовольствия вручить остальные тридцать миссис Гарт в присутствии Мэри, и,
вспомнив, стал раздумывать, не рискнуть ли ему частью этого выделенного
для собственных нужд капитала, если подвернется верный выигрыш. Почему? Да
просто потому, что когда соверены носятся в воздухе, странно было бы не
ухватить хоть два-три. Он уже не забредет далеко по этой дорожке, но
мужчина, а прожигатель жизни в особенности, любит уверять себя, что он
волен греховодничать как вздумается и если воздерживается от того, чтобы
расшатывать свое здоровье, проматывать состояние или употреблять
выражения, находящиеся на грани благопристойности, то все это отнюдь не
потому, что он простак. Фред не стал подыскивать формальные резоны - они
выглядят неубедительно, когда играет кровь, взволнованная пробуждением
старой привычки, однако в его душе шевельнулось пророческое ощущение, что,
когда он начнет играть, он заодно начнет и заключать пари, что он отведает
нынче пуншу и вообще сделает все, чтобы завтра утром встать с тяжелой
головой. Предчувствия почти неуловимые, но с них чаще всего начинается
действие.
Одного не ожидал он: встретить в "Драконе" своего зятя Лидгейта,
которого в глубине души по-прежнему считал самодовольным педантом, и еще
меньше ожидал он, что этот высокомерный гордец будет заключать пари в
такой же ажитации, в какой заключал бы их сам Фред. Ему припомнились
смутные слухи, что Лидгейт по уши в долгах, а мистер Винси старший
отказался его выручить; все это было достаточно неприятно, но Фред
все-таки не мог понять, отчего им овладел такой ужас, и внезапно ему
расхотелось играть. Они полностью поменялись ролями: розовый, голубоглазый
Фред, всегда веселый и беспечный, всегда готовый с головой окунуться в
любое удовольствие или забаву, помрачнел и чуть ли не смутился, словно
увидел нечто неблагопристойное; Лидгейт же, обычно самоуверенно-спокойный
и сохраняющий отрешенный вид, даже со всем вниманием слушая собеседника,
сейчас вел себя, смотрел, говорил, словно хищник, который нацелился на
жертву, выпустив когти и сверкая глазами.
Заключая пари на собственные удары, Лидгейт уже выиграл шестнадцать
фунтов; но появление молодого Хоули изменило положение вещей. Сам отлично
владея кием, он начал ставить против Лидгейта, и тот, еще недавно
уверенный в безупречной точности своих ударов, теперь почувствовал, что
должен доказывать свое уменье. Лидгейт стал играть азартнее, но менее
чисто. Он по-прежнему заключал пари на свой выигрыш, но теперь часто
проигрывал. И все же он не отступался, ибо зияющая бездна азарта
затягивала его так же неотвратимо, как самых желторотых шалопаев,
завсегдатаев бильярдной. Фред заметил, что дела у Лидгейта идут все хуже,
и впервые в жизни стал прикидывать в уме, какую бы изобрести уловку, чтобы
тактично увести его из зала. Он видел, что и другие посетители обратили
внимание на происшедшую с Лидгейтом метаморфозу, и решил просто взять его
за локоть и отозвать в сторону. Изобретенный им предлог не отличался
оригинальностью: он скажет, что ему нужно повидать Рози, и спросит
доктора, дома ли она. Набравшись храбрости, Фред уже готовился осуществить
свой нехитрый план, когда слуга вручил ему записку, в которой говорилось,
что мистер Фербратер ждет его внизу и хочет с ним поговорить.
Удивленный и несколько обеспокоенный, Фред попросил передать, что
спустится тотчас же, затем, осененный внезапной идеей, подошел к Лидгейту,
сказал: "Уделите мне, пожалуйста, минутку", - и отвел его в сторону.
- Только что мне принесли записку от Фербратера. Он ждет меня внизу. Я
подумал: может быть, он вам нужен, может быть, вы хотите с ним поговорить.
Фред уцепился за первый попавшийся предлог, ибо нельзя было сказать:
"Еще немного, и вы проиграетесь дотла, на вас таращатся все завсегдатаи.
Уходите, пока не поздно". Впрочем, все обошлось. На Лидгейта, который до
сих пор не видел Фреда, отрезвляюще подействовало его внезапное появление
и известие о приходе Фербратера.
- Нет, нет, - ответил Лидгейт. - У меня к нему нет срочных дел. Но...
пора кончать игру, мне нужно уходить, я ведь зашел сюда лишь повидать
мистера Бэмбриджа.
- Бэмбридж здесь, но он порядком нализался... вряд ли он способен к
деловым переговорам. Выручите меня - спустимся вместе к Фербратеру. Он,
кажется, собрался устроить мне головомойку, а с вами я буду чувствовать
себя надежней, - находчиво добавил Фред.
Лидгейту совестно было показаться на глаза Фербратеру, но из гордости
желая это скрыть, он спустился вниз. Впрочем, они всего лишь обменялись
рукопожатием и замечаниями о погоде, после чего священник выказал явное
стремление проститься с Лидгейтом. Единственной целью его прихода была
беседа с Фредом, и он добродушно сказал:
- Я вас потревожил, мой юный друг, потому что у меня к вам дело.
Проводите меня до церкви святого Ботольфа, хорошо?
Стояла прекрасная звездная ночь, и мистер Фербратер предложил пройти к
церкви более длинным путем, по Лондонской дороге. Первой его фразой было:
- Вот уж не думал, что Лидгейт бывает у "Зеленого дракона".
- И я не думал, - сказал Фред. - Он зашел туда повидаться с Бэмбриджем,
так он мне объяснил.
- Стало быть, он не играл?
Фред, сперва не собиравшийся об этом сообщать, сейчас вынужден был
ответить:
- Играл. По-моему, случайно. Прежде я его ни разу тут не видел.
- Зато сами в последнее время вновь зачастили сюда?
- Был раз пять, может быть, шесть.
- Если я не ошибаюсь, у вас есть веские причины не возвращаться к
прежним привычкам?
- Верно. Да ведь вы и так все знаете, - ответил Фред, сердясь, что ему
читают нотацию. - Я тогда вам все рассказал.
- Что, полагаю, дает мне право сейчас коснуться этой темы. Ведь мы с
вами друзья и можем разговаривать откровенно, не так ли? В свое время я
выслушал вас, послушайте и вы меня. Не возражаете, если и я немного
поговорю о себе?
- Разумеется, мистер Фербратер, я так вам обязан, - ответил, томясь
недобрыми предчувствиями, Фред.
- Да, кое-чем вы мне обязаны, не буду отрицать. Но признаюсь, Фред, у
меня было нынче искушение лишить вас этих преимуществ и не искать с вами
встречи. Когда кто-то мне сказал: "Молодой Винси снова повадился каждый
вечер в бильярдную, долго ему не продержаться", у меня возникло искушение
поступить совсем не так, как я все же поступил. Я хотел воздержаться от
встречи с вами и предоставить вам катиться по наклонной плоскости,
поначалу заключать пари, затем...
- Я не заключил ни единого пари, - поспешно сказал Фред.
- Рад это слышать. Но повторяю, я был склонен не предостерегать вас и
подождать, пока у Гарта истощится терпение, а вы утратите величайшее
благо, которого весьма упорно добивались. Вы вполне можете догадаться,
какое чувство толкало меня на этот путь, это чувство вам известно, я
уверен. Ведь вы не можете не знать, что осуществление ваших желаний
препятствует осуществлению моих.
Наступила пауза. Мистер Фербратер, казалось, ждал подтверждения, в его
красивом голосе слышалось волнение, и это придало торжественность его
словам. Однако Фреда продолжала снедать жгучая тревога.
- Неужели вы полагаете, что я отступлюсь? - сказал он наконец.
Выказывать показное благородство было бы сейчас неуместно.
- Нет, разумеется, пока вы пользуетесь взаимностью. Но отношения такого
рода, как бы долго они ни существовали, рано или поздно могут измениться.
Я с легкостью представляю себе, как опрометчивым поведением вы ослабляете
узы, привязывающие к вам мисс Гарт - вспомните: она связана с вами только
словом, - и в таком случае другой человек, пользующийся ее несомненным
расположением, может надеяться завоевать ее любовь, равно как и уважение,
которого вы по собственной вине лишились. Я вполне явственно представляю
себе такой исход, - с жаром повторил мистер Фербратер. - Взаимная приязнь
и родство душ способны вытеснить даже давнишнюю привязанность.
