Наследие Теней.

После моей «дачи показаний» меня отправили в камеру до суда. Я была опустошена изнутри — слёз больше не осталось, кажется, я выплакала всё, даже силы. Мне хотелось кричать, но голос застревал где-то в горле.

Что мне теперь делать? Я — врач, хирург, я должна спасать людей, а не калечить их. Наверное, если я правда останусь здесь, в этой холодной коробке, — это будет самым справедливым исходом.

Камера была размером ровно метр на метр. Две жёсткие скамейки, грязный матрас, пропахший блевотиной и засохшей кровью — от одного только взгляда на него меня снова подташнивало. Я прижимала колени к груди, упиралась лбом в стену и старалась ни о чём не думать.

Я и правда не хотела его ранить. Но если он умрёт — я не знаю, пожалею ли.

Я не замечала времени. Сидела и смотрела в одну точку, наверное, целый час, пока не скрипнула тяжёлая дверь. На пороге — полицейский. И... мой брат.

Марсель. Здесь Марсель. Я выдохнула так, будто только сейчас смогла вдохнуть воздух впервые за всё это время.

— Не более пяти минут, синьор Марсель, — сказал полицейский грубым голосом.
Марсель кивнул. Его взгляд обжёг меня сразу — там было всё: забота, злость, боль. Всё разом.

— Альба, — сказал он тихо и подошёл к решётке. Я повторила его жест — шагнула ближе, словно он мог вытянуть меня отсюда одним словом.
— Брат, — сказала я. Это было единственное слово, которое смогло сорваться с губ.

— Я здесь. Ты в порядке? — Он осматривал меня взглядом, с ног до головы, выискивая травмы.
Травмы были. Горло горело от сдавленного крика, на руке наливался тёмный синяк, который я спрятала за спиной. Но больше всего болело в груди.

— Я с тобой, слышишь? — сказал Марсель и протянул руку. Я, как кошка, ткнулась щекой в его пальцы — единственное тепло в этой ледяной камере.
— Я рада, что ты здесь, брат, — прохрипела я. Каждое слово будто царапало горло ножом.

— Хорошо, что ты не дала показаний, — сказал он.
— Маттео велел молчать. Хотя я пришла сюда решив всё рассказать. — Я нахмурилась, отводя взгляд.
— Ты бы не смогла. Это ложь. Ты не хотела, — сказал он так, будто убеждал не меня, а себя самого.

— Брат... что мне делать? — Голос дрожал.
— Нужно было позвонить мне, Альба.
— Позвонила бы тебе — и кого бы посадили на этот раз? Франческо? — Я горько усмехнулась.

Марсель только махнул рукой:
— Ладно. Что сделано — то сделано. Слушай внимательно. Есть несколько вариантов. В лучшем случае Карлос не подаст заявление.
Я буквально ловила каждое его слово, как спасательный круг.
— Ты правда думаешь, это возможно? После Маттео, свадьбы и всего прочего?! — На последних словах сила во мне лопнула, и я заплакала — слёзы всё-таки остались.

— В лучшем случае Карлос скажет правду — что ты была вынуждена, — сказал Марсель.
— Он ненавидит вас с отцом. Он отомстит нам. Брат, всё плохо, всё очень плохо! — Я говорила быстро, хватая воздух, а Марсель мерил камеру шагами, как зверь в клетке.

— Очевидно, ничего хорошего не жди. Скажи мне правду, — потребовал он и остановился напротив меня.
— Я не преступница, у меня нет приводов, нет мотивов. Это учтут. Но всё равно — высока вероятность, что тебя посадят. На год или два, — сказал он тихо и сжал голову руками.

От этих слов у меня всё поплыло перед глазами. Я ухватилась за холодную стену, лишь бы не упасть прямо тут, в грязи.
— Ну что ж, брат... значит, так и будет, — выдохнула я. Странно — и страшно, и спокойно сразу.

— Есть ещё один вариант, но он самый худший, — сказал Марсель. Его лицо стало совсем каменным.
— Скажи мне. Я хочу знать всё, чтобы быть готовой.
— Не нужно. Просто надейся, что до суда дело не дойдёт. Поняла? — Его голос больше не дрожал.

Дверь снова открылась. Полицейский шагнул внутрь, и Марсель резко схватил мою руку. Я вцепилась в его пальцы так, будто за этой хваткой держалась моя последняя надежда.
Он сжал мою ладонь, развернулся и ушёл.

Дверь закрылась. Камера снова стала тесной, холодной и чужой.

Я осталась одна. Снова одна.
В камере стало ещё тише, чем было, будто с Марселем ушёл последний воздух. Я слышу только своё дыхание — рваное, сбивчивое — и какой-то капающий кран где-то за стеной.
Я прижимаюсь спиной к холодной стене и думаю: что мне делать?
Я врач. Я училась много лет, чтобы стоять над операционным столом, спасать чью-то жизнь, шить раны и кости, держать чьё-то сердце у себя в ладонях — и не дать ему остановиться.
А теперь я — под замком. Я — преступница. Я могу лишиться права лечить людей.
Я закрываю глаза и вижу кровь. Его кровь. Его глаза перед тем, как я...
Я не хотела. Я правда не хотела. Но в какой-то момент что-то оборвалось внутри — и всё. Больше не было правильного выхода.
Если бы я могла повернуть всё назад...
Нет. Я ведь не верну.
Мне хочется позвонить отцу, сказать: «Я не справилась». Но отец не возьмёт трубку. Маттео... он сказал молчать — и я молчу. Почему я всегда слушаюсь чужих приказов, а не себя?
Может быть, это наказание — за всё. За то, что жила чужой жизнью, чужими правилами, чужими страхами.
Может быть, я действительно заслужила остаться здесь — среди ржавых дверей и матрасов, пропахших чужой тошнотой.
Я пытаюсь вспомнить что-то хорошее — хоть что-то. Мамины руки, как пахнет апельсиновая кожура на кухне, как я училась пришивать первый шов на подушке.
Но воспоминания не греют. Я холодная, внутри и снаружи.
Что мне делать? Молиться? Но кому? За что? Чтобы всё отменилось?
Я встаю и начинаю ходить от стены к стене. Шаг — и обратно. Два шага — и обратно. Будто если я не остановлюсь, стены разойдутся и выпустят меня.
Но стены только ближе, крепче, холоднее.

