5
Я открыла глаза от резкого потока света — служанка бесшумно вошла в комнату и распахнула тяжелые шторы, впуская в спальню утреннее солнце.
— Моя леди, уже девятый час. Завтрак накрыт, — прозвучало тихо и почтительно.
Я медленно поднялась, чувствуя в теле затянувшуюся скованность. Лежала в той же позе, в какой заснула — сдержанной, напряженной, словно любое движение могло пересечь невидимую черту.
Что ж... наша первая супружеская ночь прошла незаметно.
До глубокой ночи я возилась в кабинете: разбирала бумаги, просматривала документы, расставляла книги и артефакты. Убеждала себя, что это нужно сделать сразу — потом будет не до того. Но саму себя не обманешь: я просто тянула время, чтобы избежать неловкой встречи с Чонгуком перед сно
Когда я всё-таки переступила порог спальни, было уже за полночь. Он спал. Или сделал вид.
Кровать была огромной, и я заняла самый краешек, буквально свисая с него, будто малейшее движение могло разбудить мужчину.
И всё же — ничего не произошло.
Ни слова, ни жеста, ни намека на супружеский долг.
А утром его уже не было.
К завтраку я спустилась чуть позже, чем собиралась. Волосы собраны в гладкий хвост, одежда — простая, нейтральная. Маска вежливой отстраненности — на месте. И я не собиралась её снимать.
Чонгук сидел за столом. Перед ним — кофейник, булочки с маслом и абрикосовым вареньем, чашка крепкого кофе. Он читал газету, словно всё, что происходило вне этих страниц, его не касалось. Рядом на тележке — аккуратная стопка свежих выпусков, не меньше десятка.
— Доброе утро, — произнесла я спокойно.
— Доброе, — отозвался он, не отрываясь от чтения. Будто мы были не супругами, а дипломаты из разных держав, вынужденные делить один стол переговоров.
Я только успела сесть, как взгляд скользнул по первой полосе его газеты:
«Самый завидный мужчина столицы — и его бескомпромиссная ставка на любовь!»
Под заголовком — наша фотография: тот момент, когда мы вместе покидали здание Торгового Дома. Я — с высоко поднятой головой, держа его под руку. Он — спокойный, собранный, с почти невесомой улыбкой. Всё выглядело так, словно заголовок прав: он сделал ставку — и выиграл.
Мне словно кто-то плеснул в лицо холодной водой. Я медленно потянулась к тележке и начала перебирать другие выпуски.
«Цена любви: полмиллиона за сердце Лалисе де Манобан»
«Любовь, купленная на аукционе: сенсация, что потрясла столицу!»
«Лалиса де Манобан: женщина, укравшая душу Чонгука Эр Чона»
«Любовь сквозь годы: Чонгук Эр Чон и Лалиса Манобан — история, достойная баллады!»
Я развернула один из выпусков и быстро нашла статью:
Юношеская любовь Чонгука Чона и Лалисе де Манобан разбилась о суровые аристократические устои — тогда он был всего лишь студентом с простеньким даром щитов, магом второго круга, недостойным её влиятельной семьи. Влюбленные были разлучены, но Чонгук Чон, словно герой из баллады, пронес свою любовь сквозь годы и, став обладателем высшего титула магической аристократии, вернулся, чтобы воссоединиться с Амалией де Манобан — любовью всей своей жизни.
И когда судьба поставила её на край пропасти — позорный аукцион, устроенный бывшим супругом, — именно он оказался рядом. Мужчина вырвал свою любовь из грязных рук прошлого, заплатив цену, которую другие даже не осмелились предложить.
— Если бы они только знали правду... — пробормотала я себе под нос, с горькой усмешкой.
— Ты что-то сказала? — Чонгук оторвался от чашки.
Я моргнула.
— Говорю, ты — отличный сказочник, — отозвалась я с лёгкой, но ядовитой иронией. — Местами даже трогательно.
Он отложил газету и посмотрел на меня спокойно.
— Что-то не нравится? Я ведь почти не приукрашивал.
— Нет. Всё в порядке. Во всяком случае, это лучше, чем прошлые заголовки. «Падшая Манобан» звучало куда менее поэтично.
Я надкусила булочку и опустила глаза в текст. Газеты сделали из позора красивую сказку, но я-то знала правду: я — трофей. Предмет торга. Оружие в чужой войне.
— Кстати об этом, — произнёс Чонгук, и его голос, глубокий и ровный, заставил меня поднять голову.
Он достал из внутреннего кармана бархатную шкатулку. Внутри — женский перстень: изящная версия его печатки с выгравированным щитом Эр Чонов. Металл сиял платиновым блеском аурия белого — редкого сплава, символа власти и высшей аристократии.
