Глава 8
Лес стоял, оглушенный ударом. Ветер стих, не смея шевельнуть ни один листок. Не кружились в зарослях ни светлячки, ни мошки. Один туман залил собой округу, подобно жидкому белому клею, готовый застыть и запечатать все, что попалось в его липкое месиво. Бая сидела во мху у ног Хальпарена и мурлыкала неразборчивую журчащую, точно ручей в пещерных глубинах, колыбельную. Сам Хальпарен полулежал, опершись спиной о сыпучий от старости ствол ясеня. Жевжик осторожно протирал ему лоб пучком сорванных здесь же трав. Вокруг россыпью мигающих огоньков и порослью кривых теней сидели навьи. Некоторые из тех, кто был на площади, провели гостей и остались сторожить ворота. Кто-то предпочел спрятаться в свои норы, домики или дупла. Остальные же из чувства долга предпочли остаться со своим графом. Яга повиновалась его приказу, прогнала прочь всех вактаре, кто рвался помочь, и встала во главе охранников на границе. Тела мертвецов пока подобрать не успели – в любой момент могли явиться новые. Тела своих же подбирать, к счастью, не требовалось – все выжили, а пострадавших сразу утянули в Явь. Лорги пытались выпросить разрешения подойти, но тоже получили отказ. Мольвактен словно бы закрыли на карантин, как больного чумой бедолагу.
– Всех вывели? Отнесите ко мне в избу, – по-русски шепнул Хальпарен, протягивая одолженный во время суматохи хальсбанд одного из представителей Шведского Братства.
– Всех, кого сыскали, – отозвались из тени. – Откудысь-то зараза эта завзялась? Тихо ж было все.
– Должно быть, все, кого мы не успели схватить, на дно листа провалились и поползли в Навь, у вас тут вибрации им знакомые, потусторонние. В Яви им все-таки хуже, – он вздохнул, жмурясь от боли физической и противности моральной – вот ведь дрянь сколько предстоит разбирательств. – Надо отправить патруль, зачистить. Где Лили?
Спросил так, между делом, как само собой разумеющееся. Как спросил бы про сигареты у Константина, как спрашивают паспорт на таможне или деньги в магазине. Конечно, она должна была сидеть где-то здесь, цела и невредима, ведь навьи знали – пристальнее всего за подмастерье графа следить положено. Но те вдруг забеспокоились, оглядываясь.
– Так это, – почесал затылок Межевик, – отстала, поди.
Золото сверкнуло в сторону, будто где-то там крался вражеский шпион. Будто этот шпион жутко напрашивался на пулю.
– Что значит отстала?
– Да, – Межевик сунул пальцы в рот, закусив, – чшак, ну...
С жалобным скрипом дрогнул ясень. Сухая листва полетела вслед взмаху плаща. Хальпарен рванул с места, согнав Баю прочь. Жевжик уронил траву и замер с поднятыми руками.
– Кто видел ее последний раз?
Все замолчали, а кто не замолк, того пнули заткнутся. Все смотрели на графа.
– Я, кажется, ясно спросил, – тихим шипением закипал он, – кто ее видел? Живо!
– Я-я нёс яе прэч, прэч з плошчы, прэч, – скороговоркой забормотал Жевжик, растирая пальцами подобранную траву, – але на нас напалі, ды і яна, вось, якысь, ўпала кудысьці. Мне, якысь, здавалася, нехта...
И тоже умолк. Лоза, черная, колючая и скрипучая поползла по земле, обвивая стволы, сплетаясь непроходимой плетенью. Деревья, кусты и поросль вокруг точно прижались к друг другу, темнея чернильной гнилью. Ядовитый туман вперемешку с тенями сдавил лесных обитателей, чуть не задушив.
Хруст и грохот раздробили тишину. Дикий крик зверя, будто трубный глас издалека стер ее в шуршащий порошок. Хальпарен стал выше прежнего, едва не задевая разросшимися рогами спутанные кроны. Если и было в нем что-то от матери, то сейчас все человеческое пропало во мраке чащи. Черты лица обострились в узкий иссушенный череп. Звериный, оголодавши хищный взгляд сновал по лицам и мордам, бросая в озноб. Плащ натянулся на спине и плечах, едва не надорвавшись от выступающих костей. Из широких рукавов вместо изящных рук показались длинные шипастые ветви с острыми серпами когтей.
– Найти, – прошипел он, криво склоняясь над поляной. – Сию секунду найти.
– И в Дремучей...
– Везде! – голос его, низкий как из-под земли, двоящийся медвежьим рыком, не сорвался на крик, но разносился громогласным эхом. Порыв ветра подхватил звук, разгоняя туман, подрывая ветки, землю, сбивая с ног. Плащ взвился точно темные крылья огромного ящера. – Повсюду, в Дремучей, в лесу, в прудах, в Смородине, в небе, из-под земли достать! Слышно меня или нет?
– А коли не найдется, граф лесной? – хрюкнул Межевик, всем телом готовясь чуть что нырять под корень. – Чего-сь делать-то?
Тот плавно, обозленной змеей обернулся к нему. Глаза пылали желтым пламенем ярче самого яростного лесного пожара.
– Не найдете – с каждого лично шкуру спущу, по ветвям развешу и прокляну на муки вечные пока дух ваш ветром в ее кудри не зацепится. Кровью, всей что будет, реки разолью и звезды утоплю пока месяц с ее глазами не встретится. И пусть сосны в Смородину канут, и корни дуба змеи сгрызут, да высшие меня в огне похоронят, если иначе будет. Вон!
Во тьме бродили. Искали, кричали, плакались. Жевжик рассек волну веслом и еще раз взглянул в речную чернь.
Заговор – дело страшное. Клятва графа – дело непреложное. Гнев магистра – дело непоправимое. А уж страх хозяина лесного.
Если бы только Дядька помог. Да если позвать его, точно головы не сносить.
Выпустив тяжелый вздох, Жевжик вновь толкнул лодку вперед. Где-то вдалеке вновь загорелся тревожный медовый огонек.
***
Сырая тряпка почти впечаталась в щеку. На глаза давила тьма. Подо мной изгибались ворсистые волны бревен. Пальцы уперлись в стену и нащупали липкую вату паутины. Мерзкая дрожь проняла с ног до головы. Волосы расплелись. Где ленточка?
– Тишей-тишей, не спеши так. На-ка вот, полегчает.
Понемногу привыкнув к темноте, я заметила, как когтистые узловатые пальцы протянули ко мне плошку c какой-то жижей.
– Где я?
Плошку опустили около меня и прямо у самого носа сверкнула пара золотых глаз. Чужих. Безумно похожих на родные, часто прищуренные, порою жгучие. Но все же других, древних, диковатых, дурноватых.
– Погоди, свету сыщу.
Голос походил на треск иссушенных стволов. Незнакомец поднялся, вдохнув, и во вздохе этом зашумел лес. Тяжело ступая и качаясь раскидистым дубом, он удалился куда-то в угол. До ушей долетело гулкое низкое мычание. То и дело оно обрывалось в неразборчивые хрипящие слова, а те сбивались в торопливый шепот. Стоило и ему сойти на нет, как мычание всплывало вновь, будто кит из глубин легких. На звук в окна, щелки и дыры стен просочились робкие блуждающие огоньки. Они собрались в угол, осветив собой топку, и вдруг ахнули одним ярким пламенем, похожим на то, что пожирало бюллетени вактаре в день моего посвящения. Вспышка озарила коморку и очертила рогатый силуэт.
Рога эти были как у Хальпарена, оленьи, но гораздо больше, старше. В завитках их запуталась паутина, осела подсохшая ряска, приютилось чье-то гнездо.
Лицо походило на что-то совиное. Из копны волос выпуталась лисья морда, принюхалась, посмотрела на меня и спряталась назад за ухо. Плечи укрывал мшистый плащ с черепами-погонами. Под ним виднелась грудь, а точнее гниловатые кости ребер, оплетенные молодой, ярко-изумрудной лозой. Из-под них вылетела моль, махнула вираж к постели и скрылась у топки.
Хальпарен говорил: «Если вас схватят – съешьте их». Хватать меня пока не собирались, но это еще стоило проверить. Я нащупала хальсбанд и со всей учтивостью уточнила:
– Кажется, мы раньше не встречались в Мольвакетне?
– Målvakten? – усмехнулся он. – Таки не попутал. Вьются еще светляки в голове у старого-то. Лиличка, правда?
– Да. А Вы?
В лапах его показалась темная трубка. Дым был прохладным, точно речной туман, и пах чем-то грибным.
– Да как меня только не кличут. Зови дядькой иль дедушкой. Мне одно. Скажи лучше, как ты так в Смородину завалилась?
Озноб то ли от эмоций, то ли и в самом деле от холода в коморке, бил, будто пытаясь меня распинать. Я прижала колени к груди, чтобы хоть немного согреться, и коротко пересказала про кошмар на празднике.
– А почему здесь теперь – не знаю.
– А это огоньков заслуга. Прилетают ко мне, шепчут мол, девку отыскали, да больно схожую с той, что сынка воспитывает...
– "Сынка"? – переспросила я. – Постойте. Мастер?
– Акселюшка, – кивнул он. – Ася. Сынок мой.
Машинально хлебнула из плошки. Горьковато-травяной сок в очередной раз заставил вздрогнуть, но проснуться не помог. Выходит, не сон. А то, что привиделось до этого? Череп и кости, рык и грохот. «Найти, сию секунду найти».
– Полагаю, мы ждем его в гости, – я облизнула и поджала губы. Хорошо бы поскорей, пока никто не пострадал. Хальпарен в том числе, с его-то давлением.
Дедушка покачал головой.
– Не придёт. И не только не придет, а и за десять верст обойдет. И никогда не приходил. Злой он на меня. Обиду держит. Да справедливо оно. Заслуженно. Хотя... За тобой, быть можно, и заглянет.
– С чего вдруг?
Коморку вновь заполнил дым.