Фред подумал, что если бы мистер Фербратер вместо столь изысканного
красноречия пустил в ход клюв и когти, то и тогда его нападение не
казалось бы таким жестоким. С ужасом он заподозрил, что Мэри и впрямь
изменилась к нему и высказанное Фербратером предположение имеет под собой
реальную основу.
- Я, конечно, понимаю, со мной разделаться легко, - сказал он
удрученно. - Если Мэри начнет сравнивать. - Не желая выдавать своих
чувств, он умолк, затем добавил с горечью: - Но я-то думал, вы мне друг.
- Это верно, иначе мы бы здесь не находились. Впрочем, сперва я
намеревался поступить совсем не так. Я говорил себе: стоит ли вмешиваться,
если этот юнец сам все делает себе во вред? Ты ведь человек не менее
достойный, а разделяющие вас шестнадцать лет, проведенные тобой в
тоскливом одиночестве, только увеличивают твое право быть счастливым. Он
может сбиться с пути, ну и пусть, воспрепятствовать этому ты, вероятно, не
сможешь, так воспользуйся же своим преимуществом.
Снова пауза, и в сердце Фреда прокрался неприятный холодок. Что-то он
услышит дальше? Ужасно, если Мэри что-нибудь уже известно...
предостережение приняло в его глазах облик угрозы. Когда священник
заговорил опять, его голос звучал совсем иначе, и этот новый тон пробудил
в душе Фреда надежду.
- Однако прежде я руководствовался более благородными намерениями, они
победили и на этот раз. Я решил, что лучше всего помогу вам, Фред,
откровенно рассказав все, что я передумал. Ну а сейчас... вы поняли меня?
Я хочу, чтобы вы с Мэри были счастливы, и если произнесенное мною слово
предупреждения каким-нибудь образом способно помешать разрыву, то это
слово я сказал.
Голос его под конец звучал негромко, глухо. Он умолк, они стояли на
травянистом клочке земли, там, где от проезжей улицы ответвлялась
небольшая, ведущая к церкви святого Ботольфа, и мистер Фербратер протянул
руку Фреду, как бы показывая, что разговор окончен. Фреда охватило
неведомое ему прежде волнение. Кто-то сказал однажды, что любой
благородный поступок, приводя в трепет, очищает человека, и тот, словно
родившись заново, готов начать новую жизнь. Нечто подобное испытывал
сейчас Фред Винси.
- Я постараюсь быть достойным, - сказал он и, запнувшись, закончил: -
Не только Мэри, но и вас.
А мистер Фербратер, повинуясь внезапному движению души, добавил:
- Я вовсе не считаю, Фред, что вы утратили в какой-то мере ее
расположение. Успокойтесь, все у вас будет отлично, но зависит это от вас
самого.
- Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, - ответил Фред. -
Сказать тут нечего, я просто постараюсь, чтобы не пропало даром сделанное
вами добро.
- Вот и прекрасно. До свиданья, и да благословит вас бог.
На том они простились. Но каждый еще долго шел пустынной, освещенной
звездами дорогой. Размышления, которым предавался Фред, можно вкратце
выразить так:
"А ей и вправду хорошо было бы выйти за Фербратера, но нравлюсь-то ей
я, и мужем стану неплохим".
Мистер Фербратер, пожалуй, смог бы подытожить свои размышления, слегка
пожав плечами и сказав:
"Удивительно, какую роль порой играет в нашей жизни женщина: отказаться
от нее - чуть ли не героический подвиг, завоевать - великое искусство".

67

В душе идет гражданская война;
Уже с престола свергнута Решимость
Назойливыми нуждами, и Гордость,
Визирь, еще недавно непреклонный,
Теперь красноречиво говорит
От имени мятежников голодных.

К счастью, Лидгейт, проигравшись в бильярдной, не испытывал больше
желания искать там милостей фортуны. Мало того, он стал противен самому
себе, когда должен был на другой день не только отдать весь свой выигрыш,
но и заплатить сверх того четыре-пять фунтов, и ужаснулся при мысли, сколь
неприглядное зрелище он являл собой, когда, затесавшись в толпу
завсегдатаев "Зеленого дракона", вел себя точно так же, как они. Философ,
принявший участие в азартной игре, ничем не отличается от играющего с ним
филистера, разница только в раздумьях, наступающих после игры, - у
Лидгейта они оказались весьма неприятного свойства. Разум твердил ему, что
дело могло обернуться катастрофой, окажись он не в бильярдной, а в игорном
доме, где удачу следует хватать обеими руками, а не выуживать легким
движением пальцев. И все же, хотя разум восставал против желания попытать
счастья в карточной игре, Лидгейт предпочел бы этот выход другому, как
видно неизбежному.
Обстоятельства вынуждали его просить помощи у Булстрода. Лидгейт так
привык кичиться перед окружающими и собой своей независимостью от
Булстрода, осуществлению чьих планов он всецело посвятил себя, ибо они
давали ему возможность с честью служить обществу и науке, он так неизменно
испытывал гордость, встречаясь с ним, при одной мысли, что могущественный
и властный банкир, взгляды которого представлялись ему нелепыми, а
побуждения - сумбурными и противоречивыми, приносит пользу обществу,
повинуясь его, Лидгейта, воле, что для него теперь совершенно недопустимо
было бы просить Булстрода о чем-то для себя.
Но к началу марта дела Лидгейта оказались в том плачевном состоянии,
когда человек начинает сожалеть об опрометчивых зароках, и то, что прежде
он именовал немыслимым, теперь представляется ему вполне возможным.
Сейчас, когда истекал срок унизительной закладной, данной Дувру, а
полученные от пациентов деньги тотчас переходили в руки кредиторов и все
явственнее становилась угроза, что лавочники перестанут отпускать в долг
провизию, если выяснят, как обстоят его дела, а надо всем этим к тому же
витал образ разочарованной и недовольной мужем Розамонды, Лидгейт
почувствовал: как ни печально, но придется обратиться к кому-нибудь из
окружающих за помощью. Сперва он подумывал написать мистеру Винси, но,
расспросив Розамонду, обнаружил, что как он и подозревал, та уже дважды
обращалась к папеньке за помощью, во второй раз - после того, как
убедилась в неотзывчивости сэра Годвина, и тот ответил, что Лидгейт должен
сам о себе позаботиться. "Папа говорит, уже несколько лет его преследуют
неудачи и фабрика постепенно переходит в руки каких-то людей, которые
одалживают ему деньги, и теперь он должен отказывать себе во многих
удовольствиях и даже сотни фунтов не может выкроить - ему нужно обеспечить
семью. Он сказал, пусть Лидгейт попросит Булстрода: они друзья - водой не
разольешь".
Лидгейт и сам пришел к выводу, что если уж ему придется просить денег в
долг, то лучше всего обратиться к Булстроду, ибо, ввиду особого характера
их отношений, помощь, оказанная ему банкиром, не будет выглядеть как чисто
личное одолжение. Булстрод явился косвенной причиной его неуспеха у
пациентов, Булстрод радовался, залучив врача для осуществления своих
филантропических планов... впрочем, кто из нас, попав в положение, в каком
оказался сейчас Лидгейт, не утешал себя мыслью, что просьба не столь уж
унизительна, ибо человек, к которому он обращается, кое-чем ему обязан?
Правда, Булстрод в последнее время, казалось, утратил интерес к больнице,
но это было вполне объяснимо: банкир неважно выглядел и обнаруживал
некоторые признаки нервного расстройства. Во всех иных отношениях он как
будто бы не изменился: держался с Лидгейтом необычайно учтиво, хотя с
самого начала их знакомства проявлял сдержанность во всем, что касалось
личных обстоятельств; эту сдержанность Лидгейт предпочитал дружеской
фамильярности. Он откладывал со дня на день осуществление своего намерения
- привычка действовать едва приняв решение изменила ему - так велик был
его страх перед возможными последствиями действий. Он часто виделся с
Булстродом, но не воспользовался ни одной из встреч, чтобы обратиться к
банкиру с просьбой. То он думал: "Напишу письмо, там можно изложить все
прямо, не то что в разговоре", и тотчас: "Нет! В разговоре можно вовремя
остановиться, если дело запахнет отказом".