Прошло, наверное, несколько часов, но я не знала точно, сколько именно. Здесь, в этой холодной камере, время перестало существовать. Оно растянулось, как ржавая проволока, и больно впивалось мне в затылок. Я сидела, прислонившись спиной к стене, обняв колени руками, и просто смотрела в одну точку на противоположной стене. Я пыталась не думать. Я пыталась не чувствовать. Я пыталась быть пустой, чтобы не сойти с ума.

Когда дверь снова открылась, я вздрогнула, но не сразу подняла голову. Полицейский молча поставил на пол картонную коробку и также молча вышел, захлопнув за собой дверь. В камере снова повисла тяжёлая тишина, но теперь в ней был чужой предмет — белая коробка, похожая на упаковку пиццы.

Я смотрела на неё, не шевелясь. Мне совсем не хотелось есть. Я даже думать об этом не могла. Моё тело было обесточено, как будто все силы я оставила где-то там, в том моменте, когда всё оборвалось. Мне казалось, что внутри меня больше ничего не осталось — только усталость и чувство, что дороги назад нет. Точка невозврата.

Я опустила голову на колени и закрыла глаза, но через несколько минут всё равно снова посмотрела на коробку. Она стояла на холодном полу и странно выделялась на фоне серых стен. На крышке были цифры — три чёрных, чётких знака: 437.

Эти цифры притягивали мой взгляд. Я пыталась придумать им объяснение. Может быть, это номер заказа? Или камера? Или какой-то случайный штамп? Но почему именно 437?Почему я не могу отвести от них глаз?

Я долго колебалась, но в какой-то момент любопытство всё-таки победило моё отвращение и апатию. Я осторожно подтянула коробку к себе и провела пальцем по шершавому картону. Потом дрожащими руками приподняла крышку.

Внутри под крышкой оказался буррито, завёрнутый в фольгу. Я даже тихо усмехнулась. Буррито? Серьёзно? Мексиканская кухня в этом сыром подвале? Казалось таким абсурдным, что мне захотелось засмеяться вслух, но смех не вышел — в горле стоял твёрдый комок.

Я хотела уже захлопнуть коробку и отодвинуть её подальше, но заметила, что под фольгой что-то шуршит. Я замираю. Сердце больно ударяет в рёбра. Я разрываю фольгу пальцами и вижу белый свернутый листок. Письмо.

Я смотрю на него несколько секунд, не в силах дышать. Потом, будто поборов что-то в себе, медленно разворачиваю.

«Очевидно, ты, как и я, не можешь не залезать в проблемы. Но я никогда не бросаю тех, кто не виноват. Я дарю тебе самую лучшую поддержку. Я дарю тебе надежду. Встретимся на свободе. Куколка.»

Я перечитываю эти слова снова и снова. Рука, в которой я держу письмо, дрожит так сильно, что бумага трещит. Мне хочется прижать её к себе — и я делаю это. Я прижимаю письмо к груди так крепко, как будто могу впитать его в себя.

Несколько часов назад я была уверена, что у меня не осталось ни сил, ни веры, ни смысла бороться. Но эти несколько строк будто пробили стену во мне.
«Я дарю тебе надежду».
Он действительно знает, что мне сейчас нужно больше всего. Даже больше, чем свобода — надежда.

Я закрываю глаза, и у меня вдруг вырывается тихий, почти детский смешок — и вместе с ним из глаз снова катятся слёзы. Я держусь за этот клочок бумаги обеими руками. Мне страшно его выпустить, будто если я отпущу, всё, что я сейчас чувствую, снова умрёт.

Только Маттео может звать меня так — «Куколка». В его устах это слово всегда звучало не как обида или игра, а как защита. Как напоминание, что он рядом. Где-то там, за стенами, за ржавыми замками, за каменными лицами людей, которым плевать на меня.

«Встретимся на свободе.»
Я шепчу эти слова вслух, едва слышно, будто боюсь спугнуть их своей хрипотой.
— Встретимся на свободе, Маттео. Обещаю тебе.
Я аккуратно спрятала письмо Маттео за борт бьюста, прижимая его к коже так, будто сама становлюсь этим письмом — хрупким, но живым. Это был мой крошечный кусок надежды, который не имел права исчезнуть. Странно, но даже настроение чуть улучшилось. Впервые за всё это время мне захотелось хотя бы поднять голову.

Не прошло и часа, как снова послышались шаги, и в дверях появился всё тот же полицейский.
— Сеньора Альба, к вам пришли, — сказал он своим невозмутимым, деревянным голосом.
Я поморщилась.
— Кто? — спросила я, покачав головой. Наверное, это Адриано. Или, в худшем случае, мама. Кто ещё?
Полицейский ничего не ответил. Он просто начал открывать решётку и знаком велел мне идти за ним.

В голове бешено крутились вопросы. Кто это может быть? Я перебирала десятки имен, представляла лица, фразы, угрозы, обещания... но ни один вариант не подходил.
Мы шли по узкому коридору. Я всё оглядывалась на полицейских, на камеры под потолком, на стены, будто они могли подсказать мне хоть что-то.

Мы остановились возле той самой комнаты, где я давала показания. Любопытство всё же взяло верх, и я спросила снова:
— Это адвокат?
Полицейский не ответил. Он лишь отодвинулся, открывая дверь.
— Ваш муж, — сказал он, даже не моргнув.

Муж? Я чуть не рассмеялась. Он что, издевается надо мной? Может, он и правда не знает, что я не замужем?
Не успела я задать хоть один вопрос, как дверь распахнулась, и я увидела его.
Карлос.

Он стоял посреди комнаты — в чистой рубашке, с перевязанным плечом и своей наглой улыбкой, такой знакомой и омерзительной.
— Моя Альба, — сказал он весело, так, будто утром я не стреляла в него, а он не пытался меня задушить. Будто это была просто глупая ссора между любовниками.

