Часть 3
III
Молчание продолжалось долго. Мыкола и Витаутас стояли, готовые к возможному нападению, но пока ничего не предпринимавшие. Иван и Ирина, целясь в них, не решались ни выстрелить, ни что-нибудь сказать. Наконец, Иван открыл рот:
- С какой целью вы находитесь на территории Белорусской ССР?
Витаутас вышел вперёд и ответил:
- Мы хотели скрытно перебраться в Польшу, а оттуда – в Баварию. Там бы мы попросили политического убежища у западногерманских властей. Потом мы собирались получить гражданства ФРГ.
- Нет, это только ты в Германии собирался остаться, - прервал его Мыкола, - а я хотел уехать в Америку. Там проживают украинские мигранты.
- Я вам слабо верю. – сказал Иван. – Скорее всего, вы хотели перебраться на Запад, дабы попасть на службу к ЦРУ или Ми-6.
- Хозяин, неправда это... - начал было Мыкола.
- Я тебе не хозяин. И не юли. По делу отвечай.
- Мы пробовали связаться с западными спецслужбами. – сказал Витаутас. – Они нас не услышали. Мы им неинтересны.
- А вы, бандеровцы, раз уж услужили немцам, то, может, и американцам теперь служите? – спросил Иван уже у Мыколы.
- Пробовали наши к ним обращаться. – отвечал Мыкола. - Им какие-то мутные националисты не надобны. И немцам мы служили плохо, а это значит, что мы никому не услужим.
- То есть вы просто сбежать хотели? – спросила Ирина.
- Да. Не более. – ответил Мыкола.
- А почему же вы тогда мне помогли от волков отбиться?
- А мы что, не люди, что ли? – спросил в ответ Мыкола.
- Негоже на добро злом отвечать. – добавил Витаутас.
Иван удивлённо посмотрел на них.
- Вы же бандиты. – сказал он.
- Честь и у бандитов есть. – усмехнулся Витаутас.
- Ну, есть у вас честь или нет, это уже органы госбезопасности решать будут. – сказал Иван и подошёл к обоим ближе. – А теперь сдайте мне всё оружие.
- Не неволь нас, Иван. – вдруг сказал Мыкола и приложил руку к груди. – Клянусь тебе, что зла мы боле не желаем ни одной живой душе.
- Если «боле» не желаете, то, значит, желали ранее, а может, не только желали. Следовательно, повинны вы в чём-то. Сколько трупов на вас?
Мыкола и Витаутас вздохнули: первый – расстроенно, второй – скорее раздражённо.
- Двадцать пять. – ответил Мыкола.
- Тридцать. – ответил Витаутас.
Ирина посмотрела на обоих разочарованно.
- Как же вас, окаянных, земля носит? – спросила она раздражённо. – Двадцать пять, тридцать – цифры немаленькие. Это ведь всё люди... - и тут она повысила голос. - Как можно лишать ни в чём неповинных людей жизни?!
Мыкола хотел было успокоить её, объясниться, но встрял Витаутас.
- А мы не люди!? – вскрикнул он и отринул Мыколу в сторону. – Нас жалели!? Мы же, такие уроды, не из земли, как подснежники, вылезли. Мы ведь были такими же детьми, как и вы!
- Почему ж тогда в преступники подались? – спросил Иван. – Отчего грешили супротив советской власти?
Витаутас хотел было снова вскрикнуть, но не смог – сил не хватило. Мыкола подошёл к нему и, обращаясь к Ивану и Ирине, сказал:
- Дайте нам сейчас всё рассказать. И тогда, надеюсь, вы поймёте нас и подумаете хорошенько, кто именно в данной ситуации преступник.
