Наследие Теней.

После разговора с Маттео у меня внутри всё будто горело кислотой. Как можно спокойно дышать, когда знаешь: кто-то там, снаружи, уже зарядил оружие и прицелился тебе в спину? Что мне оставалось — бегать по коридорам и ловить пули грудью? Я сама себе противоречила: я не хотела умирать — но и жить так, как прежде, уже не могла.

Но меня больше мучил другой вопрос. Правда ли Маттео женился бы на мне?
От одной этой мысли сердце срывалось с ритма, будто внутри меня кто-то стучал кулаком изнутри, требуя выпустить его наружу. Меня бросало в жар, потом в холод — ладони мокли, горло пересыхало, дыхание становилось таким рваным, что я ловила воздух ртом, как рыба на суше.

Тук.
Тук.
Тук.

Проклятый стук сердца. Я слышала его громче всех голосов. Громче собственных мыслей.

Я сидела, вжавшись в кресло, поджав под себя ноги — голые ступни горели от жара камина, но мне всё равно было холодно. В доме стояла такая тишина, что я слышала, как потрескивают старые стены, будто шепчутся между собой. Казалось, кроме меня и Маттео здесь не было никого. И именно эта тишина пугала больше всего.

Я перебирала пальцами ткань подлокотника, цеплялась за неё, как за что-то живое. Всё внутри просило: «Сделай хоть что-то! Двигайся!» — но я не знала, куда. Куда бежать, если страх — он внутри тебя?

И вдруг — шаги. Голоса. Мужские.
Я вздрогнула. Он с кем-то говорил? Но мы же одни. Верно? Верно?!

Страх ударил в голову, как удар током. Я поднялась — медленно, будто во сне, стараясь не шуметь. Дыхание стало таким громким, что я закрыла ладонью рот, лишь бы не выдать себя. Лестница под ногами скрипела так предательски, что сердце готово было выскочить наружу и упасть куда-то вниз по ступеням.

Я добралась до двери и увидела их.
Маттео. И — Марсель.
Брат. Мой брат.
Что, чёрт побери, он тут делает? Его рука скользнула к кобуре, и у меня в глазах потемнело.
Пришёл убить.
Узнал, что я сбежала.
А вдруг он что-то сделал с Серве?

Я вжалась спиной в стену. Она была холодная, и это хоть немного возвращало к жизни. Сердце билось где-то в горле. Я закрыла глаза и едва не упала — ноги будто онемели.

— В прошлый раз ты сказал, что я нечестный человек, — голос Марселя был низкий, как гул грозы перед ливнем. Я слышала лязг — он положил пистолет на стол.
— И что я не держу слово.

Маттео сидел напротив, спина выпрямлена, пальцы сцеплены на коленях — спокойный, как будто перед ним не враг с оружием, а сосед за чашкой кофе.
— Я слушаю тебя. — Его голос резанул мне по позвоночнику.

Я прикусила губу до крови, лишь бы не выдохнуть вслух.

— Все знают — я человек чести, — продолжал Марсель, и в этой тишине каждое его слово впивалось в моё тело острыми осколками. — Я не устраиваю засад. Не заманиваю в ловушку. Я пришёл убить тебя — я обещал это сделать.

В висках что-то грохнуло. Я держалась рукой за дверной косяк, ногти вонзились в дерево.
Вариант один — убить.
Что мне делать? Броситься? Встать между ними? Погибнуть? Спасти?
Я не знала. Я ничего не знала.

— Но те, кто желают тебе смерти, — Марсель чуть склонил голову, глаза сверкнули, — хотели, чтобы я пришёл не так. С ловушкой. С пулей в спину. Я пришёл один.

Маттео наконец пошевелился — медленно, как кошка, что лениво наблюдает за мышью.
— Разве я похож на того, кто боится смерти? Или на того, кто скажет тебе спасибо за пощаду? — он чуть усмехнулся, и мне стало не по себе от этой усмешки. — Знай одно: за жизнь я торговаться не стану. И благодарить — тоже не стану. Запомни это.

Губы Марселя дёрнулись в уголках, но улыбки в них не было — только что-то хищное, злое.
— Именно поэтому я и не выстрелил. Ты храбрый человек, Маттео Ривера. Ты умеешь встретиться со своей смертью в лицо.

У меня невольно дрогнули губы — я чуть не выдохнула вслух.
Марсель похвалил его? Своего врага?
Этот миг нужно запомнить. Если я выживу — расскажу об этом кому-то. Если останусь кому-то нужна.

— Ты пришёл сюда хвалить меня? — Маттео чуть приподнял бровь. — Марсель, я мог убить тебя и твоего отца за ужином с детьми. Я был там.

Марсель резко дёрнул головой, лицо потемнело, глаз дёрнулся. Я знала этот тик — это было хуже любых слов. Если бы он мог, он бы разорвал его голыми руками.
Мне следовало бежать — но я вросла в пол.

— Хоть ты мой заклятый враг, я скажу тебе добрые слова, — сказал Маттео вдруг тихо. Его голос был спокойным, но в нём пульсировало что-то острое, стальное.

Добрые слова? Он с ума сошёл?

— Говори, — процедил Марсель.

— Я рос сиротой. У меня была только сестра. Я не хочу такого другим детям. Но я ненавижу подлецов, что вонзают нож в спину. Мне нечего терять. А тебе — есть. Не враждуй со мной. Прошу. Иначе плохо кончится для тебя. Уходи.

У меня подкосились колени. Он угрожает моему брату — и при этом звучит, как человек, который держит чужую судьбу в ладони.

Марсель рассмеялся коротко — смех, от которого внутри всё сжимается.
— Моя сестра никого не боялась. Думаешь, я испугаюсь? Ты вырос без матери и отца. Мои дети тоже вырастут. У каждого своя судьба.

Эти слова ударили меня больнее, чем выстрел. Как он мог так сказать? Как?!
Я шагнула вперёд, не помня себя. Все взгляды повернулись на меня, и мне хотелось исчезнуть — но я стояла.

— Марсель?! — мой голос сорвался, дрогнул, зазвенел, как лопнувшая струна.

— Что, Альба? — он посмотрел на меня так лениво, будто я была пустым местом.

-Что,правда пристрелишь брата? — спросил брат.

Марсель хмыкнул.
— Мой дом — трусы. Они копают норы, чтоб сбежать. Вот я и пришёл. А ты что здесь забыла, Альба?

Я хотела ответить, но рот пересох. Я чувствовала, как по щекам катятся горячие дорожки.

— Неважно, — буркнул он и со злостью ударил кулаком по столу. Я вздрогнула — дерево глухо загудело под его рукой. Маттео не шелохнулся. Он просто смотрел на Марселя и улыбался чуть-чуть уголком губ.

Они встали почти одновременно. Два хищника, что вынюхивают друг в друге слабость.

— Маттео, не сегодня — так завтра я буду твоей смертью, — сказал Марсель так тихо, что мне стало холодно до костей.

Маттео кивнул — и протянул руку.
— Ты человек чести. Я подаю тебе руку, даже если ты мой враг.