— Мне не о чем с тобой говорить, — выдавила я и отшатнулась от двери так быстро, будто обожглась об раскалённый металл.
Карлос сделал шаг вперёд. Признаюсь себе самой — я испугалась. Но что он может сделать, когда вокруг полно полицейских?
— И он мне не муж! — почти выкрикнула я, пятясь прочь.

— Альба, прошу тебя, послушай меня. Мне нужно сказать тебе что-то важное, — сказал он с той фальшивой мягкостью, которую я знала наизусть.
Я хотела развернуться и уйти, но тогда он произнёс то, что пронзило меня насквозь:
— Это связано с Маттео Ривера.

Я застыла. Моё сердце на секунду остановилось, а потом ударило так сильно, что я услышала его в висках.
— У тебя две минуты, — сказала я и медленно повернулась обратно.
— Хорошо, две минуты, — сказал он и ухмыльнулся так, будто уже победил. Он пропустил меня вперёд и обратился к полицейским:
— Оставьте нас наедине. Я хочу поговорить с моей женой.

Я видела, как полицейские переглянулись. Они не хотели оставлять нас вдвоём — но я знала цену Карлоса. Деньги и власть давно закрыли им рты. Продажные твари.

Когда дверь закрылась, я сделала шаг вглубь комнаты и обернулась к нему.
— Говори, что хотел сказать. Как тебя вообще сюда пустили? — я не сдержала крика. Мне правда хотелось знать, кто пустил эту гниду ко мне.

Карлос чуть улыбнулся и сел напротив меня. Он деловито поправил рукав пиджака, будто сидит не в допросной, а в своём офисе.
— Ты хочешь есть? Тебе не холодно? — спросил он вдруг, и я едва не рассмеялась от злости. Он смеётся? Он правда сейчас будет шутить?
— Карлос, говори, что хотел, и проваливай отсюда, — сказала я с каменным лицом.

— Хорошо. Я просто хочу, чтобы ты знала: даже если тебя закроют здесь на двадцать лет, я всё равно буду тебя ждать, — сказал он, улыбаясь так спокойно, будто признавался в любви.
— Перескочи к сути, — резко оборвала я.

Он наклонился чуть ближе. Его голос стал ниже и холоднее.
— Ты ведь знаешь, Альба, ты моя. И будешь моей всегда. Я предлагаю тебе сделку: я не подаю на тебя обвинение, и ты выйдешь за меня замуж.

Сначала я подумала, что ослышалась. Потом разозлилась так сильно, что меня затрясло.
— Я не выйду за тебя. Лучше пусть меня посадят, — выплюнула я, чувствуя, как изнутри всё горит от ярости.

Карлос замолчал на секунду. А потом его глаза потемнели, улыбка исчезла.
— Хорошо. Тогда ты должна знать: если ты не выйдешь за меня, твои друзья умрут. Я заложил бомбы в домах. Одно моё слово — и семья Маттео, и он сам взлетят на воздух.

У меня перехватило дыхание. Я не могла вдохнуть.
Нет. Только не Маттео. Не его семья. Нет. Господи.

— Сладкая, не переживай. Я дам тебе время подумать. Завтра я приду снова. И ты скажешь мне «да», — сказал он мягко, почти нежно, и вышел, оставив меня в этой комнате с дрожащими руками и подкошенными ногами.

Я стояла посреди комнаты и не могла дышать. Я больше не сдержалась — слёзы хлынули сами. Я закрыла лицо ладонями и впервые за всё это время всхлипнула вслух.

Господи, что мне теперь делать?

***

Прошли сутки. Ровно двадцать четыре часа с того момента, как Карлос произнёс своё мерзкое «давай, сладкая, завтра ты скажешь мне да».
Двадцать четыре часа, запертые в бетонной коробке.
Двадцать четыре часа, в которых я пересчитала все царапины на стенах, все трещины на потолке, все удары собственного сердца, которое то разгонялось, то замирало.

Я сидела на той же холодной скамье, подогнув под себя ноги и обняв колени руками, так тесно, что локти врезались в бёдра. Сначала я пыталась спать, потом — молиться, потом просто лежала, глядя в потолок и слушая, как где-то капает вода.
Письмо Маттео всё ещё было прижато к коже, спрятано в бьюсте. Иногда я доставала его, разворачивала и просто смотрела на строчки, водила пальцем по словам, будто от этого они могли стать голосом — его голосом.
Иногда мне казалось, что если закрыть глаза и зажать бумагу крепче, я снова услышу его шёпот — «куколка».
Я шептала это слово сама себе, тихо, почти беззвучно, чтобы не разбудить свою собственную панику.

Но чем больше тянулось время, тем сильнее холод пробирался под кожу. Камера была слишком маленькой для мысли, что Карлос не шутит. Что где-то там, за этими стенами, ходит Маттео. И он может просто не знать, что каждое его дыхание сейчас стоит мне выбора — стать чужой женой или смотреть, как всё, что у меня ещё осталось, исчезнет в огне.
Я пыталась убедить себя, что Карлос врёт. Что он не сможет. Что это просто слова, пустой шантаж. Но в глубине где-то под рёбрами жило мерзкое, липкое «а вдруг?».
Карлос всегда делал то, что говорил. Всегда.

Я считала минуты, потом часы. Иногда вставала и ходила кругами от стены к стене, пока не начинала кружиться голова. Садилась обратно, снова прижимала к себе письмо. Я старалась вспомнить всё, что могло бы дать мне ответ.
Я повторяла имена всех, кто может помочь. Адриано. Марсель. Может быть, отец. Может быть, Маттео сам всё поймёт.
Но что, если не поймёт? Что, если Карлос и правда нажмёт эту кнопку — и всё?

Однажды я поймала себя на том, что говорю вслух — шёпотом, но чётко. Я повторяла:
«Я не выйду за него. Я не выйду за него. Лучше я сама... Лучше пусть меня посадят. Лучше пусть меня убьют».
Голос звучал чужим, будто я говорила это не про себя.
Но внутри всё дрожало.
Мне было страшно до рвоты. Я чувствовала, как от страха тошнит воздухом.

