Танабата

Падение — это молчаливый
разговор с тьмой. И не всегда
ты из него возвращаешься.

Тридцать шесть ступенек. Два поворота направо. Один налево. Сакура считала их машинально, будто в этих числах пряталась хоть капля порядка. Каждое движение отдавалось в теле гулким эхом — удары сердца поднимались к горлу, гул стоял в ушах, а под ногами будто не было твёрдой земли. Тело двигалось само, упрямо не слушая мозг, затуманенный паникой и надеждой, сплетающимися в плотную удавку.

Вот она — неприметная зелёная дверь, такая же, как и сотни других в этом здании. И в то же время — единственная, которая имела значение.

Её ладонь дрожала, когда она толкнула дверь — не открыла, а именно распахнула её, словно от этого зависела жизнь. Сакура ворвалась в палату ураганом — вихрь дыхания, слёз, сбивчивых движений. Мир застыл за пеленой солёной влаги в глазах, и она почти ничего не видела, кроме одного: рыжей макушки, неровно торчащей из-под белоснежного больничного одеяла.

— Таисэи... — голос сорвался, она уже бросалась к нему, рухнув на колени у кровати. — Ты проснулся... Слава Ками, ты проснулся... — шептала она, хватаясь за его плечи, гладя по рукам, пытаясь нащупать тепло, жизнь, реальность. — Я так... Я так переживала, малыш... Я больше никуда тебя не отпущу, слышишь меня? Никогда!

Слова срывались, путались — эмоции рвали грудь изнутри. Руки её дрожали, прижимая мальчика к себе всё крепче.

И только спустя бесконечно долгие секунды Сакура заметила: он не отвечал. Не шевелился. Не произнёс ни слова.

Её тело словно окатили холодной водой. Сердце застывало в груди, пальцы замерли на его плечах. Медленно, с нарастающим ужасом, она отстранилась, чтобы посмотреть ему в лицо. Чтобы... понять.

И то, что она увидела, ударило сильнее любого куная.

Таисэи смотрел в пустоту. Его глаза — когда-то живые, полные огонька, с ноткой детской дерзости — теперь были пустыми, как высохшее русло реки. Никаких эмоций. Ни слезинки, ни тени боли. Просто... ничто. Тишина и бесконечная чернота. Он был здесь — и его одновременно не было.

У Сакуры словно подкосились ноги, но она удержалась, вцепившись в край кровати. Душа заледенела, дыхание стало хриплым. Пальцы впились в ткань его простыни, оставляя следы.

— Таисэи...? — её голос почти не был слышен, он срывался и глох в груди.

Он повернул голову к ней — медленно, как в замедленном сне. Их взгляды встретились. Но даже этот миг ничего не изменил — в нём не было узнавания. Ни искры, ни тепла.

— Лучше бы я не просыпался.

Эти слова ударили, как лезвие по горлу. Пять коротких слов, что разрезали её сердце на тысячу осколков.

Она не могла дышать. Всё тело сковало ледяной хваткой. Мир сузился до этой кровати, до бледного мальчика и слов, от которых внутри всё сжалось в ком.

В этом маленьком теле теперь жила не жизнь, а выжженная пустыня. И это была её вина.

Она подвела его.

Она не защитила.

Это она должна была умереть, а не его семья.

Сакура чувствовала, как груз вины и боли раздавливает её, будто плита рухнула прямо на грудь. Дыхание стало рваным, паническим. Губы дрожали, руки бессильно опустились.

Какой она была куноичи, если не смогла спасти ни его, ни его семью, ни его детскую душу? Как она могла называться защитницей, если позволила такому случиться?

И в этом безмолвии, пропитанном её слезами и его пустотой, она поняла, что не сможет простить себя никогда.

— Тебе нужно ещё немного поспать, дорогой. Я буду прямо тут, за дверью. — Слова резали горло, застревали в нём тугими узлами. Сакуре казалось, что она произносит их чужим голосом, глухим, сдавленным. Как будто ей пришлось вырвать их из себя силой.