История Мыколы
Я родился во Львове в 1923 году. Тогда это ещё был польский город. Моя мать умерла при родах, так что остался у меня только отец. Смерть матери он, казалось, перенёс легко, ведь ему пришлось немало хлебнуть горюшка в жизни: интеллигент, он рано лишился родни, с трудом пробился в лучшую жизнь, как тут вдруг началась война – ещё та война, с Российской Империей, - и его насильно мобилизовали австрияки. Он был к боевым условиям непривычный, и четыре года Великой войны не помогли. Даже наоборот: он стал лишь больше ненавидеть войну. В 1918 году он дезертировал и тут же был мобилизован в отряд Сечевых Стрельцов – это была армия созданной на руинах двух империй Западно-Украинской Народной Республики. Повоевав там ещё с годик, он снова сбежал, на этот раз – с пленной большевичкой, моей мамой. Долго они скрывались по хуторам, прячась у добрых людей на чердаках и питаясь хуже некуда, пока армия Пилсудского не разбила сначала Стрельцов, а затем – и красноармейцев в 1920 году. Так Галиция – родня земля моего отца – стала польской территорией.
Никогда поляки нас не любили. В школе мне не разрешали говорить на украинском и говорили, что я – поляк. При этом все надписи, будь то вывеска или плакат, были на польском, который я понимал лишь наполовину. А потому в школе я учился плохо, попросту не разбирая, что мне надо делать. Отец было перевёл меня в украинскую гимназию, но и её прикрыли. А как раз в это время на улицах начали постреливать. Это были местные националисты, недовольные политикой полонизации местного населения и убивавшие польских полицейских. В ответ на это Пилсудский направил в Галицию карательные отряды. Людей часто хватали прямо на улицах, били и забирали в тюрьмы. При этом забирали часто не националистов, а простых людей, которые могли попасться карателям на глаза случайно. Моего отца один раз чуть не посадили, но посмотрели на него, поняли, что этот полноватый и подслеповатый мужичок с лысиной вряд ли может быть националистом, и отпустили его. Но тогда отец понял, что дольше он оставаться здесь не может, и в 1931-м году, когда мне было восемь, мы добились выдачи нам визы на выезд и другого гражданства. Это было гражданство СССР.
Мы поселились в Харькове. Казалось, что там можно вздохнуть спокойно: украинский язык здесь не запрещался, а даже наоборот – поощрялся, люди все были дружелюбные, атмосфера казалась добрее. Я стал учиться в местной школе и вступил в пионерскую организацию. Отец же, как его ни уговаривали коллеги – он устроился преподавателем украинской литературы в местный университет, - не вступил в партию. Это была лишь одна из многих его ошибок.
Всего через год случилось страшное: начался голод. Из колхозов приезжали исхудавшие, бледные люди, которые с ужасом в глазах рассказывали, что в селах нет хлеба, нет муки, ведь советская власть всё изымает в свою пользу. Я долгое время не осознавал всего ужаса происходящего, пока сам не стал видеть на улицах трупы. Это были люди настолько худые, будто им кожу натянули на скелет, и настолько бледные, будто их выкрасили белой краской. Плохие зубы, мутные, лишённые жизни глаза – страшно было это видеть, но именно такое я видел по пути в школу. В газетах про голод ничего не писали, а про мёртвых говорили, что причина смерти у них была другая. Мне мой одноклассник рассказывал, что его отец помер от голода, так как сам отдавал немногочисленные запасы жене и детям, и в свидетельстве о смерти написали, что сгубила его дифтерия. Отец постоянно жаловался на то, что в сельпо и на рынке не найти продуктов, причём жаловался не только мне, но и коллегам, несмотря на их попытку заставить его «не говорить лишнего». Это была вторая ошибка.
Когда голод закончился, казалось, что можно выдохнуть. И жизнь, казалось, наладилась. Но не тут-то было.