– Дорога ты ему вот и все. Я ж за порядком-то гляжу – многое вижу. Заметно оно, когда кто кому ценен. И шуметь не даст пока спите вы. И тропки распутает, чтобы не плутала лишний раз. Растерянный бывает, нес как-то шпильку некую серебряную в бутылёчке, да в реке у меня потерял. Она и до того у меня валялась, я Пуще отдал, понравилась ему, говорит, а тут гляжу – Акселюшка назад кинул. Может, от того, что с братом повздорил, ну, да я ее тебе под ноги подбросил потом, в траву, поблагодаришь, как свидитесь. А только сомнение меня берет. Вряд ли вспомнит, вряд ли духу наберется.
Так вот, почему камертон найти не могли, в Смородину канул, к Дедушке. Но если его потеряли, то меня и вовсе. «Повсюду, в Дремучей, в лесу, в прудах, в Смородине, в небе, из-под земли достать! Слышно меня или нет?» Слышно. Слова двоящимся эхом крутились в голове. Нужно было выбираться отсюда поскорей, пока Хальпарен и впрямь чего не.
– Мне сон снился, – по инерции мыслей пробормотала я. – Будто бы... скажите, а он правда может звезды, того?
Смешок приоткрыл острые зубы. Дедушка закусил трубку и рвано подсосал дыма, все так же криво, с прищуром, улыбаясь.
– Ищет он тебя, – проговорил тот и золотые глаза его замерзли пристальным немигающим взглядом, – ищет. Только я тебя так не пущу.
– Это еще почему?
– Живые отсюда не уходят. Коли хочешь идти – нужно мертвой пойти.
– Я же не умирала.
– Кто тебе такое сказал? Ты на той стороне, дочка. Не всем везет очутиться в Прави. Кой-кто теряется и ко мне попадает.
– В Прави я тоже была, и ничего, живая вышла.
– Да и тут живая выйдешь. Путями мертвых.
– На кладбище и в Правь? – фыркнула я. В шутку. Но последовал кивок. – То есть как?
Дедушка почесал косматую бровь.
– Есть тут деревушка одна. Раньше она побольше была, так в ней церковку построили. Да только не ведали люди, что близ нее как раз грань меж Навью и Явью проходила. Листы, меня Аксель учил, тонкие там. Ну, да ты и сама ученая, понимать должна. Наши там завелись. Наши и не наши. Разные. Лес свои владения отвоевал, не ходят там ваши боле, а только дома сохранились. Мне туда ходить не след, но коли надо больно – дорогу укажу.
Я задумалась. Ну, допустим, про тех, кого назвали «наши», мне известно. А если они чужие? Что за «разные»? Трусы у них разные на каждый день! Существам же свойственно как-то называться. Едят они девушек или наоборот весьма съедобны, если правильно разговорить?
– А огоньки не говорили Вам что-нибудь насчет остальных? Ну, вдруг где-то старших видели или Братья мои в лесу остались?
– Повидать кого хочешь? Есть способ, я и сам поглядеть за миром люблю. Видящие котлы свои часто в речку роняют. Один я не отдал, не вернулись за ним, забыли. Давно то было, может, когда только первый видящий в Навь попал.
Дверь распахнулась, на миг ослепив коморку. По сравнению с тьмой избушки, мрак снаружи казался светом в конце туннеля. Дым потянулся на волю, отдавая место терпкой свежести ночи. Покряхтев да поскрипев, Дедушка молча поднялся и несколько сонно, будто бы позабыв о моем существовании последовал за дымом. Снаружи вперемешку с усталыми вздохами и тяжелыми шагами послышалась возня, плеск воды, скрип и звон металла. Огоньки строем полетели на звуки, оставляя меня совсем одну. Нет, так не пойдет. В этом лесу я могла ничего не бояться, да и бояться уже было нечем, а потому поднялась с койки, переступила порог. И едва не свалилась назад.
Мир был перевернут. Земля держала за ноги, не давая упасть в бескрайнее небо. Волосы не свисали, гравитация сохранилась той же, но дух захватило. Я сделала шаг, едва не покачнувшись. Забавное чувство дежавю, воспоминание такое далекое, будто из прошлой жизни, заполнило легкие вдохом.
Вода казалась синей-синей, словно космос в детском атласе. Будто из стекла вылитая, зеркальной широкой дорогой вилась Смородина по зеленой стране. Косматой бородой мылись в ней травы с берегов. По усам поросли текла, а в рот. А рта-то не было. И тишина.
Огоньки кружили волнистым кольцом над дымящимся котлом вроде того, что стоял в землянке Уха. Смородина кипела в нем, заворачиваясь по спирали, уходящей куда-то вглубь, ко дну. В шипении и плеске послышался шум прибоя. Заметив меня, Дедушка поднял указательный палец, приказывая подождать, склонился и легко и протяжно подул на пар. Огоньки россыпью метнулись прочь. С последней, самой высокой волной и брызгами варево успокоилось, повинуясь сковывающей прохладе. Небесная гладь легла ровным льдом, вырисовывая наши отражения.
- Гляди, - махнул Дедушка. – Захочешь назад воротиться – назад и откинься.
- В смысле воротиться? – спросила было я, но тут меня схватили за шиворот и с размаху, как слепого котенка, швырнули в котел.
Соленая ледяная вода ударила в нос. Океан принял тело, заполняя пространство вокруг синеватой тьмой. В синеве этой, точно отблески зеркал в Пустоте, замелькали размытые картинки-миражи, как мелькают лучи солнца на беспокойных волнах. На уши давило, точно на большой глубине, и звуков различить не получалось. Я попыталась двинуться, и синева поддалась, как море проминается под щупальцами гигантских кальмаров. Мимо переливчатым угрем проскользнула полупрозрачная, вьющаяся новогодним дождиком, лента светящихся изображений, или лучше сказать, зеркал с живыми силуэтами внутри. Промелькнула так быстро и близко, что едва не задела кожу. В уколе паники – сейчас пропадет! - я схватилась за нее и мир закружился водоворотом. В следующий миг до слуха донеслись голоса.
***
- Мы ходим кругами!
- Не кругами, а спиралью. Наверх поднимаемся, понял? Я помню эти пролеты.
Пуфалун, как маленький ребенок крутился вокруг парней, похрюкивая, напрашиваясь поиграть. Петя схватил его под брюхом и откинул в сторону. Струны листа гудели и пульсирующими вибрациями били по струнам душевным, нагоняя тошноту и раздражение. Они бродили уже несколько часов, а потянуться в Явь все не удавалось – пальцы никак не могли нащупать границу, забираться так глубоко им еще не приходилось. Убегая, оба свалились под зону Нави, ниже, чем простирался пузырь леса. Из хорошего – за ними уцепилось несколько уцелевших мертвецов, которых под давлением, зудящим тут, расплющило в кашу, чему невероятно обрадовались голодные пуфалуны. Из неприятного – самим пережить такую радость удалось лишь чудом, а добираться выше первые пару пролетов пришлось ползком, потом на четвереньках, иногда останавливаясь глотнуть воздуха или блевануть.
- На машине было бы быстрей. Не дай лист, ее сейчас эти твари на металлолом разворотят.
Рома выпутал ногу из плюща и огляделся. Завитки вовсе не казались ему знакомыми, но признаваться в этом он не собирался.
- Ну и шо б ты делал на этой машине? Стоял чинил? Тут не фурычит ни шиша. Или свалился на поворотах. И ваще, уверен, мастер с ней разберется. Должен же был кто-то у ворот остаться. Петь, у тя все нормально?
Тот задрожал, сел в плющ, мотая головой, судорожно нащупал карман, выудил оттуда флакон, зубами сорвал пробку и приложился, залпом осушив. Дернулся еще разок, кашлянул.
– Отцепись, а?
- Это зелье запечатывания? – Рома подсел рядом, похлопал друга по плечу. - Совсем плохо? Ты не дрейфь, мы выберемся скоро, тут немножко остало...сь.
Он смолк, прикусил внутреннюю часть щеки. Петя глядел на него с такой обреченностью, будто за ними попятам шли братцы-живодеры. В кофейную гущу его глаз замешались алые отблески.
– Не одними словами паразитами сыт, а? Теперь один паразит во мне и требует крови, типа, я человек пещерный и все вокруг меня враги. Как, типа, боже мой! За что?! – он с остервенением растер лицо, пытаясь отмыться от невидимой грязи. – Типа, как что-то первобытное вылезло, как только оборвалась нитка разумности. А только не дождётся. Не этому меня учили мать с отцом.
Рома молча сжимал его плечо, то кивая, от качая головой. Когда же голос друга дрогнул всхлипом, снова похлопал того по спине, дождался пока он возьмет себя в руки и спросил осторожно:
- Когда оно пришло?
Спросил, в общем-то уже предполагая ответ. Не зря, похоже, переживал тогда, когда из лазарета шли.
- Как с комы очнулся, - подтвердил его догадку Петя. – Я тогда от вас ушел, мне, типа, поплохело как-то. Шел, сам хэ-зэ куда, смотрю туалет, где вы с мелочью после смерти Кота сидели. Его ж, типа, так и не починили. Зашел, типа, и тут как вывернет. Так плохо, думал помру. И голос в голове, как, типа, у шизиков каких. Я, типа, че, шизик? Не плюются ж шизики огнем! Это им все кажется. А мне вот, типа, не кажется, типа. Я смотрю потом вокруг, а там, типа, паленое все. Не сильно, конечно, так, кабинка одна обгорелая. А страшно, типа, жесть. И в зеркале не я, типа, а как тварь горелая. Ну, я, к листу, прочь с этого туалета, назад в постель. Лег, двинутся боюсь, вдруг узнают, таких люллей дадут. Подумают еще, типа, со старшими связался. А ты ж знаешь, я старших ваще, типа, ни-ни! Кроме дежурных да Лилькиных - никого!
- Слабый значит, - в раздумьях проговорил Рома, машинально продолжая потирать Петину рубашку. - Наверное, Елисей, когда отрекался, струну случайно повредил, вот и подгорает. Хотя Лорд лучше скажет.
Петя поморгал, потупил. И вдруг повернулся на друга.
- Ты в курсе?
- И Ли тоже, - кивнул он. Затем поднялся, протянул руку. - Пойдем. Расскажу кое-чего. Мне тут уже, как говорится, занадта абрыдла.
