Салавей

- Надюх, ну как? Была на даче? Что там с певцом этим? – Сашка все не унимался. Как назло, следом за ним увязалось еще несколько пацанов. Всем было интересно – не каждый день их посещали подобные гости.

- Михалыч к остальным определил. Можешь вечерком пойти в караул и сам полюбуешься на диво-дивное.

- А как звать его?

- Игнатьев. Алексей Игнатьев.

- И что поет, слышала когда-нибудь?

- Да так, разное.

Когда-то давно, еще в той, прошлой мирной жизни, они со Славой попали по чистой случайности на концерт, где выступал Игнатьев - он тогда каким-то чудом оказался в Киеве. Ей очень запомнился сильный чистый голос, способный под тяжелую аранжировку как падать в пропасть, так и взлетать выше звезд. Слава тогда не к месту, может из-за скрытой ревности – ведь видел ее явное восхищение, вспомнил, как у католиков в средневековье мальчиков-хоровиков иногда кастрировали, пытаясь сохранить их звенящий фальцет. В ответ он получил от нее щелбан и совет не болтать глупости. Да, хорошее время осталось позади: они были юными, веселыми, бесшабашными и... живыми.

В тот день Надя просидела в своем укрытии весь остаток дня, несмотря на моросивший дождь. Всматривалась, вслушивалась, пыталась забыться. Возвращаться пришлось уже в сумерках. Когда проходила мимо дачи, услышала шум и злую ругань. Не удержалась, вспомнив о белорусе, свернула во двор, толкнула дверь:

− Эй, караул, что это у вас заключенные крышу сносят?

Два пацана нехотя отложили карты, за которыми коротали время, ожидая пересменку. Один почесался, другой потянулся. Оба покосились на свои калаши, но напрягаться и вставать не захотели.

− Да задолбали совсем! Отношения выясняют, пидары! Мало нам крови попили, так еще между собой собачатся.

− Кто именно?

− Ну, главный у сепаров – это заводила. Доебывается к певцу этому. Тот огрызается. Несколько раз колотил в дверь и просил перевести его в другие апартаменты. Был согласен даже на погреб. Ага, размечтался! Вера Ивановна так и позволит к продуктам кого попало совать!

− Старлею докладывали?

− А то! Он пожелал, цитирую: «Молодим миру та кохання»!

Сняв винтовку с плеча и взяв ее на изготовку, Надя подошла к двери камеры, за которой внезапно наступила тишина:

− Откройте.

Оба конвоира переглянулись, замялись.

− Чего рты разинули, когда старший по званию обращается? Взять оружие, открыть дверь и ждать дальнейших распоряжений! Или мне вас уставу учить?

Волшебное слово возымело должный эффект, вытянув хлопцев по струнке:

− Ніяк ні, товаришу молодший сержант!

Клацнул один замок, второй. Застонал тяжелый засов. Натужно скрипнули петли двери, которую в свое время утяжелили, облицевав металлом.

Представшая в полутьме камеры картина была плачевна: вдоль стены, обустроившись на грязных матрасах, сидели или лежали боевики, в той или иной степени страдающие от похмелья. Один из них тихо блевал в одном углу, в другом его «коллега» справлял малую нужду в ведро, ничуть не заботясь о публичности сего акта. У противоположной стены, прямо на дощатом полу сидел жутко потрепанный белорус, пялясь на нее, Надю, злыми покрасневшими глазами.

− Что здесь происходит?

Ее не удостоили даже ответом. Только струя мочи продолжала теребить в ведро. Ладно, пойдем другим путем.

− Игнатьев, на выход.

Белорус начал подыматься, держась за стену. В это время «писающий мальчик» прекратил мочиться, застегнул одной рукой штаны и обернулся. Рожа у него оказалась тоже изрядно помятая, левая рука лежала на некоем подобии перевязи, сооруженной из чей-то футболки:

− Вы смотрите, какая киса к нам пожаловала! Что, милая, за мужиком истосковалась? Так ты не того выбираешь. На кой тебе этот гомик сдался? Лучше выбери кого из наших. Да хоть меня! Но сначала напои-накорми, руку вот, подлечи...

− Пасть заткнул, урод! – Надя не выдержав, сплюнула от омерзения. В это время за ее спиной в дверной проем нырнул белорус. Следом попытался ринуться и говорливый энурезник, но наткнулся на дуло ее винтовки.

− Вот с...ка! Жрать когда хоть будете давать?

− Когда положено! – отступая задом, Надя перешагнула порог, захлопнула дверь, выдохнула:− Закрывайте.