Дни проходили, он не писал письма и не просил о встрече. Мысль об
унизительной зависимости настолько его ужасала, что в его воображении стал
вырисовываться новый план, совсем уж невозможный для прежнего Лидгейта. Он
теперь и сам начал подумывать, нельзя ли осуществить ребяческую фантазию
Розамонды, которая еще недавно его так сердила: нельзя ли им и впрямь
покинуть Мидлмарч, не заботясь о дальнейшем. Тут возникал вопрос: удастся
ли продать хотя бы за бесценок практику? В таком случае они могли бы
распродать и все имущество - кого же это удивит, если люди уезжают в
другой город?
Но шаг этот, как и прежде, представлялся ему позорным отказом от
начатой работы, трусливым бегством с верного пути, ведущего к широкой
научной деятельности, нелепой попыткой начать жизнь заново без
определенных перспектив, и - самое главное: еще сыщется ли покупатель и
когда это произойдет? А потом? Розамонда после переезда в город, даже
очень отдаленный от Мидлмарча, даже в Лондон, будет чувствовать себя
несчастной в убогой квартирке и во всем обвинять мужа. Ибо человек,
закладывающий фундамент научной карьеры, может закладывать его весьма
долго, невзирая на свою ученость и таланты. Проникновение в бездну наук и
меблированные комнаты с легкостью уживаются под британским небом; не
уживаются там интерес к науке и жена, не одобряющая такого рода
резиденций.
Но в разгар всех этих колебаний на помощь пришел случай. Однажды утром
Лидгейту принесли записку, в которой мистер Булстрод просил его зайти в
банк. В последнее время у банкира появилась склонность к ипохондрии, и
бессонница, явившаяся просто следствием расстройства пищеварения,
представилась ему симптомом надвигающегося безумия. Вот почему он пожелал
безотлагательно посоветоваться с Лидгейтом, хотя не мог ничего добавить к
тому, что рассказывал раньше. Он жадно выслушал все, что сказал ему,
стремясь развеять его страхи, Лидгейт, хотя и на сей раз не было
произнесено ничего нового, и тот миг, когда банкир выслушивал
успокоительные объяснения врача, показался последнему наиболее удобным,
чтобы сообщить и о собственных нуждах, не испытывая той неловкости,
которой он так опасался. Лидгейт настаивал, чтобы мистер Булстрод менее
усердно занимался делами.
- Вот так даже небольшое душевное напряжение отражается на организме, -
сказал Лидгейт, переходя от частных положений к общим. - Тревога налагает
глубокий отпечаток даже на тех, кто молод и полон сил. Я очень крепок от
природы, тем не менее я совершенно выбит из колеи постигшими меня в
последнее время неприятностями и волнениями.
- Я полагаю, такой восприимчивый организм, как мой, легко может стать
жертвой холеры, если она появится у нас в округе. И коль скоро неподалеку
от Лондона уже наблюдались случаи заболевания, остается только уповать на
милосердие всевышнего, - перебил мистер Булстрод, но не потому, что желал
уклониться от ответа, а просто всецело поглощенный тревогой за свое
здоровье.
- Вы, во всяком случае, сделали все, чтобы в нашем городе были приняты
необходимые меры предосторожности, что полезнее, чем просто уповать, -
сказал Лидгейт, которому не нравились и путаные аллегории, и порочная
логика религиозных побуждений банкира, тем более что тот пропустил мимо
ушей его слова. Но решившись, после долгих колебаний, просить помощи у
Булстрода, он продолжил попытку: - Город отлично подготовлен и в
санитарном, и в медицинском отношении, и я думаю, если сюда доберется
холера, даже наши недруги вынуждены будут признать, что у нас в больнице
сделано все необходимое для блага горожан.
- Именно так, - довольно холодно ответил мистер Булстрод. - Кстати, я
совершенно согласен с вашим мнением о том, сколь необходимы при
напряженной умственной деятельности хотя бы краткие передышки, и недавно
решил принять кое-какие меры... весьма определенные. Я предполагаю на
некоторое время прекратить как коммерческую, так и благотворительную
деятельность. Кроме того, я временно собираюсь изменить свое
местопребывание: дом в моем имении "Шиповник" будет, возможно, заколочен
или сдан внаем, а сам я поселюсь где-нибудь в здоровой местности на
побережье, разумеется, предварительно испросив совета врача. Вы одобряете
мое решение?
- О да, - ответил Лидгейт, откинувшись на спинку кресла и едва скрывая
раздражение, которое ему внушал пытливый и встревоженный взгляд тусклых
глаз банкира и его чрезмерная озабоченность состоянием здоровья
собственной персоны.
- Я уже и раньше собирался поговорить с вами о больнице, - продолжал
Булстрод. - При упомянутых обстоятельствах я не смогу лично участвовать в
делах, а вкладывать большие денежные средства в предприятия, деятельность
коих мною не контролируется и хотя бы в малой степени не направляется,
противно моим убеждениям. Потому, если я окончательно решу покинуть
Мидлмарч, я не сочту для себя возможным оказывать какую-либо иную помощь
больнице, кроме той, которую уже оказал, приняв на себя большую часть
расходов по постройке здания, а впоследствии субсидируя это заведение
солидными суммами, необходимыми для его успешной работы.
Тут Булстрод сделал очередную паузу, а Лидгейт подумал: "Вероятно, он
понес недавно большие убытки". Ничем иным он не мог объяснить неожиданное
решение банкира, развеявшее все его ожидания в прах. Вслух он сказал:
- Больница потерпит большой ущерб, который вряд ли можно возместить.
- Да, если оставить все по-прежнему, - ответил Булстрод, так же
размеренно произнося каждое слово. - Из всех попечителей, по-моему, только
миссис Кейсобон может согласиться увеличить сумму вклада. Я с ней
беседовал на эту тему и высказал мнение, которое сейчас намерен высказать
и вам: в новой больнице надлежит изменить всю систему попечительства,
сосредоточенную до сих пор в руках немногих.
Он сделал еще одну паузу, но Лидгейт промолчал.
- Мера, которую я предлагаю - слияние новой и старой больниц в одно
лечебное учреждение, имеющее общий попечительский совет. В этом случае
придется объединить и управление лечебной частью обеих больниц. Тогда
сразу отпадут все трудности, связанные с добыванием средств для новой
больницы; приношения местных филантропов сольются в общий поток.
Тут Булстрод вновь умолк, и его взгляд переместился с физиономии
Лидгейта на пуговицы его фрака.
- Без сомнения, весьма благоразумная и выгодная в практическом
отношении мера, - не без иронии ответил Лидгейт, - однако ликовать по
этому поводу я, увы, не могу, ибо не успеем мы к ней прибегнуть, как мои
коллеги наложат запрет на все введенные мною методы лечения, хотя бы
потому, что предложил их я.
- Как вам известно, мистер Лидгейт, лично я был самого высокого мнения
об оригинальных планах, которые вы с таким старанием осуществляли.
Покорствуя промыслу божию, я от всей души поддерживал предложенный вами
первоначально проект. Но коль скоро провидение призывает меня отречься, я
отрекаюсь.
В течение этой беседы Булстрод обнаружил таланты, которые раздражали
слушателя. Уже замеченные Лидгейтом путаные аллегории и порочная логика
религиозных побуждений сочетались с пренеприятнейшей манерой излагать все
обстоятельства так, что собеседник не имел возможности выразить свое
возмущение и разочарование. После недолгого раздумья он кратко спросил:
- Что же сказала миссис Кейсобон?
- Я намеревался затронуть эту тему, покончив с предыдущей, - ответил
Булстрод, основательно подготовивший всю систему аргументов. - Как вам
известно, миссис Кейсобон, женщина удивительной щедрости, к счастью,
располагает состоянием, вероятно, не очень крупным, но все-таки приличным.
Несмотря на то, что большая часть этих средств предназначена ею для
совершенно другой цели, миссис Кейсобон намерена подумать, не сможет ли
она полностью взять на себя обязанности, ныне выполняемые мною в
попечительском совете больницы. Но чтобы прийти к окончательному решению,
ей требуется немалый срок, и я ее уведомил, что нет нужды спешить,
поскольку мои планы пока еще отнюдь не определились.
Лидгейт чуть было не воскликнул: "Если миссис Кейсобон займет ваше
место, больница только выиграет". Но печальное положение его собственных
дел помешало ему проявить столь беззаботную откровенность. Он лишь сказал
в ответ:
- Мне, очевидно, следует поговорить об этом с миссис Кейсобон.