С трудом поднявшись с колен, она аккуратно, почти с благоговением, провела ладонью по его растрепанным рыжим волосам — таким знакомым, таким живым и в то же время... будто чужим. Его кожа была тёплой, но в этих тёплых объятиях больше не было ответного движения. Он не реагировал, не сопротивлялся, не улыбался. Таисэи был, но его как будто не было.

Она ещё раз посмотрела на него — в последний раз, прежде чем собраться с духом и выйти из палаты.

Тихо, почти неслышно прикрыла за собой дверь. И не успела сделать и двух шагов, как её ноги подкосились. Сакура обессилено привалилась к холодной стене и, не сопротивляясь, сползла по ней на пол.

Её трясло. Грудь сжимало так, что она не могла вдохнуть. Первые всхлипы прорвались, как трещины в плотине, — неожиданно, яростно. Она прижала ладони к лицу, к губам, пытаясь заглушить этот рвущийся изнутри крик боли. Слёзы текли, солёные, жгучие. Тело сотрясалось, колени подогнулись, и она сжалась в комок рядом с дверью палаты, в тщетной попытке спрятаться от мира и себя самой.

Она плакала. Плакала по мальчику, чью душу не смогла уберечь. По его родителям, чью жизнь не спасла. По той жизни, в которую они уже никогда не вернутся. Плакала по разбитым надеждам и тому ощущению всесилия, которое не единожды давала ей чакра — иллюзия, в которую она глупо верила.

Она не знала, как жить с этим. Как вернуть свет в его глаза, если сама тонет во тьме?

Ехидный голос внутри шептал, как яд, капля за каплей: «Как ты можешь спасти кого-то, если не сумела спасти саму себя? Ты сбежала, Сакура. Ты просто сбежала».

Она зарылась пальцами в волосы и едва не завыла. Всё это правда. Горькая, как сама смерть. Она ушла, сломалась и спряталась, позволила себе упасть — а теперь хочет поднять другого?

И в этой тишине, наполненной только её глухими рыданиями, вдруг возникли чьи-то тёплые руки. Осторожно, с мягким, но твёрдым усилием, они опустились на её ладони, отрывая их от побледневшего лица. И вместе с ними — голос. Тихий, с хрипотцой, знакомый до боли.

— Сакура, что с тобой?

Какаши присел перед ней и смотрел с такой тревогой, будто боялся прикоснуться сильнее, чтобы не разбить её окончательно. Его глаза — серые, усталые, и всё же наполненные заботой — бегло скользили по ней, выискивая причину её состояния.

Сакура вскинула голову, и её глаза — налитые слезами, красные, — метнулись прямо в его. Бешено, отчаянно.

— Это я виновата... — Голос дрожал, захлёбывался. Она с трудом выговорила эти слова, будто пыталась вложить в них всю боль, что жгла изнутри. — Он в таком состоянии из-за меня. Это я... всё я.

Какаши не ответил сразу. Он только медленно выдохнул — тяжело, как будто с этим воздухом уходило и его собственное напряжение.

— В этом нет твоей вины, Сакура.

— Ты не понимаешь. — Она качала головой, слёзы всё ещё текли, но голос обретал обречённое упрямство. — Ты не видел его глаза... Он будто неживой. Это я должна была защитить его, а я...

Она сорвалась, выдохнула, и уткнулась лбом в его плечо — не в силах больше держать дистанцию. А затем, с каким-то изломанным вызовом, прошептала:

— Ты же тоже это чувствовал, Какаши. Эту вину, сжирающую изнутри. Именно поэтому ты так поступил тогда, да? Ушёл. Нет человека — значит, нет и вины?

Впервые за долгое время между ними повисла гнетущая тишина, слишком насыщенная, слишком настоящая.

И в ней Сакура замерла, словно поняв, что зашла слишком далеко — или, наоборот, приблизилась к самой сути. Но в глубине души ей нужно было знать. Нужна была правда, произнесенная им самостоятельно.

Она знала его слишком хорошо, чтобы не догадываться. Хатаке всегда был именно таким — категоричным к себе и не терпящим собственных ошибок. Эти его качества она одновременно уважала — и ненавидела. К чему привела его эта принципиальность?