Двое пареньков бросились в четыре руки исполнять приказ. Один зло выругался, другой с энтузиазмом предложил:

− Может, без ужина их сегодня оставить в целях профилактики? Чтобы меньше борзели?

− Харчи есть – пусть жуют, пока жуется, − поставив винтовку опять на предохранитель, Надя забросила ее за плечо и с прищуром посмотрела на белоруса. В кровоподтеках и ссадинах, в рваной футболке, он стоял с опущенными руками и поникшей головой.

− Игнатьев, пройдите в комнату.

Усталый взгляд из-под нахмуренных бровей:

− Шутите? В какую комнату?

− Ту, что у вас за спиной.

Белорус развернулся и пошкандыбал в приемную, остановился возле стола, оперся руками со сбитыми костяшками о столешницу, склонил голову, отчего волосы прикрыли лицо.

− У меня ощущение, что это страшный сон. Кошмар, которому нет конца.

Надя прошла следом:

− Здесь кошмар давно стал реальностью. Свыкайтесь.

− Но должен быть выход! Он просто обязан быть! – стукнув ладонями по бесчувственному столу, мужчина развернулся, сделал шаг ей навстречу.− Помогите мне выбраться! У меня есть друзья, они могут собрать нужную сумму...

− Хватит! – Надя едва сдержала себя. – Вы не с теми торговаться собрались: мы - не сомалийские пираты! Может, вернуть вас назад, в камеру – и там торги продолжите?

− Боже, нет! Я больше не выдержу – лучше сразу пристрелите, – белорус опустился на табурет, как-то сгорбился, закрыл глаза.

Видя его отчаянье, Надя смягчилась, налила в металлическую кружку воды из пластиковой баклажки, протянула:

− Пейте, − когда он большими глотками опустошил посудину, продолжила, − а теперь объясните, что такого за один день стряслось между вами и вашими дружками, что мою пулю вы стали предпочитать более, чем их компанию?

Мужчина не ответил. Сжал кулаки, прищурился:

− Это мое дело.

Надя вздохнула. Да-а-а... Она многое повидала на этой чертовой войне и уяснила простую истину: в критических ситуациях в людях начинают проявляться самые потаенны, ранее надежно укрытые за ширмой социализации, черты. Обычно это – пороки. Реже, намного реже – добродетели.

Белорус был красив. Но не той брутальной красотой, от которой млеют дамы всех мастей. Он, несмотря на явную физическую силу и зрелый возраст, был утончен. Как внешне, так и внутренне. Должно быть, несколько поколений интеллигенции оставили на своем отпрыске слишком явный отпечаток, а мать подарила слишком лучистые глаза – такому доказать свою мужественность нужно постоянно. А если учесть вольные нравы шоу-бизнеса... Короче, видать крепко ему приходится держать оборону.

− Жена, дети есть?

Не ожидая подобного вопроса, он вышел из некоего подобия транса, в который начал уже впадать – скорее всего, ему так и не удалось за целый день отоспаться – моргнул, нахмурился:

− Что? Жена? Есть. Марина. Детей пока нет. Думал – еще успеется... А зачем это?

− Да так, интересно...

Белоруса, при его редчайшем таланте, в Москве не пускали выше сцен сборных концертов и ночных клубов. Преграждая путь на столичный творческий олимп, использовали для залатывания дыр в массовых мероприятиях. Вот и прислали на Донбасс, а он, дурак, и не отмазался то ли по глупости, то ли жадности, то ли из-за боязни быть отвергнутым, пережеванным равнодушной машиной большого шоу-бизнеса... Комплекс провинциала – это всегда печально.

− Как в Донецке оказались?

− У меня контракт с продюсером. Сказали – нужно выступить на концерте. Все организовали, привезли. Я думал, это не принесет вреда. Это − всего лишь песни...

Нет, таки слабоумный! Ну да ладно... Выступал он в Донецке весь такой из себя вдохновленный и окрыленный. Ему аплодировали, пели дифирамбы, вешали лапшу на уши, а он в ответку - душу раскрывал. И тут, возможно, нечаянно приглянулся какой-то мрази. Может, даже той, что сейчас за стенкой с рукой на перевязи сидит... А что? Не москвич, не питерец, даже не россиянин... Кругом война, время смутное, неспокойное и если сопротивляться и вякать начнет – можно организовать пропажу и списать все на укрофашистов, дескать, украли и сожрали!

− Ладно, сидите пока здесь. Пытаться сбежать не советую – кругом мины и шальные пули. Андрюха?

− А? – в приоткрытые двери заглянул один из караульных: – Назад этого отвести?

− Нет, пускай здесь отдыхает. Пригляни одним глазом за приемной, а я к Михалычу схожу – перетереть кое-что нужно.