16 августа 1934 года – и эту дату я помню отлично – в дверь постучали. Отец в это время читал книгу Достоевского, если точнее – потрёпанный, едва сохранённый им экземпляр «Бесов», которые были запрещены советской властью. Отец поднялся с кресла и открыл дверь. На пороге стояли чекисты. Они коротко сказали: «Вы арестованы» и увели его. Я, помнится, побежал за ним, но меня остановил другой чекист, который сразу увёл меня в дом и стал допрашивать. Я брыкался, плакал, а он, с присущей только чекистам холодностью и отстранённостью, спрашивал: «Что твой отец говорил про советскую власть? Что твой отец говорил про товарища Сталина?», на что я ему кричал: «Какая, к чёрту, советская власть?! Верите папу!». Он меня не слышал. Прижав мои руки к столу, он пригрозил, что меня заберут и будут допрашивать холодной водой. В слезах, с затуманенным разумом, я подписал какую-то бумагу. Отречение от своего отца. Такое могла выдумать только подлая советская власть.
Потом я узнал от знакомых отца, что ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Польши. И это было просто смешно: мой отец слова-то по-русски не знал, не то что по-польски.
Меня приютил знакомый папы по работе, преподаватель словесности.
Меня, слава Богу, не выгнали из пионеров, но начали косо посматривать. Все те «друзья», которых я успел завести за время жизни там, отвернулись от меня. Учителя стали игнорировать. Кто-то, быть может, действительно меня ненавидел, как «сына врага народа», а кто-то, скорее всего, боялся со мной связываться, чтобы тоже не оказаться в подвалах НКВД. Но тогда я думал, что меня все ненавидят, и я стал презирать людей вокруг. Лицемерные, лживые сволочи, что клялись в верности Сталину, заморившему людей голодом и забиравшему невинных людей в бесчисленные лагеря где-то в необжитой части России. Неужто они серьёзно ненавидели одиннадцатилетнего ребёнка, который ничего никому сроду не делал? Вскоре меня и из пионерии выгнали, и тогда я со злостью кинул председателю в ноги этот чёртов значок с Лениным, а потом сорвал с себя красный галстук и кинул его в лицо одному бывшему «товарищу». Но мало мне было бед: в 1937 году моего нового опекуна тоже репрессировали, причём по статье 54 Уголовного кодекса УССР – «О контрреволюционной деятельности». За то, что он преподавал украинский, а значит служил целям националистической буржуазии. Боже, какой бред... Меня исключили из школы, причём сделали это публично, осудив меня в актовом зале перед почти всей школой. В тот раз я не отрёкся от опекуна, и меня мои же учителя обвинили в пособничестве врагу народа. Причём, видимо, чтобы поиздеваться надо мной, они говорили на русском и ещё спрашивали, нужен ли мне переводчик. И это люди, что раньше говорили на одном со мной языке, но изменившие себе, когда изменилась политика государства. Я тогда, устав терпеть, разразился гневной тирадой о том, что они – истинные враги народа, которые не знают своего языка. Когда меня попытался усмирить председатель пионеров, я ударил его по лицу. Так я получил привод в милицию, а затем был определён в приют.
В приюте мне тяжко жилось. Из еды были жалкие щи с чем-то, что должно было быть картошкой и мясом, но напоминало скорее очистки от картошки и недоваренное, сырое мясо. Были ещё худая каша, краюха чёрствого хлеба и прочая гадость. Спал я на жёсткой кровати с дырявой простынёй, и мне каждую ночь в тело впивались острые пружины от матраса. Некоторые ребята, с коими мне пришлось жить несколько лет, были практически уголовниками: отбирали еду и одежду, били. Меня это редко касалость, но каждый раз получал я по полной. Так я и жил два года.