- Да, несомненно, ей это весьма желательно. Ее решение, говорит она,
будет во многом зависеть от результатов вашей беседы. Правда, разговор
придется отложить: полагаю, в настоящее время миссис Кейсобон готовится к
отъезду. Вот полученное мною от нее письмо, - сказал мистер Булстрод и,
вынув конверт из кармана, прочел вслух: - "Я еду в йоркшир с сэром
Джеймсом и леди Четтем. Решив на месте, как распорядиться тамошними
землями, я определю размеры суммы, которую смогу пожертвовать на нужды
больницы". Как вы убедились, мистер Лидгейт, спешить нет никакой нужды; но
я хотел заранее вас уведомить о возможных переменах.
Тут мистер Булстрод положил конверт в карман и выпрямился в знак того,
что разговор окончен. Лидгейт еще больше приуныл, когда развеялась
промелькнувшая было перед ним надежда, и понял, что действовать нужно
тотчас же, и при этом самым решительным образом.
- Вы были весьма любезны, посвятив меня во все подробности, - заговорил
он твердо, но в то же время отрывисто, словно принуждая себя продолжать. -
Самое главное в моей жизни - наука, и мне нигде не удастся осуществить мои
научные замыслы столь успешно, как я мог бы это сделать в нашей больнице.
Но осуществление научных замыслов не всегда способствует приобретению благ
земных. Неприязнь, которую в силу разных причин здешние обыватели питают к
больнице, распространилась - в чем, вероятно, повинно мое рвение к науке -
и на меня. Моя практика сильно сократилась, остались главным образом лишь
пациенты, которые не в состоянии мне уплатить. Они мне симпатичнее других,
но, к сожалению, мне самому приходится платить по счетам кредиторов. -
Лидгейт сделал паузу, но Булстрод лишь кивнул, не спуская с него
пристального взгляда, и он продолжил, так резко бросая слова, будто кусал
стрелку горького лука: - У меня возникли денежные затруднения, с которыми
я не сумею справиться, если только кто-нибудь, кто верит в меня и в мое
будущее, не одолжит мне денег, не требуя иных обеспечении. Я приехал в
Мидлмарч с весьма скудными средствами. У меня нет надежд на наследство.
После женитьбы мои расходы оказались гораздо более значительными, чем я
предполагал вначале. В настоящий момент для того, чтобы расплатиться с
долгами, мне нужна тысяча фунтов. Иными словами, такая сумма избавила бы
меня от опасений, что мое имущество будет распродано с молотка как
обеспечение самого крупного моего долга; она помогла бы мне уплатить и
другие долги, а остаток мы смогли бы растянуть на некоторое время,
пользуясь нашим скромным доходом. Как я выяснил, о том, чтобы мой тесть
предложил мне в долг такую сумму, не может быть речи. Вот почему я
посвящаю в свои обстоятельства единственного, кроме мистера Винси,
человека, который, по-моему, до некоторой степени заинтересован в том,
чтобы я не разорился.
Лидгейту противно было слушать самого себя. Тем не менее он высказался
и сделал это недвусмысленно. Мистер Булстрод ответил, не торопясь, но и
без колебаний.
- Я опечален, хотя, признаюсь, не удивлен вашими словами, мистер
Лидгейт. Меня с самого начала весьма удручил ваш альянс с семьей моего
свойственника, которая всегда отличалась расточительными наклонностями и
которой я неоднократно оказывал помощь, благодаря чему ей удалось
сохранить положение в обществе. Мой вам совет, мистер Лидгейт, впредь не
связывать себя обязательствами и, прекратив опасную игру, просто объявить
себя банкротом.
- Не так-то это приятно, - поднимаясь, желчно сказал Лидгейт, - и к
тому же вряд ли благотворно повлияет на мою будущность.
- Да, это испытание, - согласился мистер Булстрод. - Но испытания суть
наш земной удел и способствуют исправлению наших пороков. Я искренне
рекомендую вам обдумать мой совет.
- Благодарю, - ответил Лидгейт, не вполне ясно сознавая, что говорит. -
Я отнял у вас слишком много времени. Всего хорошего.

68

Добру какое выбрать одеянье,
Коль взял его покров Порок нагой?
Коль Зло, Притворство, Темные Деянья
Во имя цели трудятся благой?
Событий совокупностью могучей
И сводной картою всех дел людских
Доказано, что как ни правит Случай,
Но путь прямой надежней остальных.
Ученый Опыт с твердостью ступает,
Очами мудрости вселенской зря,
Но спотыкается, куда идти не знает
Обман, бредущий без поводыря.
Дэниел, "Музофил"

Новые планы, о которых Булстрод обмолвился в разговоре с Лидгейтом,
возникли у него после того, как он прошел через тяжкие мытарства,
начавшиеся в день распродажи имущества мистера Ларчера, когда Рафлс
опознал Уилла Ладислава, а банкир предпринял тщетную попытку исправить
содеянное им зло, в надежде отвратить от себя карающую длань божественного
провидения.
Он убежден был, что Рафлс, если жив, не замедлит возвратиться в
Мидлмарч, и не ошибся. В канун рождества Рафлс вновь появился в
"Шиповнике". Булстрод, оказавшийся в то время дома, перехватил его и
помешал познакомиться с остальными членами семьи, тем не менее
сопутствующие визиту обстоятельства представили в сомнительном свете
хозяина и встревожили его жену. Рафлс вел себя еще более необузданно, чем
при первом посещении: вследствие неумеренных возлияний он неизменно
пребывал в состоянии возбуждения и ни малейшего внимания не обращал на
попытки его образумить. Он выразил желание пожить в поместье, и Булстрод,
поразмыслив, пришел к выводу, что это меньшее из двух зол, ибо было бы
гораздо хуже, если бы Рафлс появился в городе. Он продержал его весь вечер
в своем кабинете, затем проводил в спальню, а незваный гость резвился,
наблюдая, сколько хлопот доставляет он своим визитом надменному и
респектабельному богачу, и игриво выражал свое удовольствие по поводу
того, что его приятель Булстрод наконец-то получил возможность
расквитаться за услугу, некогда ему оказанную. За шумным каскадом шуток
скрывался тонкий расчет - Рафлс хладнокровно ожидал, когда банкир,
стремясь избавиться от своего мучителя, выбросит ему изрядный куш. Но он
перегнул палку.
Булстрод и впрямь испытывал муки, подобные которым даже не могут
вообразить себе столь низменные натуры, как Рафлс. Жене он объяснил, что
это жалкое создание, жертва собственных пороков, нуждается в его заботах и
опеке; не прибегая к прямой лжи, он дал понять, что заботиться о
несчастном его понуждают родственные узы, но что Рафлса следует
остерегаться, ибо он не вполне вменяем. Бедняга переночует в доме, а
наутро Булстрод сам отвезет его куда следует. По его расчетам, миссис
Булстрод, выслушав эти намеки, несомненно предупредит дочерей и слуг по
поводу опасного гостя и никто не удивится запрещению входить в его комнату
даже с едой и питьем. Но его терзали страхи, не услышит ли кто
громогласные разглагольствования Рафлса, без обиняков упоминавшего о
прошлом... не вздумает ли миссис Булстрод подслушивать у дверей? Разве он
сможет ей помешать - ведь, внезапно открыв дверь, чтобы застать жену на
месте преступления, он себя выдаст. Миссис Булстрод, женщина честная и
прямая, едва ли захотела бы прибегнуть к столь низкой уловке, чтобы узнать
секреты мужа, но перепуганному банкиру все представлялось возможным.
Устрашая его таким образом, Рафлс перестарался и добился результата,
совершенно не входившего в его планы. Булстрод, видя, что не справится с
ним добром, решился на крайние меры. Проводив Рафлса в спальню, банкир
велел заложить карету к половине восьмого утра. В шесть он был уже одет и
с чувством помолился, горячо заверяя всевышнего, что, если ему иногда
случалось кривить душой и говорить неправду, он делал это лишь во
избежание худшего зла. К умышленной лжи он относился с отвращением,
неожиданным для человека, повинного в таком множестве менее явных
проступков. Впрочем, почти все эти проступки были подобны слабым
мускульным движениям, которые мы совершаем непроизвольно, однако имея в
виду определенную цель. Но нам кажется, будто всеведущий знает лишь о тех
наших целях, которые мы сами отчетливо представляем себе.
Держа в руке свечу, Булстрод подошел к постели Рафлса, беспокойно
мечущегося во сне. Он стоял молча, надеясь, что свет медленно и постепенно
разбудит гостя и тот проснется без шума. Рафлс действительно стал
вздрагивать, тяжело дышать и вскоре с приглушенным стоном сел на постели,
ошеломленно и испуганно озираясь. Убедившись, что он не собирается шуметь,
Булстрод поставил подсвечник и подождал, пока Рафлс придет в себя.