Я положила голову на колени и крепко зажала уши ладонями, будто могла выдавить из головы все эти мысли. Хотелось заснуть — но сон не приходил.
Иногда я вскакивала и начинала шептать самой себе, что нужно придумать план.
Нужен план. Нужен чёртов план.
Но какой план ты придумаешь, сидя в камере метр на метр, где твой мир сжимается до железной двери и пятен на стенах?

В какой-то момент я даже рассмеялась — вслух, хрипло. Смех отозвался эхом от камня. Я смеялась от того, что смеяться уже не о чем.
Глупая Альба. Всегда верила, что сможет спасти всех. Всех, кроме себя.

Потом я снова притихла. Я сидела и смотрела на дверь, будто оттуда мог войти кто-то другой, не Карлос. Может быть, Маттео сам разорвёт эти стены, возьмёт меня за руку и выведет отсюда.
Может быть, Марсель что-то придумал.
Может быть, это всё сон.
Но каждую минуту я возвращалась к одному и тому же: утром Карлос вернётся.
И скажет снова — «давай, Альба».
И если я скажу «нет», он убьёт их всех.
Если скажу «да» — убью себя сама.

Я не знала, как правильно. Я не знала, что хуже.
Я сидела на холодной скамье и просто держала письмо Маттео у самого сердца — как щит, который ничего не может остановить.
Но это был единственный мой щит.
И пока он был у меня в руках — я ещё жива.
Завтра я всё решу. Завтра я что-то придумаю. Завтра...
Я повторяла это снова и снова, пока не проваливалась в короткий, рваный сон с открытыми глазами.

Завтра.
Только бы дожить до завтра.

Веки наливаются тяжестью, такой же каменной, как стены. Ресницы цепляются друг за друга. В груди всё ещё горит. Голова медленно съезжает вбок — и я позволяю этому случиться.
Мне кажется, что я слышу чьи-то шаги. Мне кажется, что я слышу, как кто-то зовёт меня по имени.
Но я слишком устала. Я не хочу отвечать.
Пусть всё подождёт. Пусть мир подождёт.
Сейчас я хочу только упасть внутрь себя — туда, где ещё никто не держит меня за горло.

Я дышу медленно. Тяжело. Сквозь сон слышу, как стучит моё сердце, будто оно пытается вытолкнуть меня обратно в реальность.
Но я не возвращаюсь.
Я наконец-то засыпаю — так, как засыпают те, кто больше не может держать глаза открытыми.
Я проваливаюсь в темноту.

Мне снится холод. Такой холод, что даже воздух будто ломается внутри меня, когда я дышу.
Я стою босыми ногами на мокрых камнях. Камни мокрые не только от дождя — кажется, они мокрые от чего-то ещё, что пахнет ржавым железом.
Я держу мамину руку. Она держит мою так крепко, что пальцы ноют, но я не жалуюсь. Я знаю — если скажу, что больно, будет ещё хуже.
Мы стоим во дворе. Двор огромный, стены высокие и серые, а над ними небо — не чёрное и не синее, какое-то серое, как мыло, которым мне всегда моют рот, если я говорю лишнее.
Во дворе стоят львы. Большие. Каменные. У них пасти приоткрыты, и в этих пастях я вижу длинные зубы, как ножи у бабушки на кухне, только грязные. Мне кажется, что на кончиках зубов что-то блестит.
Я думаю, что это кровь. Может, они её съели, или кто-то положил туда мясо, чтобы они не проснулись голодными.

Львы вроде каменные, но я вижу, как у одного дрогнул хвост. У другого чуть шевельнулось ухо. Они дышат, я точно это знаю.
Я стараюсь не моргать, потому что если моргну — они сдвинутся с места.
Мама что-то говорит, но слова слишком тихие, я слышу только, как они шлёпаются о мокрые камни, как капли дождя.
Я не понимаю, о чём она говорит. Я знаю только, что нельзя плакать. Если я заплачу — львы услышат меня, подойдут, ткнут носом в волосы и попробуют, сладкая ли я.
Я чувствую, как язык режется о что-то острое во рту. Я будто проглотила ключ или заколку. Я чувствую привкус железа. Я не знаю, кровь это или просто сон.

Где-то сзади хлопают тяжёлые двери. Этот звук всегда страшный. От него у меня дрожат колени. Я хочу прижаться к маме, спрятать лицо в её пальто, но она не отпускает мою руку. Она держит меня крепче, ещё больнее. Её ногти впиваются мне в кожу.
Я знаю, что мама боится чего-то. Я это слышу в её дыхании. Оно у неё быстрое и хриплое.
Я тоже боюсь. Я хочу домой. Там тихо. Там есть мой медведь с оторванным ухом и лампа с жёлтым абажуром. Там нет львов.
Но я молчу. Я не заплачу.
Если я заплачу — они услышат.
Если я заплачу — мама уйдёт и больше не возьмёт меня за руку.
Я смотрю на львов, и мне кажется, что один из них открывает пасть чуть шире. Я слышу, как он выдыхает холод прямо мне на ноги.
Я хочу закрыть глаза, но не могу. Если я их закрою — он подползёт ближе.
Я слышу своё сердце. Оно стучит так громко, что, наверное, слышно всем во дворе.

Я проснулась резко, будто кто-то дёрнул меня за волосы обратно в реальность.
Первое, что я услышала, — собственное дыхание. Оно было рваным, тяжёлым, будто я бежала всю ночь. Я всё ещё сидела на той же скамье, только спина ломила так, словно я пролежала под каменной плитой.
Я провела ладонью по лицу, чувствуя на коже липкость сна. Потом встала.
Начала ходить из угла в угол — раз, два, десять, двадцать. Каждым шагом я будто пыталась выгнать из головы всё, что снилось ночью. Камни, львы, мама, чьи пальцы до сих пор, казалось, впивались мне в запястье.

Что теперь?
Эти два слова звенели внутри, как пули о металл. Я не знала, к чему готовиться. Я не знала, что выберу, если Карлос снова придёт. Я не знала, кто я теперь.
Шаги гулко отдавались по холодному полу.
Я хотела быть сильной. Хотела.
Но внутри всё равно дрожало.