— Ты больше не Манобан, — произнёс он и протянул руку, ладонью вверх. Я колебалась, но вложила в неё свою.
Его прикосновение было тёплым, уверенным — и до обидного знакомым. Кожа отозвалась мгновенно, будто память тела опередила разум. По телу прошла дрожь, дыхание сбилось, хоть я и старалась сохранить спокойствие.
Он снял с моего пальца старый перстень — серебро с гербом Манобан. Затем надел новый — неспешно, почти церемониально.
— Теперь ты Лалиса Эр Чон, — сказал он, всё ещё держа мою руку.
Я с трудом вдохнула, заставляя себя заговорить:
— Спасибо, — тихо ответила я, осторожно высвобождая пальцы. — Но это не отменяет того, что я сказала вчера. Я намерена развестись.
Чонгук улыбнулся уголком губ, с тем самым выражением, от которого когда-то у меня подкашивались колени.
— Не сомневаюсь. Уже нашла способ, как раздобыть миллион золотых?
Слова Чонгука задели сильнее, чем я ожидала.
Не самоуверенная усмешка. Не его холодная выдержка. А эта фраза — брошенная будто между делом, с ленцой, с тем особым оттенком, который был у всех, кто сам поднялся наверх.
Я улыбнулась — тонко, ровно настолько, чтобы скрыть, как сильно сжала зубы.
Я собиралась заработать этот проклятый миллион в самые сжатые сроки. И доказать — не ему. Себе. Сонхвану. Всем, кто читал утренние газеты.
Я — не трофей. Не товар на перепродаже.
Я — Манобан.
Не только по крови. Не только по документам.
А по хватке. По упрямству. По делу.
И я заставлю «Манобан Альба» дышать снова.
Сразу после завтрака я отправилась на фабрику. В кабинет моего деда — а теперь, формально, мой — принесли всё: кипы контрактов, списки поставок, копии сделок, зарплатные ведомости, жалобы, акты проверок, оценки складов.
Я рылась в этих бумагах как в слоях горного рудника, надеясь вытащить хотя бы одну жилу золота. Спустя четыре часа и три пиалы успокоительного я уже знала: Сонхван продал формулы всем. Абсолютно всем.
Контракты оказались неэксклюзивными, оформленными юридически безупречно и скрепленными печатями Министерства торговли. Разорвать их было невозможно. Теперь зелья «Манобан Альба» варили по всей столице — и далеко за её пределами. Под другими названиями, с чужими этикетками... но по нашим рецептурам.
И, конечно же, конкуренты не теряли времени: они наводнили рынок нашими же зельями, сбивая цены и обрушив продажи. Склады «Манобан Альба» ломились от продукции, которую некому было сбывать, а счета пустели с каждым днём, словно сосуды с трещинами.
Накинув поверх платья рабочий халат, я вышла из кабинета и отправилась на обход по цехам. Хотелось увидеть то, что изложено в документах, своими собственными глазами.
В детстве я любила бродить по фабрике — наблюдать, как вспыхивает пламя под тиглями, как по стеклянным трубкам струятся цвета, как воздух звенит от сконцентрированной магии. Казалось, фабрика дышит чудом.
Где-то здесь, в легендарном Изумрудном цеху, который сейчас пылился за ненадобностью, дед взял меня за руку и сказал: «Запомни, Лалиса, зельеварение — это не ремесло. Это искусство, достойное королей».
А теперь стены цеха излучали лишь запустение: пыльные серебряные алембики, треснувшие хрустальные колбы и тишина. Не сосредоточенная тишина труда, а гулкая, мёртвая — как в храме, откуда ушли боги. Старые станки, некогда кипевшие магической энергией, теперь стояли безмолвные, словно надгробия. Если духи предков действительно наблюдали за нами, они должны были кричать от ярости, видя, во что превратили их великое творение.
Вернувшись, я опустилась в кресло и сжала виски пальцами, словно могла выдавить из головы пульсирующую боль.
В дверь постучали.
— Войдите.
На пороге стояли двое.
Пожилые, но с огнём в глазах — мастер Хольц и мастер Фавероль. Ветераны зельеварения, алхимики старой школы, что трудились рядом с моим дедом ещё с тех пор, как прадед передал ему управление. Они вошли и сели напротив. Их мантии пахли сушёными травами и углём, а лица были усталые, будто они несли на плечах весь груз упадка фабрики.
— Леди Манобан, — первым заговорил Люсьен Фавероль. Он посвятил фабрике всю свою жизнь. Ни семьи, ни детей — только «Манобан Альба». — Лалиса, я хотел сказать тебе лично...
В его пальцах дрожал лист бумаги. Я успела выхватить взглядом заголовок: «Заявление об увольнении».
— Мне предложили место в «Фениксе». У них новое оборудование, сильные ученики... А здесь всё, увы... угасает. Я не представляю, как можно поднять фабрику в таком состоянии.