Минуло четверть часа, прежде чем Булстрод произнес с холодной
властностью, которой до сих пор не обнаруживал:
- Як вам зашел так рано, мистер Рафлс, поскольку приказал подать в
половине восьмого карету и собираюсь проводить вас до Айлсли, где вы
можете сесть в поезд либо подождать дилижанса.
Рафлс хотел что-то сказать, но Булстрод резко его перебил:
- Помолчите, сэр, и слушайте меня. Я снабжу вас сейчас деньгами и время
от времени буду выплачивать вам небольшие суммы, если вы обратитесь ко мне
с письменной просьбой; если же вы вздумаете снова появиться здесь, если вы
вернетесь в Мидлмарч, если вы будете порочить мою репутацию, пеняйте на
себя - я вам не стану помогать. Можете хулить меня сколько угодно, вам
никто за это не заплатит. Вред, который вы можете мне причинить своей
болтовней, невелик, и если вы еще раз сюда явитесь, я не испугаюсь.
Встаньте, сэр, и выполняйте все, что я велел, да не шумите, иначе я пошлю
за полицейским и попрошу его выдворить вас из моего дома, а там
рассказывайте ваши сказки хоть во всех городских кабаках, но я не дам и
шести пенсов, чтобы оплатить ваши расходы в этих заведениях.
Булстрод редко говорил с такой горячностью; большую часть ночи он
обдумывал эту речь и, хотя не надеялся, что она навсегда избавит его от
визитов Рафлса, счел этот ход наилучшим из всех возможных. На сей раз ему
и впрямь удалось обескуражить своего мучителя: пьянчужка спасовал перед
холодной властностью Булстрода и был втихомолку увезен в карете еще до
завтрака. Слуги приняли его за бедного родственника и ничуть не удивились,
что их суровый и гордый хозяин поспешил от него избавиться. Невеселое
начало рождественского дня, впрочем, к концу путешествия Рафлс повеселел,
чему немало способствовала полученная от банкира сотня фунтов. Щедрость
Булстрода была вызвана целым рядом побуждении, но не в каждом из них он
старался разобраться. Так, наблюдая беспокойный сон Рафлса, он внезапно
подумал, что здоровье последнего порядком пошатнулось за то время, пока он
прокучивал предыдущие двести фунтов.
Резким и суровым тоном он еще раз повторил, что не позволит впредь себя
дурачить, и постарался внушить Рафлсу, что путь открытой борьбы страшит
его не больше, чем постоянная выплата отступного. И все-таки, избавившись
от негодяя и вернувшись под свой мирный кров, Булстрод почувствовал, что
добился только отсрочки. Так кошмарные видения страшного сна и после
пробуждения не утрачивают реальности - вокруг все мило и привычно, но куда
ни глянь - мерещатся липкие следы какой-то мерзкой гадины.
Мы часто не предполагаем, в какой огромной мере наш душевный покой
зависит от уверенности, будто нам известно мнение окружающих о нашей
особе, и осознаем эту зависимость только тогда, когда репутация наша
оказывается под угрозой.
Булстрод, видя, как старательно его жена избегает малейших упоминаний о
Рафлсе, с особенной ясностью понял, что его визит ее обеспокоил. В кругу
семьи банкир давно привык вдыхать фимиам почтительности и подобострастия;
при мысли, что за ним наблюдают исподтишка, заподозрив в сокрытии
постыдной тайны, он даже поучения произносил нетвердым голосом. Для таких
мнительных людей, как Булстрод, предвидеть зачастую тяжелей, чем убедиться
наверное; и воображение рисовало ему мучительное зрелище неминуемого
позора. Да, неминуемого: ведь если Рафлс не испугался угроз и вновь
пожалует - а на иной исход надежды мало, - позора не избегнуть. И напрасно
Булстрод повторял себе, что это было бы испытанием, предупреждением, карой
свыше; воображаемые муки ужасали его - по его мнению, для славы господней
было бы гораздо лучше, если бы он избежал бесчестья. И вот, движимый
страхом, он наконец решился покинуть Мидлмарч. Если его соседям предстоит
узнать неприглядную истину, пусть сам он в это время находится вдали от
них; а на новом, необжитом месте он станет менее уязвим, и если мучитель
вздумает преследовать его и там, он уже не будет так страшен. Булстрод
знал, как тяжело его жене покинуть родные края, и при иных обстоятельствах
предпочел бы остаться там, где и сам пустил корни. Приготовления к отъезду
велись со всевозможными оговорками, чтобы сохранить возможность
возвратиться после краткой отлучки, если милостивое вмешательство
провидения развеет его страхи. Ссылаясь на пошатнувшееся здоровье, он
готовился передать в другие руки управление банком и контроль над прочими
коммерческими предприятиями, оставив за собою право возобновить в
дальнейшем прерванную деятельность. Все это требовало дополнительных
расходов и еще больше уменьшало доходы, и без того сократившиеся из-за
общего упадка торговли; расходы на содержание больницы представлялись
наиболее обременительной из трат, от которой весьма желательно было
избавиться.
Такова была подоплека, определившая его позицию в разговоре с
Лидгейтом. Впрочем, к этому времени Булстрод успел сделать лишь
предварительные распоряжения, которые при желании мог легко отменить. Он
упорно не предпринимал решительных шагов, как ни терзали его страхи, -
подобно пассажиру тонущего корабля или человеку, оказавшемуся в карете,
когда внезапно понесли лошади, он упорно верил, что его спасет от гибели
какое-нибудь чудо и он поступит опрометчиво, снявшись с насиженного места
на склоне лет, тем более что не сумеет внятно объяснить жене, какова
причина их бессрочной ссылки.
На время отсутствия Булстроду требовалось подыскать управляющего для
Стоун-Корта; об этом деле, так же как о всех других, связанных с
управлением домами и земельными владениями в Мидлмарче и окрестностях, он
совещался с Кэлебом Гартом. Весьма желательно было найти управляющего,
который ставил бы интересы своего нанимателя выше собственных. Так как
Булстроду хотелось оставить за собой Стоун-Корт, чтобы всегда иметь
возможность вновь посетить свое излюбленное место отдыха, Кэлеб
посоветовал не поручать управления никому, а сдавать ферму со всем
имуществом, инвентарем и утварью в аренду, ежегодно получая
соответственную часть дохода.
- Могу ли я попросить вас, мистер Гарт, подыскать для меня арендатора
на этих условиях? - спросил Булстрод. - И не будет ли вам угодно назвать
сумму ежегодного вознаграждения за ведение всех дел, которые мы с вами
только что совместно обсудили?
- Я подумаю, - ответил Кэлеб, как всегда немногословно. - Прикину, что
и как.
Если бы у него не промелькнула мысль о Фреде Винси, мистера Гарта,
возможно, не обрадовало бы новое прибавление к его обязанностям, которые
миссис Гарт и так считала чрезмерными для своего уже немолодого мужа. Но
после разговора с Булстродом о сдаче в аренду Стоун-Корта у Кэлеба
возникла соблазнительная идея. Не согласится ли Булстрод передать ферму
Фреду Винси при условии, что Кэлеб Гарт возьмет на себя ответственность за
ее управление? Фред прошел бы здесь отличную выучку и, получая за свои
труды скромное вознаграждение, успевал бы помогать Гарту в других делах, и
там приобретая знания. Все эти соображения он изложил миссис Гарт с таким
восторгом, что жена, как всегда опасаясь, не слишком ли много дел он на
себя взвалил, не решилась омрачить сомнениями его радость.
- Мальчик был бы просто счастлив, - сказал он, - если бы мне удалось
устроить его на это место. Ты только представь себе, Сьюзен! Он столько
лет рассчитывал получить ферму в наследство от старика Фезерстоуна. И ведь
редкостная будет удача, если в конце концов именно там он станет
хозяйничать, пусть даже как арендатор. Может статься, он мало-помалу
сумеет выкупить ее у Булстрода. Тот, по-моему, еще и сам не решил, уезжает
он навсегда или временно. Нет, право же, мысль замечательная. Тогда дети
вскоре смогли бы пожениться, Сьюзен.
- Ты, надеюсь, не собираешься посвящать в свои надежды Фреда до того,
как Булстрод даст согласие, - несколько обеспокоенно спросила миссис Гарт.