Мне показалось, что мир застыл. На миг даже камин перестал потрескивать.
Марсель пожал эту руку. Их пальцы сомкнулись — коротко, сильно, как кандалы.

А потом Марсель посмотрел прямо на меня — и я поняла, что этот взгляд будет сниться мне ночью.
— Альба. Сейчас ты решаешь. Останешься с ним — или идёшь домой?

Я знала ответ ещё до того, как открыла рот.
Слёзы текли по лицу — горячие, солёные. Они жгли кожу, но я не могла остановиться.
Маттео смотрел на меня так, будто знал, что я скажу. Его губы тронула едва заметная улыбка — такая, что моё сердце сжалось в комок.

Марсель смотрит на меня — и я почти физически чувствую, как этот взгляд прожигает дыру в груди. Его рука ещё пахнет порохом, даже если выстрелов не было.
Я дрожу, я вся дрожу — губы, руки, колени. Я хочу сказать «нет», но слова не рождаются.

Маттео вдруг делает шаг ко мне — тихо, спокойно, но этот шаг звучит громче любых угроз. Он не прикасается — только смотрит. Его голос — как тёплый плед, которым кто-то укрывает тебя посреди зимы.

— Посмотри на меня, Альба. — Он чуть склоняет голову, ловит мой взгляд, как будто цепляет его крючком, чтобы я не сбежала мыслями. — Посмотри.

Я поднимаю глаза. У меня ресницы мокрые от слёз, и всё двоится, троится, но я вижу его чётко — Маттео всегда виден чётко, даже сквозь слёзы.

— Ты боишься, — он говорит это не обвиняя, а констатируя факт. Будто это нормально — бояться. — И правильно делаешь. Бояться — значит, жить.
Он оборачивается к Марселю на секунду — как бы невзначай — и вновь возвращается ко мне.
— Ты думаешь, он тронет тебя? — тихо спрашивает Маттео. — Он человек чести. Ты сама это знаешь. Он может быть моей смертью, да. Но твоей — нет. Он твой брат, Альба. С тобой ничего не случится.

Я мотну головой, будто ребёнок, которому страшно выйти в тёмный коридор.
— Но я... я не хочу... — шепчу я. Голос срывается.

Маттео подаётся ближе, его рука почти касается моего запястья, но не касается.
— Смотри на меня, — повторяет он чуть твёрже.
Я смотрю.
— Если ты останешься — ты станешь моим концом. Если уйдёшь — ты будешь в безопасности. Твой брат не трус и не пёс без слова. Он выведет тебя отсюда так, что никто не посмеет тебя коснуться. Я тебе это обещаю.

Его взгляд такой спокойный — будто весь этот дом не кишит смертью.
— Я бы не отдал тебя ему, если бы думал, что ты в опасности, — говорит Маттео ровно. — Но он человек чести, Альба. Чести — слышишь? Ты мне веришь?

Я киваю. Куда мне деваться?
В горле всё ещё стоит ком, но страх чуть отступает — как отступает ночь, если кто-то тихо зажигает лампу.

Маттео чуть улыбается — совсем чуть-чуть, губами, которые больше привыкли приказывать и убивать, чем успокаивать.
— Иди, Альба, — говорит он тихо, почти шёпотом, но этот шёпот слышнее выстрела. — Иди с ним. Сегодня ты должна уйти.
Он наклоняется так близко, что я чувствую его дыхание у самой щеки.
— Я не прощаюсь с тобой, слышишь? — в его голосе железо и нежность сплетаются в одно целое. — Я тебя всё равно найду.

Я киваю ещё раз — почти не дыша. Слёзы жгут глаза, но больше не такие холодные. Я разворачиваюсь к Марселю — он смотрит на меня так, будто за секунду состарился.
Я шагнула к нему. К своему палачу.
Мы с братом ушли вместе — но каждый шаг разрывал нас по разные стороны.
«Я не прощаюсь с тобой, слышишь? Я тебя всё равно найду».
Эти слова Маттео застряли где-то глубоко внутри, как заноза, от которой не избавиться. Даже когда я шла за братом к своей личной гильотине, мыслями я всё ещё стояла перед Маттео — ловила его медовый взгляд, слышала тихий голос, будто шёпот, что будет звать меня даже сквозь стены и расстояния.

Глаза слипались от соли слёз, голова стучала болью, как будто внутри кто-то молотком бил по вискам. Я хотела свернуться клубком прямо на дорожке перед домом — закрыться руками и уснуть, пусть бы всё исчезло.

Марсель шёл впереди. Хотя «шёл» — громко сказано. Он буквально рассекал воздух, оборачиваясь каждые несколько шагов и сверля меня взглядом, будто проверял: не сбегу ли. Его злость чувствовалась на расстоянии — она тянулась за ним, как раскалённый шлейф.

Страх стискивал мою грудь ледяными пальцами, сдавливал так сильно, что каждый мой шаг казался чужим, неловким. Я боялась споткнуться — потому что знала: он не подаст руки, если я упаду.

Во дворе уже собрались почти все — люди Маттео, их внимательные взгляды, их пальцы, что невольно скользили к кобурам. Я поймала себя на мысли: «А где его сестра?»
Он сказал тогда — у меня была только младшая сестра. Значит, она есть. Где-то есть. Может, она здесь?
Я судорожно крутила головой, ища среди лиц чьё-то похожее на него — но ничего. Только чужие, закрытые взгляды.

И вдруг — резкий голос, как рёв выстрела:
— Маттео!
Я дёрнулась всем телом, сердце ухнуло в пятки.
Голос повторился, громче и ближе:
— Маттео!
Это был Акира. Он шёл к нам — в руке поблёскивал металл. Оружие. Его шаги были быстрые, злые, как у волка, что учуял кровь.

Через секунду из тени вынырнули остальные. Я не успела сосчитать, сколько стволов смотрит на моего брата — но хватило трёх, чтобы у меня перехватило дыхание. Я знала этих людей: одного взгляда Маттео хватило бы, чтобы они нажали спуск.

Мне стало страшно так, что я почувствовала — если сейчас заговорю, то просто расплачусь. Но молчать было страшнее.
— Стойте! — мой голос вырвался из горла, дрожащий, но резкий. — Опустите оружие!
Я сделала шаг вперёд, едва не зацепившись ногой за камень. — Акира, пожалуйста. Отпусти.

Акира посмотрел на меня холодными глазами.
— В чём дело, Альба? — спросил он так, будто я была муравьём под его ботинком.

Но прежде чем я успела что-то выдавить, раздался тот самый голос, что мог остановить даже пулю на лету.
— Опустите оружие. — Маттео говорил спокойно. Всегда спокойно. И я вдруг подумала: были ли моменты, когда он кричал? Ломался? Боялся? Наверное, нет. Маттео был скалой, на которой все разбивались.

По цепочке, один за другим, стволы медленно опустились. Но это не значило, что пальцы убрали с курков. Никто не убрал.
Все смотрели только на него — на Маттео. Никто не ждал моего слова. Только его.

