Глава 13
Мираж шагал по тропе, а Камышинка плелась сзади, чуть в стороне, как тень от его собственной тени. Она не смотрела по сторонам, не поднимала головы. В её глазах ничего не отражалось — ни деревьев, ни неба, ни мира. Шла, как в забвении, будто осталась там, на гнилой траве, где сломалась.
Мираж, напротив, выглядел спокойным. Даже умиротворённым. Его движения были точны, плавны, хвост покачивался из стороны в сторону — знак, что он обдумывает что-то важное. Он почти не оглядывался на Камышинку — знал: она не сбежит.
Когда они вошли в лагерь, солнце уже поднялось высоко. Коты что-то обсуждали у центра, кто-то дремал в тени, но никто не обратил на возвращение внимания — все знали: лучше не спрашивать, лучше не смотреть.
Искра ждала у выхода из оврага, как всегда. Глаза — внимательные, лапы напряжённые. Она увидела, как Камышинка опустила взгляд и прошла мимо, почти не касаясь земли. Потом — как Мираж подошёл к ней.
— Всё сделано? — тихо спросила Искра.
Мираж кивнул.
— Сломана. Примет всё. Как глина в лапах. Если котята будут жить — пригодятся.
— А если не будут? — скользко заметила Искра, прищурив глаза.
Он пожал плечами:
— Тогда бесполезна.
Они пошли чуть в сторону, к зарослям у границы лагеря. Там, где редко кто подходил. Там можно было говорить без чужих ушей. Мираж знал: пора обдумать следующий шаг.
— Серебристая, — сказал он, глядя в небо сквозь листья. — Она родит завтра. Серолап видел. Он сказал — точно.
Голос Миража стал мягче, почти задумчивый. — Она любит меня. По-настоящему. Я… тоже чувствую. С ней всё иначе.
Искра моргнула. Она не привыкла слышать от него такие слова.
— Ты хочешь оставить её котят?
— Я должен. Она будет жить ради них. И я… хочу их видеть.
Пауза. Искра опустила взгляд, потом резко фыркнула.
— Тогда играй в любовь. Будь добрее, смотри ласково. Пусть думает, что это — её победа. А когда котята родятся…
Она приблизилась, шепча:
— …давай им наши имена. Пока никто не видит. Пока Серебристая спит. Станем говорить с ними, как с нашими. Насаждать своё. А когда вырастут — уже не важно, чьи они. Внутри они будут нашими.
Мираж помолчал. Глаза его чуть сузились.
— Ты хочешь… захватить их изнутри?
Искра хищно усмехнулась.
— Мы всегда так делали, Мираж. Ты сам это начал. Сначала ломаем. Потом кормим. Потом внушаем. И никто не видит, что волк в овечьей шкуре спит в их гнезде.
Он кивнул. Мысленно видел этих котят — его и Серебристой. Но с именами, которые выбрал он сам. С голосами, в которых будет звучать не нежность матери, а тень его собственных слов.
— Значит, так и будет, — сказал он. — У Камышинки будут одни котята. У Серебристой — другие.
Он повернулся к Искре.
— Но все — мои.
В детской стояла душная тишина, нарушаемая только хриплым дыханием Серебристой. Она лежала на подстилке из мха и мягкой травы, выстеленной с особым вниманием. Лавровка склонилась к ней, прижимая лапу к животу, прислушиваясь к шевелениям внутри.
Серолап нервно переминался рядом, пытаясь выглядеть уверенным. Но лапы дрожали, уши дёргались — он впервые принимал роды. Лавровка доверяла ему, но время от времени бросала короткий взгляд, чтобы убедиться — ученик не растерялся.
— Спокойно, Серебристая, дыши. Вот так… медленно. Уже близко, слышишь? Ты справишься, — мягко шептала Лавровка, сжимая хвостом её лапу.
Серебристая закусила губу, голова запрокинута, спина изогнута от боли. В её глазах метались страх и ожидание. Но в глубине — свет, тихая радость. Она верила: котята принесут ей смысл, семью… любовь. Мираж будет рядом. Он сказал, что любит.
И Тьма наблюдал.
Он был здесь — не Мираж снаружи, а сам Тьма внутри. Тот, кого никто не видел. Он стоял в тени, там, где полог детской создавал полосы света и мрака. Он не издавал ни звука, ни дыхания. Только смотрел. И в этом взгляде было что-то змеиное, липкое, как болотная вода.
Он наблюдал за каждым движением Серолапа. Как тот прикладывает лапы, как подсказывает Лавровке, как приносит травы и облизывает котёнка, едва тот появляется. Розовый комочек — пищащий, живой, такой беззащитный.
— Первый! — воскликнул ученик, голос дрогнул, но в нём была и гордость.
