«Бесконечность рядом»

Прошло две недели.

Дом будто стал ещё тише — никакого гула моторов, звонков, срочных сборов. Макс дома.
Но вместе с тишиной пришло другое — постоянное внимание, шаг в шаг, взгляд в взгляд.

Он не позволял мне поднимать даже кружку с водой. Завтрак — только он. Прогулка — только с ним. Даже цветы в вазе переставлял сам, «чтобы не дышала пылью».

Поначалу это было трогательно, почти мило.
Но теперь... теперь я чувствовала себя как под стеклянным колпаком.

Вечер выдался тягучим, как июльский воздух — тихий, но с какой-то внутренней грозой.
После разговора за ужином Макс не сказал ни слова. Просто встал, собрал тарелки и ушёл на кухню. Я слышала, как вода шумит в раковине, как он ставит посуду, и каждое движение казалось нарочно громким.

Я сидела за столом, глядя в полупустой бокал с соком. Хотелось что-то сказать, но всё уже было сказано. Не грубо, не криком — просто с той холодной отстранённостью, которую он умел включать, как тумблер.

Когда он вернулся, я поднялась.
— Макс... — начала я, но он не посмотрел.

— Я не хочу сейчас говорить, — произнёс он тихо, но твёрдо.

Это задело. Слишком. Я сжала пальцы в кулаки.
— Конечно. Когда не о гонках, ты всегда «не хочешь говорить».

Он обернулся.
— А ты, может, попробуй понять, что я просто переживаю, — голос стал ниже, тяжелее. — Ты ведёшь себя так, будто ничего не изменилось, будто ты не беременна.

— Потому что я не хочу, чтобы это всё определяло, кто я, — ответила я, чувствуя, как горло стягивает. — Я не вещь, которую нужно беречь, я человек.

Он шагнул ближе, но в его взгляде уже не было тепла, только злость, спрятанная за страхом.
— Иногда ты ведёшь себя так, будто я враг, Мишель.

— А иногда ты действительно им становишься.

Мы стояли напротив друг друга — слишком близко, чтобы не чувствовать напряжение, и слишком далеко, чтобы обнять.

Макс выдохнул резко, отвёл взгляд.
— Делай, как знаешь, — коротко бросил он и пошёл в спальню.

Я осталась в гостиной, слушая, как закрывается дверь. В груди всё сжалось, будто от удара.

Я подошла к окну. Монако светилось как всегда — ярко, красиво, спокойно. Только внутри было странное чувство: будто между нами прошёл тонкий, почти невидимый треск.

Я погладила ладонью живот — неосознанно, тихо.
— Всё хорошо, — прошептала я, не зная, кому это больше нужно — ребёнку или мне.

А потом просто села на диван, глядя в темноту, где мелькали огни яхт, и впервые за долгое время почувствовала себя одинокой в доме, где всегда было слишком много света.

Утро началось не так, как обычно.

Никаких поцелуев, никаких привычных «доброе утро». Просто тишина.

Я проснулась первой. Макс уже был на кухне — по звуку кофемашины я поняла, что он там.
Собрала волосы, надела лёгкий халат и вышла.
Он стоял спиной, наливал кофе, движения — чёткие, сосредоточенные, будто выполнял важную задачу.

— Доброе утро, — тихо сказала я.

— Угу, — коротко ответил он, не оборачиваясь.

Я опустилась на стул, чувствуя, как ком в горле растёт с каждой секундой. Запах кофе, утренний свет, кот, свернувшийся на подоконнике — всё было привычным, только между нами стало холодно, как будто кто-то открыл окно в самый разгар зимы.

Он поставил передо мной чашку.
— Ты поешь?

— Нет, — ответила я коротко.

— Тебе нужно, — сказал он спокойно, но взгляд не поднимал.

— Я не хочу.

— Мишель... — в голосе мелькнула усталость, — ты должна хотя бы что-то съесть.

Я посмотрела на него, уже раздражённо.
— Может, ты перестанешь мне указывать, что я «должна»?

Он выдохнул, провёл рукой по лицу.
— Я просто не хочу, чтобы тебе стало плохо, — произнёс он тихо, сдержанно, но голос дрогнул.

— Понимаю, — ответила я, встала и пошла к окну. — Но иногда твоё «не хочу, чтобы стало плохо» превращается в «делай, как я сказал».