Они пошли дальше. Говорили и о происшествии в Прави, после того, как забрали Азара, и про то как напугался Константин, когда сущность впервые появилась у его подмастерья, и про то, как это оставили в тайне, ремонтируя кабинет самостоятельно под предлогом неудачных практик. Непонятным оставалось только одно – причина. Припомнить похожие случаи никому не удалось, но, справедливости ради, парни не слишком-то добросовестно учили историю Братства. Сошлись на том, что стоит расспросить Лорда при встрече.
- Жить будешь, - заключил Рома. Стянул со струны над ними нить плюща, подергал, проверяя на прочность, и принялся лезть наверх. – Наверное, - крикнул он, чуть не зарядив ногой Пете по лбу. – Это все такая е-э-тить твою прабабку!
На запоздалое «Че?» тот подтянул Петю на струну. Там, обвитая плющом, стояла машина. Не та ли, про которую ребята в особняке Яги говорили? Так и не достали. Рома дернул дверь, и на встречу ему выкатился испуганный пуфалун.
– Ключи внутри, - диагностировал он. - Заведешь?
Петя с проворством комара в летнюю ночь влетел внутрь, проверил бардачок с металлом хальсбандов, смахнул пыль с коробки передач.
- Скажешь тоже, - выглядел тот довольнее некуда, поглаживая облупленную кожу руля, как мордочку любимого кота. Рома уселся на соседнее место, покосился на друга, ткнул того плечом в бок.
- Эй, все ок будет, ладно?
- Скажешь тоже, - повторил он чуть тише. Потер нос, шмыгнул им же, и зажал сцепление.
***
Ночной мрак покрыл переулок и спрятал грязный бетон хрущевок, глотая капли из ржавчины водостока. Старшие ждали, сидя как коллаж картин Врубеля и Васнецова. Рафаэль полусонно слушал город, Азар же застыл древней скульптурой, не смея расцепить замок пальцев. После ссоры в избушке из-за плана с разделением, они разговаривали чуть меньше обычного, и он накручивал себя, размышляя, кто обиделся больше. Хотя его-то как раз терзала не обида, а страх, мол, вот перегнул наконец палку и разозлил до точки, после которой люди собирали вещи и блокировали контакты. Страх посещал не раз, но каждый этот раз в его воображении готовился стать последним.
Не менее жутко волновала и ситуация с Лили. Понятно, что старшим запрещено даже думать о том, чтобы экспериментировать с нитями, но почему такого не случалось у людей. Ведь люди, сами того не зная, вполне способны отдавать кому-то свою нить времени. Значит и веретено, при помощи того же ребенка или чего-то подобного, могли бы бессознательно создать. И не вредно ли оно для того, кто накручивает нити? Не страдает ли его названная дочь?
Пепельные локоны тянули прикоснуться, но неуверенность перевешивала. Обсуждать ссору он был не готов. Но голос подать решился.
- Никогда прежде не слышал про веретено. Удивительно, что им не пользуются.
- Я спросил Мишу, он сказал, что оно и не появлялось пока. Это на будущее, когда люди всех реальностей смогут путешествовать по мирам, когда разберутся с нитями времени, смогут сознательно, как мы, их передавать. Тогда смогут создавать и веретено.
- Тоже от высших узнал?
Он помнил, как сам пытался понять процесс передачи нити, как они вместе в начале эры искали ответы насчет разрешений, и тогда Михаил очень помог. Он воевода, а потому часто уходил в другие реальности, где старшие уже знали чуть больше.
- И от Хаеда. Тот тоже кое-что нарыл. Такое ощущение, будто все это уже происходило. Будто мы что-то повторяем. Но я не могу понять, что. Будто тянусь, но руку перехватывают. В любом случае, что-то уже происходит, и отчасти под нашим контролем. Не переживай.
– Конечно.
С глубоким вздохом Рафаэль прикрыл лицо рукой, провел пальцами ото лба к подбородку и запрокинул голову, будто моля небо о терпении. Тон этот был ему известен, а слово за века стало почти кодовым. Код «конечно» - все в этом мире конечно.
– Ази, - несчастно шепнул он, - еще раз: я не злюсь.
– Но устаёшь, – колкая кислота виноватости защипала в носу и костяшках. – Прости, пожалуйста. Перегибаю. Перестану. Прости.
Рафаэль взял его за руку.
– Все хорошо, – проникновенно заверил он. – Не нужно. Просто хотел побыстрее разрешить вопрос.
– Конечно. Прости.
Тонкие пальцы погладили подрумяненную царапинами от рваных струн кисть. И вдруг замерли. Фигуры, и без того белые, точно церковный мрамор, ослепила морозная молния фонаря. Морозная до того, что кого другого заставила бы вздрогнуть. А последовавший за ней голос прибил бы на месте.
- Молодые люди, - двое полицейских наискосок перешли улицу, - а что мы в такое время на улице делаем? Ищем что?
- Отца твоего, - огрызнулся Азар, уже готовясь избавиться от незваных гостей, но Рафаэль стянул его за локоть.
- Простите, пожалуйста, он немного расстроен. Мы ждём моего брата.
- Из больницы, - исправился Азар.
- Узнать все ли в порядке, - покивал Рафаэль.
- Как брата зовут? – спросил второй полицейский, подозрительно осматривая старших. На типичных бомжей или наркоманов похожи они, вроде как, не были. Но что-то в облике все же их настораживало, да и смертная скука на дежурстве подливала масла.
- Михаил.
- Фамилия-отчество?
- А... Архангелович, - Рафаэль прикусил нижнюю губу.
- Строганов? - усмехнулся полицейский. - Документы предъявите.
- Слушайте, мы же ничего не нарушаем, - опять вскипел Азар за что опять был пойман за руку.
- Да, конечно, пожалуйста, - нежная улыбка вернулась на безмятежное лицо, а полицейским показалась маленькая книжечка.
Стоило одному ухватить обложку, как Рафаэль будто случайно коснулся его пальцев. Миг - и второй служащий дернулся подхватить потерявшего сознание товарища. Ещё одно касание - и оба они уже лежали на асфальте, мирно спящие рядом с потрепанным молитвословом, вылетевшим из резко ослабевших рук. Рафаэль покачнулся и сам опустился рядом, тяжело дыша. Азар упал на колени и обнял того за плечи.
- Хулиганишь? - шепнул он.
- Многовато за последнее время, - Рафаэль успокаивающе помотал головой, но покорно позволил проверить себе пульс, температуру и остатки нервной системы. - То лес усыпить, то этих.
Улица молча мигала фонарем. Дыхание успокаивалось. Из-под фуражек донесся храп.
- Отнесу, - Азар поднял сперва молитвослов, осторожно отряхнул, сдул невидимые пылинки, спрятал к себе в нагрудный карман, и только потом взялся тянуть людей к ближайшей скамейке. - Они же утром проснутся?
- Надеюсь, - миленько повел плечом Рафаэль. И вдруг вытянулся стрункой.
Угол переулка лизнула корявая тень. Из-за здания белесым пауком выполз мертвец. Он замер, оглядываясь, увидел старших, и тут же рванул к ним. Над пепельными локонами блеснуло кольцо. От стен с белыми искрами потянулся треск. Вспышка света выстрелила в тело, и то, под громовой раскат упало. На этот раз точно замертво. Азар взмахом прикрыл Рафаэля своим пальто, глаза его сверкнули. Прямо из-под булыжников выскочило пламя и разгрызло плоть в серый прах.
Точно оса на суету вокруг гнезда выполз товарищ прибитого и слепо, покачиваясь, заковылял вдоль бордюра, одним боком на тротуаре, другим на дороге. В воздухе мелькнула алая змейка. В следующую секунду копье пронзило выступающий позвоночник и ослепило улицу. Ночь быстренько поглотила эту бомбежку, оставив только силуэты еще двух старших.
- Мышата попались в мышеловочку, - осклабился Хаед, играясь с трупом, как с куклой переростком.
- Может, они надеялись, что мы их спасем, - задумчиво проговорил Михаил, словно высматривая что-то на небе.
– Надо поторопиться, – заметил Рафаэль.
– Все чисто? – спросил Азар, не спеша выпускать того из объятий.
– Все заняты, – кивнул им Михаил. – Можно идти.
Те переглянулись. Хаед скривился.
– Ну все-все, - волоча труп за собой и сметая прах с асфальта, подошел он. - Давайте, поцеловались и бегом по коням. Нечего мне "Сотворение Адама" имитировать.
Михаил протянул руку. Азар принял ее, поднялся, помог Рафаэлю и замер в нерешительности. Рафаэль же спокойно подхватил Хаеда под локоть и кивнул брату. Еще миг улица слепыми окнами наблюдала этот странный кружок имени Дюма. А потом, не успев моргнуть далеким светофором на углу, потеряла их из виду.
***
Как в заснеженном лесу по морозно-белым коридорам ступали двое старших. Михаил впереди, прямо-таки разрубая лучи света, прорастающие из окон в высоте к мраморному полу, носками высоких сапог. Вел так, чтобы не встречать лишних глаз, по самым узким проходам, подальше от арок и залов с приборами. Благо за время проделок и шпионажа с Рафаэлем таких путей он изучил довольно. Азар следовал за ним, поеживаясь, словно бы от непривычного холода, и то и дело оглядываясь. Бывать здесь ему приходилось редко, и еще реже быть здесь хотелось. Похоже на Правь вторичную, только провести или попросту послать здешних ребят – дело практически невозможное. Дотошные жутко.
За время блужданий эти двое уже надоели друг другу опасениями и вопросами в одну сторону, и успокаивающими отмашками в другую. Эхо глотало то требования поторопиться, ведь что, если «там» что-то случилось и нужна помощь, то уверения, что осталось совсем немного, то ворчание по поводу рискованного плана, то возмущение рода «да как братец с тобой вообще ужился?», то психи и извинения в обоюдном порядке. Ругаться и просить прощения старались шепотом или вовсе мысленно, но спешка лишний раз нагнетала ситуацию до такого же лишнего стука каблука, соскока на голос и последующего шипения или многозначительного жеста. В какой-то момент, заслышав удивленный оклик с верхних этажей, оба метнулись-таки к лестнице и по очереди кинулись вниз, кто по перилам, кто прямо в колодец между ступеней.