- Что до свадьбы, Кэлеб, то не нам, старикам, торопить события.
- Ну, не знаю, - склонив голову набок, ответил Кэлеб. - Женится -
утихомирится. Фред станет другим человеком, и мне уже не нужно будет не
спускать с него глаз. Но, конечно, пока не выяснится дело, я ему ничего не
скажу. Я еще раз потолкую с Булстродом.
Он не стал медлить с переговорами. Булстрода весьма мало тревожила
судьба его племянника Фреда Винси, зато он испытывал сильнейшее желание
заручиться посредничеством мистера Гарта в многочисленных делах, которые,
по его мнению, непременно пришли бы в упадок, поручи он наблюдение за ними
менее добросовестному человеку. Руководствуясь этими соображениями, он не
стал возражать против идеи мистера Гарта. Была еще одна причина,
принудившая его с охотой оказать услугу одному из членов семьи Винси.
Причина эта заключалась в том, что миссис Булстрод, прослышав о долгах
Лидгейтов, принялась озабоченно расспрашивать мужа, не сможет ли он
сделать что-нибудь для бедной Розамонды, и весьма встревожилась, узнав,
что дела Лидгейта едва ли возможно поправить и самое разумное -
"предоставить им идти, как идут". Миссис Булстрод впервые в жизни
позволила себе сказать:
- Мне кажется, ты не очень хорошо относишься к моим родственникам,
Никлас. Я уверена, что ни один из них ничем себя не опорочил. Они,
возможно, слишком суетны, но никто не может сказать, что они люди
непочтенные.
- Милая Гарриет, - сказал мистер Булстрод, слегка съеживаясь под
взглядом жены, в глазах у которой уже появились слезы. - Я передал немало
денег в руки твоего брата. Неужели после этого я должен обеспечивать его
взрослых детей?
Миссис Булстрод, сочтя возражение справедливым, прекратила упреки и
ограничилась тем, что оплакивала бедняжку Розамонду, чье сумасбродное
воспитание, как и следовало ожидать, принесло дурные плоды.
Но мистер Булстрод, вспоминая этот разговор, чувствовал, что, когда ему
придется сообщить жене о необходимости покинуть Мидлмарч, его задача
несколько облегчится, если он сможет заодно ее порадовать, рассказав, как
позаботился о судьбе ее племянника Фреда. Пока он попросту упомянул, что
собирается нанять дом на южном побережье и на несколько месяцев
перебраться туда.
Таким образом исполнилось желание мистера Гарта: ему было обещано, что,
если Булстрод на неопределенное время уедет из Мидлмарча, Фред Винси
станет арендатором Стоун-Корта на предложенных условиях.
Этот "счастливый поворот событий" приводил Кэлеба в ликование, и только
ласковые, но твердые наставления жены помешали ему рассказать все Мэри,
чтобы "успокоить девочку". Впрочем, обуздав свое нетерпение, он
старательно скрывал от Фреда поездки в Стоун-Корт, совершаемые с целью как
следует ознакомиться с положением дел на ферме и произвести
предварительную оценку ее стоимости.
Отправляясь в эти поездки, Кэлеб опережал события, ко он испытывал
неизъяснимое удовольствие, готовя для Фреда и Мэри приятный сюрприз,
словно подарок ко дню рождения детишкам.
- Ну, а если все это окажется воздушным замком? - спросила миссис Гарт.
- Ничего страшного, - ответил Кэлеб. - Обрушившись, мой замок никого не
раздавит.

69

Если ты услышал слово, пусть
умрет оно с тобой.
Екклезиастикус (*170)

Мистер Булстрод все еще не ушел из банка и сидел в том же кабинете, где
принял Лидгейта, когда часа в три дня вошел клерк и сказал, что лошадь
подана, а также что пришел мистер Гарт и просит разрешения с ним
побеседовать.
- Ну разумеется, - ответил Булстрод. Кэлеб вошел. - Садитесь, мистер
Гарт, прошу вас, - продолжал банкир со всей возможной учтивостью. - Рад,
что вы успели меня застать. Я знаю, как вы дорожите временем.
- Э, - негромко отозвался Кэлеб, медленно склоняя набок голову, уселся
и поставил на пол шляпу. Он потупился, опершись о колени локтями и свесив
вниз тяжелые кисти рук с длинными пальцами, каждый из которых слегка
пошевелился, словно откликаясь на мысль, наложившую свой отпечаток на
задумчивый высокий лоб.
Мистер Булстрод, как и все, кто знал Кэлеба, привык к его манере долго
молчать, прежде чем приступить к серьезному, на его взгляд, разговору, и
ожидал, что тот снова станет уговаривать его купить несколько домов на
Блайндмэнс-Корт, с тем чтобы тут же их снести, ибо приток воздуха и света
сторицей возместит расходы. Такого рода предложениями Кэлеб порою вызывал
досаду своих работодателей, но с Булстродом они ладили, поскольку тот, как
правило, охотно соглашался на его проекты. Вопреки ожиданиям Булстрода
Кэлеб негромко сказал:
- Як вам прямо из Стоун-Корта, мистер Булстрод.
- Надеюсь, там все в порядке, - сказал банкир. - Я вчера побывал в
Стоун-Корте. Приплод ягнят, как сообщил мне Эйбл, в этом году отличный.
- В том-то и дело, что не все, - ответил Кэлеб, серьезно взглянув на
него. - Там человек, по-моему, очень больной. Ему нужен врач. Я приехал
сказать вам об этом. Его зовут Рафлс.
Он заметил, как Булстрод содрогнулся от его слов. Банкир предполагал,
что уже никакие новые известия не смогут захватить его врасплох, ибо он и
так готов к самому худшему; он ошибся.
- Бедняга! - сочувственно произнес он, однако губы его слегка
вздрагивали. - Вам известно, как он туда попал?
- Я сам привез его, - невозмутимо сказал Кэлеб, - усадил в двуколку и
привез. Он вылез из дилижанса возле заставы, где взимают дорожный сбор,
пошел пешком, и я догнал его почти сразу же за поворотом. Он припомнил,
что как-то видел меня с вами в Стоун-Корте, и попросил его подвезти. Он
нездоров, я это сразу понял и решил, что его не следует оставлять под
открытым небом. По-моему, вам нужно не мешкая послать к нему врача. -
Закончив, Кэлеб поднял с пола шляпу и неторопливо встал.
- Разумеется, - ответил Булстрод, лихорадочно соображая как быть. -
Возможно, вы сделаете мне одолжение, мистер Гарт, заглянете к мистеру
Лидгейту по дороге... хотя стойте! В это время он, наверное, в больнице. Я
сию же минуту пошлю к нему верхового с запиской, а затем и сам поеду в
Стоун-Корт.
Булстрод торопливо написал записку и вышел отдать распоряжения слуге.
Когда он возвратился в комнату, Кэлеб все так же стоял, опираясь одной
рукой на спинку стула, а в другой держа шляпу. Все мысли Булстрода
вытесняла одна: "Рафлс, может быть, говорил с Гартом только о своей
болезни. Гарт, возможно, удивился, точно так же как, вероятно, удивился в
прошлый раз, что этот пропойца выдает себя за моего приятеля, но наверняка
он ничего не знает. К тому же он доброжелательно относится ко мне, я могу
быть ему полезен".
Он всей душою жаждал подтверждения этой надежды, но, из боязни себя
выдать, не решался спросить, что говорил Рафлс и как вел себя в
Стоун-Корте.
- Я чрезвычайно вам обязан, мистер Гарт, - произнес он как всегда
изысканно учтивым тоном. - Через несколько минут вернется мой слуга, и
тогда я сам поеду посмотреть, чем можно помочь несчастному. У вас, может
быть, есть ко мне и другие дела? В таком случае, прошу вас, Садитесь.
- Благодарю, - ответил Кэлеб, легким движением руки отклоняя
приглашение. - Я хочу сказать вам, мистер Булстрод, что вынужден просить
вас передать в другие руки порученные мне дела. Я очень вам обязан, что вы
были так уступчивы и добры насчет аренды Стоун-Корта и во всех прочих
случаях. Но я должен отказался.
"Он знает!" - эта мысль, как кинжал, пронзила сознание Булстрода.
- Как это неожиданно, мистер Гарт, - только и сумел он вымолвить.
- Верно, - сказал Кэлеб. - Но я не передумаю. Я не могу не отказаться.