Он ломал свою жизнь день за днём, отдавая всего себя — и ничего не оставляя себе. В тот далёкий день Сакура ждала от него хотя бы намёка на реальное положение вещей. Хоть одно слово — и, может быть, она бы заставила его бороться за них. Или же нет?

Оглядываясь назад, она понимала: тогда они оба наделали кучу ошибок, которые даже не попытались исправить. Всю жизнь она пыталась доказать всем, что сильна, что не сломается под напором трудностей, — улыбаясь проблемам в лицо. А в тот момент, когда Какаши опустил руки, она и сама не захотела бороться.

Если любимый мужчина отворачивается и не пытается сохранить то, что вы вместе построили — зачем всё это?

Именно с ним Сакуре хотелось быть слабой. Только перед ним — открывать свои печали, только ему — позволять видеть слёзы и опираться в тяжёлые моменты.

Но все рухнуло. И в какой-то степени... им нужно было это пережить.

Какаши замер. Его плечи напряглись, и глаза на миг потемнели, словно он вернулся в прошлое, где всё начиналось. Она ударила его именно туда, где больнее всего — но не от злости, а от отчаяния.

Он кивнул. Один короткий, тяжёлый кивок.

— Да. Так я думал. Тогда. Я был уверен, что, отпустив, смогу защитить тебя от себя. От всего, что со мной связано. Я просто... отрезал боль, чтобы не чувствовать. Но...

Он не договорил. Его голос сорвался и на миг повис в воздухе, наполненном глухим гулом эмоций. Сакура смотрела на него с влажными глазами, и внезапно резко выдохнула:

— Мне понадобилось почти угробить ребёнка, чтобы понять, как ты чувствовал себя тогда. — Она сжала руки в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя полумесяцы боли, но эта боль была ничтожной. — Увидеть этот взгляд, полную пустоту... чтобы захотеть сделать то же самое, что сделал ты. Уйти. Отдалиться. Исчезнуть. Чтобы больше не причинить никому вреда. Просто... исчезнуть, Какаши.

Он не ответил сразу. Только сел рядом на пол, бок о бок. Его рука коснулась её — не навязчиво, не властно, а так, будто он просил разрешения остаться рядом в её мире, полном боли.

— Я хотел снова сдаться, Сакура. Когда тебя похитили... — он говорил тихо, ровно, но каждая фраза была как удар, как обнажение старой раны. — Я винил себя во всём. Потому что позволил себе на мгновение поверить в то, что смогу быть рядом без последствий. Я поставил тебя под удар, как мне тогда казалось. И когда узнал, что ты жива... я был рад, конечно. Но знаешь, что я почувствовал первым?

Какаши поднял на неё взгляд. В его глазах — невыносимая тоска и честность до костей.

— Я почувствовал, что не заслуживаю тебя рядом. Что не справился. Что подвёл тебя. И хотел снова исчезнуть, замкнуться, просто... стереть себя. Но знаешь, что изменилось?

Он задержал дыхание и сжал её ладонь, словно в ней была точка опоры.

— Я понял, что бегство не спасает. Оно ломает всё, что тебе дорого. Я понял, что нужно не убегать, а драться. За то, что ты любишь. За людей, за право быть рядом. За семью, которую ты выбрал.

Мягко коснулся её щёки, убирая прядь волос.

— Сакура, ты сильнее меня. Всегда была. Сражайся сильнее, чем я. Не отдаляйся, не исчезай. Им нужна ты — Таисэи, Рэну, Айри. Я... Мне нужна тоже, но если ты уйдёшь, мы все потеряем больше, чем ты можешь себе представить.

Сакура вскинула на него глаза. Сердце сжималось и билось в такт его словам. Он говорил о ней так, как никто раньше. Не как о героине. Не как о сильной куноичи. А как о человеке, который имеет наивысшее значение в его жизни.

Она накрыла его ладонь своей и впервые за долгое время — не дрожала. И прошептала:

— Я боюсь, Какаши.