Очередную вспышку перепалки одним своим видом погасила арка в новый коридор. Этот коридор скорее походил на туннель. Без единого поворота, двери или прорези форточки, зато с округлым потолком в метрах сорока над головой, в который, как и в стены вокруг, все еще впивались колонны неизменного цвета слоновой кости, он напоминал брюхо огромного кита, из тех, что в сказках пожирали корабли. Шепот и шелест, царящие повсюду до этого, приглушила тишина и заложила уши. Свет пытался проникнуть вглубь, но замер почти у входа, мешаясь с тенью. В конце, где мрак черным зверем отвоевал себе место, виднелся барельеф вроде розы Нотр-Дама внутри рамки подобной центральному входу Кельнского собора. Увидев его, Азар выпрямился и вздохнул, точно готовясь зарядить и прицелить револьвер на смертельной дуэли. Память о том дне, когда тут запечатывали его инструмент, утяжелила плечи, как рука старого друга. Тогда еще не было ни разрешения, ни драмы с нитью времени. А было только теплое, почти детское удовольствие осознания, что не просто так Рафаэль появился в его жизни. Они, именно они и никто другой, вместе должны были сыграть в конце, ознаменовав или победу, идеальную жизнь в идеальном мире, великое сияние философского камня, над которым так долго трудилось Начальство, или крах, за которым последует хаос и пустота. Прекрасный дуэт для Страшного суда – весьма ли хорошо вышло? Кто же знал, что предстоит нарушить планы.
А ведь именно после этого осознания, Азар пренебрег предосторожностями и обязанностями ради того, чтобы лишний раз увидеться, поговорить, послушать, из-за чего его и заперли на нижних ярусах, из-за чего и явилось Начальство, перевязав нить к другим струнам. Нет, конечно, он не жалел об этом, и повторил бы вновь, не раздумывая. Он – конечно. А вот.
- Ключ у тебя?
Михаил потянулся было в карман, как вдруг дернул головой, точно сокол, заприметивший добычу, схватил его за локоть, рванул к лестнице, влетел на три пролета выше и суматошно завернул куда-то за угол. Не сбивая темп, он отпустил Азара, как мог успокоил дыхание и бодро улыбнулся ради следующей минуты. Не успели они и пары метров пройти, как слух уколол стук каблуков.
- Что вы здесь делаете?
Рагуил вышла им на встречу, преградив путь. Уже готовый Михаил радостно развел руками.
- Рау! А этот со мной.
- Это я вижу. Делаете здесь что?
Блестящая линза сверкающим диском, каким обычно отпугивают птиц, вынудила Михаила помедлить с ответом. Соври – заметит. Отшутиться или увильнуть – себе дороже. Рагуил славилась своим талантом вести допросы. Она уже почувствовала, где они проходили, как почувствовал ее сам Михаил. И пусть он успел сменить курс, лишив ее доказательств и удовольствия застать на месте преступления, придумать подходящие ответы не успел.
- Навожу шумиху без чьего-либо присмотра. Краду чужие вещи, - включился Азар. И в общем-то соврал. Инструменты были его и Рафаэля, да и он их не крал, а тихо пытался открыть дверь под надзором друга.
Линза налилась алым, но Рагуил прикрыла ее ладонью, сверкнув свободным глазом, а когда отняла, встряхнула рукой, сгоняя дым из-под пальцев. Линза снова сияла позолотой. Михаил открыл было рот, но его прервал следующий вопрос:
- Пришел зачем?
- За Михаилом, - снова ответил Азар, подходя поближе, так сказать, на огневой рубеж.
- Почему?
- По пустоте.
- Спрошу на понятном для тебя языке, - Рагуил опять сверкнула линзой и, в общем-то, спросила с применением искусства нецензурной брани. Азар чуть вскинул брови, подражая Михаилу, как если бы ребенок при нем вызвался сыграть какой-нибудь «Каприс» Паганини.
- По делу, - соизволил продвинуть допрос он с тоном больше подходящим для фразы «и что дальше?»
- Азар.
- Которое меня касается, - пожал плечами он, подавив желание бросить, мол, «его нет дома, оставьте сообщение».
- А меня?
- Спроси Начальство.
- И спрошу, - спокойно пообещала она, развернулась и тут же пропала за углом. Азар покосился на Михаила.
- Бежим?
- Успеем, успокойся, - тот снова подхватил его под локоть и потянул за собой, назад, к полости туннеля.
***
Рафаэль шел в раздумьях. Отчего-то конец света его не пугал. Все знали, что этот день однажды настанет. И чем бы тот не закончился – все будет правильно. Как и все, он знал об этом, но не слишком понимал, откуда. Начальство или дежурные не разъясняли им этих истин, напротив, истины эти будто бы не нуждались в объяснениях, как не нуждаются в них воспоминания о вчерашнем дне. Да, именно воспоминания, словно все это уже было. Картины не просто чувством дежавю, но недавно просмотренной кинолентой мотались в голове, застревая к финалу, не поддаваясь разуму. Будто заевшая еще с раннего утра песня, мысли крутились парой строк, а дальше. А что же дальше? Ведь столько раз слышал, столько раз смотрел, ну да чем же там кончается! А сколько раз? Сколько раз это все уже происходило? И если происходило не единожды, значит все прошлые попытки обернулись провалом. Значит перед титрами, перед последней нотой все полетело в глубины Тартара, во тьму Вненаходимости. И началось по новой. А если подобное ждет их и теперь? Разве похожа их вселенная на тот философский камень, к которому стремится песня струн? Нет, ей еще жить, и жить. И он проследит, чтобы сегодня ей не помешали. Конечно, он нисколько не переживал. Он – конечно. А вот.
Хаед все еще тащил за собой труп, подметая полы. Болтал, о чем на язык попадет.
Он считал, что Апокалипсис – это ерунда. Мертвецов они быстро уложат, не впервой. Взять хотя бы те чумные годы, когда они с Михаилом впервые нормально познакомились. Тоже колдуны повсюду без лицензии шастали, хоронили в общих ямах абы дома не сгнило - вот и лезли. Наверняка лист рваный был, хотя тут не знает, с вактаре сильно в то время не общался. А ведь тогда еще ни трын-травы не нашли, ни инструменты не доставали. Камертон исправный был, да и без него бы, мол, справились. К часовне остаток заманили, всех уложили, к Начальству отправили. Уточнить только забыл, что сами потом легли от такой работенки. Но встать тоже смогли, что похвально.
- Миша сказал, вы неплохо тогда повеселились, - заметил Рафаэль.
- Так и сказал? – треснутые губы странно дернулись, то ли в ухмылку, то ли нервно. - Ну, что тебе скажу, грешно брату своему не верить. А что, говорил про меня много? Из вежливости интересуюсь, а то молчишь идешь.
Его болтовню перебил треск пламени. Доносился он из зала с летописями. Хаед повернул голову, сверкнул глазами и стремительно двинулся на звук, подкидывая труп на каждом шагу.
Двери зала распахнулись с легким скрипом и шелестом, точно блок огромной книги раскрыли посередине. В глубине, шкафов так тридцать от входа, в небольшой округлой проплешине между полок стоял Взъерошенный со свитком вроде тех, какими можно опоясать Землю по примеру линии экватора. Свиток пополнялся расчетами и списками, простирая хвост к небольшой яме в полу, где призрачный огонь обедал несколькими летописями. Еще стопка лежала здесь же наготове. Стоило одной из створок хлопнуть, верхнюю как раз подцепили за обложку на вилы и бросили тлеть к остальным.
В имя культуры, вместо дословной цитаты, придется лишь пояснить, что Хаед, увидев сие неблагопристойное зрелище, весьма эмоционально поинтересовался, что же уважаемый коллега забыл в его обители, и чем же тот здесь занимается. Уважаемый же коллега, из уважения к проявленным эмоциям, в не менее уважительной форме, просил уважить, что послали того сюда исключительно потому, что до его исключительности было не дозваться, а работать кому-то надо. В ответ, его исключительность исключил любую возможность исключения в лице различных уважаемых, которые по невежественности своей устраивают балаган в важных залах, и сопроводил свою речь многочисленными побоями вышеупомянутого уважаемого. В конце концов, в одном из перерывов между борьбой и обещаниями донести жалобу дежурной, итог их содержательной беседы подвел неожиданный вопрос:
- А этот че тут выскочил?
Рафаэль осторожно выглянул из-за шкафа.
- Не твоей задницы дело, - вступился, исполняя обещание, Хаед. – Ты списки, списки покажи, не выюливай.
- Че те все списки? На! На тебе! Ужрись и подавись своими списками! Что, вякнешь, чушь понаделал? Да я получше твоего насчитал, морда ты раздолбанная!
Рафаэль вьющейся пушинкой подлетел ему за спину, мягко приобнял за плечи, и заглянул в записи. На лице его кристаллизовалось выражение сосредоточенности. Которое почти сразу растаяло в искреннейшую печаль.
- Так тут же ошибка.
Взъерошенный отмерз из шока от такой неожиданной нежности и извернулся поглядеть тому в глаза. Потом сунул нос в бумаги, вылез и снова подозрительно покосился на него.
- Не может быть.
- Расчётов таких не может быть, - покачал головой он, улыбаясь так, будто объяснял малышу, что солнышко пошло спать, а значит вернется только утром. Взъерошенный скорчил капризную мину.
- А тебя с кой дряни пришарокатило, шоб меня носом тычить?
- Я родной брат нашего дежурного, - Рафаэль не изменил своей привычке поводить плечом в любой непонятной ситуации. – Немножко разбираюсь. Ах, придется заново всех пересчитывать. Сожалею. Безумно, жаль, знаю, - Взъерошенный скорчился, отмахнувшись, и он приостановил приступ сочувствия.
Еще секунду оба глядели друг на дружку. Затем один из них сплюнул, утер морду, подобрал свиток да заковылял на выход. И нет, это был не Рафаэль. Хаед же демонстративно зевнул.
