Наследие Теней.

Я не заметила, как стемнело. Сколько прошло времени с тех пор, как Астрид хлопнула дверью и сказала: «Уезжай — и не возвращайся»? Час? Три? Я сидела на том же месте, почти не двигаясь, и только одно не покидало мою голову — а что, если отец откажется? Что, если он выберет Карлоса и свою репутацию, как всегда?

Я вытаскивала эти мысли одну за другой, словно щепки из раны, но боль не уменьшалась.
Что, если Маттео действительно останется за решёткой? А с ним и его ребята.
Что, если они заплатят за то, что сделали ради меня?

Нет. Я не позволю.
Даже если для этого придётся встать против всех.

Даже в этом он был другим. Он всегда стучал, даже когда злился, даже когда кричал. Это была его форма уважения, остаток человечности в человеке, который управлял жизнью и смертью. Но сегодня — нет. Сегодня он вошёл без предупреждения.

Значит, Астрид всё рассказала.
Понятно.

Отец.
Высокий, прямой, как будто каждая мышца под контролем. Но я увидела — он напряжён. Глубоко внутри, где обычно никого не пускает.

Он прошёл внутрь, остановился у столика на балконе и посмотрел на меня. Не сразу сел. Просто стоял и разглядывал.
Не злился. Не кричал.
Будто хотел понять — действительно ли ты готова на это, Альба?

— Я пришёл поговорить с тобой, как отец с дочерью, — заговорил он. Голос был тихим, ровным, но слишком выверенным. Он контролировал каждую интонацию, каждое слово.

Я кивнула и вздохнула.
— Давай поговорим, папа.

Он долго смотрел, будто всё ещё надеялся, что я дрогну.

— Альба, я не знаю, с какой твоей ошибки начать разговор, — начал он наконец. — Но возможно, это будет наш последний разговор. С учётом того, что ты намерена сделать.

Я прищурилась.
— Видимо, ты говорил с Астрид.

Он скрестил пальцы на столе, облокотился, всё ещё выжидая.
Я повторила его жест. Пусть знает — я не отступлю.

— Если ты пришёл, чтобы угрожать мне, папа, — я подняла брови, — зря тратишь время. Каждый раз, когда ты будешь мне угрожать — я буду делать вещи куда хуже, чем ты можешь себе представить.

Он долго молчал.
А потом спросил, почти с укором:
— Ты хочешь продать свою семью?

— А ты, — резко парировала я, — уже продал свою дочь.
Голос дрогнул, но я не позволила слезам вырваться наружу.
— Никто не спросил меня. Почему я должна слушать вас сейчас?

Он отвёл взгляд. Впервые.
А потом проговорил устало:
— Слушай... если дело в Карлосе... я могу пересмотреть решение. Мы найдём выход.

— Я скажу тебе, какое решение ты должен пересмотреть, — сказала я спокойно.
Он откинулся на спинку стула.
— Слушаю.

Я выдохнула.
— Прежде чем мы начнём... знай: я больше никогда не хочу видеть Карлоса. Это даже не условие. Это факт.

Он кивнул.
— Ладно.

— Ты угнетал этих людей, — продолжила я, — причинил боль их семьям, их детям, их жизням. И не только ты. Мы все. Вся наша семья.

— Альба... — голос его стал твёрже. Он хотел, чтобы я замолчала.

— Мы — одна семья, — перебил он.

— Да. И, к сожалению, человек не выбирает, в какой родиться.
Я помолчала.
— Но если я родилась здесь, в семье, которая делает зло — тогда я буду говорить с вами на вашем языке.

— Второе, — продолжила я. — Никто не имеет права тронуть Маттео и его друзей. Ни одного из них. Ни один донос. Ни одного полицейского. Ни одной жалобы.

Отец напрягся. Я это увидела.
Но промолчал.

— И, наконец... Сара.

Он поднял глаза.
И да — я знала, эта тема для него чувствительнее остальных.

— Сара не выйдет замуж за Симоне Ди Мартино.

Он сжал челюсть.

— Ты хочешь диктовать мне условия по всем направлениям? — холодно спросил он.

— Я защищаю тех, кто не может себя защитить, — сказала я. — Сара — это не просто «ещё одна девочка из семьи». Это дочь твоей сестры. Ты прекрасно знаешь, что с ней будет, если она выйдет за Симоне. Ты знаешь, что он за человек.

Сара — младше нас с Астрид. Ей всего девятнадцать. Милая, наивная. Всегда пряталась за спину мамы. Её отец погиб при подозрительных обстоятельствах, когда ей было пять. Мама утверждает — он покончил с собой. Но мы все знаем: в нашей семье редко кто уходит просто так.
Он сжал губы в тонкую линию.
— Или? — спросил он, уже холодно.

Я медленно встала.
Посмотрела в его глаза — те самые, которые я когда-то считала надёжными.

— Или, папочка... я расскажу всему миру все секреты нашей семьи.
Каждую смерть. Каждую сделку. Каждую подкупленную душу.

— Решай. У тебя есть ровно одна ночь.
Если к утру не будет твоего решения — ты узнаешь, на что способна твоя дочь.
                    ***
Клетка из мрамора и фамильных грехов — так я всегда называла этот дом про себя. Сегодня он казался особенно тесным. Стены, которые годами защищали меня от чужого мира, теперь давили на грудь сильнее, чем любой крик. Тишина коридоров резала слух хуже, чем любые угрозы.

За этой дверью — отец и мужчины, которых я знаю с детства. Я могу перечислить их имена даже во сне. Я знаю их голоса, их тяжелые взгляды, полные скрытых обещаний и угроз. Мне всегда казалось, что однажды хоть кто-то из них поднимет за меня голос. Но теперь я больше в это не верю.

Они делили со мной одни и те же бесконечные ужины за слишком длинными столами. Смеялись над чужими проблемами, чокались бокалами, полными вина, обсуждали судьбы других так легко, как будто люди — это только цифры в чьих-то сделках. Я была частью этой игры. До этой ночи.

Я опустилась на холодную мраморную скамью у стены и вцепилась руками в её край так крепко, что кожа на костяшках побелела. Старалась не дрожать. Старалась не думать. Но мысли всё равно жгли изнутри: Что, если всё уже кончено? Что, если мою судьбу решили ещё до того, как я вошла в этот коридор?

Я украдкой посмотрела на свой телефон. Пустой экран. Ни одного сообщения. Ни одного звонка. Ни одного голоса, который сказал бы мне: «Я с тобой». Эти «друзья», которые были рядом, пока шампанское лилось рекой, а музыка глушила правду — где они теперь? Исчезли так же тихо, как выключенный свет.

В этой семье ты либо оружие, либо мишень. Я знала это всегда — отец не уставал повторять. Но сейчас, сидя в этом коридоре, я впервые почувствовала, насколько остро это звучит внутри меня.

Может быть, когда они откроют эту дверь, они назовут меня правильным словом. Оружие. Или мишень. Или никто.

А пока я просто сижу здесь, с руками, которые всё ещё дрожат, и вдыхаю этот холодный мрамор так глубоко, как будто он может хоть немного успокоить моё сердце, которое предательски верит: вдруг всё ещё можно спасти.
Мир вокруг будто застыл, когда я услышала, как садится рядом Марсель. Ни шороха, ни шагов — только холод его присутствия, как приговор, который те мужчины с сигарами и тяжёлой властью в глазах вынесут чуть позже за закрытыми дверями.