— И я боюсь, — тихо ответил он. — Но это не повод прятаться. Это повод остаться.

Тишина между ними уже не звенела. Она больше не разделяла, а соединяла. Она согревала. Укрывала. Давала ту редкую, едва уловимую надежду, что где-то впереди — всё-таки будет свет.

Они просидели у двери палаты Таисэи ещё несколько часов. Где-то молчали, где-то говорили — медленно, прерывисто, будто шагали по тонкому льду. И всё же каждый сказанный вслух фрагмент, каждый взгляд, каждое молчание между словами были шагами к пониманию — не только друг друга, но и самих себя.

Сакура призналась честно — так, как редко позволяла себе даже в мыслях.

Призналась, что ей тяжело принять всё, что произошло. Что боль и растерянность не дают дышать. Что каждое действие Какаши влияет на неё так сильно, что она перестаёт думать здраво. Он может не осознавать этого, но именно он выбивает у неё опору, именно он — её слабое и сильное место одновременно.

— Я всё ещё злюсь, — сказала она тогда, почти шёпотом. — И всё ещё люблю. Эти два чувства живут во мне одновременно, и я не знаю, как с ними справиться.

Ей было страшно произносить это вслух, но одновременно в этих словах была исцеляющая сила. Она знала, что ему нужно это услышать. Как и ей — сказать.

— Я буду благодарна, если ты дашь мне время, — добавила она уже тише. — Мне нужно разобраться. С собой. С тем, что я чувствую. С тем, кто я есть сейчас... после всего этого.

Какаши молча выслушал. Без упрёков, без попытки оправдаться. Лишь с лёгкой, усталой улыбкой, в которой Сакура впервые за долгое время не увидела боли, только принятие. В его взгляде читалось: я рядом. Я понимаю. И я подожду.

И это было важнее тысячи слов.

Она не знала, как описать то чувство, что жгло в груди. Это не была лёгкость, не было облегчения — но было что-то вроде тепла. Очень слабого, но реального. Оно зародилось между ними в этой простой, честной тишине, которую они прерывали вопросами, воспоминаниями, короткими фразами, от которых кружилась голова.

Кто-то другой, глядя со стороны, мог бы сказать: они просто сидели у двери. Но только они знали, что на самом деле в те часы они оба будто собрали по кусочкам собственные отражения. Признали ошибки, которые избегали видеть. Прожили их — без обвинений, без бегства. Не замяли, не задвинули, а признали — и это стало началом чего-то нового.

Именно здесь, рядом с комнатой мальчика, ради которого она бы сгорела без остатка, Сакура поняла: она не хочет больше отступать. Не хочет жить в страхе, будто любое сближение снова обернётся болью и потерей.

Этот момент стал её точкой отсчёта. Переломом. Вектором, от которого можно было двигаться — не назад, не в пустоту, а вперёд. Медленно. Осторожно. Но всё-таки вперёд.

Какаши сдержал своё слово — он дал ей время и пространство. Но всё равно был рядом. Ненавязчиво. В мелочах.

Пока Сакура пропадала в больнице, вновь и вновь пытаясь вытащить Таисэи из тьмы, он оставлял обед на столе. Забирал с собой Рэна и Айри, гулял с ними, читал, разговаривал. Эти двое, вслед за своим другом, начали стремительно угасать — стали молчаливыми, отстранёнными. И Какаши был рядом с ними, поддерживал, приглядывал, хранил равновесие в их шатком мире.

Сакура ценила это. Ценила каждую несказанную фразу, каждый незаметный жест, каждое присутствие.

И не только Какаши.

Ино старалась бывать рядом в любую свободную минуту. Подруга не просто присутствовала — она была её опорой. И каждый раз, когда Сакура встречала её объятия, её тёплые глаза — в груди что-то отпускало. Как раньше.

Цунаде стала почти невыносимо опекающей. Постоянные причитания о безалаберности, строгий запрет на курение, уж тем более алкоголь. И хотя Сакура нехотя пообещала «прислушаться к рекомендациям», они так и не закончили тот разговор. О здоровье думать было некогда. Но ей и вправду стало легче. Физически.

