Глава 10. Фия.
Отчаяние - это не крик. Не буря. Это мертвая тишина, в которой тонет душа. Оно приходит медленно, почти ласково - как вечерний туман, обволакивает твое сознание, вползает в мысли и садится внутри, будто гость, который пришел на долго.
Это момент, когда ты больше не борешься. Не потому что ты не хочешь, а потому что не видишь в этом смысла. Вчера я ещё поднимала голову, искала знаки и свет. А сегодня - просто лежу. Внутри состояние в точности как зеркало, висящее передо мной, только каждый осколок - воспоминание о том кем я была.
Отчаяние не плачет - оно высушивает слезы. Не кричит - оно душит голос. Оно делает реальность вязкой, бессмысленной, словно время застряло в сером маневре между «уже поздно» и «уже все равно». Даже боль в нем становится не яркой, а тупой, глухой - как стук из подвала, куда ты боишься спуститься.
Ты смотришь вокруг себя, и мир продолжает жить, а ты - нет. Ты просто существуешь, как занесенная пылью книга на полке, которую больше никто не откроет. Потому что внутри - конец истории.
Он был запредельно рядом, чтобы просто показаться иллюзией. Мой первоначальный страх стал смешиваться с возбуждением, а отвращение - с любопытством. Его взгляд, скрытый под страшной маской, начал питать во мне ту темную часть, о существовании которой я даже не подозревала.
Я чувствовала, как в нем было что-то запретное, даже опасное. Он знал как говорить, чтобы подчинять. Он знал когда молчать, позволяя мне самой заполнить тишину желаниями, которые я не хотела признавать.
Черт возьми, он убил моего лучшего друга. Так почему же я осталась? Почему не пустилась в бега? Я впустила его - в свою жизнь, в свое тело, в свои самые уязвимые уголки.
Всё было как в бреду: его прикосновения были не лаской, а властью. Его голос не шептал - приказывал. А я, сама не зная почему, подчинялась, даже когда внутри всё кричало «нет».
И теперь... теперь я просыпаюсь в холодной постели, белье которой пахнет не мной. Я ощущаю его терпкий запах на своей коже, хотя принимала ванную и сдирала кожу мочалкой дважды. Самое страшное - это не то, что он сделал. А то, что я это позволила.
Вчера ночью я выплакала все слезы. Их нет, ресурсы иссякли - из меня звучит только тихий скулеж. Полная апатия, ничего не хочется.
Вынув из морозилки ведро мороженого, сажусь на диван в гостиной. Я задернула все шторы на окнах, в страхе что если этого не сделаю, кто-то будет следить за мной. Найдя пульт от телевизора, включаю нетфликс и выбираю фильм на вечер. «Вечное слияние чистого разума» - вот мой выбор на сегодня.
Я смотрю фильм, каждую минуту кладя в рот ложку с моим любимым трюфельным мороженым, и поймала себя на мысли, что я надеюсь на что-то. В экране телевизора главные герои тянулись друг к другу осторожно, словно боясь сломать их хрупкое «мы».
В груди поднимается странное болезненное чувство, сдавливающее все внутри. Нет, это не зависть, скорее - тоска и разочарование. Герои выбирали друг друга самостоятельно, добровольно и искренне. Не потому-что на них происходило давление, ими не манипулировали.
После финальных титров мне не стало легче, наоборот. Перед глазами проносятся события вчерашней ночи: он, стоящий за моей спиной, прислонившийся грудью, противоречивое чувство отрицания, страха и мерзости по отношению к самой себе. То, как собственное тело предает мой разум, как оно получало удовольствие, не сравнимое ни с чем иным в моей жизни. Опустошение, после того, как он закрыв за собой дверь, оставил меня в той комнате, будто я сломанная игрушка, от которой больше нет пользы. Лежу на полу, смотря на собственное отражение залитое слезами, не понимая кого я вижу перед собой. Тушь и подводка размазаны, и вроде это должно быть хорошо, поскольку придавало моему образу большей погруженности. Оболочка та же, но внутри происходит погребение души.
Я не могу смотреть в свое отражение. Раньше я видела в нем уверенную в себе девушку, которая готова пойти на все ради победы и достижения цели, улыбка практически всегда украшала её лицо, а глаза горели. Такой я была три дня назад. Сейчас же - это не я. Появились небольшие круги под глазами, кожа приобрела более бледный оттенок, губы потрескались от засухи. Ненавижу то, что вижу перед собой. Ненавижу то, что это происходит именно со мной.