Он сидел так близко, что я почти чувствовала запах его костюма — ни следа от детского пюре на рукавах, которым он пачкал рубашки, когда носился за мной по саду. Теперь он был безупречен: короткая стрижка, ровный галстук, ледяной взгляд.

— Что решили? — спросила я первой, собираясь с силами, хотя голос всё равно дрогнул. — Если тебя прислали уговорить меня молчать, знай — моё слово сказано.

— На твоём месте я бы вообще молчал. — Голос Марселя перерезал воздух, как ножом по льду. — Помолчи.

Мне стало холоднее. Он всегда умел обрывать меня одним словом. Но следом, вдруг, голос его потеплел — так неожиданно, что я вздрогнула.

— Ты всё такая же, Альба. Та же упрямая девчонка, которая швырялась камнями во всех мальчишек. Та же маленькая, неукротимая. Ты не изменилась. — Он замолчал, и я даже поймала себя на том, что улыбаюсь, как тогда, в детстве. — Скажи мне одно... Ты всё это делаешь потому, что любишь его?

Я видела, как трудно ему было задать этот вопрос. Видела, как внутри него всё сопротивлялось принять то, что его сестра и его враг могут оказаться одной стороной. Но он всё равно ждал.

— А что не так? — выдохнула я, качнув головой, будто пытаясь сбросить с себя этот вопрос.

— Ты влюблена, Альба? — повторил он, на этот раз твёрже.

— Брат, при чём тут это? — Ответом на вопрос был мой вопрос. Я чувствовала, как начинает гореть кожа на шее.

— Человек не думает о последствиях либо когда он влюблён, либо когда он сошёл с ума. Вы оба... Вы оба сошли с ума?— Голос Марселя сорвался на крик. Он всегда был железным, но я видела, как у него сдают нервы.

Я выпрямила спину, посмотрела ему прямо в глаза и сказала тихо, но упрямо:

— Я сошла с ума. Остановимся на этом.

Марсель резко вдохнул, подавив ещё одно слово, и снова стал таким же холодным, каким вошёл во двор.

— Ладно. Тогда слушай меня внимательно, пока ещё жива. — Его взгляд снова резал кожу. — Мы выполним то, что ты просишь. Заявление заберём. Но если против них найдутся улики — мы не пойдём к прокурору, не станем молить за них. Поняла?

— Хорошо. — Я кивнула, но тут же ткнула в него пальцем, как в детстве, когда пыталась его отчитать. — Но если вы вздумаете действовать за моей спиной, вести двойную игру, чтобы лишить меня права говорить — я...

— Убери палец, Альба. — Слова прозвучали так зло, что я тут же опустила руку. Я знала, что с ним не стоит играть в эти игры. Я не хотела проверять, что он мог сделать с моим пальцем — слишком хорошо помнила его характер.

Тишина между нами затянулась. Где-то за спиной журчал фонтан, капли тихо били камень. Я слышала, как он дышит, почти так же тяжело, как и я. И вдруг Марсель снова заговорил:

— Я сказал: мы всё сделаем. Но тебе пора повзрослеть, Альба. Больше никаких детских игр. Попрощайся с друзьями, с Маттео... с учёбой в Америке тоже. Всё.

Он смотрел куда-то мимо меня, будто уже видел другую жизнь — мою жизнь, но без меня самой в ней. Мы снова замолчали. И в этой тишине я поклялась себе молча: Я всё равно сделаю по-своему.

***

Утро началось не с кофе. Утро началось с головной боли — такой, что каждое слово в голове отзывалось эхом. Я почти не спала — полусидя у окна, накрывшись пледом, хотя в доме и так было тепло.
Я сидела у окна и смотрела во двор. Мрамор всё такой же холодный, воздух всё такой же неподвижный. Но внутри меня всё горело, как будто за ночь внутри меня поселился огонь. Я знала — сегодня они должны были решить его судьбу. И мою тоже.

Телефон молчал всё утро. Я так и не дождалась ни смс от Марселя, ни сухого приказа от отца. Я терпеть не могла это молчание — оно было хуже любых слов.

Когда в дверь наконец тихо постучали, я почти не удивилась. На пороге стоял один из людей отца — по лицу было видно, что он пришёл не за вопросами.

— Сеньорита, — он слегка наклонил голову. Даже в его голосе было больше жизни, чем в этом доме. — Всё улажено. Маттео Ривера и его люди на свободе.

Я не сразу поняла, что сказала он это вслух. Внутри что-то щёлкнуло так тихо, что я почти не почувствовала — только выдохнула.

Свободен. Он свободен. Я прижала ладони к коленям, стараясь не выдать дрожь.
Значит, Марсель сдержал слово.
Значит, теперь всё на мне
Он кивнул. Всё так же молча. Ушёл так тихо, что если бы не скрип двери, я бы решила, что он просто исчез.

Я осталась сидеть на подоконнике — ноги всё так же поджаты, только плечи вдруг ссутулились. Было очень тихо. На секунду я подумала: А что теперь? В этом доме никто не подойдёт и не скажет мне, что делать. Я сама выбрала, сама разрулила — и теперь сама останусь с этим.

Я потянулась к телефону, провела пальцем по чёрному экрану. Внутри что-то смешалось — и страх, и злость, и странное тепло.
Маттео Ривера, ты снова должен мне жизнь.
Я ткнула пальцем по экрану — он так и остался чёрным.
И я сама приду за ней, если понадобится.

Я спрыгнула с подоконника. Ступни коснулись холодного мрамора. И на секунду он не показался мне клеткой. Больше — ареной.
Пусть думают, что теперь я стану послушной. Пусть. Мне даже интересно, кто первый поймёт, что больше никто меня не остановит.

Он свободен.
Эта мысль билась в голове, как мотылёк о стекло. Свободен — значит, можно действовать. Я знала, что они решат всё за меня. Но никто не сможет решить, что я буду делать сейчас, когда они решили «всё».

Если я останусь — я останусь в клетке. Если уйду — хотя бы сама выберу свою ошибку.
Я потёрла ладони о ткань халата, словно хотела стереть эту липкую дрожь. Остановилась посреди комнаты, глядя на шкаф. В голове не было плана — только гул. Что брать? Сколько брать? Куда класть? Что делать, если остановят?

Я вытащила старую сумку, забытую в шкафу под стопкой ненужных платьев. Положила туда паспорт — рука дрожала, и мне пришлось зажать запястье другой рукой, чтобы просто застегнуть молнию. Телефон. Немного наличных, которые я хранила в книге под матрасом — так, чтобы никто не видел. Куртка. Носки. Кроссовки. Я никогда не сбегала — я даже не знала, что берут с собой, когда убегают от семьи.

Я знала, что через главный вход меня не выпустят. Камеры. Люди. Слуги, которые не сделают ни шага без чьего-то шёпота в наушнике. Но я помнила боковой выход — старую чёрную дверь за прачечной, которая почти никогда не закрыта на ключ. Когда-то я сама попросила оставить её «на всякий случай». Кажется, этот случай пришёл.