Старалась больше есть. Спать. Не доводить себя до изнеможения. А главное — Таисэи пришёл в сознание. Это не сняло всей боли, но дало передышку. Дало право надеяться. Он жив. И она будет рядом, сколько потребуется, чтобы вытащить его обратно в свет. Она дала себе слово.

Но проходили дни — и Таисэи всё так же молчал. Он отказывался говорить, отворачивался от друзей, отгораживался. И становился всё более отрешённым, даже жестоким.

Сакура его понимала. Рэн и Айри понимали. Но никто из них не мог помочь, пока он сам не решит бороться.

И как бы она ни старалась держаться, сегодняшний вечер разбил её сердце.

Рэн и Айри снова пришли в палату. Они не сдавались — возвращались каждый день, неся с собой доброту, терпение и веру. Рыжеволосый мальчик всё так же игнорировал их, но ребята упрямо пробовали снова.

Сегодня Рэн взялся рассказывать о прошедшем дне. С шутками, с огоньком, втягивая в разговор Сакуру и Айри. Девушка с радостью наблюдала за ними, ловила тёплые взгляды, лёгкие улыбки — особенно ту, что мелькнула на лице Айри. Она гордилась ими. До слёз.

Пока не столкнулась взглядом с тем, ради кого всё это происходило.

Таисэи смотрел прямо на неё. И в его глазах уже не было пустоты. В них была боль. И мольба.

На долю секунды он приоткрыл рот — как будто хотел что-то сказать. Всё тело его напряглось, плечи дрогнули. Но в следующее мгновение он сжался, закрыл глаза и отвернулся. Вся жизнь, которая могла вспыхнуть в нём — погасла, оставив равнодушие. Только тяжёлый взгляд в сторону ребят.

— Вам ещё не надоело? — голос прозвучал резко, хрипловато, как израненный металл. — Таскаетесь сюда, как нашкодившие щенки.

Рэн замер, Айри в изумлении раскрыла рот. Сакура почувствовала, как внутри сжалось всё. Виновато — за них. За себя. За него.

Айри робко заговорила:

— Таисэи...

— Что тебе от меня надо? — перебил он, почти зло. — Я думал, ты радоваться будешь. Я теперь такой же, как и вы. Сиротка. Никому не нужный. Без мамы, без папы... без будущего.

Сакура резко вскинулась.

— Таисэи, прекрати. Они рядом, потому что любят тебя. Потому что хотят быть с тобой.

Он усмехнулся — злобно, почти взрослой иронией.

— Ну конечно, сенсей. Может, это ваши розовые мечты? А вы не думали, что я не хочу, чтобы вы были здесь?

Эти слова эхом отдались в её голове, пока она уже в одиночестве снова и снова прокручивала разговор.

Что-то не так.

Она вспоминала Саске, вспоминала, как он переживал гибель своего клана, своей семьи. Как прятал обиду за холодом, как бунтовал, но был живым, цеплялся за тех, кто рядом. Таисэи — нет.

Он будто камень. В нём не было ни гнева, ни крика, ни даже слёз. Только те страшные волны боли, что плескались в его глазах на долю секунды. Она точно видела — боль и страх. Но он гасил это. Сам. Сознательно. С какой-то пугающей решимостью.

Как будто боялся чувствовать. Как будто научился отключать эмоции. Сакуре стало не по себе.

Единственным человеком, к которому Сакура могла обратиться в поисках ответов, была Ино. Та, кто знала человеческие эмоции до самой глубины. Кто чувствовал людей так, как не умел никто другой. Кто через собственное сознание пропускал мысли, страхи, чувства, потери. Если кто-то и мог понять, что происходит с Таисэи — это была она.

Дорога к лавке Яманака оказалась почти бессознательной — ноги сами несли вперёд, пока внутри не стало немного легче от того, что у неё хотя бы появился план. Хотя бы кто-то, кто поможет понять.