Когда дверь снова отворилась, я остановилась, почти не веря своим глазам.
В дверях стоял всё тот же полицейский. Лицо такое же каменное, голос такой же сухой:
— Сеньора Альба, сеньор Карлос не стал выдвигать обвинения, но хочет поговорить с вами. Потом подпишете документы — и можете быть свободной.

Я моргнула несколько раз. Моё сердце пропустило удар.
Свободной?
Я даже не успела задать ни одного вопроса, как полицейский уже разворачивался, чтобы уйти. Но он не успел сделать и двух шагов — за его спиной, будто из тени, появился Карлос.
Он зашёл так, будто вошёл к себе домой. Его шаги были медленными, ленивыми. Его взгляд скользнул по мне сверху вниз, как по товару. За ним с глухим щелчком закрылась тяжёлая дверь.

Я замерла, но руки сжала в кулаки — так сильно, что ногти впились в ладони.
Карлос подошёл ближе, и я почувствовала этот запах — дорогой одеколон и что-то ещё, горькое, липкое, что всегда висит на нём, как ржавчина на старом ноже.
Он смотрел на меня как на игрушку, которую снова забирают с полки.
— Тебе конец, — сказал он медленно, почти шепча, растягивая каждое слово так, будто смакует их на языке. — Конец настанет. Я простил тебя, но я разрушу тебе жизнь. Я всегда буду дышать тебе в спину. Когда-нибудь я стану твоим концом, Альба Ди Лоренцо.

Моё имя он произнёс так, будто плевался им. Холод пробежал по коже, но я не позволила себе ни шагу назад.
Я смотрела ему прямо в глаза и чувствовала, как внутри у меня поднимается злость — густая, чёрная, как деготь.
— Ты психически больной человек, — сказала я чётко, каждую букву выдыхая в его лицо. — Пришёл тут разбрасываться своими гнилыми угрозами? Жалко тебя. Но я тебя не боюсь.

И прежде чем он успел что-то сказать, я плюнула ему прямо в лицо.
Плевок был маленький, но весил больше, чем все мои слова за эти дни.
Карлос медленно вытер щёку тыльной стороной руки. Его глаза сузились, уголки губ дрогнули — но он не рассмеялся. Он просто стал ещё страшнее в своей тишине.

— Я знаю, — процедил он. — Ты влюблена в того ублюдка. Сама к нему в штаны лезешь. Думаешь, я позволю тебе быть счастливой? Запомни — нет. Никогда.

Он развернулся к двери, тяжёлой походкой, как будто всё вокруг принадлежит только ему.
Я смотрела на его спину и чувствовала, как поднимается ещё что-то — яд, который я больше не могла держать внутри.
— Мне жаль! — выкрикнула я.

Он остановился. Обернулся, уверенный, что сейчас я заплачу или попрошу прощения. В его глазах на миг вспыхнуло что-то похожее на довольство.
Но я выпрямилась и посмотрела ему прямо в лицо.
— Мне жаль, что я не выстрелила тебе в голову тогда.

Его взгляд стал каменным. Он не сказал больше ни слова. Лишь отвернулся и вышел, оставив за собой запах чужой власти и ржавого железа.
Дверь закрылась с таким звуком, что у меня подкосились ноги. Я опустилась на скамью и впервые позволила себе вдохнуть так глубоко, что в горле закололо от боли.

Я знала — я ещё пожалею о своих словах. Но лучше так, чем молчать и гнить изнутри.

***
Когда я вышла из полицейского участка, жизнь будто вновь стала теплой.
Может, дело было в погоде — итальянская осень на острове дышала мягким солнцем, словно природа решила утешить меня своим безмятежным спокойствием. Или, может, в том, что я наконец вышла — целая, живая, свободная.
Сердце, сжатое в комок всё это время, начинало отпускать. Оно пело. А душа, уставшая и надломленная, вдруг ликовала.

Папа. Брат.
Они спасли меня.
А значит, я обязана — жить. Не просто существовать, а выстраивать мир, хоть в нём и осталось так много острых углов.
Я должна вернуть им веру в меня, быть достойной их усилий.
И семьи.
Той, что теперь держится на тонкой нитке доверия и боли.

Я спустилась по ступенькам, прищурившись от яркого света, как вдруг услышала знакомые голоса, доносящиеся со стороны парковки.
— Ну конечно, — подумала я, почувствовав, как что-то родное обжигает грудную клетку изнутри.

Анна уже мчалась ко мне навстречу. Широкая, искренняя, по-настоящему счастливая улыбка расплылась на её лице.
— Слава богу, Альба! — выдохнула она, обняв меня так крепко, как будто боялась снова потерять. — Что так долго? Когда Карлос задержался, я подумала, что он дал заднюю... Но слава богу, всё обошлось.
Она снова прижала меня к себе, как будто хотела убедиться, что я не призрак.

— Забудь о нём, — сказала я, слабо улыбаясь. — Он сумасшедший. Не стоит воспринимать его всерьёз.
— Всё будет хорошо, Альба, — добавил Серве, подходя ближе. В его голосе звучала уверенность.
— Спасибо, Серве, — кивнула я, и впервые за долгое время почувствовала, как моя улыбка перестаёт быть маской. Она становилась живой. Настоящей.

Я уже направилась к машине, когда вдруг Анна обернулась и с загадочной улыбкой произнесла:
— Твоего дяди Арно здесь нет... Но мы поедем к другому.

Я нахмурилась.
— К другому? Зачем? — Я остановилась, не понимая, к чему она клонит.

— Из-за ситуации с Карлосом, — ответила она, всё ещё улыбаясь так, будто знала нечто важное. — Серве сказал, что лучше ехать к нему.

Серве тут же вскинул руки.
— Клянусь, я ничего не говорил! — воскликнул он, бросая на Анну недоумённый взгляд.

— Надо встретиться, — тихо добавила она и села в машину.

Я посмотрела на неё, потом на Серве... и, не задавая лишних вопросов, села следом.