Он ответил решительно, хотя и очень мягко, но, несмотря на всю мягкость
ответа, Булстрод словно сжался, лицо его осунулось и он поспешно отвел в
сторону взгляд. Кэлеб почувствовал щемящую жалость, но не в его натуре
было вымышленными предлогами смягчать отказ.
- Боюсь, вас настроили против меня наветы этого жалкого создания, -
сказал Булстрод, стремясь выяснить все что удастся.
- Да. Не стану отрицать: свое решение я принял после разговора с ним.
- Вы совестливый человек, мистер Гарт, и, надеюсь, помните свою
ответственность перед богом. Неужели вы сможете нанести мне ущерб, так
охотно поверив клевете? - сказал Булстрод, подыскивая доводы, которые
могли бы повлиять на собеседника. - Стоит ли по такому ничтожному поводу
порывать наши, смею надеяться, взаимовыгодные деловые отношения?
- По собственной воле я никому бы не нанес ущерба, - сказал Кэлеб. -
Даже если бы думал, что господь мне простит. Надеюсь, меня нельзя назвать
бесчувственным человеком. Но у меня нет никаких сомнений, сэр, что этот
Рафлс говорит правду. А раз так, я не могу на вас работать, брать у вас
деньги. Вы уж подыщите себе другого управляющего.
- Ну хорошо, мистер Гарт. Однако я, во всяком случае, имею право знать,
в чем состоит возведенный на меня поклеп. В чем заключается грязная ложь,
жертвой которой я сделался, - сказал Булстрод, к чьей запальчивости
примешивалась теперь робость, внушаемая этим человеком, который так
спокойно отказывался от собственных выгод.
- В этом нет нужды, - слегка махнув рукой, ответил Кэлеб так же мягко и
участливо, как прежде. - То, что он сказал мне, дальше меня не пойдет,
разве только что-нибудь сейчас неведомое мне заставит меня рассказать об
этом. Если вы корысти ради обидели людей, присвоили себе обманом чужое,
вы, наверное, раскаиваетесь... и рады были бы воротить прошлое, да не
выходит, и на душе у вас, я думаю, тяжко, - Кэлеб замолк на мгновение и
покачал головой, - так зачем же мне делать вашу жизнь еще горше?
- Но вы... вы делаете ее горше, - жалобно воскликнул Булстрод. - Жизнь
моя стала еще горше, когда вы от меня отвернулись.
- Так уж приходится, - еще мягче и участливей ответил Кэлеб и слегка
развел руками. - Простите. Я вас не осуждаю, я не говорю: он - дурной
человек, а я - праведный. Сохрани меня бог. Я ведь не знаю что и как.
Бывает, совершив дурной поступок, человек сохраняет чистоту помышлений, да
только жизнь его уже нечиста. Если так случилось с вами, что ж, я очень
вам сочувствую. Но совесть не велит мне впредь на вас работать. Вот и все,
мистер Булстрод. Остальное похоронено так глубоко, как только можно. Всего
вам доброго.
- Минутку, мистер Гарт! - торопливо воскликнул Булстрод. - Могу ли я
считать, что вы мне дали торжественное обещание никогда и никому не
повторять это гнусное - пусть даже с некоторой долей истины, - но в целом
злонамеренное измышление?
Кэлеб вспыхнул и негодующе сказал:
- Зачем бы я все это говорил, если бы не думал так? Вас я не боюсь. А
сплетничать не привык.
- Простите, я так взволнован... этот негодяй меня измучил.
- Полно, стойте! Не вы ли сами сделали его еще хуже, используя для
своей выгоды его пороки?
- Вы так охотно верите ему и несправедливы ко мне, - сказал Булстрод,
доведенный до отчаяния тем, что не может назвать все рассказанное Рафлсом
ложью; и в то же время довольный, что Кэлеб не поставил его перед
необходимостью отрицать возведенные против него обвинения.
- Нет, - ответил Кэлеб и протестующе поднял руку, - я с радостью поверю
в лучшее, если меня убедят. Я вовсе не лишаю вас возможности оправдаться.
А рассказывать о чужих грехах я считаю преступным, если только это не
делается с целью защитить невиновного. Вот каковы мои взгляды, мистер
Булстрод, и подтверждать свои обещания клятвой мне нет нужды. Всего
доброго, сэр.
Вернувшись к вечеру домой, Кэлеб словно между прочим сказал жене, что у
него вышли небольшие разногласия с Булстродом и об аренде Стоун-Корта
теперь речи нет, да и вообще он отказался впредь вести дела банкира.
- Он, наверное, слишком совал нос во все? - сказала миссис Гарт,
предположив, что мистер Булстрод задел самое уязвимое место Кэлеба, не
разрешив ему распоряжаться по собственному усмотрению организацией работ и
закупкой строительных материалов.
- Э, - ответил Кэлеб, наклонив голову и хмуро махнув рукой.
Жест этот, как знала миссис Гарт, обозначал, что продолжать разговор ее
муж не намерен.
А Булстрод почти сразу же после его ухода сел на лошадь и отправился в
Стоун-Корт, чтобы быть там раньше Лидгейта.
В его воображении торопливой чередой проносились всевозможные
предположения и картины - отражение его надежд и тревог; так глубокие
потрясения отдаются вполне явственным звоном в ушах. Мучительное унижение,
которое он пережил, когда Кэлеб Гарт, узнав о его прошлом, отказался иметь
с ним дело, сменялось и уже чуть ли не вытеснилось облегчением при мысли,
что слушателем Рафлса оказался не кто иной, как Кэлеб. Казалось,
провидение извещало его о своем намерении спасти его от бедствий: дела
приняли оборот, при котором он мог не опасаться огласки. Внезапная болезнь
Рафлса, случайная встреча, которая привела его именно в Стоун-Корт, сулили
надежды, в предвкушении которых сердце Булстрода радостно замирало.
Сколько полезных дел он сможет совершить, если над ним не будет нависать
угроза бесчестья, если он сможет спокойно вздохнуть. Он мысленно приносил
клятву еще больше посвятить себя добрым делам, он надеялся получить
воздаяние за свои благие намерения, он пытался себя уверить, что таким
воздаянием может быть смерть ближнего. Он знал, что надо говорить: "Да
свершится воля твоя", и часто говорил эти слова. Но он всей душой мечтал,
чтобы по воле божьей умер этот ненавистный ему человек.
И все-таки, приехав в Стоун-Корт, Булстрод невольно содрогнулся,
увидев, как изменился Рафлс. Он побледнел и ослабел, однако главные
перемены были иные, душевного свойства. Вместо наглого мучителя перед
Булстродом был растерянный, перепуганный человек, который более всего
боялся, не рассердится ли на него банкир за то, что не осталось денег...
правда, он не виноват... его ограбили, половину той суммы отняли насильно.
Он вернулся просто потому, что болен, а его кто-то преследует, кто-то
гонится за ним, но он никому ничего не сказал, он не проронил ни словечка.
Булстрод, не понимая значения этих симптомов, стал требовать от него
чистосердечных признаний и обвинять во лжи: как смеет Рафлс утверждать,
будто никому не сказал ни словечка, если он только что все рассказал
человеку, который привез его в своей двуколке в Стоун-Корт? Рафлс
клятвенно заверял, что ни в чем таком не повинен. Он действительно ничего
не помнил, ибо время от времени разум его помрачался, и признание, которое
он под влиянием каких-то призрачных соображений сделал в разговоре с
Кэлебом, тотчас улетучилось из его памяти.
У Булстрода екнуло сердце, когда он убедился, что несчастный невменяем
и нет ни малейшей возможности выяснить самое главное, а именно: не
посвятил ли он в тайну еще кого-нибудь, кроме Кэлеба Гарта? Экономка с
самым простодушным видом сообщила Булстроду, что после отъезда мистера
Гарта гость попросил у нее пива и, как видно очень скверно чувствуя себя,
не сказал за весь день ни единого слова. В Стоун-Корте, судя по всему, он
не проболтался. Подобно прислуге "Шиповника", миссис Эйбл предположила,
что незнакомец принадлежит к разряду "родственничков", являющих собой
проклятье богачей; сперва она причислила его к родне мистера Ригга,
которая, вполне естественно, должна была слететься роем на оставшееся без
хозяйского глаза имущество. Как он мог одновременно являться родственником
Булстрода, было менее ясно, но миссис Эйбл с мужем порешили, что "всякое
случается", - суждение, предоставившее столь обильную пищу уму, что миссис
Эйбл лишь покачала головой и воздержалась от иных догадок.