План был простой и без плана — выйти тихо, пока дом ещё переваривает своё утреннее молчание, пройти по двору, не привлекая внимания, выскользнуть через боковые ворота. Дойти пешком до стоянки за старой оранжереей — там давно пылится моя старая машина, на которой я училась водить. Если не заведётся — импровизирую. Если заведётся — через тридцать минут я буду на дороге к нему.

Я перекинула сумку через плечо, провела ладонью по двери — будто прощаясь с этим мрамором, который столько лет считал меня своей.
Ты больше мне не хозяин.

Я выключила телефон, убрала его в карман и, не оборачиваясь, открыла дверь. Шаг за шагом — мимо стен, мимо картин, которые видели меня маленькой и напуганной.

Я дошла почти до бокового выхода. Всего пару шагов — и я бы вдохнула этот утренний воздух так, как будто он мог смыть с меня всё, что накопилось за эти годы.
Я слышала, как щёлкнула старая петля калитки — всегда скрипела, если не смазать. Я знала, что это моя дверь на свободу.

— Альба. — Тон, который нельзя перепутать. Адриано.
Я не обернулась сразу. Знала: если повернусь, всё может закончиться прямо сейчас. Но он сам подошёл — быстро, шаги по гравию, и вот он уже перекрывает мне дорогу, как будто этот чёртов выход — его собственность.

— Отойди. — Я попыталась обойти его. Бесполезно — он схватил меня за локоть, не сильно, но так, что остановилась сама

— Ты правда думаешь, что это умно? — Адриано смотрел так, как только он умеет — не с угрозой, а с этой дикой братской смесью страха и ярости. — Ты понимаешь, что если ты сейчас уйдёшь — назад дороги не будет? Они тебе не простят. Не простят мне. Не простят никому, кто хоть слово тебе скажет потом.

Я дернулась, но он не отпустил.
— Я справлюсь, — выдохнула я. — Отпусти, Адриано.
— Справишься?! — Он рассмеялся так тихо, что от этого смеха стало ещё холоднее. — Ты хочешь встретиться с Риверой, да? Думаешь, он тебя спасёт? Он?! Альба, если ты сейчас сделаешь шаг туда — ты подписываешь себе приговор. И мне тоже.

Я вскинула голову — и впервые за всё утро я не боялась говорить громко:
— Пусть. Они не смогут перекрыть мне кислород, Адриано! Не смогут! Слышишь? Ты боишься больше меня!

— Я боюсь за тебя! — рявкнул он. — Ты хоть раз подумай не только своим упрямым лбом! Если ты уйдёшь сейчас — ты не вернёшься. Они вырежут тебя из этой семьи, как больной орган. Ты не нужна им такая. Тебя убьют. И меня убьют, если я не остановлю тебя сейчас. Понимаешь?!

Он стоял так близко, что я чувствовала его дыхание.
— Я не дам тебе умереть, Альба, ты слышишь? Мне не нужна эта твоя великая свобода, если ты не вернёшься живой!

Мой голос стал тише, но каждая буква резала горло:
— Я не собираюсь умирать. Я собираюсь жить, как хочу. Если это значит встретиться с ним — я встречусь. Если это значит убежать отсюда — я убегу. А ты или уйдёшь с дороги — или я всё равно обойду тебя.

Он медленно убрал руку с моего локтя — но остался стоять так близко, что я видела, как у него дрожат пальцы.
— Альба... — Он впервые сказал это тихо, почти шёпотом. — Не делай этого. Прошу.

Я шагнула в сторону — так, что наши руки почти коснулись снова.
— Ты сам знаешь — я всё равно сделаю.
Я почувствовала, что он что-то решил, ещё до того, как он сказал это слово.
— Прости.
Он выдохнул это так тихо, что я едва услышала.

— Что? — Я отшатнулась, но было поздно. Он схватил меня — быстро, резко, так, что сумка упала из моей руки прямо на пол.Я даже не успела крикнуть — только захрипела воздухом, когда его плечо упёрлось мне в живот. Он поднял меня, как поднимал в детстве, когда я играла «упрямую лису» и пряталась в саду. Тогда это было смешно. Сейчас — невыносимо.

— Адриано! Отпусти! — Я стучала кулаками ему по спине, ногтями пыталась вцепиться в ткань его одежды.— Поставь! Поставь меня!
— Тише. — Он сказал это так, как будто всё ещё держал меня у камина в те ночи, когда отец ломал в доме всё, что могло ломаться. — Тише, Альба. Я не дам тебе идти на смерть.
Он шёл быстро — мимо двора, по коридору. Я всё ещё билась, но он даже не качнулся. Он был холодный и тяжёлый, как стена, как скала. Я шептала ему в ухо, молила, уговаривала — я знала, где у него слабые места. Но в этот момент он был сильнее всех моих слов.
— Ты с ума сошёл! Ты же всегда был за меня! Адриано, пожалуйста! — Я чувствовала, что голос рвётся в крик, но этот дом всегда глотал чужие крики, как вода глотает камни.
Он втащил меня в мою комнату — тихо, будто мы не ссорились. Я дёрнулась, но он поставил меня на пол так аккуратно, как будто я всё ещё его маленькая сестра, которую он нёс спящей после ночного дождя.
Я обернулась к нему. Он уже стоял у двери, одной рукой держал ручку.
— Ты не имеешь права. — Я сказала это спокойно, так тихо, что сама себя испугалась.
— Имею. — Он посмотрел на меня так, что мне хотелось одновременно ударить его и обнять. — Ты моя сестра. Я не отправлю тебя на поле боя, зная, что могу спасти тебя. Даже если потом ты будешь ненавидеть меня.Да лучше пусть ты будешь жива и зла, чем мертва и права.

Он сказал это и вышел. Я бросилась за ним — но он хлопнул дверью и я услышала, как поворачивается ключ.

Я ударила ладонью по двери так, что она отозвалась глухим стоном дерева. Я не кричала. Не плакала. Просто стояла посреди комнаты — снова в этой золотой клетке, снова заперта. Но теперь всё было по-другому: потому что теперь внутри меня не было страха. Был только огонь.

Хорошо, Адриано.
Если ты закрыл мне этот выход — я найду другой.