Мы поехали.

Спустя какое-то время мы наконец добрались до дома Маттео. Я почувствовала, как сердце приятно сжалось — это место всегда вызывало у меня странное чувство покоя, будто бы само здание знало, через что я прошла, и теперь молча предлагало мне укрытие.

У ворот стояли несколько человек, которых я раньше никогда не видела. Они были одеты в плотные куртки, кто-то курил, кто-то что-то обсуждал между собой, их взгляды сразу упали на нас, как только мы подъехали.

— Кто они, Серве? — спросила я, стараясь говорить спокойно, но настороженность в голосе всё же проскользнула.

Он на мгновение промолчал, словно выбирал, стоит ли мне говорить правду. Потом всё же нехотя ответил, глядя вдаль:

— Это лесники. Друзья Диего. Они... присоединились к нам.

Голос у него был задумчивый, почти отрешённый. Я почувствовала, что за этим кроется больше, чем он говорит, но решила не настаивать.

— Дом ведь большой, места всем хватит. Может, нам тоже стоит присоединиться? — мечтательно сказала Анна, разглядывая фасад дома, зелень вокруг, каменные колонны и огромные окна.

— Если ты поговоришь со своей матерью — я буду только рад помочь, — отрезал Серве с ледяной прямотой. Он даже не смотрел на неё. Всё его лицо застыло, как мраморная маска.

Какой же он упрямый...

Мы вышли из машины, и тут же на крыльце появился Маттео. Его походка была уверенной, плечи расправлены, а лицо озаряла лёгкая, искренняя улыбка. Он выглядел... по-настоящему хорошо.

— Маттео горяч, — прошептала Анна, игриво подтолкнув меня локтем.

— Анна, замолчи. Иначе я серьёзно пожалею, что взяла тебя с собой, — прошипела я и щипнула её за рукав кофты.

— Всё, всё! — подняла она руки, смеясь.

Маттео подошёл ко мне. Его тёплая рука коснулась моей, и на секунду наши пальцы задержались друг в друге. Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Привет. С возвращением, — сказал он тихо, но с искренностью, которая пробежала по коже дрожью.

— Спасибо, — ответила я, и в голосе моём прозвучала та самая теплая интонация, которую я никак не могла контролировать.

Позади него стоял Луис, он сразу подошёл ближе.

— Альба, с возвращением, — сказал он. В его голосе звучала неподдельная радость.

— Спасибо, — ответила я, немного сбившись. Все эти эмоции были такими неожиданными.

Я решила, что пора представить Анну.

— Это моя названная сестра, Анна, — сказала я, и на лице моём появилась улыбка, которая никак не хотела исчезать.

— Привет, — сказала Анна, взглянув на Диего. Я заметила её взгляд, он был чуть дольше обычного. Кажется, это мы ещё обсудим позже...

— Привет, — ответил Диего, улыбнувшись ей так тепло, что, кажется, и сам воздух между ними на мгновение стал мягче.

— Это мои кровные братья, — представил Маттео, слегка кивая в сторону мужчин рядом с ним.

— Женщины говорят "названная сестра", а мужчины — "кровные братья", — пошутила я, смеясь.

— Очень приятно, — сказала Анна, глядя на Серве. — Так вот с кем наш Серве проводит так много времени...

Она снова хихикнула, и я закатила глаза.

— Серве хороший человек, — вдруг сказал Диего, не отрывая взгляда от Анны.

Мы с Маттео переглянулись — что-то определённо начиналось, и это было даже забавно.

— Проходите, — сказал Диего, — родители Акиры готовят суп Минестроне.

Минестроне? Сейчас ведь даже не зима. Хотя, какая разница — это же Минестроне...

— Я умираю с голода, — протянула я и услышала, как мой живот предательски заурчал.

Пока мы шли, Маттео оказался рядом со мной. Его рука едва касалась моей, но его тепло было ощутимо.

— Я отправил тебе еду. Ты поела? — спросил он, но его голос был странно холодным, почти безразличным. Я вздрогнула, настроение упало моментально. Мне хотелось, чтобы его слова звучали иначе.

— Спасибо тебе, — коротко ответила я, опустив глаза.

Мы поднялись на террасу, где уже суетились женщины. Воздух был наполнен ароматом чеснока, томатов и свежей зелени — пахло уютом и домом.

— Здравствуйте, — сказала я с лёгким волнением.

Меня тут же окружили. Голова шла кругом от шквала голосов, прикосновений и вопросов. Все хотели узнать, как я, где была, как себя чувствую.

— Мальчики так переживали, думали выкрасть тебя, — сказала мама Акиры, и я машинально повернулась к Маттео. Он всё ещё стоял рядом, но не сказал ни слова.

— Знаешь их, им лишь бы кого-то выкрасть, — добавил с усмешкой дядя Маттео.

— Бросьте, дядя, — сказала я, смеясь.

Мы прошли за длинный стол. Он был накрыт с невероятной щедростью — свежий хлеб, салаты, жареные овощи, виноград, сыр, а в центре стояла огромная кастрюля с Минестроне.

Запах минестроне разливался по террасе, впитываясь в каждый уголок этого дома, словно обещание уюта и безопасности. Женщины носились между плитой и столом, напевая что-то себе под нос, посуда звенела, ложки стучали о кастрюли, перебивая разговоры взрослых. Дом жил. Он дышал, говорил, обнимал всех без разбору — и впервые за долгое время я почувствовала, как меня тоже обнимают.

Я села за стол рядом с Маттео. Он сидел прямо по центру, как будто он и есть ось этого дома, вокруг которой всё вертится. Напротив — Серве, тихий, наблюдательный. Рядом с ним — Диего, уже смеющийся над какой-то шуткой Анны, которая кокетливо откидывала волосы и поглядывала на него с тем озорным блеском, который я знала с детства. Я поймала этот её взгляд и мысленно усмехнулась — потом обязательно поговорю с ней.

На столе стояли огромные миски с супом, домашним хлебом, поджаренным чесноком, блюдо с сыром и вялеными томатами. Кто-то наливал вино, кто-то резал хлеб, кто-то хлопал другого по плечу и что-то шептал ему на ухо. Всё было таким... простым. Таким настоящим.