— Молодец, — тихо сказала Лавровка, не отрывая взгляда от Серебристой. — Осталось ещё…
Тьма почти ощутил вкус этого момента. Рождение новой жизни. Невинность, которую так легко замарать. Он знал: Мираж будет рядом. Он будет гладить Серебристую, говорить ей ласковые слова. А потом — ночью — он назовёт котят. Не те имена, что она выберет. Свои. Его. Теневые.
Серолап снова бросился к Серебристой — второй котёнок уже шёл. Лавровка шептала что-то на ухо, мягко подталкивая дыхание, помогая через боль. Мох промок от влаги и крови, воздух был густой от запахов — сырости, тела, трав, жизни.
А Тьма ждал. Он не уходил. Он впитывал это.
— Что ты чувствуешь, ученик? — прошептал он, хоть никто не слышал. — Ты думаешь, что спасал жизнь… но ты просто открыл дверь. И я войду.
Он видел, как глаза Серолапа наполняются сиянием, когда он смотрит на новорождённого. Как он говорит: "Он сильный. Он точно будет воином!" — с искренней верой.
И Тьма только усмехнулся в себе.
— Сильный? Прекрасно. Нам пригодятся сильные. Особенно те, кто вырастет в иллюзии любви.
В этот момент появился третий котёнок. Серебристая плакала — от боли, от усталости, от счастья. Она всё ещё верила. Она всё ещё ждала, что Мираж обнимет её и скажет: "Я горжусь тобой."
А Тьма думал лишь об одном: как в эту любовь влить яд. Медленно. Капля за каплей. Так, чтобы она не почувствовала… пока не станет поздно.
Тьма внутри Миража вышел из детской, оставляя позади тёплый запах новорождённых, приглушённые всхлипы Серебристой и довольные слова Лавровки. Серебристая уставала, глаза у неё закрывались — ей казалось, что рядом всё спокойно.
Но не было.
Он обернулся, глядя на Серолапа. Тот всё ещё приводил в порядок подстилку, аккуратно укладывал котят, проверял дыхание каждого. Настоящий ученик целителя — преданный, внимательный, добрый.
— Серолап, — голос Миража прозвучал слишком тихо, чтобы это было просто звать. — Останься. Я хочу с тобой поговорить.
Лавровка обернулась.
— Что-то случилось?
— Нет, — Мираж даже не повернулся к ней. — Просто хочу поблагодарить ученика. Он отлично справился.
Лавровка кивнула, не заметив ничего странного. Она была слишком уставшей, да и день был длинным. Она кивнула Серолапу на прощание и вышла из детской, оставив их наедине.
Тьма закрыл за ней вход. Всё внутри стало тише. Воздух, казалось, сгущался.
Серолап обернулся, глядя на Миража, слегка озадаченный. Но как только их взгляды встретились — что-то в лице Миража изменилось.
Словно с него соскользнула личина.
— Ты хорошо справляешься, Серолап, — сказал он медленно, обойдя ученика, словно хищник, выискивающий слабое место. — Ты — ценный. Очень ценный.
Серолап сглотнул. Хвост поджал сам по себе.
— Сп… спасибо…
— Теперь я даю тебе новый приказ.
Серолап напрягся.
— С-слушаю…
— Ты будешь следить за Камышинкой. Иногда. Ненавязчиво. Ты же умеешь замечать… перемены?
Он подошёл ближе. Слишком близко. Серолап чувствовал его дыхание, как шорох змеи у уха.
— Смотри, как она спит. Как ест. Как ведёт себя. Беременность — хрупкая вещь. А она важна.
— П-почему?.. — спросил Серолап слишком тихо.
Мираж резко повернул к нему голову. И показал зубы.
Не улыбнулся — показал зубы. Предупреждение, не выражение.
— Потому что я так сказал.
Серолап застыл. У него в груди всё сжалось. Он хотел отвернуться. Хотел сказать "нет". Но лапы не слушались. Голос не шёл. Он смотрел в глаза Миража, и будто падал в какую-то чёрную бездну, где не было ни травы, ни солнца, ни выхода.
— Если ошибёшься… — прошипел Тьма. — Сам знаешь, что будет.
Серолап кивнул. Маленько. Едва заметно.
Он всё понял.
Он не целитель сейчас. Не ученик. Он — исполнитель. Он — тот, кто дрожит, но подчиняется.
А Мираж развернулся и ушёл, как будто ничего и не было. Как будто просто поговорил. А на спине у Серолапа остался липкий холод, как будто он прошёл по мху, политому кровью.
Солнце только пробивалось сквозь листву, золотыми бликами ложась на край лагеря. Воздух был тих, влажный от росы, пропитан запахом мха, трав и молока.
Мираж вошёл в детскую неслышно. Его шаги были мягкими, как у охотника. Но на морде — ни капли угрозы. Он был спокоен. Почти ласков.