Он не ответил. Только поставил свою чашку на стол и сказал спокойно:
— Мы выезжаем через полчаса.

— Хорошо.

Эти полчаса были вечностью. Он собирал сумку, я молча причесывалась. Каждый шаг отдавался эхом по квартире, будто в ней стало слишком просторно.

Когда мы вышли, он открыл дверь машины, я села, не глядя на него. Музыка в салоне играла тихо — старые французские песни, которые раньше всегда нас смешили. Сейчас они звучали как фон к чему-то, что мы оба не хотели признавать.

Он посмотрел на дорогу, сказал, не отводя взгляда:
— После Виктории мы поговорим.

Я кивнула, не повернув головы.
— Хорошо.

Больше никто из нас не произнёс ни слова до самой окраины Монако.

Когда мы приехали, Виктория уже ждала нас у ворот. Тёплый свет дома, запах свежей выпечки, тихие голоса детей — всё это будто моментально сбросило с меня часть усталости.
Я едва успела выйти из машины, как она обняла меня.

— Мишель! — её голос был искренне радостным, — я уже думала, вы передумали!

Макс улыбнулся коротко, но даже в этой улыбке чувствовалась натянутость.
— Пробки, — сказал он просто.

Виктория посмотрела на него чуть внимательнее, чем обычно, потом перевела взгляд на меня — и сразу всё поняла. Не спросила ни слова. Только кивнула тихо, будто сказала без слов: потом поговорим.

Дети носились по дому, смех, музыка — всё казалось таким живым, что на секунду я забыла о вчерашнем. Мы сели за стол, Макс рассказывал что-то Виктории о команде, она кивала, улыбалась, но время от времени поглядывала на меня с тем особенным вниманием, каким смотрят старшие сестры, когда что-то чувствуют.

После ужина, когда Макс ушёл в сад — проверить звонки, как он сказал, — Виктория подошла ко мне.
— Пойдём, поможешь мне с посудой, — сказала она просто, но я поняла, что это не просьба.

На кухне было тихо. Только звук воды, аромат мыла и лимона. Она молчала, пока не убедилась, что никто не подслушивает.
— Что у вас случилось? — спросила мягко.

Я опустила взгляд.
— Мы... немного поссорились.

— Немного? — с лёгкой улыбкой повторила она, но взгляд оставался серьёзным.

Я выдохнула.
— Он слишком... всё контролирует. Даже меня. Я понимаю, что он переживает, но мне тяжело, Вики.

Она кивнула, обтерев руки полотенцем.
— У него это от страха. Он не умеет по-другому, особенно когда любит. — Потом, чуть тише: — Вы ведь хотели рассказать мне что-то, да?

Я кивнула. В горле пересохло.

— Виктория, — сказала я и невольно улыбнулась, хотя голос дрожал. — Я беременна.

Она замерла на секунду, а потом просто обняла меня. Сильно, тепло, с тем материнским чувством, которого мне так не хватало.
— Боже... Мишель... — прошептала она, — я так рада за вас. И за него.

Я почувствовала, как с плеч будто сняли тяжесть.

Через минуту на кухню вернулся Макс. Он остановился в дверях, посмотрел на нас — и по выражению Виктории всё понял.

— Ты рассказала, — сказал он спокойно.

Я кивнула. Он подошёл ближе, обнял нас обеих, и впервые за последние два дня между нами не было ни холодной стены, ни слов, которые резали изнутри.

Виктория, отстранившись, улыбнулась:
— Ну что ж, младший Ферстаппен, кажется, у тебя будет новый титул — папа.

Макс засмеялся тихо, впервые по-настоящему.
Он посмотрел на меня, глаза мягкие, но уверенные.
— И я обещаю, — сказал он серьёзно, — на этот раз я не буду контролировать. Я просто буду рядом.

Я не ответила, просто кивнула, чувствуя, что именно с этого вечера всё начнёт меняться — не идеально, но по-настоящему.

Вечер тёк мягко и спокойно, как будто весь дом Виктории дышал теплом.

Дети уже спали, в камине потрескивали дрова, а в гостиной горел только один торшер — жёлтый, уютный свет. На столике — чай, пирог, кружки с какао. Виктория с кем-то переписывалась, мама Макса тихо вязала в кресле, и всё вокруг казалось таким нормальным, человеческим, домашним.