Я зачерпнула ложку минестроне — горячий, ароматный, он пах как детство, которого у меня не было. Пах как воскресенье, как уютные носки, как бабушкины ладони. И я поняла, что мне больно. Больно оттого, что у меня никогда не было вот этого: большого стола, за которым собираются не враги и союзники, не партнёры и телохранители, а просто семья. Люди, которые могут смеяться с набитым ртом, спорить из-за соуса, подмигивать, когда кто-то рассказывает неловкий случай из прошлого. Люди, которые не скрывают свою любовь друг к другу. Не боятся. Не играют.

— Так, а кто сегодня опять хлеб поджарил больше, чем нужно? — воскликнула мама Акиры и возмущённо посмотрела на дядю.

— Я! — гордо признался он. — Потому что только настоящий мужчина умеет поджарить хлеб так, чтобы в доме пахло дымом и мужеством!

Все рассмеялись, даже Серве усмехнулся. Анна прыснула смехом, чуть не уронив вилку. Я смотрела на это, слушала, как спорят, смеются, щёлкают по рукам за последний кусочек моцареллы — и чувствовала, как горло сжимает.

Маттео молча доедал свой суп, но я чувствовала, как его локоть почти касается моего. Он был близко. Настолько близко, что я слышала, как он дышит. Он ничего не говорил, но его присутствие... оно было каким-то устойчивым, надёжным, как будто я сидела рядом с якорем.

Я отложила ложку и просто посмотрела на всех. На Анну, которая уже вовсю флиртовала с Диего. На Серве, наблюдавшего за ней с прищуром. На шумных взрослых, которые не пытались казаться кем-то. На этот стол, на эту жизнь.

Я мечтала. Словно маленькая девочка. Мечтала, чтобы и моя семья однажды могла вот так... собираться. Не чтобы обсуждать выкуп, не чтобы спорить о границах влияния и предательствах. А просто быть. Просто любить друг друга. Чтобы однажды мои дети не боялись папу. Чтобы я могла кормить их не за решёткой, а за таким вот длинным, деревянным столом, на террасе, где пахнет хлебом и базиликом.

Я вдруг поняла, что улыбаюсь. Честно, по-настоящему. Хотя внутри всё щемит.

— Альба, тебе понравилось? — спросила мама Акиры.

— Очень... — я улыбнулась и с трудом выдохнула. — Это... это вкусно. Это всё — очень по-настоящему.

Она кивнула и, не говоря больше ни слова, положила мне ещё одну ложку супа.

После вкусного и сытного ужина, за большим столом, окружённом разговором, смехом и стуком ложек о керамические миски, на душе стало как-то легче. Даже несмотря на недавние события, я впервые за долгое время почувствовала себя... почти в безопасности. Почти живой.

Когда остальные всё ещё доедали и обсуждали, кто из детей Акиры похож на бабушку, мы с Маттео тихо удалились от стола, будто по негласному согласию. В саду, среди мягкого шелеста деревьев, стало тише. Темнота ложилась на плечи бархатным покрывалом, и я слышала, как где-то в кустах трещала цикада. Я шла рядом с ним, чувствуя лёгкое тепло его плеча. Оно было рядом. И в то же время — где-то на другой планете.

— Мой брат говорит, что может случиться самое худшее... — начала я, перебирая пальцами край своей рубашки. — Но не сказал, что именно. Отказался говорить. Значит, вы правда хотели меня выкрасть? — Я заглянула ему в лицо, ища хоть крупицу откровения в его глазах.

Он не ответил сразу. Посмотрел вперёд, на дорожку, вымощенную гравием.

— Да. Я сказал ему, — произнёс он наконец. Голос его был всё таким же спокойным, почти равнодушным.

После такого замечательного ужина я думала, что ничего уже не испортит моё настроение. Но вот оно — его безразличие. Оно било точнее любого выстрела.

— Значит, ты бы и правда так поступил? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал легко, мечтательно, как будто это всего лишь игра.

Он чуть повернул ко мне голову.

— А что мне было делать, Альба? Сидеть сложа руки, пока тебя сажают в тюрьму за то, что ты просто защищалась?

Его слова были правильными. Его поступок — благородным. Но почему тогда каждый его ответ оставлял ощущение, будто я разговариваю с тенями, а не с человеком? Я могла дотронуться до него — физически. Но эмоционально и душевно он был где-то за гранью моего досягаемого мира. Словно скала, не пускающая к себе ни одного луча тепла.

Кто ты такой, Маттео Ривера? И почему так боишься быть рядом?

— А если бы я была виновна? — спросила я чуть тише, как будто проверяя его. — Если бы я действительно убила кого-то без права?

Он посмотрел на меня, и его лицо на миг стало жёстче.

— Тогда пришлось бы отсидеть, — просто сказал он.

— Хорошо. Учту. Перестану тебе доверять, чтобы не стать преступницей, — усмехнулась я, отводя взгляд. И вдруг, неожиданно даже для себя, поймала на его лице мимолётную улыбку. Она исчезла почти сразу, но я успела её заметить. Взгляды снова пересеклись. Сердце, предательски, екнуло.

— Есть лишь один способ, — сказал он вдруг, голос стал мягче, как будто он хотел предупредить, а не оттолкнуть.

— Какой? — спросила я, изучая его черты. Морщинка между бровей — признак человека, который много думает. Щетина на подбородке, непривычная, но... мне она даже нравилась.

Он замолчал на пару секунд.

— Держаться от меня подальше.

Я на секунду рассмеялась — тихо, почти как девочка. В груди что-то сжалось, и я, не думая, ответила:

— Этого обещать я тебе никак не могу.

Он посмотрел на меня серьёзно, так серьёзно, что улыбка тут же исчезла с моего лица. Нет, всё-таки моё настроение можно испортить. Особенно он.

— Почему Карлос вдруг решил рассказать правду? Почему снял обвинения? — задумчиво произнёс он, будто говорил не мне, а себе. Но я услышала.