Серебристая подняла голову, как только почувствовала его присутствие. Глаза её сияли от усталости и нежности — тех, что остаются у кошек, ставших матерями. Три крошечных комочка спали возле её бока, теплые, беспомощные, родные.
— Ты пришёл… — прошептала она. — Посмотри… наши котята.
Мираж сел рядом. Его хвост лёг вдоль лап. Он наклонился, коснулся языком её щеки — нежно, почти трепетно. Взгляд скользнул по котятам.
— Они прекрасны, — сказал он тихо. — Ты справилась.
Серебристая улыбнулась. Она прижала одного из котят ближе. Он пискнул во сне.
— Я хотела, чтобы ты их назвал, — прошептала она, глядя на него снизу вверх. — Ты… ты ведь их отец. Я хочу, чтобы ты выбрал для них имена. Чтобы они знали, что ты рядом.
Мираж кивнул. Медленно, как будто этот жест что-то значил. В его глазах отразилось утро — мягкое, светлое. Но глубоко внутри — сворачивалась другая тень. Там, в той части, что была не Мираж, а нечто большее. Тьма.
Он склонился над первым комочком. Девочка, серебристо-серая, с чуть более тёмной спинкой. Словно пепел на свежем снегу.
— Серебринка, — сказал он. — Пусть в ней будет свет твоей шерсти и нежность твоего сердца.
Серебристая улыбнулась, почти прослезилась.
Второй — рыжевато-коричневая девочка, с крохотным тёмным пятном на лбу.
— Каштанка, — продолжил он. — Сильная. Упрямая. Та, кто пройдёт сквозь ветер.
И третий — чёрно-серый котёнок. Он чуть дрожал, но уже тянулся к матери, слепыми лапками и носом.
— Темныш, — произнёс Мираж. — Потому что в нём будет сила ночи. Твёрдость корней. Тишина и мощь.
Серебристая прижала всех троих к себе. Она сияла. Словно мир стал целым. Словно всё, что было — стоило этого момента.
А Мираж улыбался.
Он улыбался, потому что Тьма внутри него ликовал.
Вот они… мои. Мои по крови. Мои по имени. Мои по замыслу.
Он чувствовал: в этих котятах есть часть его — не только тела, но и замысла. Пусть сейчас они — просто слепые комочки, пищащие и беззубые. Но время сделает своё. Тьма вырастет в них. Или, если не вырастет, то будет ждать, в нужный миг — проснётся.
Он прижался лбом к Серебристой. Она замурлыкала.
А он — закрыл глаза. И улыбался.
Серолап сидел у выхода из детской, когда почувствовал на себе взгляд. Он поднял глаза — и замер.
Мираж.
Он стоял немного в стороне. Не говорил ни слова. Но его глаза... Глаза горели холодной, чёрной ненавистью, как будто в них вспыхивал пожар без дыма и без пепла — только с жаром, который не сжигает, но парализует.
Серолап почувствовал, как шерсть на загривке поднимается сама по себе. Как в горле пересохло, а лапы словно вросли в землю.
Мираж не сделал ни шага. Не издал ни звука.
Но этого было достаточно.
Ты что-то скрываешь, будто шептал этот взгляд. Ты играешь с огнём. И если солжёшь — я подожгу весь твой мир.
Серолап сглотнул. Он попытался отвезти взгляд — не смог. Не имел права.
И он понял: всё. Хватит прятаться. Хватит надеяться, что Мираж забудет. Хватит цепляться за свою наивную веру в добро и в то, что можно остаться целым в этом мраке.
Он встал. Медленно подошёл к Мираже. Ноги дрожали.
— Я… я скажу, — прошептал он. — Всё, что знаю. Всё, что видел. Только… пожалуйста, не делай мне больно.
Мираж молчал. Только слегка склонил голову.
Серолап выдохнул, будто впервые за несколько дней.
— У неё… у Камышинки… всё идёт хорошо. Она здорова. Беременность развивается. Я наблюдал. Как ты просил. Она… часто молчит. Не жалуется. Но… она боится. Всего. Меня. Лагеря. Себя. Она будто в клетке, и я боюсь, что если клетка треснет — она исчезнет.
Голос дрожал, срывался.
Мираж всё ещё молчал. Но в глазах его ярость стихла. Стала тише. Превратилась в ту самую опасную тишину — как перед нападением.
— Спасибо, — наконец произнёс он. Голос был ровным. Холодным. — Хорошо, что ты понял. Что лучше говорить правду.
Он приблизился. Лапа коснулась плеча Серолапа. Лёгкая, но весомая. Как клык, ещё не вонзённый — но уже обещанный.
— Продолжай следить. Не переставай. И если она попытается что-то скрыть — ты мне скажешь. Сразу.
Серолап кивнул. Понимая, что стал частью чего-то ужасного. Что назад дороги уже нет.
А Мираж снова исчез в тени лагеря, как будто его и не было вовсе.
Но страх остался.
И рос.