Он подошёл ближе — под напряжённый, почти угрожающий взгляд Марселя и мой собственный, полный шока и странного облегчения.
Маттео посмотрел на всех и сказал ровно, будто объявлял прогноз погоды:
— Сеньор Ди Лоренцо приехал за своей сестрой. Если бы он хотел убить меня — он бы это сделал.

Эти слова разрезали воздух, как лезвие. Мне захотелось зажать уши — от одной только мысли, что он говорит о смерти так просто.

Марсель повернулся ко мне, и голос его был ледяной, как острие ножа:
— Альба, в машину.

Его тон не терпел возражений. Я знала брата — лучше не проверять, сколько ещё льда он может вылить на мою голову.
Я медленно пошла — под взгляды десятка мужчин с оружием, под тихий треск камней под ногами. Я встретилась глазами с Серве — он был цел. И я мысленно вцепилась в эту мысль, как в спасательный круг.

Марсель остановился возле Серве и сказал тихо, но так, что я всё слышала:
— Серве. Позвони Адриано . Пусть заберёт тебя. — Он сунул ему в руку пистолет, быстрым жестом, будто передавал ключи от машины. — Избавься от этого.

Я опустила взгляд, потому что больше не могла смотреть на них. Села в машину. Руки дрожали так сильно, что я не могла сразу застегнуть ремень.

Марсель сел рядом. Металл ключа щёлкнул в замке зажигания — машина вздрогнула и ожила.

Я закрыла глаза. В груди тихо пульсировали слова Маттео:
«Я не прощаюсь с тобой, слышишь? Я тебя всё равно найду».

Что ж, Маттео. Я поверю. Я попробую поверить тебе. Даже если мне страшно до рёбер. Даже если я еду в чёртов ад.

Двигатель загудел так громко, что я вздрогнула всем телом. Брат не сказал ни слова — просто вывел машину со двора.
Дом Маттео остался за спиной, но я чувствовала его запах, его взгляд, его голос где-то у себя в горле. Слова «Я не прощаюсь с тобой» звенели сильнее, чем резина по асфальту.

Марсель вёл машину резко — как будто ломал дорогу под собой. Его рука сжимала руль так сильно, что костяшки побелели. Он не смотрел на меня — даже не повернул головы. Его молчание было тяжелее всех криков

Мы ехали молча.
Тишина в машине была такой густой, что казалось — можно нащупать её пальцами, разорвать, как тряпку.
Я чувствовала напряжение брата каждой клеткой кожи. Оно тянулось от него, как холодный ветер — пробирало до костей, давило в грудь.

Я сжала ладонь в кулак так сильно, что ногти врезались в кожу. Если не скажу сейчас — не скажу уже никогда.
Глаза горели от слёз, но я заставила их стоять на месте, заставила себя дышать ровно. Выдохнула. И наконец выдавила слова:
— Я слышала твою речь.

Мой голос звучал так тихо, будто я говорила сама себе. Я смотрела в пол — в свои ботинки, в коврик машины — куда угодно, только не на него.
Марсель молчал. Не повернул головы. Только руль под его руками поскрипывал, когда он сильнее сжимал его пальцами. Я приняла его молчание за разрешение говорить дальше.

— Ты бы не стал стрелять. Даже если бы меня там не было... правда? — договорила я.
Мой голос дрогнул, и все мои жалкие попытки держать лицо рухнули вместе с ним. Слёзы предательски побежали по щекам, а я даже не вытерла их. Пусть видит. Пусть знает.

Марсель не ответил. Он только сильнее забарабанил пальцем по рулю — глухо, нервно, будто отгонял невидимую муху от виска.
Дорога за окнами текла чёрной рекой, а внутри машины стояла злая, колючая зима.

Я выдохнула, скомкала страх в горле и спросила так тихо, что сама едва услышала:
— Ты злишься на меня?

Глупый вопрос, Альба. Злишься ли? Конечно. На кого ещё ему злиться, если не на меня? На Маттео? На себя? На мир? Всё это — я.
В голове мелькнула паническая мысль о Серве, о том, что скажет Адриано, если узнает. Если меня не убьёт Марсель, Адриано точно добьёт. По мою душу выстроится очередь.

Мысли оборвались, когда Марсель резко вывернул руль и с визгом тормозов встал на обочину. Сердце ударилось где-то в горле. Я едва не вскрикнула.
Он повернулся ко мне — его лицо было камнем. Никаких трещин, ни единой эмоции. Только ледяной взгляд, от которого хотелось провалиться под сиденье.

Он открыл бардачок, достал пистолет и вложил его мне в ладонь. Горячий металл тут же обжёг кожу.
— Убей меня, Альба. — Голос Марселя был тихим, но каждое слово резало воздух. — Если так будет продолжаться, либо ты умрёшь у меня на глазах, либо мне придётся убить тебя самому. Так что сделай брату одолжение — пристрели меня сейчас. Покончим с этим. Ради Бога.

Он говорил это так быстро, так спокойно, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что он только что сказал. Я смотрела на пистолет, потом на него — и не могла поверить, что это мой брат. Мой. Марсель.
Я выдохнула, пальцы сами сжали оружие, но потом я резко отдёрнула руку и сунула пистолет обратно в бардачок, как будто он мог сжечь мне сердце.

— Ты последний человек на земле, кому бы я пожелала смерти, Марсель, — сказала я и впервые за весь вечер подняла на него глаза. Хотела, чтобы он увидел всё, что во мне клокотало: страх, любовь, боль. Всё сразу.

Но он лишь криво усмехнулся — уголком рта, едва заметно, так, что стало страшнее, чем от крика.
— Нет, Альба. Предпоследний. — Голос брата был тихим, но холодным, как лезвие ножа у горла.

Он резко развернулся обратно, воткнул ключ в замок зажигания и сдавил газ так, что машина взревела и сорвалась с места, словно хотела выкинуть меня из этой реальности.
А я сидела, стискивала пальцы и смотрела в пустоту.
Последний человек...
Я знала, кого он имел в виду. И от этой мысли в груди становилось так тесно, что не оставалось воздуха для слёз.

Машина въехала на территорию нашего дома чуть на заре — когда ночь ещё не ушла, но рассвет уже щурился где-то за крышами. Двор был полон людей — они ждали нас.
Все — кроме мамы и папы.
Я знала, что их отсутствие не значит прощения. Скорее наоборот: их молчание жгло сильнее крика.

Как только мы выехали из-за ворот, свет фар выхватил лица — родные, знакомые, усталые. Адриано стоял чуть в стороне, руки в карманах, но взглядом будто держал всю толпу за поводок. Рядом — Альп, глаза красные от недосыпа или от злости, я не знала. Астрид стояла ближе всех — чуть впереди остальных, как всегда, когда что-то случалось.

Когда Марсель заглушил двигатель, я почти не могла дышать. Сердце сжалось так больно, что я даже забыла открыть дверь — только сидела и смотрела на свои колени, будто там можно было найти хоть каплю оправдания.
Марсель не сказал ни слова — он просто хлопнул дверцей так громко, что по двору пробежал едва слышный ропот.