И вот она стояла перед знакомым зданием. Чуть выцветшая вывеска, будто пахнущая прошлым стеклянная витрина, запах цветов и трав — всё напомнило о другом времени. Тихие, нежные годы. Девичьи секреты, передаваемые в букетах. Цветочные послания, наполненные символами, улыбками, первыми чувствами.

Сквозь стекло Сакура увидела, как среди живых красок и бутонов Ино стояла к ней вполоборота — и Сай, в своем неизменном нелепом голубом фартуке, аккуратно, почти благоговейно, провёл рукой по её слегка округлившемуся животу. Его когда-то каменное лицо озарилось мягкой, искренней улыбкой. В этот момент он был абсолютно настоящим.

Ино ответила ему взглядом, полным тепла. Её глаза, её губы — всё на ней сияло любовью и счастьем.

Сакура невольно замерла. В груди защемило.

Сколько же всего она упустила?

Сколько счастья, обычного, человеческого тепла — пронеслось мимо неё, пока она тонула в боли, убегала, скрывалась от себя. Они шли вперёд, а она — стояла.

Она резко выдохнула, оттолкнув навязчивые мысли, и толкнула дверь.

Её сразу окутал уют — мягкий полумрак, тёплый воздух, смешанный аромат лаванды, жасмина и свежесрезанных стеблей. Ино обернулась и, завидев подругу, удивлённо вскинула брови.

— Ого. Кто пожаловал. Всё в порядке?

— Не совсем, — честно призналась Сакура. — Можем... поговорить где-нибудь?

Ино кивнула. Они прошли в знакомую уютную комнату с татами и низким столиком. Ино села напротив, внимательно изучая её своими проницательными голубыми глазами.

— Ты выглядишь немного лучше, но все еще измотана.

— Всё может быть, — Сакура попыталась усмехнуться, но улыбка вышла мятой.

Ино не стала задавать вопросов. Она просто ждала. И Сакура заговорила. Без предисловий, без фильтров:

— Я не знаю, что происходит с Таисэи. Он давно пришел в сознание, но все еще такой отстранённый. Жестокий. Ранящий. Я пытаюсь найти хоть что-то, за что можно зацепиться, но он словно... не мой Таисэи. Я боюсь, что выдумываю. Хватаюсь за то, чего нет. Но я видела в его глазах... такие живые эмоции. Пусть на долю секунды, но они были! И я не понимаю, что происходит, Ино. Я просто устала. Устала не понимать.

Она замолчала, опустив голову. Руки дрожали.

Ино не перебивала. Только смотрела на неё. И наконец сказала, мягко:

— Дай мне посмотреть. Позволь пройти в твоей памяти, может, я увижу то, что ускользнуло от тебя.

Сакура кивнула. Через несколько минут, когда Ино «вернулась», её взгляд потемнел от напряжения. Она задумчиво провела пальцем по линии подбородка, будто перебирая варианты.

— Это действительно... странно. — Её голос был серьёзен. — Ты права, в нём что-то не так. Он не просто в горе. Это будто... блок. Или печать.

— Я его осматривала, — Сакура встрепенулась. — Проверяла чакру, состояние мозга, витальные функции. Я ничего такого не нашла.

— Может, ты и не могла. — Ино прищурилась. — А если это не физическая печать? Что, если она наложена на уровне сознания или души?

Сакура резко подалась вперёд. Её глаза вспыхнули.

— Тогда это очень многое может объяснить. Это... вот почему он так долго не просыпался! Его тело сражалось. Оно пыталось выйти из этого плена. И сегодня... сегодня он пытался сказать. Я чувствовала это! Он просил, он звал на помощь!

Она уже вскочила, словно готовая вырваться на улицу и лететь в больницу бегом.

— Я должна вернуться! Мы должны его проверить!

— Постой. — Ино поднялась, легко удерживая её за локоть. — Сакура, сейчас почти ночь. Это пока только догадки. Утром — мы пойдём вместе. Спокойно, системно, вдвоём. Сейчас ему, как и тебе, нужен отдых. Вы оба вымотаны.

Сакура всё ещё тяжело дышала, тряслась от переполнявшего её прилива надежды и адреналина. Но потом — медленно кивнула.