Я даже не знаю, сколько прошло времени с тех пор, как хлопнула дверь.
Я сижу на полу, прислонившись спиной к кровати. Холодный паркет под ладонями кажется единственным, что доказывает — я всё ещё здесь, а не там, где должна быть.
Я слышу за стеной шаги. Кто-то говорит тихо, приглушённо. Может, Серве. Может, кто-то ещё.
Меня заперли.
Как маленькую.
Нет, хуже — как заложницу.
Я слышу, как щёлкает замок.
Я резко поднимаю голову. Сердце стучит в горле. Думаю, что вернулся Адриано — проверить, не выбила ли я окно.
Но на пороге — не он.
Это Альп.
Мой младший брат стоит в дверях и смотрит на меня так, будто я уже умерла.
У него взлохмаченные светлые волосы, такие же, как у меня, только на нём они выглядят по-детски. Но взгляд взрослый. Слишком взрослый для шестнадцати лет.
— Ты чего здесь? — спрашиваю я, и голос звучит так тихо, что я его почти не слышу.
Альп подходит ближе. Закрывает за собой дверь. Ключ остаётся торчать в замке с внутренней стороны.
Он садится на пол напротив меня и тянет руки к моим ладоням. Касается.
— Я слышал, — говорит он почти шёпотом. — Я слышал, о чём они говорили на веранде. Эти мужчины. В костюмах. Они сказали, что ты... что тебя не станет. Что тебя уберут, если ты не подчинишься.
У меня щемит под рёбрами. Я смотрю ему в глаза — он дрожит, весь.
Мой маленький брат, который не должен был этого слышать.
— Тише, — говорю я. Пытаюсь выпрямиться, но спина прилипла к кровати. — Кто тебе сказал?
— Никто, я сам слышал! — его голос срывается. Он сжимает мои руки крепче, будто боится, что я исчезну прямо сейчас. — Я хотел тебе сказать вчера, но не мог. Я боялся. Они убьют тебя, Альба. Я слышал, как они это сказали. Я не хочу, чтобы ты... чтобы ты...
Я вижу, как у него дрожит подбородок.
Я протягиваю руку, кладу её ему на затылок и притягиваю к себе. Его лоб утыкается мне в плечо, и он выдыхает так тяжело, будто всё это время держал воздух внутри.
— Послушай, — шепчу я ему в волосы. — Я не дам им себя убить. Ты меня слышишь? Я не дам.
Альп поднимает на меня глаза — такие же зелёные, как мои. Только в них нет ничего, кроме страха.
— Но ты одна, — говорит он так, что я слышу, как у него ломается голос. — Ты одна, Альба. Они сильнее. Ты не сможешь.
— Я не одна, — говорю я тихо. И сама не знаю, правда ли это. — Я знаю, что делать.
Он хмурится, но ничего не говорит.
Я чувствую, как внутри поднимается что-то острое, колючее — это не страх. Это злость.
— Мне надо выйти отсюда, — говорю я наконец, и мои пальцы уже трогают его руку, где в кулаке блестит что-то металлическое. — Альп, ты взял запасной ключ?
Он кивает. Медленно разжимает пальцы — ключ от моей комнаты лежит у него на ладони. Он украл его. Для меня.
— Если они узнают... — начинает он.
— Они не узнают, — перебиваю я. — Ты ни при чём. Ты меня не видел.
Он смотрит на меня так, будто сейчас упадёт на пол и станет умолять остаться. Но не говорит ни слова.
Я встаю. Чувствую, как трещат колени. Я почти всю ночь не спала.
Альп подаёт мне ключ.
— Ты вернёшься? — спрашивает он тихо.
Я смотрю на него и не знаю, что ответить.
— Ты у меня есть, Альп. Ты слышишь? — говорю я и трогаю его волосы так, как мама трогала мои, когда я была маленькая. — Если я не вернусь — ты знаешь, что делать. Скажи им, что ты ничего не знал. Обещай мне.
— Не оставляй меня тут, Альба, — почти шепчет он.
Я наклоняюсь, целую его в висок.
— Всё будет хорошо. Я скоро вернусь.
Я в это не верю. Но пусть он верит.
Я прячу ключ в карман халата и тихо открываю дверь.
Альп остаётся сидеть на полу, смотрит мне вслед.
Мне кажется, что если я обернусь — я не смогу уйти.
Но я не оборачиваюсь.
Я иду к Маттео. Даже если мне туда нельзя. Даже если меня потом убьют — я должна быть там. С ним.
Потому что кроме него у меня сейчас нет ничего.

Я закрыла за собой дверь так тихо, что даже половицы не скрипнули.
Ключ сжала в руке так сильно, что он врезался в кожу.
В коридоре стояла утренняя тишина — слишком ровная, будто дом специально затаил дыхание, чтобы услышать мои шаги.
Я кралась вдоль стены босиком, чувствуя, как холод бьёт через пятки в спину.
Я знала этот маршрут наизусть.
Когда-то я пряталась так от гувернантки, чтобы сбежать ночью на крышу — тогда мне было четырнадцать, и я думала, что это — самая большая свобода.
Сейчас мне было двадцать три — и я знала, что свобода стоит дороже.

На повороте я услышала голос — мужской, глухой, ленивый. Кто-то из охраны.
Я прижалась спиной к стене, закрыла глаза.
Не дыши. Не сейчас.
Я считала удары сердца. Раз. Два. Три.
Шаги затихли.
Я двинулась дальше.

Я знала, что у чёрного входа меня могли ждать — Адриано не дурак. Он знал бы, что я попытаюсь так.
Но за оранжереей всегда был запасной ход — маленькая калитка в решётке, которую никто не использует с тех пор, как садовник умер.
За калиткой — гаражи.
А за гаражами — моя старая машина. Красный «Ниссан», в котором я когда-то училась водить ночью, тайком от всех.

Я выскользнула в оранжерею. Там пахло мокрой землёй и старой водой — ночной полив ещё не просох.
Листья хлестали по лицу, по рукам. Я слышала своё дыхание слишком громко — казалось, что оно выдает меня всем, кто сейчас мог смотреть в окна.
Тихо. Ещё чуть-чуть.
Я нащупала калитку, толкнула. Петли скрипнули так громко, что мне показалось — весь дом услышал.
Но никто не вышел. Никто не крикнул за спиной.
Я проскользнула во двор, чувствуя, как под ногами холодит мокрый гравий.
Гаражи стояли серой полосой за кустами — старый металл, на котором рос мох.
И за ними — мой «Ниссан».
Я увидела его и вдруг поняла, что чуть не заплакала.
Старая дурацкая машина. Ты ведь ещё заведёшься, правда?
Я остановилась на секунду, хватая ртом воздух. Ладонь с ключом дрожала так, что я едва не выронила его на мокрый гравий.
Только не сейчас. Давай. Всё или ничего.

Я рванула дверцу, петли скрипнули, будто от боли. Я прыгнула внутрь и захлопнула за собой дверь. В салоне пахло старыми сиденьями и пылью — запах, который я когда-то ненавидела, а сейчас он был как спасение.
Я сунула руку под сиденье — мой тайник. Холодный металл ключа уколол палец.
— Ну давай, милая... только не подведи меня сейчас, — пробормотала я, вставляя ключ в зажигание.
Закрыла глаза, повернула.
Мотор чихнул. Скрежетнул ремень. Но не завёлся.
Я резко выдохнула и снова провернула ключ.
Машина дёрнулась, но опять только короткий кашель — и тишина.
— Нет! Нет, твою мать! — я со злостью ударила ладонью по рулю. — Заводись!
Я попробовала ещё раз. И ещё. С каждым оборотом ключа сердце билось всё громче, а внутри рос ужас — что сейчас кто-то выбежит из дома и схватит меня за волосы.