- Слава Начальству, отпустило тебя, - он проводил Взъерошенного взглядом до порога, развернулся в обратную сторону и поманил за собой к проходу, о котором знал только сам. - Думал пойдешь пересчитывать, еще время тратить.
- Не тратить, а выигрывать.
Хаед выскользнул за ним из зала, закрыл дверь на замок, оставил паузу на подумать, и нарочито медленно обернулся.
- Ты его надул, что ль? – с почти искренним уважением удивился он. Рафаэль, не расставаясь с улыбкой, поднес палец к губам, после чего приподнял голову и спросил, все также глядя в конец темного коридора, но обращаясь к другу.
- Бежим?
- Успеем, успокойся, - отмахнулся тот.
***
В самом центре розы зияла черная трещина скважины. Старшие молчали в некоем странном трепете. Секунды летели, обращаясь в минуты. Железный коготь, бывший хальсбанд Ингрид, запомнившийся всего лишь окровавленным обломком на истерзанном поле, чуть скребясь, наполовину скрылся внутрь барельефа. Теперь его можно было держать свободно, не мучась от излучения, как подготовишки Братства. Бледные пальцы чуть дергали его, неуверенно стараясь, больше ментально, чем физически, повернуть.
Михаил все стоял, прислонившись к колонне. Стоял и, Азар знал это точно, наблюдал.
– Бледный.
Он почувствовал его сразу. Почувствовал сквозь натянутый панцирь исключительно рабочего отношения с привкусом оттенка давнего знакомства. Этот мягкий до щиплющей противности тон искренней откровенности и даже жалости, выводящей на слабину, на так давно копившиеся слезы, которым слишком часто пользовалось Начальство, и который стал так до дрожи мерзок с тех пор, как впервые коснулся слуха, оцарапав горло рыданием. Почувствовал сразу, а потому не обернулся. Только из уважения выдавив вежливое:
– Хм?
Михаил в общем-то и не ожидал ответа – притворно прислушивающееся молчание было куда привычнее. Брови его в кои-то веки замерли. В глазах, вечно сверкающих резкими молниями, сейчас мирно тлели крохотные звездочки понимающего созидания. Знал, что разговор не продлится. Но также четко понимал, что обязан это сказать.
– Он тебя очень любит.
Ключ застыл в замке.
***
Дверь едва выделялась на черной стене. Роза, – знать бы, западная или южная, арка – все как на другом конце Прави. Рафаэль приостановился, прислушиваясь. Серебристый кончик стрелы уже торчал в скважине, но тонкие пальцы все никак не решались его провернуть, поглаживая металлические перья длинными ногтями. Хаед оглянулся, нахмурившись. Вроде, никого.
– Крути, – сказал он, все еще с подозрением косясь на ряды колонн. Острые зубы машинально закусили кутикулу. – Осторожно, – шикнул Рафаэлю под локоть, – не то лежать мне в бетон закатанным. Если не отмажешь, конечно.
– Никогда не ловил его с нарушенным обещанием. Уверен, что справлюсь? – улыбнулся тот. Хаед скривился:
– Он тебя очень любит.
– Знаю, – отозвался Рафаэль. А затем, точно смутившись невесомой беспечности голоса, добавил шелковисто: – Это... трудно не заметить.
Хаед прекратил грызть ноготь. Пальцы остались у истрескавшихся губ, он исподлобья глядел на коллегу. Хотел фыркнуть, отрезать жестко. Может, закатить монолог и сплюнуть под конец. И собрался почти – сложил руки на груди, оперся о стену. Но не смог. Горло сдавило.
– Ты не виноват.
Рафаэль вздрогнул. Молчание.
***
Глоток. Слишком осторожный для заметности вздох взволновал грудь, плечи и шуршащим шлейфом эха уполз по коридору, растворившись меж колонн.
– Конечно. [1]
Ключ щелкнул. Двери распахнулись, и на старших повалил дым.
- А вот теперь бежим.
***
Я откинулась назад и вывалилась на траву, зацепив котел. Тот накренился, упал и выплеснул воду, залив огонь. Дедушка устало вздохнул, покачав головой.
- Что ж ты так не осторожно. Али испугалась чего? Наново кипятить придется.
Теперь я покачала головой, отжимая подол платья. Инструменты нашли, а значит нужно было торопиться. Вопрос только в том, как добраться до часовни.
– Ну что ж я, сокровище сына своего и без свиты выпровожу? – пробормотал Дедушка, вытряхивая сор из трубки. - Проводят тебя.
Он покосился на огоньки и отрывисто просвистел, подражая ночным птицам. Несколько блудичков, как их называли навьи постарше, подплыло ко мне и повисло над макушкой. Новый протяжный свист – и вдруг из-под избушки, из нор, дыр и зарослей к ногам подкатились шерстяные клубочки. Точно такие же как те, с которыми мы однажды тренировались под присмотром Хальпарена. Все они замерли вокруг меня, послушно выжидая.
– Ступай, дочка. Кликни, коли надобно будет. Весь лес тебе на защиту по слову моему.
Взмах когтей – и все мои спутники двинулись вперед, вдоль реки. Я поспешила за ними, лишь последний раз оглянулась на избушку, но та пропала за густым туманом, как не было.
Так мы и пошли около леса, как рядом с опекунами или мастером, но вместо рукавов цепляясь за ветки. Клубочки скакали через коряги, ни разу не врезавшись ни в одно препятствие. Может, здесь, на обратной стороне Нави, они наконец заработали правильно? Или боятся ослушаться Дедушку? Вот заведут в глушь, буду питаться диким медом [2], и никто меня никогда не найдет. Там уже и с концом света как-нибудь сами порешают, и с Метатрон. Хорошая идея.
Помню, Хальпарен сказал, мол, если вы заблудились в лесу – посмотрите с какой стороны растет мох и идите к чертовой матери. А еще то, что лес помнит тебя с момента как ты впервые потерялся в нем. Мох-мох. Съешь же еще этого мягкого мха да выпей воду из болота. Писал кто-то, что-то там лес и берег, ели бревно [3]. Зачем есть бревно? Зачем есть людей? Вот мертвым мы зачем? Чего повылезли? Может, им время наше нужно? Вот убьют, украдут нити и жить будут снова. Да, похоже на то. Может, и тебе надо нить, а? Отцепилось бы, жило себе спокойно. Сущность молчала, будто обидевшись. Ну и обижайся, поделом тебе! За что поделом? Жизнь мне испортила. Из-за меня ты здесь. Ой, простите меня неблагодарную! Так, если ты такое полезное, возьми да помоги. Что ты тут блудишь? Блуждаю. Блуждаю я, а ты блудишь, а я расплачиваюсь своим здоровьем. Ой. А у мастера есть валерьянка?
- Кто-нибудь из вас знает что-то про графа? – спросила я у огоньков. Клубочки вряд ли умели разговаривать, а вот блудички часто показывались у Смородины и говорили с тем же Жевжиком. Вдруг.
Те немного заметались, цепляя кудри. Один кувыркнулся прочь от остальных и мелькнул в заросли. Остальные успокоились. Наверное, спрашивать пошел.
Река завернула в сторону, преградив дорогу. Повернули и мы. Где-то здесь она могла бы впадать в то озеро, что у особняка Яги, куда поезд уходил. А значит и кладбище недалеко. Эй. Не тот ли это погост, где я сидела, когда на Петю обиделась? Там еще были камни такие, как губка, пузырчатые. И Котик там расчихалась. Котик! Как же она там? Может, мастер проследит.
Стоило мне вспомнить про Хальпарена, как вернулся огонек. Подплыл поближе к уху, и сквозь шелест огня послышался тихий шепот.
***
Лес подъела черная гниль. Колючие тернии изрыли туман, будто высохшие мухи в плотном полотне застарелой паутины. Иногда во тьме сталкивались тени. Шелестели, шипели, качали головами и пропадали вновь. Обычно в это время года навьи сбрасывали больные деревья в реку, праздновали в отсутствии посторонних. Теперь же в реку катились подобранные обнуленные трупы, не было не только посторонних, но и праздника. Навь всегда хорошо чувствовала настроение в ней живущих, их мелодии душевных струн. Иногда получалось на пользу. В этот же раз путь лежал по известному маршруту.
Шел третий раз, как Хальпарен лично обыскал весь Мольвактен и всю Дремучую. Вновь не найдя ни следа, он без сил опустился на поваленное бревно. Окровавленные когти заскрежетали по черепу, оставляя тонкие борозды царапин. Но тут замерли. Колючую чернь потревожила пара огоньков.
Волк, с молчаливого разрешения подступил ближе, уложив в древесные отростки драгоценную находку. Тонкая белая змейка атласа блеснула под золотом взгляда. Аромат печальной и родной вересковой пустоши, едва уловимый даже для звериного чутья, еще тянулся за ней по воздуху, как тянется память за шлейфом духов. Хальпарен поднес ее к глазам, сжал.
– Отец.
Ленточка скрылась у груди под плащом. Полы его махнули, поднимая пыль, тревожа чьи-то кости.
На берегу собрался чуть ли не весь лесной народ. Утопленницы, водяные и прочие вылезли на песок, кутаясь в траву. Хальпарен в сопровождении волчьей стаи показался у рунных столбов. Взмахнул руками, взметнув плащ, и заговорил:
– Река Смородка, красна девица, сама свирепая, сама сердитая, в три струи разойдись дымом-пламенем. Не бери ни коня, ни молодца, не топи за переправу беспоклонную, а покажи кого прячешь за водами.