Я вылезла из машины, словно выпала из своей кожи. Ветер ударил в лицо, и я впервые за всю ночь по-настоящему почувствовала, что жива.
Мой взгляд наткнулся на глаза Адриано — и мне захотелось провалиться под землю. В его взгляде было всё: злость, усталость, но и то странное облегчение, что я всё ещё стою на ногах.
Альп смотрел на меня так, будто хотел обнять — и в то же время придушить за всё разом. Я знала: он бы не простил себя, если бы меня не вернули.

Мне было так стыдно, что я не знала, куда девать руки. Хотелось спрятать лицо в воротник, спрятаться за братом, раствориться. Но я стояла. И каждый их взгляд был ножом.

Астрид сделала шаг ко мне, её голос был резким, как хлыст:
— Где ты была?

Я сглотнула, губы чуть дрогнули — я не знала, что ответить. Как сказать это вслух?
Но сказать мне не дали. Марсель шагнул ближе — ровно на полшага впереди меня. Стал стеной.
Он посмотрел на Астрид так, что даже её острые слова обломались о его холодный тон:
— Не твоё дело.

Астрид вскинула брови — почти удивлённо. Она хотела было что-то бросить, но поймала взгляд Адриано за её плечом — и замолчала, стиснув зубы.
В этом молчании я услышала больше, чем в криках. Они ждали. Ждали, что я оправдаюсь. Что скажу хоть что-то.
Но слова застряли в горле.

Я чувствовала, как тепло брата сквозит у меня за спиной — он стоял так близко, что мне хотелось спрятаться за его спину, как в детстве, когда мы играли в прятки.
Я знала: он бы не позволил мне упасть сейчас. Не позволил бы им съесть меня. Не сегодня.

Я опустила глаза. Под ногами — гравий. Камешки.
Маленькие, серые, не судят. Не смотрят. Не требуют.
Хотелось быть такой же — невидимой.

В уголке глаза я заметила, как Адриано медленно выдохнул. В его взгляде не было злости — только странное, тяжёлое облегчение, как у человека, который всё ещё стоит, хотя весь дом давно рухнул ему на плечи.
Альп поймал мой взгляд и едва заметно кивнул — только я поняла этот кивок: «Ты дома. Остальное разберём потом».
Я вошла в дом — и меня сразу пробил холод.
Стены были серые, чужие, будто я не жила тут никогда. Каждая ступенька отзывалась под ногами таким звоном, что хотелось зажать уши.
Мне хотелось спросить: где мама? где папа? — но слова застряли где-то в горле, колючим комком. Я просто шла. Автоматически. Ноги сами знали дорогу.

Я не успела даже дотронуться до ручки своей комнаты, как меня кто-то схватил — резко, горячо, больно.
Анна.
Она вцепилась в меня, как в последнюю живую часть этого дома. Её руки дрожали, она пахла лавандой и усталостью.

— Господи, родная... — выдохнула она прямо мне в ухо. Слова сыпались из неё, сбивчиво, судорожно: — Ты не представляешь, что тут творилось, пока тебя не было! Что тут...

— Тише... — я попыталась её отлепить от себя. Я не хотела слов. Я хотела тишины. И сна. И тишины снова.

— Расскажи! — Анна схватила меня за плечи, её глаза блестели, как у человека, который не спал неделю. — Расскажи мне, как ты узнала, что на них нападут?

Я вдохнула — тяжело, как будто через грязную воду.
— Неважно, — выдохнула я и тут же сама себе не поверила. — Я знала, что будет засада. К сожалению, это оказался мой брат.

— К сожалению? — Анна вскинула брови, смотрела на меня, как на сумасшедшую. — Ты вообще слышишь себя? Благодаря этому человеку ты сейчас стоишь тут. Если бы пришёл кто-то другой — не осталось бы ни женщин, ни детей. Они бы не пожалели никого, Альба. Ты понимаешь это? Они бездушные, ты была угрозой. Он хотел защитить тебя! — её голос звенел в моих висках.

Я вскинула голову, почувствовала, как во мне что-то закипает.
— Разве всё так просто, Анна?! — слова резали горло, но я не могла их проглотить. — Убить или оставить жить? Всё решает слово? Одно чёртово слово?!
Я задыхалась в своих же вопросах, запиналась.
— Это всё? Вот так? Я... Я не понимаю...

Анна фыркнула — нервно, устало.
— Альба, так было всегда! Что ты не поняла? Теперь, когда замешан Маттео, ты до сих пор ничего не понимаешь? — она смотрела прямо мне в лицо.
— Карлос и его отец призовут его к ответу, — ляпнула она так, будто ставила точку.
А у меня от этих слов внутри что-то обвалилось.
Я больше не слышала Анну. Я просто развернулась и вышла на балкон. Воздух. Мне нужен был воздух. Голова раскалывалась, в груди всё жгло.

— Папа защитит Марселя, — выдохнула я ей в спину, не оборачиваясь. Я сказала это скорее себе. Я хотела в это верить так отчаянно, что слова звучали как заклинание.
Он наш отец. Он ведь его защитит, правда?

Анна подошла ко мне, чуть ближе.
— Не думаю. — Голос её был мягкий, но острый, как лезвие. — Знаешь, твоя мама уже звонила твоему дяде. Чтобы Марселя не тронули. Чтобы его... защитили от смерти. — Она смотрела мне в глаза. Словно проверяла, поняла ли я наконец, во что влезла.

Я опёрлась руками о холодный перила балкона. Всё внутри гудело — тихо, тяжело, липко.
— Интересно... — вдруг сказала Анна, и в голосе было что-то колючее. — Почему Сомьено не пошли в полицию? Они ведь могли. Они же хотели убить Маттео и всё закончить.

Я вскинула голову — во мне шевельнулась какая-то дикая ухмылка.
— А что они скажут полицейским? — усмехнулась я. Улыбка резанула лицо.
— Ну... что кто-то проник к ним в дом? — Анна пожала плечами.
Я рассмеялась — тихо, зло.
— Они не могут.
— Почему? — Анна щурилась на меня, будто не верила.
Я развернулась к ней, на губах всё ещё эта странная, кривая улыбка:
— Потому что это мой дом.
— С чего вдруг? — она растерянно моргнула.
— Потому что Карлос, когда делал мне предложение, переписал тот дом на меня. В честь свадьбы.

Анна выдохнула.
— Ничего себе... — тихо сказала она.
А я смотрела на двор под балконом — и впервые за всё это время улыбнулась так по-настоящему. Горько. Но по-настоящему.

— Теперь, Анна... — голос мой был хриплый, будто чужой. — Сделай мне чай. И оставь меня. Я хочу спать.
Я даже не посмотрела на неё. Просто смотрела куда-то сквозь стену.
Анна вздохнула — коротко, чуть обиженно.
— Ладно, — сказала она тихо и почти сразу исчезла. Её шаги растворились где-то в коридоре.

Я вернулась с балкона в комнату.
Дверь закрылась за мной с тихим щелчком.
Кровать показалась самой мягкой вещью на свете — белая, чуть помятая, пахнущая моими духами и чем-то чужим, пылью, которой я не была дома столько.
Я скинула обувь прямо на ходу, даже не стала открывать шкаф или разбирать волосы. Просто упала на простыню, лицом в подушку, уткнулась носом и выдохнула весь день сквозь ткань.