Она снова опустилась на татами, вцепившись в подлокотник. В груди — будто теплая вспышка.

Надежда.

— Спасибо, Ино.

— Ты всегда можешь прийти. Сколько угодно раз, Сакура.

И этой ночью, впервые за все это время, Сакура поверила: возможно, она всё ещё может спасти этого мальчика. И, может быть, саму себя.

Сакура проснулась резко — словно её выдернули из сна за шкирку. Она буквально подпрыгнула на кровати, сердце яростно заколотилось, а тревога вспыхнула внутри, как спичка в темноте. Грудь сдавило, в ушах звенело.

Она металась глазами по комнате, пытаясь нащупать, что именно её разбудило. И тогда — раздался стук. Глухой, настойчивый, почти раздражённый. Уверенный. Стук в дверь рано утром никогда не приносит хороших вестей.

С каждым ударом её пульс грохотал сильнее, кровь стучала в висках, будто отбивала тревожный набат. Руки похолодели, спина мгновенно вспотела. Она не хотела подходить к двери. Не хотела знать, что её ждёт по ту сторону.

И всё же подошла. Каждый шаг словно давался сквозь вязкий воздух. Она ощутила, как предательски подгибаются колени.

Открыть дверь. Просто открыть дверь. Это не больно. Это не смерть. Это всего лишь... дверь.

Но стоило ей повернуть ручку и распахнуть её — стало хуже.

На пороге стоял Какаши.

Он выглядел так, будто не спал. Сутулый, бледный, с опущенными плечами и застывшим, почти безжизненным взглядом. Ни привычной полуулыбки, ни ироничного прищура. Только сдержанное, глухое присутствие человека, который принёс нечто ужасное.

Сакуре очень не понравилось выражение его лица.

— Говори, — её голос хрипел, как скрип ржавой двери.

Какаши выдержал короткую паузу — и начал говорить. Медленно. Чётко. Каждый слог был как раскалённый гвоздь, вбитый в её грудную клетку:

— Таисэи... сбежал. Он украл часть секретных документов из архива АНБУ. И... его нигде не могут найти.

Мир, в котором она стояла, пошатнулся.

Сакура выпрямилась, словно от удара, и остолбенела. Губы приоткрылись, но звуков не было. Только тяжёлое дыхание. Глухая, сдавленная боль поднималась снизу вверх, как прилив.

Нет. Нет. Только не он. Только не снова...

Силуэт Какаши расплывался перед глазами, как будто она смотрела на него сквозь воду. Голос его отдалялся, становился тише, неразборчивее, будто шёл из далёкого колодца.

Она словно отрывалась от своего тела — чувствовала, как лёгкость поднимается от пяток, как будто всё внутри обесточилось.

И в следующую секунду — темнота. Резкая, как щелчок. Сакура повалилась навзничь, не издав ни звука.

Первые мгновения всё перед ней было размытым, будто кто-то наложил на мир слой мутного стекла. Но очертания палаты были знакомыми — почти до боли. Больничный потолок, кислый запах антисептика, приглушённый свет. Сакура не сразу поняла, где она. Но тело узнало раньше разума — в груди что-то болезненно сжалось.

Она медленно повернула голову и увидела напротив кресло. В нём, невероятно вымотанная и нервная, сидела Цунаде. Руки скрещены, плечи напряжены. На одном из пальцев — след от зубов.

— Рада, что ты очнулась, — сдержанно сказала она. Голос был низкий, чуть хриплый. — Нам давно нужно было серьёзно поговорить. Моя вина, что я с этим тянула.

Сакура попыталась приподняться, но сразу почувствовала, как слабость сквозит под кожей.

— Что со мной происходит? — еле слышно прошептала она, больше сжав пальцы в простыне.

Цунаде грызла ноготь — выкрашенный в тот самый вызывающий, бессовестно яркий алый. Тот самый цвет, под которым она скрывала всю свою боль, всю усталость, весь возраст. Она вздохнула. И вдруг, как будто выпустила из себя весь воздух. Говорила тихо, почти смиренно, избегая взгляда Сакуры.