Сперва ничего не происходило. Только Жевжик зачем-то подплыл к берегу, слез с лодки и втянул ее на траву, подальше, под сень деревьев. Затем послышался гул, низкое, подземное, мычащее пение, где никто бы не смог разобрать слова – их знали только деревья, глубокие сети корней. Лесной туман пополз к реке, охватив округу. От самой реки потянуло холодом, но не тем, какой щекочет кожу ранним утром, не тем праздничным зимним морозом в Рождественскую ночь, а сырым одиночеством забытого склепа, плесенью, гнилью, мокрым то ли от дождя, то ли от слез камнем. Волны забурлили живей прежнего, подскакивая, закипая. По поверхности синеватым миражом заскользили языки пламени. Один из рунных столбов загорелся изнутри – льдом засветились резные символы. Подобно ему вспыхнули и остальные, точно забор, колонны храма, хороводы лампад. Огонь поднимался все выше, отрезая Мольвактен от Дремучей дрожащей стеной. В стене этой прямо напротив Хальпарена образовалось кольцо, откуда повалил, стекая под ноги, дурманящий дым. Следом за ним показался силуэт. Навьи склонили головы. Приветственно и благоговейно зашелестела листва. Дедушка собственной персоной ступил на край кольца и качнул рогами, дурно улыбаясь.
– Неужто батюшку своего помянуть решил? – хриплый смешок вылетел сквозь клыки. - Али соскучился?
– Вы мне зубы не заговаривайте, я их нынче выбить горазд. Где Лили?
– Цветик твой чернокурый? – смех сменился отцовским умилением. Будто стояли они не в лесу, а на детской площадке, и не граф, но маленький мальчик спрашивал у папы, куда же подевалась та девочка, с которой он каждый день играл в песочнице. - Была у меня, была. Да вот только поздновато ты, сынок, опомнился. Ушла уж, давно как.
– Куда?
– Ну кудою от меня-то уйти возможно?
У черепа, как известно, век не водится, и прикрыть глаза по старой привычке Хальпарен не мог. Да и не стал бы. Застывший, лютый и дикий взгляд его говорил достаточно. Говорил яснее, на нужном наречии, языке первобытного, жестокого, беспощадного.
– Скажите мне... – тихо произнес он. – Отец-батюшка... – рык на этих словах проступил ярче голоса. – За что Вы сына своего так ненавидите?
– Я-то? И ненавижу? – искренне удивился тот. Только его уже не слушали. Хальпарен шагнул в воду.
- Пусти.
- Куда собрался? – огонь засиял ярче прежнего, не давая подступиться. - Нет уж, сынок, такого-
Лоза хлестнула по воде, с шумным плеском заливая синие языки.
- Пусти меня на ту сторону, - перекрывая шипение пламени, потребовал Хальпарен. Плащ, мокрый до половины, взметнулся, окропив берег холодными брызгами.
- Ты не леший, пусть и кости выставил, пусть и сын мне, а не леший. Человека в тебе ровно наполовину. А людям сюда нельзя. Оставишь свой цветик без защиты – горя будет...
- Она уже без защиты, одна с мертвецами на свиту. Такой же человек-
- Не такой, - возразил Дедушка. – И ты это знаешь. Может статься, глуховат я да слеповат, а не дурень пока. Струн у нее больше твоего, да сильнее. Не потому ли охоту устроили? Или что оно? Парад шутов? Пущу мне засорили. Ступай, - резко перебил он, и берег обдало жаром, - не с молью разговариваешь, с отцом родным, с лешим великим, с Дедушкой леса. С тем, кто тебя, дурного больного на свет вытянул, жизнь дважды подарил, помер Елисей, покой ему на листах, а он брать тебя не хотел. Не я бы если – сидел б ты себе на куличках, мухи члены б твои заживо глодали. И за деву стыдить меня не смей. Когда бы ненавидел я сына своего – одно тело тебе б оставил. Не одну отправил, не против воли выгнал.
Молчание моталось на волнах частых вздохов. Отчаяние, ярость, тревога и беспомощность бились о грудную клетку ноющим пульсом. Он граф, он магистр, он должен сохранять самообладание, должен быть примером для всех, образцом здравомыслия. А так хотелось устроить драку, дуэль ни на жизнь, а на смерть, без правил, в отсутствии совести. Зубы скрипнули, точно в поиске уздечки. Хальпарен поднял голову, выпрямил спину, как прежде, как положено, и, нарочно без поклона, заложил одну руку за спину.
- Благодарю Вас, отец-батюшка, - с достоинством проговорил он. - Вечной Вам жизни. В вечном покое.
И с этими словами, в который раз взмахнув плащом, метнулся к берегу, в лесной мрак. Навьи заоглядывались. Лютый побежал за ним. Рядом показались Жевжик и Бая. Следовали молча, едва поспевая за своим графом. Тот думал.
Плохо. Очень плохо, что трупы все-таки начали сбрасывать в реку. Теперь они все на той стороне. Хотя они обнуленные, кто знает, может, и не встанут. Никто ту сторону не исследовал.
- Отправьте отряд к часовне, - скомандовал он на ходу. – Кого посильнее, волки, Жиж, кто не боится. Утопленницам воды сторожить. Огоньки появятся – им доложить...
У затылка щелкнул механизм. Карман плаща загорелся синевой. Острые когти нащупали маленький медальон часов, вытащили на свет.
– Брат, - начал Константин, - ты-Боже правый!
– Лили пропала, - Хальпарен отвернулся от циферблата, неосознанно пытаясь скрыть свой облик от невидимых глаз друга. - Я не слышу ее, не чувствую, не могу найти. Но знаю, что она по ту сторону реки.
– Брат, - послышалась возня, будто бы Константина кто-то пинал под руку. Голос спустился в шипящую ругань, и тут же слова полетели торопливым роем: - Прости, но ты очень нужен здесь! Мертвецы проникли в Братство.
– Костя, - повторил Хальпарен так, будто призывал ребенка бросить коробок спичек, - Лили по ту сторону Смородины, идет к кладбищу, к часовне, ты понимаешь-
– Белый достанет ее быстрее! – Константин почти взвыл от бессилия, как беспокойный пес, у которого никак не выходит выскрести из-под дивана любимую игрушку. - Белый, Бледный, вся Правь, никто не даст ей погибнуть прежде срока, ты знаешь это. Пошли за ней навьих, умоли отца и брата, помолись о ее силах, но прошу тебя, приди. Брат, мы не справимся без тебя. Я не– в сторону! – крикнул он.
И связь оборвалась.
***
Когда огонек закончил свой рассказ, и особняк и озеро остались за спиной. Вокруг тянулись незнакомые тернии. Чем дальше мы шли, тем неуверенней становился мой шаг. А уж когда оказалось, что Хальпарен покинул-таки Навь, страх перерос в паранойю. Трын-трава осталась в избушке, с собой не было ни пучка. Не лучше обстояли дела с бутылочками – придется лишний раз лить кровь собственную. А если мертвецов выползет слишком много? А если они прямо сейчас следуют за нами? Каждый раз, оглядываясь, я видела только темные стволы и кустарник. Но каждый раз, поворачивая голову, казалось, что вот именно там, в слепой зоне, и крадется тот, кто желает зла. Или чего? Что вообще эти самые «разные» делают, нападая? Едят ли? Рвут ли? Закапывают заживо? Чечетку танцуют? Я не умею.
Череда размышлений разбилась о странную картину. На обочине дорожки стояла, скособочившись в траву, старая, полуразваленная телега. По бокам и колесам ее тянулись тонкие черно-коричневые полосы. Чем выше, к краю кузова, тем толще и плотнее они становились. Зрелище неприятное, но уже почти обыденное. Однако кое-что заставило на миг замереть на месте. Ближе к оглобле, на углу, торчала изломанная по сгибу, темная, дырявая от пузырей и насекомых, человеческая рука.
Бежит возок кровавенький;
Вактаре в том возке лежит,
Пострелянный, порубленный.
На тропку кровь его бежит; [4]
Говорят, у людей в испуге принято креститься. Ну, руну такую рисовать, ото лба к животу и по плечам. Меня к этому не приучали, но сейчас вдруг очень захотелось попробовать. А только нельзя – мало ли увидит, кто не надо. Машинальный шаг назад - и в лопатку ударился один из огоньков, заставив вздрогнуть. Тот подпихнул под локоть, клубочки катились дальше. Мы медленно двинулись за ними. Каждый вздох казался лишним и опасным, каждый шорох – смертельным. Но вот телега позади. Всего пара шагов – и исчезнет вовсе. Как вдруг что-то скрипнуло. Ничего не соображая, я подскочила и метнулась прочь. Тихий хрип показался громовым раскатом. Быстрее.
Бежит река кровавая.
К избушке под порожек.
Без окон, без дверей она,
На бревнах курьих ножек.
Мимо зрения промелькнула огромная, толстая и приземистая тень. Впереди выросло еще несколько ей подобных. Деревья стали редеть и расступаться. Я замедлила бег на быстрый шаг, уже не просто оглядываясь, но кружась волчком. Пустой и ровный чернильный мрак все свободнее проступал между ветвями. На одном из оборотов клубочки подкатились прямо под подошвы, не пуская дальше. Земля обрывалась.
Внизу, будто море под взором каменных скатов фьордов, покачивалась на холмах высокая трава. То тут, то там впивались в землю острые зубья белого мрамора. И море это не заканчивалось. Оно простиралось до самого горизонта, и словно бы дальше, захватывая дух своим величием, нагоняя слезы своей пустотой, наводя страх своей знакомостью.
Я остановилась и наконец сознательно осмотрелась. Телега исчезла из виду, за мной никто не бежал, даже не полз. Вроде. Приземистые тени оказались избушками. Древними, заброшенными, цвета притоптанной пыльной земли. Деревня тянулась вдоль обрыва.
Дома слепыми, битыми или мутными окнами, будто дурным взглядом провожали меня. Лишенные своих обитателей, они стояли покинутые, печальные, одичавшие. Некоторые двери остались открытыми. Точно рты мертвецов, навсегда застывшие в немом крике, плаче, зове. В пыльных, затянутых паутиной комнатах безнадежно ждали гостей пустые лавки. Как группки потерянных детей, вечно ожидавших родителей в закрытом детском саду, застыли хороводы стульев. У порогов просились хоть на каплю воды ржавые ведра. Ни один звук не нарушал их тихий траур. Ни один. Как вдруг.
- Лили?
Паническая рвота подступила к горлу. Я словно окоченела. Этот голос. Он был ужасно знаком, но будто бы давно забыт. Женский, даже девчачий, но сейчас грустный, даже обиженный.