В 1939 году меня усыновил, как ни иронично, чекист. Лицо у него было доброе, да и сам он желал мне только добра. Женушка его – девушка молодая, худенькая – тоже старалась проявлять ко мне заботу. Однако я, отвыкший от проявления доброты, отвергал их. Скоро определили меня в университет, на филологический факультет, но туда я ходил без какого-либо желания. Все эти молодые и весёлые ребята-студенты казались лишь глупцами, а преподаватели – лжецами. Постепенно свыкся с мыслью, что жить мне здесь придётся долго, и, коли мне судьба не дала подохнуть, надо привыкнуть. Потом пришло новое горе: моего опекуна мобилизовали, сначала отправили в Польшу, потом – в Финляндию: там он руку отморозил и ногу потерял, вернулся инвалидом. Конечно, я его не любил, но даже его мне стало жаль: верный слуга режима, он сам и пострадал из-за этого режима. Спрашивал я его: «На кой чёрт вас отправили в Финляндию?», а он говорит: «Освобождать финнов. Так надо было...». Спрашивал у преподавателей, у товарищей по университету, зачем наши войска пошли в Польшу, в Финляндию. Они отвечали: «Так надо было». И тогда я впервые почувствовал страх: казалось, я один считал это неправильным, преступным, один думал, что нельзя вводить войска в другую страну под предлогом освобождения народа, если этот народ не просит этого. Казалось, что все думают иначе. Мне стало страшно за себя, ибо эта система, которая сделала все, чтобы сделать меня её врагом, рассредоточилась вокруг меня огромным строем и готова вот-вот раздавить...
И тут наступил 1941 год.
Я видел, как они бегут. Напуганные до чёртиков красноармейцы бросали винтовки и автоматы прямо на улице. Я было остановил их:
- Куда вы?
А они, напуганные, говорили:
- Как «куда»? От немцев! Они город взяли. И ты беги!
И они убежали, перепрыгнув через забор. Только их и видел. Вокруг всё стихло. Ранее гремевшие взрывы и выстрели смолкли в один миг. Зато из центра города послышалась музыка.
Я пошёл в самый центр города, где немцы, одетые во всё серое, под бодрый марш шагали по площади. Были такие граждане, которые махали им, дарили цветы. Словом, встречали их, как освободителей. Один немец – видно, немного подвыпивший – встал на моём пути и крикнул:
- Большевик kaput! Савецкая власть канец! УкрАйна!
- УкраИна, неуч. – злобно поправил я немца.
Он, кажется, не обратил внимания на это. Я же быстро пошёл к себе домой.
Нас с семьей не успели эвакуировать, а потому мы остались в оккупированном городе. Что делать дальше, мы не знали. Опекун предлагал уйти к партизанам, но куда ж он без ноги уйдёт? А оставить его мы не могли. Полдня решали, что делать. И вдруг к нам постучали. Я понял, что и в этот раз от дверного стука на стоит ждать ничего хорошего. Опекунша открыла дверь – на пороге стоял немец.
- Хозяйка! – крикнул он грубым голосом с диким акцентом. – Выходи ты, твоя семья тоже выходить! На улицу! Быстро! Schneller!
Он держал наготове автомат, а потому мои опекуны решили не рисковать. Мы все вместе вышли на улицу. Мы влились в общую колонну людей, который куда-то вели. Я боялся. Я не знал, куда нас ведут немцы, пока не услышал вдалеке крики и выстрелы. Тут-то я понял, куда нас ведут. На смерть.
Колонна людей была плотной, по разным сторонам её шли немцы и местные с белыми повязками на руках, говорившие, что все должны держаться ровно, что любой шаг в сторону считается за побег и будет караться огнём без предупреждения. Однако вскоре мы вышли за пределы города и оказались в лесистой местности. И я забыл обо всём: о несчастных опекунах, которых я никогда бы не подумал, как о родителях, о немцах, что могли пристрелить меня, о плотности колонны. Мною двигало одно желание – попытаться выжить. Я постепенно придвинулся к боковой стороне колонны, где конвоиров было не так много, и рванул в сторону. Вместе со мной рванули ещё храбрецы, и разозлившиеся немцы открыли огонь. Казалось, что вот сейчас они попадут, и я паду без чувств, но пули чудесным образом облетали меня. По итогу я был единственным беглецом, кто скрылся.