Из меня вырывается вопль, истошный, разрывающий воздух, и кажется, что весь мир его слышит. Сжав руки в кулаки, я хватаю вазу для цветов, стоящую на кухонном островке, буквально швыряя её в зеркало. То, в свою очередь, с дребезгом разлетается на мелкие частички, в точности, как моя душа.
Я даже не замечаю, что из глаз текут слезы. И смотря в осколки зеркала я улыбаюсь, по крайней мере пытаюсь это делать. Нацепить ту улыбку, которая была раньше, но она ни на толику не создает вид счастья на моем лице. А совсем напротив, будто кричит о том, что я схожу с ума.
Буря, закрутившаяся в моих мыслях разрывается телефонным звонком и я подскакиваю на месте от неожиданности. Долго не решаюсь подходить к телефону, опасаясь, что это он. Один. Два. Три звонка подряд, я собираю все свое оставшееся мужество и вглядываюсь в экран телефона, где горят четыре буквы «Папа».
– Кнопка, привет. Ты почему не отвечаешь? - обеспокоенным тоном спрашивает отец, когда я поднимаю трубку.
Кнопка. Папа так всегда называл меня и продолжает это делать по сей день, не смотря на мой возраст. От этого прозвища мои глаза снова начинают жечь слезы, которые я сдерживаю, чтобы не подвергать его волнению за меня.
Наши отношения всегда были теплыми, доверительными, словно маленькое уютное кафе - с мягким светом и запахом кофе и корицы внутри. Он всегда рядом. На расстоянии, которое не мешает моему личному росту, но достаточно близко, чтобы подхватить, если вдруг мир под ногами подскользнётся.
Он - Грейсон Хамфри, 1968 года рождения. Работает фермером на овощной фабрике на окраине Орландо. Известен всем своей преданностью семье, традициям и любимому делу. В прочем, обычный счастливый человек. Когда-то был им. Двадцать два года назад, в возрасте тридцати четырех лет он потерял жену, мою маму.
Её звали Женевьева. По рассказам, они с отцом безумно, до умопомрачения любили друг друга. У них долгое время не получалось завести детей, но потом мама все же забеременела мной. Врачи предлагали прервать беременность, по медицинским показаниям, поскольку у неё была тяжелая легочная гипертензия, но мама категорически отказалась. Они надеялись, что все будет хорошо со мной и с ней, только сразу после того, как я родилась она скончалась. Прямо в родильном отделении. Сердце не выдержало такой физической нагрузки.
Отец не стал замыкаться в себе, не возненавидел меня со словами «Ты убила мою жену». Он не смотря ни на что любил меня, защищал и оберегал от даже самой маленькой опасности. Так продолжается до сих пор, за что я бесконечно благодарна ему.
Я тяжело вздыхаю, прикусывая губу до того, что во рту появляется металлический привкус и отвечаю ему:
– Я... провожу небольшую уборку в квартире, руки были в пене, - преподношу ложь ему так, чтобы это звучало как правда.
– Малышка, у тебя всё в порядке? - в голосе отца слышу нотку грусти.
– Да, пап. Я в порядке, скучаю по тебе, - у меня перехватывает дыхание от тоски.
Мы с отцом живем в одном городе, но на разных его концах, поэтому не можем часто видеться с ним.
– Давай я приеду к тебе? - предлагаю я, уже зная, что он не откажет.
Твою мать, я бы отдала сейчас все на свете, чтобы положить свою голову на колени отца, глядя на камин или старый телевизор, по которому идет комедийная передача.
– Конечно приезжай, я куплю твой любимый лимонный пирог в пекарне, - я улыбаюсь его словам, впервые ощущая за сутки что-то хорошее, растекающееся внутри меня.
Бегло привожу себя в более менее приличный вид, замазывая синяки под глазами светлым консиллером и нанеся румяна на щеки, чтобы придать коже здоровый розоватый оттенок. Вызываю такси и через две минуты уже сажусь в машину, направляясь в родительский дом.
Подъезжая, в поле моего зрения появляется маленький сельский домик, стоящий на границе с лесом. Он обшит бежевыми дощечками с белыми оконными рамами и в целом выглядит как страница из старой книги - забытой, но бережно хранимой на полке памяти. Крыша серебрится под мягким светом облачного неба, а кирпичная труба являлась свидетельством зимних вечеров у камина.
Я расплачиваюсь с водителем и выхожу, проходя по узкой тропинке, минуя деревянное ограждение по периметру территории. По краям расположены кусты белоснежных пионов. Словно чувствуя моё присутствие, на улицу выходит пожилой мужчина. Темные волосы, с видимой сединой, аккуратно подстриженная седовласая борода, придающая лицу мягкости. На нем надета рубашка в красно-черную клетку и серые штаны свободного кроя. Видя его, на моем лице расплывается тоскливая улыбка и я, как маленькая девочка, несусь к нему в объятия.