Вдруг я почувствовала, что на меня кто-то смотрит.
Подняла глаза.
Прямо перед капотом стоял Серве.
Высокий, молчаливый, в чёрном пальто, с поднятым воротником — как призрак, который ждал меня здесь всегда.
Я выдохнула так резко, что грудь обожгло воздухом.
— Господи... — сорвалось у меня, не то шёпотом, не то смешком. — Ты издеваешься?!
Он стоял спокойно, руки в карманах. Ни капли удивления на лице.
Он медленно подошёл к водительскому окну, наклонился и постучал костяшками пальцев по стеклу.
Я щёлкнула замком, опустила стекло ровно настолько, чтобы видеть его глаза.
— Шпион?! — почти выплюнула я. — Ты за мной следишь?
Серве не отводил взгляда.
— Я знал, что ты не останешься, — сказал он просто. — Я слишком давно тебя знаю.
Я фыркнула и снова повернула ключ зажигания. Мотор дернулся, но замолчал.
— Уходи, Серве. — Я говорила тихо, но в горле всё жгло от злости. — Уходи сейчас же!
— Нет.
— Ты не имеешь права! — я ударила по рулю, чуть не сломав ноготь. — Я не ребёнок, слышишь?! Я не позволю тебе снова решать за меня!
— Ты не поедешь одна, — сказал он спокойно, как будто обсуждал, что на улице дождь.
— Я. Сказала. УЙДИ! — Я едва не кричала. Голос сорвался на высокой ноте, но он не дрогнул.
Он просто обошёл машину. Я успела только выругаться — он открыл дверь пассажирского сиденья и сел рядом, так буднично, будто мы ехали за хлебом.
Я повернулась к нему так резко, что волосы хлестнули по лицу.
— ВЫЙДИ!
— Альба, ты думаешь, что я позволю тебе сдохнуть одной? — сказал он тихо, но каждое слово резало, как лезвие. — Не сегодня.
— Это МОЯ жизнь! — шипела я.
— Это МОЙ долг, — ответил он.
Мы молчали. Я слышала только, как в темноте под капотом остывает мотор.
Серве наклонился ко мне, вытащил ключ из моего замёрзшего кулака.
— Дай сюда.
— Не смей! — Я стиснула руль, но он спокойно забрал ключ, вставил его в замок зажигания.
— Ты хочешь к нему — ты поедешь к нему. Но не одна.
Он повернул ключ. Мотор кашлянул... и вдруг завёлся с глухим ревом.
Я сдавленно рассмеялась сквозь злость и слёзы.
— Чёртов ты ублюдок, Серве, — пробормотала я. — Ладно.
Он посмотрел на меня боковым взглядом.
— Пристегнись, — сказал он.
Я щёлкнула ремень. Серве выжал сцепление, включил первую передачу и медленно вывел старую машину с места.
Гаражи остались позади. Дом — тоже.
Впереди была дорога к Маттео.
Если уж сдохнуть — то не в клетке.

Старый «Ниссан» дребезжал на каждой выбоине, как будто жаловался, что его разбудили.
Серве держал руль двумя руками — чёрные кожаные перчатки блестели в тусклом свете рассвета.
Я сидела, вжавшись в кресло, застегнув ремень так сильно, что он врезался в ключицу. Из колонок глухо хрипел мотор — радио давно не работало.
Пахло старыми сиденьями и моим адреналином.

Мы молчали долго. Слишком долго.
Наконец я не выдержала:
— Ты же понимаешь, что мог меня сдать? — спросила я, уставившись на дорожный знак за окном. — Сказать Адриано или ей.
Серве не повернул головы. Только чуть сжал руль.
— Знаю.
— И? — Я упрямо ткнула его локтем в плечо. — Почему не сдал?
Он резко фыркнул. Слышно было, что эта усмешка вырвалась не потому, что смешно.
— Я видел, как твоя мать сажала за решётку людей, которые меньше виноваты, чем ты, — сказал он ровно. — И знаешь, что я понял? Лучше уж ты будешь делать глупости под моей задницей, чем гнить в золотой клетке.
— Ты не обязан так за мной возиться, — сказала я тише.
Он усмехнулся краем рта.
— Правда?
— Ты же не мой отец.
— Да уж, бог миловал, — буркнул он и переключил скорость.
Машина взвыла, набирая обороты.
Я уставилась на его руки — на белый шрам между большим и указательным пальцем. Этот шрам был со мной всё детство. Я знала каждый его изгиб лучше, чем своё отражение.
— Ты всё ещё веришь в него? — спросил он вдруг. Голос был сухой, но под ним что-то дрогнуло. — В Риверу?
Я посмотрела на него, не мигая.
— Ты же знаешь ответ.
Серве фыркнул так, что запотели стёкла.
— Скажи мне хоть раз, что он не стоит того. Что ты разворачиваешься — и мы возвращаемся домой.
— И ты повернёшь обратно? — спросила я.
Он не ответил. Только крепче сжал руль.
— Вот видишь, — сказала я и уставилась в лобовое стекло. — Ты сам знаешь. Я должна быть там.
Мы снова замолчали.
Снаружи по стеклу потянулся утренний дождь — мелкий, колючий.
— Ты хоть понимаешь, что делаешь? — тихо спросил он. — Они ведь правда попытаются тебя убить. Не за тебя — за него.
— Я знаю, — сказала я. — Лучше я умру там, чем здесь, под замком.
Он качнул головой, но не стал спорить.
Потом сказал, почти неслышно:
— Ты такая же упрямая, как твой отец.
— Мой отец предал меня первым, — резко отрезала я. — Он мне больше никто.
Серве не ответил. Только переключил скорость.
— Давай условимся, — сказал он наконец. — Ты хоть раз послушаешь меня. Если я скажу — ты ляжешь на пол машины и будешь молчать. Если я скажу — ты не выйдешь.
— Не обещаю, — усмехнулась я.
— Альба.
Я посмотрела на него.
В его взгляде было столько усталости и злости, что мне стало стыдно.
— Ладно, — сказала я тихо. — Хорошо. Если ты скажешь — я лягу на пол машины.
Серве вздохнул.
— Слава Богу.
И мы снова замолчали.

Мы ехали медленно, и за всё это время я так и не решилась спросить Серве, расскажет ли он кому-то, куда я направляюсь. Я знала, что он знает всё. И всё равно молчит. Он всегда молчит.

Когда показался дом, я заметила, что сжала руки так сильно, что ногти впились в ладони. Серве сигналит — резкий звук разрывает тишину, и я вздрагиваю так, что будто просыпаюсь. Мне никак не привыкнуть к тому, что он в курсе, что Маттео хотят убить, но даже не пытается остановить меня или спасти его.
Что он может? Против моей матери никто ничего не может. Раньше Серве был советником при моём деде. Отец чувствовал, что Серве опасен, хотел его убрать, но мама вовремя вмешалась. Так всё и осталось.
Мы остановились перед высокими каменными воротами. Я видела их много раз, но сегодня они показались мне тяжелее. Мы ждали.
— Дядя, это Альба! — донёсся мужской голос. Я не видела, кто сказал, но по голосу узнала Диего. Конечно, он.

Ворота медленно распахнулись, и моя красная «Ниссан» въехала внутрь. Когда мы остановились, Серве опустил окно, и Диего, улыбаясь так широко, как будто ничего не происходило, сказал:
— Добро пожаловать, Альба.
— С добром пришла, Диего, — ответила я и постаралась улыбнуться так же, хотя улыбка вышла натянутой.
— Если ты к Карлосу, то его тут нет, — сказал он, смеясь так, будто это шутка, которую должна понять только я.
— Все внутри? — спросила я.
— Нет, благодаря тебе все вышли во двор. А твой в саду, — он кивнул куда-то за дом.

Я почувствовала, как в лицо приливает жар. Щёки предательски горят.
Нет, Альба. Ты не будешь в него влюбляться. Это всё ради выгоды. Только выгода. Я повторяю эту мысль, как молитву, но она не греет.