— Анна и Серве по дороге говорили... мама с папой надавили на семью Карлоса. Они ниже по статусу, но у мамы была близкая подруга в той семье. Её зовут Киара Сакура.

Маттео поднял бровь.

— Я слышал про них. Её муж — консильери. И регент Эмирата.

— Да. Лука Сакуро. Его сыновей ты убил во время нападения в горах.

Маттео на секунду сжал челюсть.

— Почему он не мстит?

— На него надавил Андебосс, — ответила я.

— Андебосс... это вроде как Марко Романо? Муж твоей сестры?

Я кивнула.

— Да. Это он. Не знаю, зачем ему это нужно, но он явно что-то задумал. Никто бы не стал просто так прощать потерю сыновей.

Он смотрел вперёд, в темноту сада. Что-то в его лице изменилось — будто он почувствовал надвигающуюся бурю. И я тоже.

— Ты права, — тихо сказал он.

Мы шли дальше, шаг за шагом, как будто уходили всё дальше от дома, от проблем, от всех. Я хотела, чтобы этот момент длился чуть дольше.

— Ноги сами не идут. Не хочу домой, — призналась я. — Кто знает, как поведёт себя семья. Особенно Лео Ди Лоренцо.

— Кто бы что ни говорил, слушайся свою семью, — ответил Маттео после паузы. — Это благодарность за всё, что они сделали.

Мы услышали, как из дома раздался голос Анны. Она звала меня. Пришло время уезжать.

Я тяжело вздохнула.

— Чтож. Узнаем, что обо всём этом думает моя семья.

И мы пошли назад, шаг за шагом, в сторону света, в сторону неизбежного.

Как только мы приехали, ноги не слушались. Мне казалось, что я не смогу сделать и шага. Что подумает мама? Что скажет папа? Сердце сжалось от страха. Наверное, я бы так и осталась в машине, если бы не Солин.

Жена моего брата. По совместительству — моя подруга, сестра по духу и самый близкий человек после Анны. До самой её поездки в Америку она была моей опорой, и вот сейчас, словно почувствовав, что я на грани, она распахнула передо мной объятия.

— Альба... — выдохнула она, и, подбежав, заключила меня в крепкие, дрожащие руки. — Я так переживала, боже... — Она вжимала меня в себя, словно боялась, что я исчезну снова.

— Как ты?.. — Она отстранилась, оглядывая меня с ног до головы, проверяя на наличие шрамов, следов боли. — Ты голодная? Хочешь есть?

— Всё хорошо, Солин... правда, — улыбнулась я слабо. — Как... мама и папа?

Её глаза сразу стали осторожными. В них читалась печаль и понимание.

— Я не видела их сегодня, — призналась она мягко. — Но что бы ни случилось, я рядом. Пойдём, узнаем вместе, ладно?

Она крепко взяла меня под руку. Её рука была тёплой, словно якорь в этом шторме.

Мы шагали по мраморному полу особняка, каждый шаг отдавался в голове эхом. И вдруг я почувствовала на себе острый, пронзительный взгляд. Мама.

— Альба, — произнесла она. Голос был ледяным, властным. Тот, к которому я привыкла с детства.

— Мама, — выдавила я. Солин сжала мою руку чуть крепче.

— Подойди.

Я застыла. Сердце застучало в груди, как барабан в ритуале казни. Я уже почти видела эту пощёчину, это презрение на её лице, этот голос, говорящий, как сильно я их опозорила.

Я шла к ней, как приговорённая к смертной казни. Один шаг. Второй. Ещё шаг... Чем ближе я подходила, тем сильнее становилось ощущение тревоги — вязкой, липкой, всепоглощающей. Она разливалась внутри меня, как яд.

И вдруг... Я посмотрела ей в глаза. На короткий миг её взгляд стал мягче. Странно. Он был наполнен теплом. Любовью?

И в следующий момент мама... обняла меня.

Я застыла. В голове раздался глухой звон — как будто что-то надломилось. Или наоборот — починилось. Я не могла поверить. Она держала меня в объятиях. Меня. Ту самую Альбу, которая, как она говорила, слишком вспыльчивая, слишком слабая, слишком упрямая.

— Хорошо, что ты в порядке... — прошептала она. — Я так переживала.

Она гладила меня по спине, и впервые за долгое время я позволила себе расслабиться. Всё это время я мечтала именно об этом — быть в её объятиях, чувствовать, что я нужна ей. Моя мамочка... Как же я по ней скучала.

— Прости, что опозорила вас... — шепнула я, чувствуя, как в горле встал ком.

— Ради тебя... я бы свернула глотку каждому, кто посмеет тебя тронуть, — прошептала мама, обняв меня крепче.

И только тогда я обняла её в ответ. Настояще. Крепко. Всем телом и сердцем. И в этих объятиях... я почувствовала, как уходит тревога. Как будто кто-то стёр с меня пыль, в которой я была спрятана всё это время.

Прошло несколько минут. Может, пять. Может, вечность. И наконец мама отстранилась.

— А где это наш могильщик? — усмехнулась я слабо, имея в виду отца.

И словно по зову, он вошёл. Молчаливый, сосредоточенный, сдержанный. Я знала, что он будет строже мамы. Всегда был. Если мама — ураган, то он — сталь. Без эмоций, но смертельно точный.

Он подошёл ко мне. Встал впритык. И вдруг... поцеловал в лоб.

Я онемела. Что с моими родителями?

— Альба... — сказал он глухо. — Прости, что считал тебя ребёнком.

Он смотрел мне в глаза. Без осуждения. Без укора. Только с теплотой и гордостью.

— Я знаю, ты всё ещё ребёнок... Но я многому у тебя учусь. Я горжусь тобой. За то, что смогла дать отпор. За то, что не сдалась. Что бы ни было — ты моя дочь. И я с тобой.

Слова, которые я всю жизнь хотела услышать. Они обрушились на меня, как буря. Слёзы, которые я сдерживала с самой камеры, полились по щекам. Горько. Мощно. Искренне.

— Дочка, иди поспи. Ты устала, — сказал папа, гладя меня по голове.