Я сидела рядом с Максом на диване. Он, как обычно, что-то крутил в руках — чайную ложку, потом подушку, потом просто зажал мои пальцы в своих. Молча. Я чувствовала, как его большой палец осторожно проводит по тыльной стороне моей ладони. И в этом движении было всё: извинение, нежность, защита.

— Я думал, что всё понимаю, — тихо сказал он, не поднимая взгляда. — Что если держать всё под контролем — никто не пострадает. А потом понял, что от этого страдают все. Особенно ты.

Я посмотрела на него, но он не ждал ответа.
Он просто чуть потянул меня ближе, обнял, как будто без этого не мог спокойно дышать.

— Прости, — сказал он после короткой паузы. — За то, что делал из любви то, что иногда выглядело как страх.

Я улыбнулась — тихо, почти незаметно.
— Прости, что не поняла, что это и есть любовь, просто в твоём стиле.

Он усмехнулся, не отпуская.
— В моём стиле, значит?

— Да. Слишком прямолинейно. И слишком сильно.

— А ты привыкнешь, — сказал он, чуть прижав меня к себе.

Я уткнулась носом ему в плечо, чувствуя, как знакомо пахнет его кожа — чем-то тёплым, спокойным, как дом. Он поцеловал меня в висок, а ладонь его легла мне на живот — привычно, осторожно.

Я выдохнула, позволив себе просто быть рядом. Не говорить, не оправдываться, не доказывать. Просто быть.

Утро было удивительно тихим.

Так тихо, что я сперва подумала — ещё очень рано. Сквозь тонкие занавески пробивался мягкий свет, и где-то внизу слышались голоса детей Виктории — приглушённые, весёлые.

Я перевернулась на бок. Макс лежал рядом, на спине, одна рука закинута за голову, другая — по-прежнему на моей талии, будто даже во сне он продолжал держать. Волосы чуть растрёпаны, дыхание ровное, спокойное — редкое для него.

Я смотрела на него, и внутри было странное ощущение покоя. Не восторг, не всплеск — просто тепло, которое растекается где-то в груди и заставляет улыбаться без причины.

Я осторожно приподнялась, чтобы не разбудить, и услышала его голос — хриплый от сна, чуть глухой:
— Уже утро?

— Угу, — ответила я тихо. — Почти девять.

Он приоткрыл глаза, посмотрел на меня, медленно потянулся, зевая.
— Мм... редкий день, когда не нужно никуда лететь, — сказал он и, не отпуская, потянул меня обратно к себе.

Я засмеялась тихо.
— Макс, внизу уже все встали.

— Пусть, — пробормотал он, прижимая ближе. — Мне пока неинтересно ничего, кроме этого момента.

Я положила ладонь ему на грудь, чувствуя, как под пальцами спокойно бьётся сердце.
— Ты стал мягче, — прошептала я.

Он приподнялся на локоть, посмотрел прямо в глаза.
— Нет, — улыбнулся. — Просто ты научилась меня понимать.

Я покачала головой, чуть улыбнувшись.
— Это звучит почти как признание.

— Это и есть признание, — сказал он просто, поцеловал меня в висок и встал. — Иди, собирайся. Виктория наверняка уже накрыла на стол, иначе дети сами съедят весь завтрак.

Я осталась на кровати, наблюдая, как он уходит в ванную — спокойно, без суеты, без спешки.

На кухне пахло кофе, свежими круассанами и малиной. Виктория уже накрыла на стол — словно знала, что нас придётся уговаривать спуститься. Дети шумели, спорили из-за игрушки, и весь дом жил обычной утренней жизнью, от которой невозможно не улыбнуться.

Я села рядом с Максом. Он взял тарелку, налил себе кофе, а потом вдруг глянул на мой стакан с соком и сказал, почти лениво:
— А может, ему тоже кофе налить?

Виктория рассмеялась, глядя на него:
— Ему? Уже решил, что это мальчик?

— Конечно, — сказал Макс, абсолютно серьёзно. — У него же будет гоночная ДНК.

Я фыркнула, едва не поперхнувшись соком.
— Прости, что?

Он облокотился на спинку стула, с лёгкой улыбкой:
— Ну, если это будет сын, у него будут идеальные гены. Быстрое мышление, реакция, характер. Формула-1 ждёт.

— А если это будет она? — вмешалась Виктория, приподняв бровь.