Голова гудела так, что хотелось выломать её из шеи и отставить в сторону.
Грудь ныла, сердце стучало медленно — тук... тук... тук...
Где-то в коридоре звякнула чашка. Я слышала, как Анна возится с чайником, но мне уже было всё равно.
Я зацепилась пальцами за край одеяла, натянула его на плечи — и всё.

***

Я помню, что было холодно, и камни под ногами мокрые. Я держу мамину руку, она держит меня сильно, даже больно, но я молчу. Мы стоим во дворе, он большой, пахнет чем-то важным — я тогда не знала, что это за запах, но он как будто тяжёлый, как если воздух стал толстым.

Там стоят львы. Большие. У них такие зубы, как ножи у бабушки на кухне. Они вроде каменные, но мне кажется, что они дышат — я вижу, как у одного шевелится нос или ухо. Я боюсь, но не плачу. Я думаю, если заплачу — львы услышат и съедят меня.

Мама что-то говорит, тихо-тихо, я не понимаю слов, слышу только, как они падают на камни. Двери где-то хлопают, я вздрагиваю. Мне хочется прижаться к маме, спрятаться, но она не отпускает мою руку. Её пальцы тёплые и тяжёлые.

Я смотрю на львов и думаю, что у них во рту кровь. Я чувствую железо у себя во рту тоже, как будто укусила ключ. Я не знаю, что мы тут делаем, но я помню, что мне было страшно, и я хотела домой. Только я молчала. Мама не любит, когда я плачу.

Я проснулась так резко, будто меня кто-то тронул за плечо — но в комнате никого не было.
Сначала я не поняла, где я.
Комната была серой от сумерек, балкон напротив кровати отбрасывал узкую полосу холодного света на пол и мои босые ноги.
Я приподнялась на локтях — простыни подо мной были мокрые, липли к спине, к плечам.
Голова гудела так, будто внутри кто-то медленно бил ложкой по стеклянной банке.

Я уставилась на столик рядом. Там стояла кружка. Чай. Тот самый, который я так и не дождалась. Он остыл, чуть запотел, вокруг донышка расползлось мокрое кольцо.
Сколько я спала?
В голове не было ни даты, ни времени. Может — несколько часов. Может — день. Может — два.
Я смотрела в темнеющий балкон и не могла вспомнить ни один кадр сна. Только липкое, серое чувство под рёбрами — будто я опять где-то бегала по кругу.
Эти кошмары. Они возвращались ко мне так часто, что я уже привыкла просыпаться мокрой, с больной головой и тяжёлым сердцем.
И каждый раз — ничего. Пустота. Ни лиц, ни слов. Только гул в груди.

Я повернула голову — зеркало стояло сбоку, чуть в глубине комнаты. В отражении я видела своё лицо боком. Спутанные волосы. Тени под глазами. Рот приоткрыт — как будто я хотела что-то сказать сама себе, но не знала что.
Я вспомнила, как психолог семьи, этот вежливый, дорогой психотерапевт с тонкими руками, сказал мне как-то весело:
«Все нормально, Альба. Просто вы слишком много думаете. Вам нужно отдыхать. Ничего страшного.»
Я бы рассмеялась сейчас, если бы не было так горько.
Ничего страшного.
Да, конечно. Всё в порядке. Всё всегда «в порядке».

Я скинула ноги с кровати — ступни коснулись холодного пола, по коже тут же побежали мурашки.
За балконной дверью было тихо — но в этой тишине что-то шевелилось, как будто мир ждал, когда я снова открою дверь и вспомню, кто я.
Я провела рукой по шее — кожа была мокрая, пульс бился под пальцами быстро и глухо.
Всё нормально, Альба.
Я бы хотела в это верить.
Я сидела на балкончике, поджав под себя ноги, прижавшись плечом к перилам. Ромашковый чай и две таблетки успокоительного чуть притупили всё внутри — но не там, где было по-настоящему больно. На душе всё равно оставалось липко, тяжело. Казалось, внутри кто-то медленно наматывает мои нервы на невидимую катушку.
Я смотрела в серое небо и пыталась вспомнить, что мне снилось. Львов. Двор. Мама. И сад — то ли наш старый, то ли какой-то придуманный. Это мои воспоминания или я просто схожу с ума? Психолог всегда говорил — «Всё в порядке, Альба.» Ага. В порядке. Конечно.

Стук в дверь вывел меня из этих мыслей.
Я думала — Анна. Я даже хотела окликнуть её, чтобы попросить оставить меня одну. Но это был не её силуэт.
Отец вошёл тихо.
Я застыла. Внутри всё сжалось. Я ощутила, как по спине побежал холодный пот, даже сквозь тёплую кофту. Мне захотелось спрятаться куда-нибудь под кресло, лишь бы не чувствовать этот взгляд, под которым хочется съёжиться.
Он подошёл медленно, чуть опершись ладонью о спинку стула напротив меня, посмотрел внимательно. И вдруг в его глазах мелькнула нежность. Но она была странной — опасной, будто перед тем, как приговорить.
Я опустила глаза. Руки вспотели, ногти больно впились в ткань рукава.

Папа сел напротив, положил ладонь на подлокотник и неотрывно смотрел.
— Не спится? — тихо спросил он. Голос был низкий, усталый, но мягкий — от этого стало ещё страшнее.
Я кивнула, стараясь не открыть рот, чтобы не разрыдаться. Слёзы всё равно скатились сами. Глупая Альба. Всегда плачешь не тогда, когда надо.