Я кивнула. С уважением. С пониманием. Но понимание — ещё не капитуляция.
— Мастер Фавероль, — спокойно произнесла я. — Если бы фабрика продолжила существовать... если бы она не просто выжила, а обрела шанс на второе дыхание — вы бы остались?
— Да, Лалиса. Твой дед был мне другом. Он вложил в «Манобан Альба» всю свою жизнь. Его идеалы — качество, честность, мастерство — всё это по-прежнему живёт в этих стенах. Я бы остался... если бы увидел шанс. И рад бы был увидеть, как фабрика снова дышит.
— В таком случае, мастер Габриэль, придержите своё увольнение на месяц. Этого мне хватит. А дальше — если решите уйти, я не стану препятствовать.
Хольц приподнял бровь.
— У тебя есть план?
Они обращались ко мне на «ты» — а как иначе, если в детстве катали меня на шее и показывали алхимические чудеса, от которых у меня захватывало дух? Если бы сейчас один из них вдруг перешёл на «вы», первой бы опешила я. Это было бы всё равно что услышать «госпожа Манобан» от родного деда. Разумеется, подобную вежливость маги допускали только за закрытыми дверями.
Я выпрямилась, чувствуя, как решимость разгорается внутри.
Из нижнего ящика стола достала плотную кожаную папку, положила её перед мастерами, раскрыла — и разложила на столе страницы с чертежами, формулами, схемами тестов.
— Я разработала закрепитель, — сказала я спокойно, указывая пальцем на схему цикла усиления. — Договор с горными лордами о поставках нужных ингридиентов заключен. Все базовые тесты уже проведены. Результаты — здесь.
Повисла тишина.
Хольц нахмурился, но взял лист и начал внимательно изучать формулы. Фавероль придвинулся ближе, и глаза его засияли, как у ученика, впервые увидевшего настоящую алхимию.
— Это... ты сама это разработала? — спросил он негромко.
Я кивнула.
— Эффект зависит от дозировки. Мы можем выпускать зелья в трёх версиях: обычной, удвоенной и усиленной в пять раз. Вместо новых формул — обновление старой линейки. Новый стандарт качества.
Я не стала говорить, сколько времени ушло на этот «новый стандарт». Сколько ночей я провела над формулами, сколько раз доходила до тупика, откладывала, забрасывала — но забыть не могла. Идея жила где-то под кожей, зудела, как заноза, не давая покоя. А несколько месяцев назад всё изменило одно случайное открытие — редкое растение, которое вдруг заставило формулу заиграть. Как будто в ней наконец встал на место последний ключевой ингредиент.
Люсьен оживился, глаза вспыхнули азартом:
— Значит, те, кто продолжает варить по старым рецептам, не смогут с нами тягаться!
— Понадобятся компактные флаконы, — тут же подхватил Хольц, мгновенно переключившись на производство. — Меньше дозировка, выше концентрация. Люди быстро поймут, где настоящее качество.
— И подать это как: «Манобан Альба: новая эпоха», — я позволила себе улыбнуться. — Полный перезапуск.
На мгновение в кабинете воцарилась тишина. Только лампа над столом потрескивала от перепадов магического напряжения.
— Лалиса, — заговорил Хольц наконец. — Это... стратегия твоего деда. В чистом виде. Он всегда говорил: не гнаться за дешевизной — давать людям качество, за которое не стыдно.
Я кивнула.
И впервые за долгое время почувствовала — я делаю не просто правильно.
— Тогда не теряем времени, — сказала я. — У нас неделя до поставки. Проведите дополнительные тесты, пересчитайте дозировки, настройте оборудование. Разберитесь с персоналом. Верните мастеров. И пусть «Манобан Альба» снова станет тем, чем должна быть — гордостью, а не поводом для жалости.
Хольц усмехнулся, вставая:
— А ты, юная леди, опасна. Вся в деда, без сомнений.
— У меня была хорошая школа, — ответила я. — И слишком много тех, кто ждет моего провала.
Они вышли, и я откинулась в кресле, чувствуя, как сквозь усталость проступает радость. Сдержанная, деловая, но очень настоящая.
Всё складывалось лучше, чем я могла надеяться. Если бы я не поймала Сонхвана на предательстве и измене, он бы добрался до формулы закрепителя. И продал бы её. Как продал всё остальное.
Тогда у меня бы не осталось ни единого шанса.
А теперь... Теперь контракты работают на меня: пять лет обязательных фиксированных выплат — за зелья, которые вот-вот станут неликвидом.
Я сжала в кулаке серебряный перстень Манобан, что покоился на цепочке у меня на шее, — и на губах появилась упрямая улыбка.
«Манобан Альба» вернётся.
И я сделаю это. Сама.