– Привет, моя маленькая, - усмехаясь моей реакции на него, хриплым голосом говорит отец.
Мы стоим у крыльца дома, обнимаясь точно не меньше трех минут, но кажется проходит половина жизни. Из дома веет запах шалфейного чая и я едва сдерживаю стон от этого запаха.
Войдя в дом, пол скрипит мягко, как будто приветствуя моё возвращение. Стены - светлые, теплые, местами грубоватые от фактуры дерева, но именно это и делает их живыми. Справа от входа - небольшая гостиная, где кресло-качалка, на которой часто отдыхает папа, стоит у камина, над которым висит простенькая полка с несколькими фотографиями в деревянных рамках, подсвеченными теплым светом настенного бра. В углу - мягкий диван, видавший немало вечеров нашего совместного времяпрепровождения с одеялом и чаем в руках.
Из меня вырывается вздох, символизирующий то, как сильно я скучаю по старым временам. Когда я приходила из школы с огромным десятитонным рюкзаком на спине, делала уроки за кухонным столом, иногда прося помощи у отца, а после мы сидели в гостиной, пили лимонад, спасаясь от плавящей жары и болтая.
– Я заварил твой любимый чай. Ты ведь все еще любишь шалфей?, - с мягкой улыбкой спрашивает папа, на что я киваю. После, он вытягивает руку вперед, словно приглашая меня на кухню.
Она открытая, с окнами, выходящими в сад. На подоконнике - небольшие горшки с розмарином и тимьяном, занавески с простым цветочным рисунком, а посуда - не из одинакового сервиза, а собранная по чуть-чуть, по памяти, по душе.
Я сажусь за небольшой деревянный стол из темного дуба. Отец разливает темную травяную жидкость по маленьким чашечкам, одну из которых протягивает мне и разрезает обещанный лимонный пирог.
– Рассказывай что случилось, - говорит он, облокотившись на стену рядом с дверным проемом.
Едва открыв рот с целью отрицать, он прерывает меня:
– Не вздумай врать, кнопка. Я же вижу, у тебя что-то стряслось, - выдыхает папа, делая глоток чая.
– Пап... - шепчу, опустив голову вниз, нервно вожу кончиком пальца по краям чашки.
Не знаю как сказать ему. Правду или солгать? Если правду, то какую? «Пап, у меня появился преследователь, который довел меня до оргазма пальцами против моей воли»? Уверена, от этого у него случится сердечный приступ.
– Я запуталась, - с трудом выдавливаю из себя, подняв голову, встречаюсь с обеспокоенным взглядом отца, – Но не переживай, ладно? Я обязательно во всем разберусь.
Он мотает головой, признавая то, что я не хочу обсуждать эту тему сейчас. Мы просто пьем чай на кухне, поедая лимонный пирог, как будто на мгновение перенесясь на десять лет назад. Тогда не было ни гонок, ни убийств, ни загадочного мужчины, который преследует меня по пятам.
Я провела в доме отца весь день, до самого вечера. И мне даже показалось, что все проблемы, собравшиеся на моих плечах свинцовым грузом, исчезли - все снова стало хорошо, череда побед на гонках, мой лучший друг жив, а я провожу жизнь в свое удовольствие.
Подъехав к дому, в котором живу, внутри меня зарождается снова то самое липкое чувство. Но я стараюсь не обращать на него внимания чтобы не испортить себе вечер.
Как обычно, подхожу к лифту, вхожу и жму кнопку двенадцатого этажа. Металлические створки открываются, впуская меня на лестничную площадку. То, что я вижу перед собой, заставляет меня содрогаться.
Диктофон, лежащий прямо на пороге моей квартиры у входной двери. Старый, возможно 2000-х годов. Оглядываюсь по сторонам, ища еще чего-то, или кого-то по близости, но ничего не нахожу. В гнетущей тишине стук подошвы моих кроссовок отдается оглушающим гулом в ушах, сердце разгоняется до невозможных оборотов.
Поднимаю диктофон с пола, замечая на нем приклеенный стикер, на котором красным маркером написано «Послушай меня». Что за чертовщина сейчас происходит не могу разобрать, однако забираю его с собой, отпирая дверь квартиры.
Мгновенно скидываю с себя обувь и пальто, решительно направляясь в гостиную, не выпуская из рук диктофон. Садясь на диван, включив свет торшера, стоящего рядом, сдираю стикер с корпуса и нажимаю кнопку воспроизведения записи.