Макс замолчал на секунду, потом кивнул уверенно:
— Тогда всё то же самое. Только быстрее. И умнее.

Все засмеялись. А я покачала головой, улыбаясь, но внутри было так тепло, что хотелось плакать. Он говорил шутя, но я видела — за этим смехом стояло что-то большее. Он уже принял всё. Меня, нас, ребёнка.

— Надеюсь, — сказала я, стараясь звучать серьёзно, — если она захочет рисовать, ты не будешь заставлять её гонять по трассе.

— Заставлять? — Макс усмехнулся. — Нет. Но картинг в три года обязателен.

Виктория закатила глаза, мама засмеялась, а я, не выдержав, тихо толкнула его локтем.
— Ты невозможный.

— И всё же ты меня выбрала, — ответил он, чуть наклонившись ближе, и его голос стал мягче, почти шепотом. — Значит, не всё потеряно.

Я улыбнулась — уже без попытки спрятать это.

Вечером, когда солнце уже садилось за море, они наконец вернулись домой. Монако сияло огнями, а в окнах отражались розово-золотые полосы заката. Дом встретил привычной тишиной — только лёгкое мурлыканье Риччи, который тут же выскочил из спальни и обвился вокруг ног.

Макс снял куртку, бросил ключи на стол и обернулся ко мне.
— Хочешь чай?
— Только если ты тоже, — ответила я, улыбаясь.

Пока он возился на кухне, я села на диван.
Ноги немного ныли от долгой поездки, живот стал чуть заметнее — я ещё не привыкла к этому. Скоро всё изменится, и уже не будет «я», будет мы.

Макс вернулся с двумя чашками, поставил их на столик и сел рядом. Пару секунд мы молчали. Тишина была не неловкой, а какой-то спокойной, настоящей.

— Знаешь, — сказал он, облокотившись на колени, — я сегодня думал.
— Это что-то серьёзное? — попыталась я пошутить.
Он усмехнулся.
— Иногда даже я думаю серьёзно. — Сделал паузу. — Просто... раньше я всегда знал, чего хочу. Победы, гонки, скорость. Всё было предсказуемо. А теперь — нет.

Я посмотрела на него.
— Пугает?

Он пожал плечами, взгляд — куда-то в окно.
— Иногда. Но в хорошем смысле. Потому что впервые я хочу чего-то, что не измеряется кругами и очками. Он повернулся ко мне, взял мою руку и положил её себе на грудь.
— Хочу, чтобы ты и он... или она... — он слегка улыбнулся, — чтобы вы были счастливы. И чтобы, когда я возвращался домой, здесь было тихо и спокойно, как сейчас.

Я слушала, и внутри будто что-то дрогнуло.
Просто — от его голоса, от того, как искренне он говорил. Я коснулась его щеки.
— А если вдруг этот малыш решит, что не хочет гоняться, а хочет быть, не знаю... архитектором, как мама?

Он усмехнулся, поцеловал мою ладонь.
— Тогда я построю ему трассу из твоих макетов. Пусть выбирает сам.

Мы оба засмеялись, тихо, по-домашнему.
Риччи запрыгнул на диван, свернулся у меня на коленях, и всё стало таким простым, почти идеальным. Макс прижался ближе, положил ладонь мне на живот.
— Как бы он ни выглядел, я всё равно его узнаю.

— Почему?

— Потому что это будет наполовину ты. — Он сказал это без тени пафоса, просто и уверенно.

Я уткнулась в его плечо, слушая ровное биение его сердца, и подумала, что, может быть, это и есть то самое счастье, о котором всегда говорят: не громкое, не блестящее, а тихое и настоящее.

Прошло три месяца.

Всё вокруг будто стало мягче, спокойнее, и даже Макс — человек, не умеющий жить без скорости, — научился замедляться. Утро в их доме теперь начиналось не с звука мотора, а с запаха кофе и мурлыканья Риччи, который обожал укладываться прямо у меня на живот.

Срок подходил к тому самому моменту, когда можно было узнать, кто у нас появится.
Я волновалась, хотя старалась не показывать.
Макс — как всегда собранный, но я знала его слишком хорошо, чтобы не заметить, как он сжимает руль чуть сильнее, чем нужно.