Серве смотрел на Диего холодно и отчуждённо.
— В зимнем саду, Диего. Если ты среди нас, пора бы запомнить, — сказал он таким тоном, от которого даже мне стало холодно.
Я бросила на Серве злой взгляд, но он, как всегда, остался неподвижен. Камень в кресле водителя.
Он не стал ждать разрешения и повёз машину дальше.

Когда мы остановились у боковой дорожки, я знала, что мне не нужен провожатый. Я и так всё знала. Где вход. Где сад. Где найти его.
Я вышла первой, слыша за спиной ровное дыхание Серве. Шагнула по гравию, стараясь не смотреть по сторонам. Слишком многое я помнила об этом дворе.

Зимний сад встретил меня тёплым воздухом и странным полумраком. Там он сидел.
Маттео расположился на диване у стены, подперев висок ладонью. Он смотрел в одну точку так, будто весь мир давно перестал его волновать. Иногда мне казалось, что это правда. Я не понимала этот его взгляд — пустой, спокойный, отрешённый.

Я остановилась у стеклянной двери. В этот момент мне показалось, что я просто часть этого сада, ветка, листок, тень.
Не смотри так. Не думай так. Я собрала в кулак всё, что во мне ещё осталось, и вошла.

— Как дела, красавчик? — спросила я почти буднично.
Он поднял голову. Лицо Маттео слегка дёрнулось, но он быстро собрался.
— Альба? — сказал он тихо и сразу встал.
— А ты кого ждал? — я старалась, чтобы голос звучал легко, но сердце укололо больно и резко. Мне не понравилась сама мысль, что он мог ждать кого-то ещё.
— Что-то не так? — его глаза сузились, взгляд впился в меня, будто искал что-то внутри.
— Где твоё «добро пожаловать»? — спросила я и качнула головой.
Маттео чуть усмехнулся краем рта, но улыбки в глазах не было.
— Добро пожаловать, — сказал он просто. — Садись.

Я опустилась на край дивана. Материал холодный, даже через платье пробирает.
— Разве я и так мало доставил тебе неприятностей? — спросил он, и голос его стал снова ровным и чуть отстранённым.
Я поняла, что он снова закрывается от меня, уходит туда, где я не могу его достать.
Ты никогда не позволишь мне увидеть, что там за твоей стеной. Но я всё равно хочу.

— Ты — самая приятная моя неприятность, — сказала я и чуть улыбнулась. Это была правда, насколько я готова была её себе позволить. — Поэтому я всё время к тебе возвращаюсь.

Маттео посмотрел на меня чуть внимательнее. Но ничего не сказал.
— Тебе сняли швы? — спросила я.
— Я снял их сам, — сказал он спокойно, будто это ничего не значило.
— Конечно. Кто ещё мог это сделать, кроме тебя? — я фыркнула и чуть улыбнулась, хотя внутри сжалось что-то странное.

Его взгляд снова стал тяжёлым, но спокойным.
— Рядом со мной ты не в безопасности. Я уже терял тех, кого любил. Я не хочу, чтобы ты пострадала, — сказал он тихо и серьёзно.
Мне захотелось рассмеяться. Сказать, что я и так везде в опасности. Но по его лицу я поняла, что сейчас лучше промолчать.
— Маттео, не драматизируй. Ты вышел на этот путь. Я просто рядом. Вот и всё, — сказала я чуть устало.

Он поднял одну бровь — этот его жест всегда был предупреждением. Уезжай.
Я не двинулась.
Я знала, что если уйду — всё будет кончено так же быстро, как началось.
А если останусь — ещё хуже. Но я осталась.

— Я кое-что узнала, — сказала я вдруг. Слова вышли твёрже, чем я хотела.
Маттео чуть подался вперёд.
— Что?
— Тебя хотят убить, — сказала я и выпрямила спину.
Он хрипло усмехнулся.
— Это не новость, Альба.
— Не только тебя. Нас обоих. Сегодня ночью, — добавила я и сразу услышала, как тишина стала гуще.
Маттео замолчал, глаза чуть сузились, и мне показалось, что он видит меня насквозь.
— Это точно? — спросил он тихо.
— Это не догадки. Я знаю.

Он долго молчал. Я слышала, как где-то за стеклом шумит что-то — наверное, ветер в листьях.
— Значит, отец от тебя отказался, — сказал он так спокойно, что мне захотелось ударить его.
Эти слова ударили в грудь.
— Да. Мне всё равно. Какая разница, чья я дочь, если всё равно должна умереть, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Он сел ближе.
— Только через мой труп, — произнёс он спокойно, как будто это уже решено.
— Я не уйду, Маттео. Они не нападут, пока я здесь, — сказала я быстро.
Это было ложью. Он понял.
— Альба, перестань, — сказал он устало, и я поняла, что он снова закрывается.
Я резко схватила его за руку.
— В моей жизни и так слишком много мужчин, которые говорят мне, что делать. Давай без тебя обойдусь, — сказала я и почувствовала, как внутри всё дрожит от злости. Я сбросила куртку и опустилась в кресло напротив него.

Я смотрела на Маттео. Он смотрел на меня. И молчал.

Я не знаю, сколько времени мы просто смотрели друг на друга.
Словно весь этот зимний сад вдруг провалился куда-то под землю — остались только я и он.
У него такие чёрные глаза, что если в них смотреть слишком долго — можно утонуть.
Они не пустые. Они как мёд.
Тягучие. Опасные. Чем больше ты в них вязнешь, тем сильнее тебя тянет ко дну.
Наверное, я бы и правда утонула в них, если бы не шаги за моей спиной и слишком громкий голос:

— О, голубки! — раздалось весело.
Я вздрогнула, отвернулась первой, отводя взгляд так резко, будто обожглась.
Маттео не шелохнулся — только взгляд потух за секунду. На его лице снова появилась эта непроницаемая маска, от которой у меня внутри что-то болезненно сжалось.
— Ну что, поговорили? — Диего вошёл в зимний сад так, будто всё здесь принадлежало ему. Он шагнул ближе, облокотился на спинку дивана рядом с Маттео и смотрел то на него, то на меня, хитро прищурившись.
— Поговорили, — первой ответила я, хотя голос был чуть хриплый.
Маттео даже не посмотрел на меня. Только бросил короткое «Да» и откинулся на спинку кресла. В этом «Да» не было вообще ничего — ни тепла, ни холода. Просто звук.
Я чуть не выругалась про себя — он снова закрылся.

Диего рассмеялся, хлопнул Маттео по плечу:
— Ну и отлично! Люблю, когда вы так быстро находите общий язык.
Маттео молчал, глаза снова ушли куда-то внутрь.
. За ним шёл Луис — высокий, угрюмый, с расстёгнутым воротником рубашки — и чуть поодаль Акира, почти бесшумный, как всегда.
Маттео сразу подался вперёд. Его голос был спокойным, но внутри слышалось напряжение:
— Садитесь.
Все трое не задавали лишних вопросов — они расселись так, что мы почти образовали замкнутый круг. Диего плюхнулся сбоку, болтая ногой, явно не воспринимая всё слишком серьёзно — хотя я знала, что это маска.
Я оглядела их — этих мужчин, которые держат всё вокруг на своих руках. И вдруг меня кольнуло: я среди них. Теперь я часть этого. Хоть и не знаю, как долго.