Он молчал, разглядывал моё лицо так, будто выискивал в нём всё то, что однажды сломает его.
— Твоя мама была права, — вдруг сказал он.
Эти слова подожгли что-то внутри. Эта женщина. Не мама — эта женщина. Что она может знать обо мне?
— В чём она может быть права? — спросила я резко, не отрывая взгляда от холодного неба за балконом.
Он тихо вздохнул.
— Ты — моя любимица.
Я вскинула голову. Губы дрогнули. Я чуть не рассмеялась от шока.
— Любимица? — переспросила я, глядя на него так, будто пыталась понять, шутит ли он.
Он только кивнул. Ровно. Спокойно.
— Папа, ты недавно сам сказал мне — «ты выйдешь за того, за кого я решу». Любимица? — я выплюнула это слово с такой обидой, что сама почувствовала, как оно зазвенело в воздухе.
Он не обиделся. Только провёл рукой по подбородку и заговорил так, будто повторял это себе:
— Люблю ли я Карлоса? Нет. Хотел ли я отдать тебя ему? Нет. Случилось ли с тобой что-то? Нет. Но что ты сделала? Ты сговорилась с моим врагом. Настроила нас с Марселем против себя. И ради чего? Ради парня. — Его голос был ровный, почти спокойный, но каждое слово било по ушам, как тихий выстрел.
Я хотела открыть рот, сказать что-то — хоть что-то, но он не дал:
— Ты очень похожа на меня, Альба. Упрямая. Злая. Сильная. Но у тебя есть то, чего у меня никогда не было. Ты бесстрашная.
Бесстрашная? Я?
Я почти фыркнула:
— Ты боишься? — спросила я тихо, осторожно, будто примеряя эти слова к нему. Мой папа ничего не боится. Он же всегда был моим железным героем.
Он чуть опустил голову, долго смотрел куда-то мимо меня — и только потом поднял глаза, покрасневшие, чуть блестящие.
— С того дня, как я стал отцом, мне страшно каждый день. Я боюсь за вас. Потому и отослал подальше от всего этого дерьма. Потому и приказывал. Потому что так надо было.
Я услышала, как у меня дрогнуло дыхание. Щёки горели от слёз.
— Ты распоряжался мной как игрушкой, папа. Это делает тебя хорошим человеком? — прошептала я, не веря, что вообще смею так с ним говорить.
— Нет, — сказал он быстро. — Это делает меня отцом. Ты не знаешь, какой жизнью я жил, Альба. Я никогда не выбирал. Я делал то, что должен был. Потому что если бы я начал выбирать, вы бы все давно погибли.
Он выдохнул и вдруг медленно проговорил, глядя мне в самые глубины:
— Ты пока принимаешь решения так, как тебе подсказывает сердце. Но придёт день, когда ты не сможешь так. Ты выберешь не потому, что хочешь — а потому, что должна. И ты выберешь правильно.
— Почему я должна? — я выдохнула так тихо, что сама себя еле услышала.
Папа усмехнулся — грустно, чуть по-стариковски.
— Потому что однажды ты не сможешь лечь рядом с тем, кто убил твоего брата. Ты не сможешь по-настоящему любить мужчину, который однажды может стрелять в твоего отца. Тебя всегда будет ждать судьба твоей семьи, Альба. Ты — наша.
Я опустила взгляд в пол, уткнулась лбом в колени и всхлипнула так, что мне стало стыдно за этот звук.
Он не стал меня ругать. Не стал гладить. Просто встал, подошёл и медленно опустил руку мне на макушку. Его пальцы были тяжёлыми, родными, как камень, который ложится на сердце.
— Пусть не сегодня, но однажды ты всё поймёшь, — сказал он тихо. — Я тебя очень люблю. Не забывай этого.
Я не успела сказать ничего. Он наклонился, поцеловал меня в макушку — так осторожно, будто прощался.
А потом просто развернулся, вышел в коридор и закрыл за собой дверь.
Я осталась сидеть — комок из соплей, слёз и глухой обиды, которая всё равно смешалась с любовью.
Любимица.
Господи.
Как же больно быть любимой, когда это любовь — клетка.

***
Прошло пару дней после разговора с отцом — кажется, жизнь начала понемногу вставать на рельсы. Всё шло своим чередом, даже странно было: словно после той тяжёлой беседы глаза открылись шире, но я всё ещё упрямо верила, что эту войну можно остановить.

Маттео иногда выходил на связь. Софи, жена Акиры, приезжала — вся в слезах, глаза красные, руки дрожат. Кажется, они с Акирой разводятся. Мне не давала покоя одна мысль: как? Они ведь с виду казались идеальными. Каким надо быть актёром, чтобы так улыбаться миру?

Мама... о ней и говорить нечего. После той истории со свадьбой она будто вычеркнула меня из своей жизни — забыла, что у неё вообще две дочери. Хотя кого я обманываю? Да она и раньше вряд ли об этом помнила.
Астрид с дочкой вернулись домой, Адриано окончательно перебрался в Милан со своей новой пассией. А мой дорогой Альп сейчас где-то в своём колледже.

Всё могло бы так и закончиться — тихо, скучно, предсказуемо. Если бы не одно «но».

Дома никого не было. Тишина стояла такая вязкая, что слышно было, как где-то в соседней комнате скрипит пол. Солин с близняшками — в школе. Мама, отец и брат — на собрании. Я брела по пустым коридорам, босыми ногами шурша по коврам.

Свернувшись клубком в кресле на первом этаже, я подтянула под себя ноги, открыла билеты обратно в Америку — учёба не будет ждать. Вдох, выдох. Хотелось горячего шоколада.

— Анна! — позвала я, голос эхом качнулся под потолком.
Ответа не было. Я повторила, чуть громче:
— Анна!

Тишина резанула уши ещё больнее. Где она носится? Я откинула плед, поставила босые ступни на холодный пол и направилась на поиски подруги. Не успела пройти и пару шагов, как в меня кто-то врезался — мягко, но так, что я качнулась назад.

Анна. Она стояла передо мной — глаза огромные, плечи напряжённые, дыхание сбивчивое.

— Анна? — я быстро окинула её взглядом сверху вниз. — Ты чего?

Она глотнула воздух, будто боялась проглотить слово:
— Альба... там он...

Я нахмурилась, пытаясь выловить смысл в её обрывках.
— Кто «он»? — шагнула ближе, заглянула ей в глаза.

Она сглотнула, выдавливая из себя имя, как яд:
— Карлос Сомьено.

У меня внутри всё будто на секунду слиплось. Карлос? Здесь? Кто впустил его под эту крышу?

Я резко выдохнула, чувствуя, как внутри поднимается злое, тяжёлое спокойствие.
— Анна, задержи его. Я скоро. — Слова звучали холодно. Я развернулась и почти бегом поднялась наверх.

«Хочешь говорить? Поговорим, Карлос. Раз ты не понял по-хорошему — попробую по-плохому».

Я выдвинула ящик комода. Мой пневматический Stalker 217. Дар отца на совершеннолетие — так и лежал нетронутый. Я никогда не думала, что возьму его в руки. Но Карлос этого стоил. Магазин был заряжен — я проверила и глубоко вдохнула.

Я спустилась вниз с пистолетом за поясом, и стоило мне сделать шаг в гостиную, как его голос разрезал воздух, будто ржавым лезвием по коже:
— Моя красавица жена... — слова он выдохнул лениво, с хищной улыбкой.

Меня передёрнуло. Сердце стукнуло раз, второй — потом затихло в груди, будто дало мне время выбрать слова.
— Я тебе не жена. — Я выдохнула эти слова спокойно, почти устало. Но внутри всё горело.

Карлос рассмеялся тихо — звук мерзкий, как треск ногтя по стеклу. Он сделал шаг ко мне, медленно, размеренно, будто не боялся ничего.
— К сожалению, пока — да. — Он склонил голову набок, разглядывая меня, как добычу. — Но, ведь всё можно изменить, правда?

Я слышала собственное дыхание — короткое, рваное. Пальцы на поясе невольно сжались вокруг рукоятки пистолета, но я не достала его. Пока.
— Чего ты хочешь, Карлос? — Говорить с ним было всё равно что стоять на краю крыши ночью.

Он кивнул, будто соглашаясь сам с собой, и ухмыльнулся.
— Я хочу тебя обратно. Ты же понимаешь. Мы были идеальной парой, Альба. — Он произнёс моё имя так мягко, что мне стало тошно. — Зачем тебе этот мальчик Маттео, а? Ты знаешь, что он тебя бросит. Все они бросают.

Во мне что-то дрогнуло — не страх, нет. Отвращение.
— Я никогда не была твоей, — сказала я тихо, глядя ему прямо в глаза. — Даже когда ты так думал.