Меня окружал дремучий лес. Одни деревья с опавшими листьями вокруг. Дело было осенью, а потому было достаточно холодно, и я, не захвативший с собой даже пальтишко, сильно мёрз. Из припасов у меня с собой ничего не было, а потому я начал искать ягодные кусты да грибы. Ничего из этого, правда, не нашёл поначалу, а потом нашёл какие-то красные ягодки. Съел их, и меня тут же вывернуло наизнанку. Только потом узнал я, что это волчья ягода была и что она опасна для организма, так что мне лишь чудом повезло не умереть. Потом нашёл подосиновик, который я уже смог точно распознать, и сорвал пару штук. Конечно, грибы надо срезать, а не срывать, но у меня толком не было с собой ножа. Сел я где-то под осиной, нашёл несколько сухих веточек и кое-как разжёг костёр своими руками. Проткнул пару грибов одной острой веткой, зажарил и съел. В животе потом стоял гул, но я перетерпел и уснул.
А наутро меня разбудили, ткнув мне в бок винтовкой. Я встрепенулся и собрался было удирать, как вдруг заметил, что те, кто разбудил меня, не похожи не немцев. Они были одеты в незаурядные серые пиджачки и куртки, на головах носили мазепинки, а оружие у них было вперемешку немецкое и советское (немецкое я распознал, так как такого я у наших солдат не видел). Мужик с густыми чёрными усами спросил меня:
- Беглый ты?
- Я-то? Да, беглый. А вы кто?
Мужик поправил мазепинку и спросил в ответ:
- Знаешь, что такое ОУН?
ОУН? Не знал. Слышал, конечно, но очень смутно, да и то это было в далёком детстве, ещё в Польше.
- Нет, не знаю. Украинские националисты? – спросил я. – Те, которые польских жандармов убивали?
Мужик удовлетворительно кивнул.
- Да, мы это. А зараз мы пришли всю Украину освободить. И ты с нами иди.
Конечно, не было причин им верить. Однако я на тот момент натерпелся в жизни от самых разных властей, и эти ребята, что первыми сказали о необходимости освобождения моей страны, показались мне спасителями моего положения. Я решился пойти с ними.
Мужика звали Сизый. Вообще, это вроде как было его прозвище, а реального имени его я не знал. Он, как и его товарищи, был довольно неопрятен: с пыльным небритым лицом, с помятой одеждой, с руками, измазанными землёй. Но вот чего нельзя было отнять у них, так это огня в глазах и уверенности в речах. Они мне рассказали вкратце, что пришли сюда вместе с немцами, но, в отличие от них, они пришли Украину освободить, а немцы – так, лишь инструмент добычи контроля над территорией. Но теперь, когда они попытались осуществить свой план, немцы дали отпор. И теперь националистам ничего не оставалось, кроме как воевать против армии, захватившей половину Европы. Сизый также вкратце пересказал мне цель организации – создание Независимой и Единой Украинской Державы от реки Сан до самого Кавказа. Я был одновременно изумлён и озадачен. С одной стороны, планы грандиозные, с другой – слишком уж нереалистичные. Я не побоялся указать на последнее, на что Сизый ответил: «Лучшая цель – та, которой кажется невозможным добиться».
Я же рассказал им свою историю, и меня за это радушно приняли, ибо у них у всех были личные счёты как с польской, так и с советской властью. Мне выдали оружие и начали обучать основам – стрельба, ближний бой. Обучали также и навыкам разведчика, ибо нужно было ещё уметь добывать информацию. Местный врач по фамилии Осипович даже обучил меня основам немецкого, ибо сам обучался в медицинском университете в Берлине. Через два месяца упорных тренировок я был готов.