В зимнем саду стояла такая странная, густая тишина, что даже дождевые капли, стекающие по высоким стеклянным стенам, казались громче наших мыслей. Казалось, даже воздух здесь держался настороже, прислушиваясь к каждому слову, которое вырывалось из уст Маттео.
Он сидел на краю низкого дивана, локти опирались о колени, спина чуть согнута — и в этой сгорбленной позе было что-то такое, что делало его ещё опаснее. Слишком тихий, слишком собранный — так не сидят те, кто спокоен.
— У каждого места есть своя слабость, как и у каждого человека, — тихо произнёс Маттео. Его голос прозвучал так ровно, что на миг могло показаться: он говорит это только самому себе, не нам.

Акира, стоявший напротив, чуть прищурился и медленно выпрямился, отрываясь от перил, на которые только что опирался. Из всех здесь он всегда казался самым чужим — с этим своим особенным взглядом, будто за его спиной всегда есть куда уйти. Семья, дом, книги. В его доме я однажды видела «Тошноту» Сартра — затёртая, старая, с выцветшей обложкой. Почему он всё ещё здесь? С этим вопросом я встречалась каждый раз, когда ловила его взгляд.

— Что ты ищешь? — спросил он, и его голос прозвучал мягко, но за этим «мягко» стояло недоверие. Он привык, что люди за словами прячут ножи.

Маттео не сразу ответил — посмотрел на меня. И снова этот взгляд — чёрный, вязкий, бездонный. В такие глаза можно было шагнуть и не вернуться обратно.
— Я хочу одного, — сказал он наконец ровно. — Чтобы люди, которые сейчас здесь, были в безопасности.
Эти слова он сказал будто бы мне — но они не были только для меня. В них было больше — и страх, и ярость, и какая-то усталость, о которой он никогда не признается.

В этот момент скрипнула дверь. Тяжёлый, выверенный шаг разорвал воздух, и я поняла, что это не просто кто-то из парней. Вошёл дядя Маттео — высокий, с тяжёлым взглядом и бровями, меж которых залёг такой глубокий след жизни, что этот след не мог стереть даже сон или алкоголь. Он посмотрел прямо на меня — и я не знала, что таится за этим взглядом: усталое сожаление или холодная ненависть, вымеренная и точная, как выстрел. В его лице я увидела, откуда у Маттео этот особенный взгляд, который парализует и притягивает одновременно.

— Вот в этом, Маттео, вся твоя проблема, — сказал он негромко, и в голосе вдруг прорезалась такая мягкость, будто он говорил с ребёнком, который слишком много берёт на себя. — Ты всегда боишься не врагов. Ты боишься за своих.

Маттео продолжал смотреть прямо на меня, но голосом отвечал ему — и не только ему.
— Это не пустой страх, дядя, — произнёс он медленно, так чётко, будто вырубил каждое слово из камня. — По крайней мере, я боюсь не за себя.
В этот момент его глаза будто впились в меня ещё сильнее — и я поняла, что хочу отвернуться, но не могу.
— Я боюсь за тех, кто со мной, — добавил он, и его голос стал ещё тише, но в этой тишине было что-то жёсткое, холодное. Мне захотелось спрятать руки под плед — я даже не поняла, почему.

Диего, сидевший сбоку, всё это время молчал и лениво наблюдал за нами. И вдруг он хмыкнул — так резко, что я чуть вздрогнула — и театрально откинулся на спинку кресла.
— Маттео, тебе бы хоть немного поспать, — сказал он, глядя в потолок, будто это было самое обычное предложение. — У тебя ведь шов до сих пор не затянулся. Ты это знаешь?
Говорил он легко, но я знала — Диего всегда так делает, когда хочет сбить напряжение или закрыть лишние вопросы.

— Ребята, они ведь не настолько глупы, — сказал Луис, резко перехватывая разговор. Он сидел у окна, и в этот момент выглядел так, будто весь день гонял по крыше дождь. — Они знают, что мы их ждём. Мы столько раз обсуждали их ходы, что если бы они были идиотами — давно бы пришли. Но они не идиоты.
Диего фыркнул и развёл руками, словно это было очевиднее очевидного:
— Если они знают, что Альба здесь — они не сунутся. Им невыгодно рисковать открытой атакой.
— Тут Диего впервые прав, — спокойно сказал Акира, и мне показалось, что он слегка усмехнулся. — Но вот вопрос: если они не решат идти напрямую, могут ли они попробовать вызвать полицию? Сказать, что мы захватили чужой дом?
Дядя усмехнулся уголком рта — едва заметно, но в этой усмешке было больше железа, чем смеха:
— Они не пойдут в полицию. Они не захотят вытаскивать свою грязь наружу. Всё, что задумано, они сделают тихо.
Маттео кивнул. В этот момент он выпрямился, опёрся рукой о подлокотник, и взгляд его стал ещё тяжелее:
— Они пойдут изнутри. Если решатся. Не через ворота. Внутри есть то, что может пустить их внутрь.

На пару секунд все замолчали. Только дождь шуршал за стеклом.
И тогда Луис выдохнул так резко, что у меня кольнуло под рёбрами:
— Маттео. Слушай. Серве. Его могли подкупить?

Я будто не сразу услышала смысл этих слов — но когда поняла, что именно он сказал, меня накрыло волной холода.
— Что? — сорвалось с моих губ, слишком громко, слишком резко.
Не мог.
Не Серве.
Он был тем, кто забрал меня оттуда. Он ехал рядом. Он знал всё — и всё равно не сказал. Но продать нас? Нет. Нет.

— Нет! — вырвалось у меня, и я почти не узнала свой голос. — Ты не понимаешь, Луис, он не такой. Он бы никогда не стал!
Луис смотрел прямо на меня, лицо его было сухим, ровным, будто вырезанным из камня.
Акира чуть усмехнулся и сказал тихо, но отчётливо:
— Ради Бога, он же застрелил Рушту, чтобы вытащить Маттео. Кто бы ещё так сделал?
Диего вскинулся, зыркнул на Акиру глазами, полными гнева, и процедил почти по-змеиному:
— Cállate, идиот, — прошипел он, взглядом ткнув на меня: молчи, не при ней.
Я повернулась к Маттео — он смотрел на меня так спокойно и холодно, что я поняла: мне ничего не расскажут.
— Что вы скрываете от меня? — спросила я тише, чем собиралась, но каждое слово отзывалось болью в груди.
Маттео чуть дёрнул уголком рта — будто хотел усмехнуться, но передумал.
— Это долгая история. Потом всё расскажу, — сказал он тихо и отрезал взглядом, что «потом» — это не сейчас.