В одном из окон показалось лицо. Карие глаза смотрели прямо на меня. Каштановые волосы падали на плечи. Девушка не двигалась, не моргала, не пыталась утереть размазанную к подбородку красную помаду.
- Ты забыла меня, да?
Ее было плохо слышно из-за стекла. Но двинуться с места я просто не могла. Карие, карие глаза. Как две кофейные капельки, что задумчиво разглядывали серую бесконечность. На груди, впиваясь в куртку и кожу под ней, чернел обугленный металлический медальон – сломанный хальсбанд. Котик. Ее зовут Котик. Кот. Катя.
- Это не ты, - вырвалось против воли. – Это не можешь быть ты.
Точно ящик Пандоры открылся у меня внутри. Воспоминания холодной волной полились в сознание. Один из клубочков ударился мне о щиколотку. Катя как-то рассказывала, что раньше на них мода была, так наделали кучу, чтобы и в лесу, и за его пределами ориентироваться. Катя все покажет, всему научит, поможет разговориться с людьми и вообще в одиночестве не оставит. Уже научила меня пользоваться липким блеском для губ, подкрашивала ресницы, подпевая голосу Кобейна. Это она сидела рядом и трясла меня за плечи, согнувшаяся то ли в поклоне, то ли от приступа неконтролируемого смеха по негласным заветам дружбы. Это она согласилась проводить до общины после практик. Это она лежала рядом, пока колени утопали в снегу. Но в окне.
Нет, это не могла быть она. Катя мертва. Она на листах. Она вактаре. У вактаре никто не следит за тобой «с небес», никто не придет к тебе ночью в ржавых цепях, не за кого просить высшие силы, никто не получит ни света, ни покоя.
Я моргнула. И она пропала. Никого в окне. Пусто.
- Я такая плохая подруга? Что я тебе сделала, скажи?
Катя стояла за спиной. Тихо и грустно смотрела в пустоту. По лицу текли слезы. Никогда мне не приходилось видеть ее плачущей. Никогда она не расстраивалась при мне, никогда не жаловалась ей я. Может, и правда, мы были плохими друзьями? Но ведь никто и не учил нас дружить.
- Ты ни разу меня не навестила, - слетело с ее губ. - Ни разу не пришла к могиле. Даже рогатый приходил. А ты ни разу.
- Я... не знала.
- Не знала, что я умерла? – взгляд отпустил пустоту и снова прицелился на меня. - А ведь мне так одиноко. Тут никого. Совсем никого нет.
- Прости, пожалуйста. Мне очень жаль, что ты умерла. Я хотела, как лучше.
- А оставайся, - вдруг улыбнулась она, будто обрадовавшись такой прекрасной идее. Зубы обострились, точно у пираньи или утопленницы. Немигающие ее глаза блеснули на свету красных огоньков. Катя схватила мои руки и потянула к себе, словила за локти, за плечи. Ее пальцы были очень холодными и липкими. - Оставайся со мной. Будем вдвоем. Две подружки. Две. А?
- Кать, - мне снова захотелось плакать. Тело избивало лихорадкой. – Ты меня пугаешь. Отпусти, пожалуйста. Мне страшно.
Улыбка пропала с лица, но плечи она не выпустила. Длинные ногти впились в кожу.
- А мне не было страшно? Мне не было страшно умирать?
Протяжный волчий вой разбил ночную тишину. Хватка ослабла, и я упала на колени. Рядом никого.
- Катя?
Но никто не отозвался. Вой продолжался. Он шел откуда-то снизу. Туда же тянулась и дорога. Клубочки ждали у дальней избушки.
Обрыв здесь становился покатым склоном, у подножия которого деревьев уже не было. Зато виднелись камни. И кресты. И высокое здание с острой пирамидальной крышей. Старая часовня.
Земля едва держала. На кладбищах она бывает рыхлая, необдуманный шаг – и свалишься вниз. Почти как снег. Как сугробы, белые-белые морозные сугробы, где осталась когда-то первая в жизни подруга. Щеки щекотали горячие слизни слез.
Оборачиваться нельзя. Так учили древние. Обернешься – назад не вернешься. Даже если Катя и стояла там, позади, или шла попятам, это точно не была та самая девушка, с которой мы познакомились давным-давно, теперь казалось века назад, зябкой весной, в пустом кабинете. Незачем оставаться, скорее, скорее прочь отсюда. Прочь, пока не слышно шагов, пока не позвали, не схватили. Если все знакомые мертвые объявятся тут, сил не хватит с ними расквитаться. Меня ждали. А ее.
Неуклюжее шевеление заставило сглотнуть и шмыгнуть носом. На камне сидела Котик. Настоящая, живая, мой найденыш чмух. Во рту она держала маленькую холщовую сумочку. Все еще точно в каком-то тумане, я осторожно опустилась рядом, поманила ближе, бережно взяла на руки. Это действительно была жаба, тоже прохладная и липкая, но ведь жабе и не положено быть теплой.
- Лапушка моя хорошая, - слезы покатились ей на спинку. – Как ты тут?
В сумке оказалась сухая связка трын-травы, бутылочка с кровью – та самая, старая, медицинская, которую давным-давно отдал мне Елисей, пообещав, мол, пригодиться, - и записка:
«Граф пайшоў у Братэрства. Чакае цябе. Сказаў, каб ты запаліла траву і бегла ў капліцу. Мы дапаможам. Не забудзь чмуха, яна не зможа павярнуцца назад без цябе».
Ж.
Котик мяла лапами мою юбку. Ей явно надоело ждать. Я сунула ее в сумку, так, чтобы торчала только голова и поднесла бумажку к морде.
- Плюй.
Карие глаза послушно сощурились, послышался скомканный чих, записка загорелась. Я поднесла ее к трын-траве. Пламя аккуратно подхватило край скрутки, обуглило ее, вытянув в воздух ленты прохладного дыма с ароматом чего-то грибного, почти такого же, каким дышала трубка Дедушки. Теперь мне стало спокойнее.
Часовня, точно черный замок, битыми стеклами наблюдала за кладбищем. И почему так близко? Непредусмотрительно. Вдруг погребенные перепутают воскресные перезвоны с будильником. В любом случае, главное, чтобы внутри были свечи. «Если надо будет в будущем выйти самой – следи, чтобы с двух сторон от тебя что-то да горело». Хотя, можно и мебель поджечь, чуть что. Начальство простит.
Я двинулась к ней, теперь стараясь не оборачиваться, даже не глядеть по сторонам. Клубочки, шурша травой и палой листвой, поскакали за мной. Котик засуетилась, попыталась высунуться из сумки и посмотреть на необычных спутников.
Но тут к их мельтешению добавился еще один звук. Мерное бренчание, будто парочка деревянных погремушек. Спина похолодела. За ней кто-то был.
Кто-то был не один. Вдоль моих следов, по всему кладбищу, почти около каждого камня поднялись высокие тени. Их лица были незнакомы, но все были обращены ко нам. И не только лица. Телега, которая так напугала меня раньше, тоже стояла здесь, посреди дороги, перекрывая путь. На ней тоже сидел призрак. Пострелянный, порубленный. Как и многие. Крестьяне, возможно, их одежды выглядели старомодно, просто. Бренчание издавал один из них. При виде него органы будто бы перекрутились и сжались. Деревянные резные браслеты, кафтан. Елисей Всеславович собственной персоной. Но ведь он ушел на листы. Разве мог он стать призраком? Нет, это все обман. И он, и Катя, и все вокруг. Это иллюзия, может, сон, может, магия, мне неизвестная. Надо бежать. Подойти ближе они боялись – с обугленных кончиков трын-травы все еще сочился дым. Ближайшие даже морщились от запаха. Бедные потерянные души. Изгнанные из тел.
- Эм... - замялась я, не слишком понимая, что стоит говорить в подобных ситуациях. – Христос воскресе?
Мне никто не ответил. Нехристи. Только Елисей, точнее призрак, синеватое подобие бывшего магистра, протянул руку, указывая на часовню.
- Эй, опустил! – крикнула я, увидев, как один из духов поднял из-под земли длиннющую косу. – Расходимся, народ! - голос нарочно стал еще громче - по примеру первого, косы подняли и остальные. - Тихий час!
Шаг назад. Они двинулись ко мне. Призрачные колеса телеги застучали часовым маятником. Еще шаг. Еще ближе. Котик словила ртом складку платья. Точно, мешает. А те все ползли. Ай, к Начальству!
– Шерстяные, взять их!
Я подхватила подол и кинулась к часовне, не имея ни малейшего понятия, что эти самые «шерстяные» могли бы сделать. Но те не покатились следом. Только дым трын-травы потянулся гуще прежнего. За спиной раздался вой, хрипы и щелчки, точно от тысячи хлыстов. Рыхлая земля проминалась под подошвами. Вот уже порог. Дверь была тяжелой, но дырявой. Кое-как вышло ее захлопнуть. Защелка заржавела, не поддаваясь. Сквозь доски рисовалась бойня.
Ворсистые нити подобно мировым струнам опоясали и обвязали округу, накрыв кладбище. Восставшие путались, падали, рвали их и тянули. Лица их исказились и стали едва различимыми, едва похожими на человеческие. Тот, кто показался мне Елисеем, теперь был скорее куклой марионеткой, чья кожа облупилась, а механизм заел, отчего и руки, и рот, и голова дергались точно их держали на непослушной леске. На запястьях вместо браслетов чернели ржавые кандалы.
Мимо него, рассекая мотки шерсти, слетела с холма телега, подскакивая над ямами, цепляясь за камни. Мертвец на ней размахивал хлыстом, не пойми кого подгоняя. Клубок вспрыгнул к нему, ударив в спину. Тот не удержался и кувырком свалился траву. Миг – телега врезалась в двери, прибив их ровненьким забором, загородив обзор. Пряжа оплела ее, сжимая, ломая в щепки. Зато и закрыться наконец получилось.