Он перестал улыбаться. Его взгляд стал пустым, холодным. Он шагнул ко мне ближе, так близко, что я чувствовала его дыхание на губах.
— Что ты сказала? — Голос сухой, как ломкий лёд.

— Я сказала, что я — никогда не была твоей. — Повторила я медленно, разрываясь между желанием ударить и желанием бежать.

Он ухмыльнулся — этот взгляд, полный злобы и власти.
— Я слышал про твоего «дружка» Маттео. Ты думаешь, он будет делить с тобой власть? Ты для него игрушка, Альба.

Я не выдержала — шагнула назад, но он поймал меня за руку, так резко, что я вздрогнула. Его пальцы вцепились в моё запястье, кожа тут же заныла под его хваткой.
— Отпусти. — Я сказала это ровно, но внутри у меня всё колотилось.

— Ты делаешь мне больно, Альба. — Его пальцы впились ещё сильнее, он нагнулся, почти шепча мне в лицо. — А когда ты делаешь больно мне — ты платишь. Ты пойдёшь со мной. Ты всё подпишешь. Ты вернёшься ко мне — ты поняла?

Я рассмеялась — коротко, сухо, больше от того, что в горле встал ком.
— Или что? Ты меня ударишь? Придушишь? Думаешь, я испугаюсь? — Я смотрела на него, не мигая. — Я дочь Дона. Тебе ли меня пугать?

Он сжал моё запястье так, что я почувствовала, как будто кости под его пальцами хрустнули.
— Следи за языком, малышка. — В голосе его уже не было улыбки. Только ледяная злость. — Ты слишком долго жила в иллюзии, что тебе всё можно.

— Зато я никогда не жила в иллюзии, что ты мужчина, Карлос. — Слова вылетели, прежде чем я смогла их остановить.

Он зарычал. Настоящий звериный звук. Его вторая рука метнулась к моему горлу — холодная, тяжёлая ладонь легла на шею и сжала. Я захрипела, воздух рванулся наружу. Он поднял меня на цыпочки, будто я кукла.

— Ты всегда была моей, Альба, слышишь? — Его шёпот гудел в ушах, глухой, мерзкий. — Всегда. Ты думаешь, Маттео спасёт тебя? Где он сейчас? Тебя даже мать не защитит.

Глаза застилал туман. Но в пальцах горела мысль — пистолет. Он всё ещё за поясом. Левая рука дёрнулась вниз — холодный металл. Моё сердце гремело так громко, что почти заглушило собственные стоны.

Я не поняла, как нажала спуск. Хлопок, резкий толчок отдачи — и Карлос упал. На ковре под моими ногами расползлось пятно крови — он держался за плечо и стонал, глядя на меня снизу вверх.

Я стояла над ним, сжимая пистолет обеими руками. Дыхание обжигало горло. Живая. Я живая. И он ещё посмеет сказать, что я его жена?

Звук выстрела всё ещё звенел в ушах, гулко отдавался где-то в груди, будто моё сердце стало пустым барабаном.

Карлос лежал на полу, корчился, держась за плечо. Красное пятно расползалось по его рубашке, будто кто-то пролил вино на белую скатерть. Я стояла, сжимая пистолет так крепко, что побелели пальцы, и смотрела на него, не моргая. У меня тряслись руки — я даже не сразу почувствовала, что по щекам текут слёзы.

Я отпустила пистолет — он упал на ковёр с глухим стуком. И сразу всё рухнуло: ноги подкосились, я опустилась на пол рядом с креслом и закрыла лицо руками. Мне хотелось спрятаться внутри себя — чтобы никто не видел меня такую. Я не могла дышать, горло сжало, в ушах стучало только одно: «Я выстрелила... я правда выстрелила...»

Я не слышала, как прибежала Анна. Я не поняла, как кто-то вызвал скорую. Голоса были какие-то глухие, как через ватную стену — кто-то кричал моё имя, кто-то пытался оттащить меня в сторону, чтобы дать медикам место.

Мне хотелось закричать, но я просто сидела и дрожала, вцепившись пальцами в волосы. Плакала, уткнувшись лбом в колени. Всё внутри меня било только одну мысль: «Я не хотела. Я не хотела...»

Я слышала, как Карлоса куда-то уносят. Слышала короткие команды врача. Кто-то пытался меня поднять, но я не могла идти — ноги были как резиновые. В глазах всё плыло. Я не понимала, что они мне говорят — только кивала.

Я услышала голос мамы — она прибежала потом. Я не помню, что она говорила. Кажется, кричала на Анну, кричала на меня. Или на всех сразу. Я смотрела на неё снизу вверх и не узнавала. Мама, всегда холодная, сейчас была как раскалённое железо — и я не знала, кого мне страшнее: её или себя.

А потом всё случилось быстро. Полицейские в форме, их руки на моих плечах, короткие вопросы — «Это ты? Это твоё оружие?». Я кивала. Я ничего не скрывала. Я не знала, что говорить.

Мне накинули что-то на плечи — одеяло или куртку, я даже не посмотрела. Когда вывели к машине, я видела вспышки маячков, слышала, как Анна с кем-то говорит по телефону, слышала, как мама что-то объясняет полицейскому.

А я сидела уже внутри машины. Смотрела в окно на размытую лужу крови в гостиной-и только сейчас поняла, как сильно трясусь.

Я обняла себя за голову, уткнулась лбом в колени и снова расплакалась.

Я не помню дорогу. Только мелькающие огни за окном. Машина ехала, слегка покачивалась на поворотах, и я чувствовала, как вместе с ней качаюсь и я — пустая, без веса, без мыслей. Я всё ещё прижимала ладони к вискам, будто могла так удержать голову, чтобы она не взорвалась изнутри.

Кто-то из полицейских что-то говорил по рации. Голоса сыпались друг на друга — какие-то коды, фамилии, даты. Я не слушала. Я всё ещё была там, в гостиной. Я всё ещё слышала, как Карлос сипит от боли. «Ты выстрелила... ты выстрелила...» — мой мозг снова и снова шептал это.

Когда меня вывели из машины, под ногами хрустел гравий. Я подняла глаза — впереди распахнутые стеклянные двери участка, резкий свет ламп, люди в форме. Я вдыхала холодный воздух, и он казался острым, будто кто-то резал мне горло ножом изнутри.

— Сюда. — Чей-то голос сбоку. Ладонь на моём локте — не жёсткая, скорее осторожная. Я шла, как во сне, глядя на свои кроссовки.

Когда мы вошли внутрь, меня ударил запах — кофе, дешёвого мыла и чего-то металлического. Я огляделась. За стойкой кто-то печатал на старом компьютере. Где-то за стеклянной перегородкой кто-то ругался громко, слова распадались на куски.

И вдруг я увидела его.

Он стоял, облокотившись на стену чуть поодаль от стойки. Чёрная куртка, волосы чуть растрёпаны, рука в кармане, а другая сжимает какой-то маленький чёрный прямоугольник — рация? Телефон? Я не поняла сразу.

Маттео.