Луис не отступал — видно было, как его пальцы сжались в кулак на колене.
— Может, с ним кто-то договорился? Заплатил? Заставил? — сказал он, будто проглатывая каждое слово.
Акира снова ответил за всех, холодно, безэмоционально, как приговор:
— Если бы он хотел убрать кого-то из нас — он бы сделал это давно. Зачем тянуть?
Луис ткнул пальцем прямо в Диего — резкий жест, острый, как лезвие:
— Тогда кого мне подозревать? Тебя? Себя? Может, Маттео?
Диего чуть ли не вскочил с кресла, но сдержался и рявкнул с таким жаром, что у меня по спине пробежал холодок:
— Bastardo! Я думал, ты мне брат, Луис!
Маттео не повысил голос, не вскочил, не поднял руки — он просто сказал спокойно, почти шёпотом:
— Я сказал это не для того, чтобы вы рвали друг другу глотки.
Он опустил взгляд, провёл рукой по колену и снова посмотрел на нас всех — теперь этот взгляд был железным, как закрытый сейф.
— Если они пойдут, они пойдут изнутри. Мы должны найти эту слабую точку раньше, чем они нас. Иначе эта ночь — последняя.
Я и не заметила, как пролетело время. Оказалось, что я сижу в старой библиотеке. Стеллажи с книгами под потолок — пахнет пылью и сухой бумагой. Я перебирала корешки, вытаскивала тома про психологию. Казалось бы, они должны отталкивать меня — лишние, ненужные — но наоборот, я цеплялась за них, как будто между строчек можно найти ответ, как выбраться из этого дерьма.

Я не помню, чтобы при Карлосе я хоть раз задерживалась здесь дольше пары минут. Да и зачем — кто я была тогда? Красивая кукла на витрине чужого дома. Всё под надзором, всё по приказу.

Сейчас же я сидела прямо на полу, между полок, прислонившись спиной к стеллажу. В голове — один-единственный обрывок воспоминания: мамино лицо и холодный голос тогда, на свадьбе, где ничего так и не случилось. «Ты мне больше не дочь» — прогремело это тогда, и я до сих пор слышала.
Я зажмурилась, будто так можно было вытолкнуть из себя эти слова.
Пойдут ли они и правда на убийство? Даже если я здесь, под носом у Маттео? Даже если я их дочь?
Смешно. Оказалось — это не имеет никакого значения.

Я пыталась гнать эти мысли прочь — но они возвращались. Липли ко мне, как мокрый снег к ладоням.
В какой-то момент я услышала шорох. Звуки в этом доме всегда кажутся громче, чем есть на самом деле. Я затаила дыхание и напряглась — мышцы помнили отцовские уроки: «Бей или беги».
Я встала в коридор между полками и замерла — там показалась тень. Фигура.
Я не раздумывала. Я ударила. Всем телом, всей злостью, что скопилась внутри. Попала прямо в грудь. Мужчина выдохнул и рухнул на пол, придавленный моим страхом и кулаком.

Я моргнула. Посмотрела — и сердце ухнуло вниз.
— Маттео?! — вырвалось у меня. Он корчился на ковре, стиснув зубы.
— Привет, Альба, — прохрипел он, с трудом поднимая голову.

Я увидела, что под рубашкой — красноватое пятно. Шрам загноился, кожа вокруг вздулась. Мне стало противно от мысли, что я ещё добавила ему боли.
— О господи... Твоя рана...— я опустилась рядом, коснулась его лба — горячий, словно уголь. — С тобой всё ясно, лежать не умеешь!

Я помогла ему подняться. Мы почти молча дошли до его спальни. Было странно. Ещё недавно этот дом вызывал у меня отвращение — а теперь я сама тащу его хозяина туда, где всё пахнет лекарствами и ночами без сна.

Я вытащила аптечку, разложила бинты, спирт, салфетки.
Маттео тихо скрипел зубами от боли, но почти не стонал — упрямый, как камень.
— В рану попала инфекция, — сказала я, тщательно обрабатывая край шрама. Кожа вокруг была красная, горячая, местами лоснится от гноя. — Дай лоб потрогать.

Я коснулась его лба — жар обжёг мне пальцы.
— У тебя температура. Ясно, — выдохнула я. — Отдохнёшь, а завтра начнёшь пить антибиотик.

Если мы все вообще доживём до завтра, — добавила я про себя, но вслух не сказала. И без того напряжение висело между нами, как нож на тонкой нитке.

Маттео смотрел на меня снизу вверх. Его глаза были потемневшими, но голос всё ещё цеплялся за сарказм:
— Ты сама говоришь: ночью меня убьют. А теперь ещё советуешь лечиться.

Я улыбнулась криво.
— Ну, мало ли что. Вдруг выживешь.

Он чуть вскинул бровь — едва заметно.
— Думаешь, я помру от инфекции? — усмехнулся он хрипло.
— В жизни много всякой заразы, — я старалась сказать это легко, но внутри всё стучало от злости и какой-то горькой нежности.

Он замолчал. Я закрывала банку с мазью, когда он вдруг произнёс:
— Ты говорила, что Марсель другой. Вот видишь.

Я вздохнула и посмотрела на него:
— Брат Марсель действительно не вызвал полицию. Это был Карлос.

Маттео медленно выдохнул, смотрел мимо меня — как будто видел меня насквозь.
— Когда ты меня тогда поцеловала, я решил, что и полиция не нужна. Марсель был готов застрелить меня прямо там.

Он сказал это так просто — будто говорил о какой-то драке за гаражами.
— Ты правда безбашенная, знаешь? — добавил он, как будто сам себе.
— Я сделала это только ради того, чтобы Карлос от меня отстал, — соврала я, глядя куда-то в пол.

Я повернулась, чтобы убрать всё обратно в аптечку. Лучше не смотреть в его глаза сейчас — они были опаснее пуль.

— Когда он называет меня своей женой, меня аж трясёт, — сказала я. — Знаешь, когда нас расписывали, я вместо подписи написала «Съешь лимон, коротышка».

Я усмехнулась. Для меня Карлос всегда был коротышкой — со своими жалкими 169 сантиметрами. Я же в каблуках вырастала до 180.
Маттео рядом с ним — другое дело. Высокий. Грозный. Почти два метра этой холодной уверенности.

Я слышала, как он тихо фыркнул.
— Кстати... — я вдруг вспомнила и посмотрела на него через плечо. — Ты ведь разговаривал с моим братом. Папа согласился на это... чтобы ты стал нашим зятем.

Он будто усмехнулся одними глазами — и едва заметно кивнул.
— И что ты ответил бы? — спросила я так тихо, что сама испугалась своего голоса.
— Нас забрали раньше, чем я успел ответить, — сказал он сухо.

Я всмотрелась в него — в эти глаза, в которых можно утонуть.
— А если бы не забрали? Что бы ты сказал? — выдохнула я.

Мы почти не дышали. Мы смотрели друг в друга, как в колодец, где не видно дна.

— Golubki! — вдруг раздалось от двери. Весёлый, совершенно не к месту голос Диего разрезал тишину. — Ой, простите! Вы тут мило щебечете, а я, мешаю?

Маттео смерил его взглядом — таким, от которого у нормальных людей пересыхает горло.

— Альба, скажи, как ты терпишь этого клоуна? — Диего театрально всплеснул руками и подмигнул мне так нагло, что я, к своему ужасу, чуть не смутилась.

Если бы не Маттео.
— Прекрати. Диего, вон отсюда, — сказал он тихо, но так, что не посмел бы перечить даже пес под воротами.

— Ну и пожалуйста, — фыркнул Диего, делая вид, что обиделся. — Я и так вам всё испортил, да? Ладно-ладно! — Он махнул рукой и скрылся в коридоре.

Дверь за ним закрылась.
Я обернулась к Маттео — и снова поймала этот взгляд, в котором можно было бы утонуть, если бы не страх утонуть в нём навсегда.