Свечей здесь не было. Только оплывший и застывший в камень воск на оплетенных паутиной кандилах. Потемневшие от времени иконы стояли, лежали на полу, не удержавшись на стенах. Облупленные фрески – святые, кто уже без глаза, кто в шрамах-трещинах, как земля пустыни, - грустно смотрели в зал. Крест под потолком потерял верхний гвоздик и свесился, перевернувшись. Только лавки да один стульчик в углу остались там, где им было положено.
Сняв сумку и отложив траву, я схватила стул и со всей силы ударила им об пол. Ничего не произошло. Даже ножка не отломалась. Сделали, заразы, на века. Ударила еще. Об пол, о стену, кинула в дверь. Чтоб мои кости такими же крепкими были!
В соседнем окне показалось лицо. И еще. Здрасьте, а взрослых дома нет. Один из мертвецов вдруг подлез внутрь и размахнулся косой. Огонёк выскочил прямо перед ней и взорвался алой вспышкой. Ветер отбросил волосы. Оставшиеся огоньки вылетели в окна. Стало темно. На улице пулеметной очередью разошелся грохот.
В досаде сжав зубы, я снова приподняла подол платья и оторвала его. Разделила на два, завязала два узелка, обмазала паутиной, положила по сторонам, словила Котика и приказала:
- Плюй!
Узелок загорелся. Теперь ко второму.
- Ты куда?
У дверей стояла Катя. Створки медленно закрылись за ней, стукнув защелкой.
- Ты снова бросаешь меня, да? – теперь уже совсем озлобленно спросила она. - Снова уходишь и снова забудешь?
- Кот...
- Ты трусиха, - продолжала она, приближаясь. - Лицемерка, дура, беспомощная...
В щель вкатился клубок.
- Стой! – крикнула я, сама не зная, кому.
Но никто не послушал. Клубок подпрыгнул, ударив Катю в затылок, хлестнул нитками, стянул. Та вскрикнула от боли. Шерстяные путы врезались ей в кожу, разрывая. Трещащий хлопок стреляющей дрожью избил меня, заставив зажмуриться. Ворсинки и серый прах хлопьями полетели на пол. Ничего больше не осталось.
Одно только последнее слово донеслось до слуха.
«Дрянь».
Узелок потух. Колени ударились об пол. Все вокруг притихло. Только пульс громыхал в ушах. Мне стало так. Тоскливо?
Надо, чтобы что-то горело? Хорошо.
Выйти? Да.
Вены обожгло. Сущность вырвалась наружу. Она видела все. И часовню, и кладбище, покрытое шерстяными нитями, изрытое взрывами, и перекошенные кресты да камни, и лес, и пустые избушки, и реку, и черное небо. Она могла бы сжечь все. Но не стала. Ей не разрешали. Пара вздохов по сторонам, царапины по стенам, хихикающий кашель.
Довольно.
Алые отблески пропали из глаз. Кожу уколола искра. В нос ударило едкой гарью. Иконы, лавки, злосчастный стул, сумка – все вокруг охватило пламя. Ну, горит же. Я подняла с пола Котика – той жар был нипочем, и активировала хальсбанд.
Нельзя оборачиваться? Да, нельзя. Но не назад, а в прошлое. Пришла пора настоящего. Прощайте, милые. Простите за все.
Вспышка света. Я вывалилась в темноту и ударилась о мрамор. К черным колоннам тек белый дым, обволакивая все вокруг. Тек он из арки в стороне. В ее полости сияла, будто огромный подвешенный воздухе опал, изящная скрипка.
- Доча? – воскликнули за спиной. Азар замер в другом конце коридора. Посмотрел на меня, посмотрел на остальных и наконец в арку. Зелень в глазах его сверкнула.
- Поздравляю, - сказал Михаил, подходя. - У нас девочка.
- А я хочу миллион долларов, - заявил Хаед.
- Вы уже? - Рафаэль глядел на блестящую флейту в руках Азара. Совершенно обычную, металлическую, с золотистым отливом.
- А что там думать, - махнул Михаил. - Хватай быстрее.
- Думать иногда полезно. Особенно головой.
Из-за угла появился Седой. Сложив руки на груди, он смотрел на нашу компанию точно родитель, заставший детей за обдиранием обоев.
Раз! Азар с размаху врезал ему флейтой по лбу. Седой упал.
- Папа! - воскликнула я, вскакивая. Котик немо открыла рот, недовольная, что ее сжали.
- Запаниковал! - шикнул он, словив меня под локоть. Рафаэль показался рядом с прижатой к груди скрипкой.
- Валим, - согласился Хаед.
Мы побежали по коридору за ним.
- Главное - не меняйтесь инструментами, не то засекут, - затараторил он. - Инструменты активируются и.
Рев сирены перебил его. Темный мрамор пола стал прозрачный. Внизу, далеко-далеко вглубь уходила бездонная воронка коридоров, лестниц. И по всем ним кипящим роем струились, кувыркались и падали, ползли и бежали темные тени, подобные тем, что окружали меня на кладбище. Высвобожденные души.
Труп, что так и тянулся за нами все это время по плитам, повернул к нам разбитую голову, беззубо улыбнулся и резко стянул Хаеда за руку. Тот не удержался на ногах, упал и оказался прижат. Тут же сверкнула сталь. Взмах клинка – и голова мертвеца слетела с плеч, скачками покатившись по коридору. Михаил носком сапога откинул хладное тело.
- Отмена, - бросил он. - Меняйтесь.
- Азар играй! - рявкнул Хаед, вырываясь вперед. Мимо нас пронеслись Взъерошенный и Брюнетка. За ними изо всех щелей выскакивали другие незнакомые старшие.
- Расстроенная! - крикнул тот, догоняя. И тут же сгреб одного из бегущих за шиворот, скомандовав: - Зовите дежурную!
- Я тя щас расстрою! – верещал Хаед, лихорадочно цепляясь за колонны, захлопывая попадающиеся двери, избивая какие-то невидимые прежде кнопки, стягивая вниз скрытые рычаги. - Я тя щас так расстрою! Чтоб вам бошки размозжило! Миш, пни брата!
Но тот уже приготовил меч, оглянувшись на друга.
- Камертон есть?
- Обломки?! – взвизгнул он, но тут я метнулась к Михаилу и сунула ему Котика.
- Держи! У вас секунды.
В который раз кожа вспучилась волдырями и горящими углями, из-под которых вырвались алые языки. Жар ухнул в пространство, заполняя собой каждый уголок. Страх и решимость замешались с чувством сладчайшей свободы, торжеством, единения с чем-то в недрах этого места. С древним пеклом, кровавыми реками, пульсацией звезд. Со всем ужасом и величием Инферно. И все это во благо.
Сквозь шум огня донеслась ласковая трель. Следом за ней подлетело тягучее пение струн. Меня схватили и оттащили назад. Алые отблески исчезли, Михаил смахнул искру с моего плеча, вернул Котика и продолжил держать рядом, не подпуская к хаосу вокруг. А хаос был. Визг и вой молотился в коридорах. Тьма и пламя замешались вакханалией. Гарь на полу породнилась с прахом – кого-то все-таки прибило. И среди этого хаоса высились три фигуры.
Спиной к спине, как по разные стороны закрытой двери, стояли Рафаэль и Азар. В сияющих перламутром пальцах первого рассветным лучом горела флейта. Побелевшие губы касались ее будто не ради игры, но в бережном поцелуе. Конечно, он не мог бы играть на трубе, такой громоздкий звук попросту не подходил тому, кто был словно создан из морской пены и едва ощутимого ветра. Свет тянулся от одежд, волос, кожи, сливаясь с темными всполохами рядом. Опаловая скрипка поглощала любой отблеск и едва виднелась во мгле. Каждое прикосновение смычка, как огниво, выбивало крохотные молнии, коротило трепетной дрожью. Их партия - трагичный надрыв и эфирная поступь нот. Точно разговор, все то, что нельзя, не выскажешь вслух, что накопилось за долгие годы, что знали лишь их струны, что не понял бы никто иной, все лилось в их мелодии, в вальсе льда и зноя, спокойствия и тревоги, безмятежности и страсти. Девятый вал и последний день Помпеи в одной картине. Вился напев, вились тени, вились искры, вился свет и вились всполохи. И все это держал, ловил и направлял, как сумасшедший художник, как нервный музыкант, несчастный Хаед.
Тонкие нити мироздания вокруг проявились. Всеобъемлющее полотно, тюрьма или дом, стянуло нас, запечатлев в своем узоре. А узоры менялись. Дрожали, рвались, извивались, сгущались и рябили. То это походило на помехи в телевизоре, то на веревочный лабиринт. Одно только радовало – армии беглых метаморфозы не нравились. Их терзало, мазало, сжимало, искажало вместе с вибрациями, не давая двинутся с места. Стоило кому-то пересечь границу света – инструменты гремели громче, отбиваясь. Не знаю, страдал ли кто-то на самом деле и насколько страшно, но, ох, вот бы мы могли поступить иначе.
Если до этого на нас в панике совсем не учебной тревоги не обращали внимание, то теперь и обращать-то не получалось. Старшие по ту сторону теневой стены ловили духов. Подкатили черные клетки. В гущу душ летели сети, кололись копья и что-то вроде гарпунов. Взъерошенный, сверкая глазами, как бешеный дворовый кот, и вовсе носился в гуще, вытягивая всех, кто попадется. Вельзевул среди них видно не было.
- Уведите Лили, - скомандовал Рафаэль, на миг опустив флейту. Азар подхватил его партию, беспокойно обернувшись. Души тернистыми тенями взмыли к потолку. Хаед ругнулся. Под пальцами его показался круг струны и задрожал волнистым барьером. Михаил словил меня под ребрами, приподнял и с размаху бросил прочь. И я в который раз, уже как к себе домой, упала в пустоту.
Примечания:
1. Возможно, это было сказано в унисон. Возможно, даже с одной интонацией, позаимствованной, а после и перенятой на родное так давно, что не вычислишь ни должника, ни изобретателя. Возможно, даже искренне. Впрочем, в последнее верится с трудом.
2. Стихи «Уйду в леса» Нил Гейман
3. Стихи «Нобелевская премия» Борис Пастернак
4. Измененный вариант песни из повести «Страшная месть» Гоголя.