— Ты беременна, Сакура.

Время остановилось. Эти слова повисли в воздухе, как глухой удар по стеклу — не сразу трещины, но уже ясно: что-то сломалось. Или, наоборот, появилось. Сакура не могла понять.

— Я... что?

— Беременна, — мягко повторила Цунаде. — Примерно недель шесть-семь, точнее сказать пока не могу.

Сакура замерла. В голове стало пусто, будто все мысли были вытерты тряпкой, как мел с доски. Только тихий звон в ушах и сердце, бьющееся в горле.

Нет, этого не может быть. Это ошибка. Это нелепость. Это...

— Цунаде, — голос предательски дрожал, — я, конечно, не ставлю под сомнение твою компетентность, но это... это бред. Я была в плену. Я два дня шла по пустыне, ползла, истекала кровью, без воды, без еды... Даже если бы я тогда уже была беременна — ребёнок просто не выжил бы. Не после всего, через что я прошла. Это просто невозможно...

— В нормальных условиях — да, ты права. Но ты не обычная женщина, Сакура. Ты владеешь невероятным уровнем контроля чакры. И, скорее всего, твой организм инстинктивно начал защищать плод. Я наблюдала это всего несколько раз за всю жизнь. Ты начала направлять чакру в область живота — стабильно, равномерно, как защитный барьер. Барьер, который гасит как физические, так и энергетические удары. Неосознанно. Это не щит — это инстинкт. Твое тело само защищало самое ценное.

Сакура слушала, но не слышала. Слова Цунаде будто пролетали сквозь неё.

Ребёнок...

Маленькая, крошечная жизнь. Внутри неё. Всё это время она носила под сердцем ребенка Какаши. Всё это время она не была одна.

Сердце будто перевернулось внутри. Она снова ощутила, как по телу расползается дрожь — но не от страха, нет. От чего-то гораздо более глубокого. От невероятного, сшибающего с ног чувства: ответственность.

Мысль пришла резко и больно: Я мама. Не когда-нибудь, не в будущем. Сейчас. Я уже мама.

И вместе с этим — страх. Страх, от которого сжимается горло.

А если я не справлюсь? Как я скажу это Какаши?

Он... он же сойдёт с ума. Он и так винит себя за каждый ее порез, каждую царапину. А теперь — ребёнок. Их ребёнок. Он отгородится. Он испугается. Сакура знает его. Она же видит, как он смотрит на нее — так, будто девушка всегда в шаге от пропасти.

И ещё один страх, другой — глубже.

А как я скажу это детям? Как они отреагируют?

Они только начали приходить в себя. Только-только начали доверять ей. Стали семьёй — пусть хрупкой, пусть не идеальной. Эта новость... она может их напугать.

Они подумают, что я их брошу. Что теперь они — не на первом месте.

— Ты сказала Какаши? — спросила она хрипло.

— Нет, — покачала головой Цунаде. — Это только между вами. Я не имела права. И не хотела — тебе нужно сначала самой понять, что это значит.

Сакура прикрыла глаза.

Что это значит...

Это значит, что теперь ей нельзя ломаться. Нельзя убегать. Она больше не принадлежит только себе.

Слёзы сами выступили на глазах. Не истеричные. А тихие, ползущие по щекам, как дождь после долгой засухи. Цунаде потянулась вперёд и крепко обняла её. По-настоящему. Не как учитель ученицу, не как куноичи куноичи — как женщина женщину.

— И пусть сейчас всё сложно, как никогда, — прошептала она. — Ты будешь прекрасной мамой. Я так... счастлива за тебя, моя девочка. Пожалуйста, береги его. И себя.

Сакура разрыдалась. Уткнулась лицом в плечо наставницы и рыдала, наконец позволяя себе быть не сильной, не собранной. А просто — женщиной, которой страшно. Женщиной, в сердце которой впервые зародилась новая жизнь.

И в этот момент, прижавшись к Цунаде, она осознала. Впустила мысль.

Я стану мамой.