— Ты нервничаешь? — спросила я, глядя в окно, пока машина поднималась по дороге к клинике.
— Нет, — ответил он спокойно. — Просто думаю.
— О чём?
— Что бы я сделал, если бы врач сказал, что нас будет двое.
Я рассмеялась.
— Ты бы побледнел, а потом притворился, что это часть плана.
Он хмыкнул:
— Звучит похоже на правду.

Клиника была светлая, стерильная, но уютная.
Врач, та же женщина, что принимала нас в прошлый раз, улыбнулась:
— Ну что, готовы познакомиться поближе?

Я кивнула, хотя руки дрожали.
Макс сел рядом, и я чувствовала, как он чуть подался вперёд, будто боялся пропустить хоть одно слово.

Аппарат зашуршал, экран ожил.
Холодный гель, лёгкое прикосновение датчика — и вот он, наш крошечный мир на мониторе.
Я задержала дыхание.

Врач улыбнулась.
— Всё замечательно. Смотрите... вот сердечко. А вот — лицо.

Макс придвинулся ближе, взгляд не отрывался от экрана.
— А можно... узнать?.. — спросил он тише, чем обычно.

Врач повернула монитор чуть ближе к нам.
— Конечно.
Небольшая пауза.
И потом — просто, спокойно, но с улыбкой:
— Поздравляю. У вас мальчик.

Всё внутри будто остановилось на мгновение.
Потом я посмотрела на Макса — и впервые за всё время увидела, как он не пытается ничего контролировать. Просто сидит, с тем самым взглядом, в котором было всё: удивление, гордость, нежность.

Он выдохнул, опустил голову, провёл рукой по лицу и тихо засмеялся.
— Мальчик... — повторил он. — Это же... нереально.

Я засмеялась вместе с ним, а потом неожиданно почувствовала, как к глазам подступают слёзы.
Он взял мою руку, крепко сжал.
— Спасибо, — сказал просто. — За него.

Когда мы вышли из клиники, солнце било прямо в глаза, воздух был тёплый, морской.
Макс открыл мне дверь, но прежде чем я села, он наклонился, положил ладонь мне на живот и шепнул:
— Привет, маленький чемпион.

Я улыбнулась, зная, что, может, он и шутит...
но, глядя на него в этот момент, понимала — он уже стал отцом.

Вечер выдался тихим.

Дом будто замер после долгого дня, за окном лениво плескалось море, а в гостиной свет от лампы ложился тёплыми полосами на пол.
Я сидела на диване, закутавшись в мягкий плед, и рассматривала снимок с УЗИ — всё ещё не верилось, что там, в крошечном пятнышке на экране, уже бьётся сердце нашего сына.

Макс вышел из кухни с чашкой чая, поставил передо мной и, опираясь на спинку кресла, посмотрел через плечо.
— Ты уже придумала имя?

— Нет, — улыбнулась я. — Хочу, чтобы оно понравилось нам обоим.

Он сел на диван рядом, наклонился вперёд, подперев подбородок рукой.
— Я думал сегодня об этом, — сказал он спокойно. — И кажется, знаю.

Я подняла взгляд, чуть прищурившись.
— Серьёзно? Ты — и не сказал сразу?

Он усмехнулся.
— Хотел убедиться, что оно подойдёт.

— Ну давай, удиви меня.

Он на секунду замолчал, будто пробуя имя на вкус.
— Майлс.

Я повторила тихо:
— Майлс...

Слово будто сразу вписалось в пространство — лёгкое, как дыхание, тёплое, с чем-то живым внутри. Я посмотрела на него, чувствуя, как уголки губ сами поднимаются.
— Звучит... как будто ему уже подходит.

Макс улыбнулся чуть шире.
— Майлс Ферстаппен. — Произнес вслух, словно проверяя, как звучит. — Коротко, просто и... уверенно.

— И свободно, — добавила я. — Как дорога.

Он кивнул, глядя прямо на меня.
— Как будто родился для скорости, но не из-за меня — просто потому что в нём будет этот дух.

Я засмеялась тихо.
— Уже решил за него судьбу?

— Нет, — ответил он мягко. — Просто чувствую.

Он протянул руку, положил ладонь мне на живот, как делал это всегда — осторожно, почти почтительно.
— Привет, Майлс, — произнёс он шёпотом, и в его голосе впервые за долгое время не было ни тени напряжения. Только тепло.

Я прикрыла глаза, ощущая, как внутри что-то дрогнуло — то ли ребёнок, то ли просто моё сердце.