Не прошло и часа, как приехал Лидгейт. Булстрод встретил его у порога
большой гостиной, где находился больной, и сказал:
- Я пригласил вас, мистер Лидгейт, к несчастному, который много лет
тому назад был моим служащим. Затем он уехал в Америку, где боюсь, вел
праздный и распутный образ жизни. Я считаю своим долгом помочь этому
обездоленному. Он был как-то связан с Риггом, прежним владельцем фермы,
чем объясняется его присутствие здесь. Полагаю, он серьезно болен: его
рассудок явно поврежден. Я намерен помочь ему чем только можно.
Лидгейт, в памяти которого был слишком свеж последний разговор с
банкиром, не испытывал желания вступать с ним без нужды в беседу и в ответ
лишь кивнул головой, но, перед тем как войти в комнату, он машинально
обернулся и спросил: "Как его фамилия?", ибо врач справляется о фамилиях
столь же неизменно, как политикан, вербующий избирателей.
- Рафлс, Джон Рафлс, - ответил Булстрод, надеясь, что, как бы ни
обернулись дела Рафлса в дальнейшем, Лидгейт не узнает о нем больше
ничего.
Внимательно осмотрев больного, Лидгейт распорядился уложить его в
постель и по возможности не тревожить, после чего вышел вместе с
Булстродом в другую комнату.
- Боюсь, его болезнь серьезна, - первым начал разговор банкир.
- И да, и нет, - неуверенно ответил Лидгейт. - Застарелые осложнения
могут привести к самым неожиданным последствиям; но во всяком случае, у
него крепкое телосложение. Я не думаю, что этот приступ окажется роковым,
хотя организм больного, разумеется, ослаблен. За ним требуется
внимательный уход.
- Я сам останусь здесь, - сказал Булстрод. - Миссис Эйбл и ее муж
несведущи в таких делах. Если вы окажете мне любезность передать записку
миссис Булстрод, я вполне могу здесь переночевать.
- В этом едва ли есть необходимость, - сказал Лидгейт. - Больной ведет
себя вполне смирно, он даже робок на вид. Позже он, возможно, начнет
буйствовать. Но в доме есть мужчина... ведь так?
- Я уже несколько раз оставался здесь на ночь, чтобы побыть в
уединении, - равнодушно сказал Булстрод. - Могу остаться и сейчас. Если
потребуется, миссис Эйбл и ее муж сменят меня и мне помогут.
- Прекрасно. Стало быть, я могу дать предписания не миссис Эйбл, а вам,
- сказал Лидгейт, не удивляясь тому, что Булстрод ведет себя несколько
странно.
- Значит, вы полагаете, есть надежда на выздоровление? - спросил
Булстрод, когда Лидгейт дал все указания.
- Да, если не возникнут новые осложнения, признаков которых я пока не
обнаружил, - ответил Лидгейт. - Ему может стать хуже, но если все мои
указания будут соблюдаться, я полагаю, он поправится уже через несколько
дней. Только не делайте никаких послаблений. Помните, ему ни в коем случае
нельзя употреблять крепких напитков. Таких больных, как этот человек, чаще
убивает не болезнь, а неверное лечение. Могут возникнуть новые симптомы.
Завтра утром я вновь его навещу.
Взяв записку для миссис Булстрод, Лидгейт отправился в путь и, прежде
чем прийти к определенным выводам о состоянии больного, оживил в памяти
научный спор о лечении при отравлении алкоголем, разгоревшийся с новой
силой после того, как доктор Уэр опубликовал результаты своих
многочисленных наблюдений, сделанных в Америке (*171). Лидгейт
заинтересовался этим вопросом еще в бытность за границей, он был
убежденным противником распространенной врачебной практики, при которой
больным разрешали употреблять алкоголь и прописывали большие дозы опия;
сообразуясь с этим убеждением, Лидгейт успешно претворял свою методу в
жизнь.
"Человек этот болен, - думал он, - но сил у него еще много. Вероятно,
он один из тех, кого опекает Булстрод. Любопытно, как тесно переплелись в
его характере доброта и жестокость. По отношению к некоторым он
удивительно неотзывчив и в то же время не жалеет хлопот и тратит уйму
денег на благотворительные цели. Наверное, он каким-то таинственным
способом определяет, о ком печется провидение. Обо мне оно, как видно, не
печется".
Струйка горечи, пробившаяся из обильного источника, разлилась в потоке
его мыслей и все ширилась, когда он приближался к Лоуик-Гейт. Он еще не
был дома после утреннего разговора с Булстродом, так как записку банкира
ему вручили в больнице; впервые Лидгейт возвращался домой лишенный надежды
на спасительное средство, которое поможет ему раздобыть достаточно денег,
чтобы удержать и сохранить все то, что делало его жизнь выносимой, все то,
что позволяло молодым супругам не остаться наедине со своей бедой, когда
уже нельзя будет не видеть, как мало они способны послужить друг другу
опорой. Лидгейту легче было бы примириться с отсутствием ее любви, чем
убедиться, что его любовь не искупает в глазах Розамонды иные потери.
Гордость его мучительно страдала от перенесенных и предстоящих унижений,
но еще мучительнее было предугадывать, что Розамонда в нем увидит главную
причину своего несчастья и краха всех надежд. Уловки нищеты всегда
казались ему жалкими, он не помышлял, что мог бы сам прибегнуть к ним, но
сейчас он начал представлять себе, как любящая и связанная общими
помыслами супружеская пара может весело смеяться над своей подержанной
мебелью и расчетами по поводу покупки масла и яиц. Впрочем, поэтичность
этих сценок казалась столь же недоступной, как беззаботность золотого
века; бедняжка Розамонда была неспособна понять прелести рая в шалаше.
Погруженный в печальные мысли, он спешился и вошел в дом, не ожидая найти
там ничего приятного, кроме обеда, и приняв решение сегодня же рассказать
Розамонде о том, как потерпела неудачу его просьба к Булстроду. Чем скорее
он подготовит ее, тем лучше.
Но обед пришлось надолго отложить. Войдя, он обнаружил в доме человека,
посланного поверенным Дувра, и, справившись, где миссис Лидгейт, узнал,
что она наверху в своей спальне. Лидгейт поднялся к жене. Она лежала на
кровати, бледная, с безучастным выражением лица. Он сел подле нее и,
наклонившись к ней, с мольбой воскликнул:
- Бедная моя Розамонда, прости меня! Будем же и в горе любить друг
друга.
Ничего не отвечая, Розамонда устремила на него печальный, безнадежный
взгляд; затем голубые глаза ее увлажнились слезами, губы задрожали.
Лидгейт не выдержал, он слишком много перенес за этот день. Опустив голову
на ее подушку, он заплакал.
На следующее утро он позволил ей пойти к отцу - сейчас, казалось, он не
мог ничего запрещать ей. Розамонда возвратилась через полчаса и сказала,
что папа и мама приглашают ее временно пожить у них, пока в доме такое
творится. Денег папа не обещал, он говорит, если он поможет расплатиться с
этим долгом, то появится десяток новых. Дочь может погостить у них, пока
Лидгейт не наведет порядка в своем доме.
- Ты не возражаешь, Тертий?
- Делай как тебе угодно, - сказал он. - Но ничего рокового в ближайший
день не случится. Тебе вовсе незачем так спешить.
- Я подожду до завтра, - сказала Розамонда, - мне еще нужно уложить мои
вещи.
- Я на твоем месте подождал бы чуть подольше... мало ли что может
произойти, - с горькой иронией заметил Лидгейт. - Вдруг я сломаю шею, и
это значительно облегчит твою участь.
Беда Лидгейта и Розамонды заключалась в том, что его нежное обращение с
женой порою нарушалось, вопреки голосу рассудка и побуждению сердца,
гневными вспышками, полными иронии или укора. Розамонда их считала
совершенно неоправданными, возмущалась жестокостью мужа, и нежности в их
отношениях становилось все меньше.
- Я вижу, ты не хочешь, чтобы я уходила, - с ледяной кротостью
произнесла она. - Так почему же не сказать об этом прямо, без грубостей? Я
пробуду здесь столько, сколько ты прикажешь.
Лидгейт ничего ей не ответил и вышел из дому. Он чувствовал себя
растерянным, разбитым, а под глазами у него появились темные тени, которых
Розамонда не замечала прежде. Ей неприятно было на него смотреть. Любое
огорчение Тертий ухитряется сделать и вовсе невыносимым.