У меня перехватило дыхание. Я не знала — радоваться мне или пугаться ещё сильнее. Сердце ёкнуло так больно, что я вздрогнула.

Он выпрямился, как только наши глаза встретились. Медленно подошёл, взгляд скользнул по моему лицу — быстро, но я знала: он всё понял с первого взгляда.

— Что ты здесь делаешь?.. — Голос у меня сорвался на шёпот. Мне казалось, я не узнаю свой собственный голос.

Маттео не ответил сразу. Он кивнул полицейскому за моей спиной — коротко, уверенно, так, будто знал всех по именам.
— Оставьте её со мной на минуту, — сказал он ровно. Полицейский что-то пробормотал, но отошёл.

Я смотрела на Маттео снизу вверх. Мне хотелось провалиться сквозь пол — спрятаться от его взгляда. Он стоял так близко, что я слышала, как он дышит.

— Откуда ты узнал? — спросила я, и голос задрожал сильнее, чем я хотела. — У тебя что, рация полицейская?

Он не ответил сразу — только провёл пальцами по моему плечу, будто проверяя, цела ли я. Его рука дрогнула.
— У меня — всё, что нужно, чтобы быть там, где ты. — Голос низкий, ровный. — Я приехал, как только услышал. Ты думала, я тебя оставлю?

Смех сорвался с моих губ — короткий, истеричный. Я снова зажала голову ладонями, не в силах смотреть ему в глаза.
— Я... Я выстрелила, Маттео... Я... Я даже муху не убила бы. Я не знала, что делать... — Слова путались. Я всхлипывала, чувствуя, как меня снова трясёт изнутри.

Он не дал мне договорить — шагнул ближе, осторожно провёл ладонью по моей щеке, смахнув горячую слезу. Его пальцы были тёплые, твёрдые. Он наклонился так близко, что я слышала только его дыхание.

— Тсс. Тихо. Ты всё сделала правильно, слышишь? — Его голос был тихим, почти шёпотом. — Ты жива — вот что важно. Я не дам тебе сесть за это. Ни одного дня. Поняла меня?

Я кивнула, потому что сказать что-то не могла — слова застряли где-то глубоко в горле.
Меня увели почти сразу. Я шла, не чувствуя ног. Сзади, сквозь гул голосов и хлопки дверей, я слышала, как Маттео догнал меня, шагнул ближе, сказал мне коротко, почти шёпотом, прямо возле уха:
— Давай показания у прокурора. Там всё под запись. Там ты будешь в безопасности.

Я кивнула, глядя куда-то мимо него, слёзы сами лились из глаз. Щёки были мокрыми, но я даже не вытирала их — зачем?
Господи, глупая. Глупая. Что ты наделала?

Меня провели по коридору. Я не помню, сколько мы шли — просто шла за спиной полицейского, разглядывая свои дрожащие ладони. Папа когда-то рассказывал, как выглядит комната для дачи показаний — я тогда смеялась: «Ну и зачем мне это знать?» А вот теперь — пожалуйста.

Когда я вошла, меня будто ударило по лицу светом лампы. Комната была маленькая, пахла бумагой и каким-то дешёвым кофе. Стул, стол, диктофон. Я опустилась на край стула и уставилась в пол.

Господи, что я здесь делаю? Я не хотела его убивать. Я не хотела...
Слёзы снова потекли, горячие, колючие. Я закрыла ладонями лицо, будто могла спрятаться от этого всего.

Дверь открылась так тихо, что я даже вздрогнула, когда кто-то шагнул внутрь. Я подняла голову — человек положил на стол пластиковую бутылку с водой. Сеньор Амадео. Я видела его однажды, мельком — в доме отца. Тогда он показался мне тенью в дорогом костюме. Сейчас он был таким же спокойным, как и тогда.

— Сеньора Альба, — отозвался он, садясь напротив.
Я кивнула, утирая ладонью щёку. Голос мой был хриплым, почти детским:
— Здравствуйте... Сеньор Амадео, да?

— Верно. — Он кивнул, чуть приподняв уголки губ, будто это был наш обыденный светский визит. — Мы часто стали встречаться, правда?

Я взяла бутылку, не глядя на него, и почти сразу выпила половину. Вода казалась ледяной и горькой.
— Спасибо, — выдохнула я.

— Сеньора Альба, всё, что вы скажете здесь — останется между нами. — Он говорил спокойно, будто рассказывал рецепт завтрака. — Считайте это не официальной дачей показаний, а просто беседой.

Папины слова всплыли в голове, как пузырьки воздуха подо льдом: «Никогда не доверяй таким, Альба. Даже если они улыбаются».
Я сжала пальцы под столом, ногти впились в ладони.
— Я хочу давать показания в прокуратуре, — сказала я вдруг, сама не веря, что сказала это вслух.

Он чуть наклонил голову, и в глазах блеснула насмешка.
— Маттео посоветовал? — Его губы скривились в почти дружеской усмешке.

Я подняла одну бровь, всё ещё чувствуя, как щека пульсирует от недавних слёз.
— Так нельзя?

— Можно, сеньора. Вы можете говорить где угодно. — Он медленно сложил пальцы замком на столе. — Я лишь хочу побеседовать.

— Мне ведь ничего не угрожает? — Я задала вопрос, зная ответ и всё равно надеясь на другое.

Сеньор Амадео развёл руками, словно показывая витрину с плохими новостями.
— Угрожает. У вас проблемы. Вот только интересно — вы плохо целитесь или не собирались убивать его?

Я коротко выдохнула носом — хрипло, почти смешок.
— Всё, что я скажу, будет использовано против меня. — Я обвела взглядом его костюм, серебристую ручку в его кармане.

— Это в Америке так. — Амадео улыбнулся чуть шире, но улыбка его была холодной. — У нас по-другому.

Я опустила глаза на свои дрожащие пальцы. Под ногтем запеклась кровь — то ли Карлоса, то ли моя.
— Может быть. Но я не хочу это обсуждать.

Он молчал. Ждал. И эта пауза разорвала во мне всё сопротивление.
— Если это, как вы говорите, «не будет использовано»... — сказала я медленно. — Тогда вот, удовлетворю ваше любопытство: да, я стреляла в него. Да, я плохо целюсь. И да — мне жаль только, что Карлос жив.

Слова соскочили с языка так легко, что я сама испугалась себя. Сеньор Амадео не моргнул. Он смотрел на меня так, будто слушал предсказание погоды.
— Хорошо. — Он кивнул. — Подождём. Но, сеньора Альба, мой совет — не говорите прокурору всё это таким тоном. Иначе сядете за решётку лет на восемь.

Я подняла голову так резко, что хрустнула шея.
— Вы сказали, что это не будет использоваться против меня!

— Это признание вины, сеньора. Самое настоящее. — Он сказал это легко, почти ласково, и поднялся, поправляя манжеты пиджака. — Не переживайте. Всё будет хорошо.

Он вышел, оставив за собой тихо закрытую дверь. Я сидела одна в этом странном белом ящике, обхватив голову руками.
— Глупая Альба, — прошептала я себе под нос. — Господи, разве ты не могла просто помолчать?