Именно тогда, когда я закончил обучение и дал клятву верности своему народу, до нас дошла прекрасная новость: немцы потерпели поражение под Москвой. Сизый объяснил, что это означало конец мифу о непобедимости немцев и что самое время наносить им удары в тылу. Начались несколько месяцев непрерывных диверсий: мы нападали на немецкие колонны, взрывали их, забирали у мёртвых солдат оружие и припасы. Выступали мы и открыто: в марте 1942 года мы вступили в бой с немецкими войсками в селе где-то под Сумами и смогли выбить их оттуда – благо их немного было. Так под нашим контролем оказалось целое село. Сизый созвал местных на собрание и с крыльца здания администрации зачитал им с пожелтевшего от времени и влаги листа бумаги «Акт о независимости Украины». Некоторые селяне обрадовались этому, однако половина восприняла это безразлично. Я не поленился послушать, что говорит простой люд, и узнал, что они попросту не понимают, кто мы такие. Более того, почти у всех здешних были родственники среди красных партизан, и они, само собой, помогали им, а нам помогать им было незачем. И тут впервые перед нами встал вопрос о взаимодействии с большевицкими партизанами. Они ведь тоже таились в лесах и так же устраивали диверсии против немцев, но боролись-то мы за разные идеи. И, дабы исключить возможность конфликта, мы решили, воспользовавшись затишьем, поговорить с красными партизанами.
Встреча произошла в глубине леса. Я был одним из двух повстанцев, сопровождавших Сизого на случай непредвиденных обстоятельств, вторым был парень по фамилии Никитенко – человек весёлый и бравый. Партизаны выглядели во многом лучше нас: одетые в обычную деревенскую одежу, они были чище и смотрелись лучше, да и вооружения у них было больше. Сизый начал разговор с главой партизан, бородатым мужиком по прозвищу «Батька». Если вкратце, то они договорились не мешать друг другу, но и не сотрудничать, а просто держаться в стороне. Когда встреча закончилась и мы пошли назад в село, я спросил у Сизого, почему он согласился с этим условием. Он сказал: «Нам нельзя воевать на два фронта, иначе мы проиграем. Пока что договоримся с партизанами, а затем, когда немцы ослабнут, разобьём их, а после – партизан».
Вскоре немцы вновь начали наступление и выгнали нас из села, поскольку оружия и боеприпасов у них было больше. Потерпев в этой схватке поражение, мы отошли далеко к Полесью. И будто нам было мало столкновения с немцами, в которых мы потеряли некоторое количество членов отряда, так ещё и в лесах Полесья близ Олевска мы столкнулись с другим врагом. Дело было так: мы разбили лагерь в самой чаще леса, где нас никто бы не отыскал ночью, ибо из-за быстро таящего снега наши следы терялись. Мы вырыли себе небольшие углубления в земле – импровизированные землянки – и утеплили их сеном, которые мы, каюсь, выкрали у одного селянина. Пока остальные спали, вокруг них стояли часовые в количестве трёх человек, которые через каждые три часа сменялись. Меня разбудили уже под утро. Небо было ещё тёмным, но по краям небосвода уже виднелись светло-синие полосы. Глаза мои слипались, сам я еле стоял, к тому же я продрог от лежания на земле, даже несмотря на всё то сено, которое я под себя постелил. Тем не менее, я взял винтовку твёрдой хваткой и начал смотреть по сторонам. Была темнота – хоть глаз выколи. Только изредка виднелись во тьме среди худеньких деревьев некие силуэты, которые тут же пропадали, стоило лишь протереть глаза. И тут я, уже почти засыпая на ходу, услышал треск ветки. Другие часовые, кажется, не придали этому особого значения, но я напрягся и направил винтовку в сторону, откуда был звук. И тут раздался выстрел. Один часовой упал замертво. Мои товарищи, что словно и не спали, вскочили и схватили оружие. Я лёг на землю и начал стрелять в сторону деревьев, откуда виднелись огни из автоматов. Сам я, по моим собственным подсчётам, положил около пяти стрелков. Когда стрельба со стороны деревьев кончилась, мы услышали, как стрелявшие – вернее, те, кто остался не ранен – убежали, спотыкаясь и сталкиваясь с деревцами.
Мы подобрали нескольких раненых. Когда Осипович по-немецки спросил, кто послал стрелков, один стрелок, раненый в руку, ответил:
- Вы чего, братья, не признаёте? Украинцы мы!
Мы все озадачились.
- Какие украинцы? – спросил Сизый. – В нас зачем стреляли?
- Так вы бандеровцы. Нам глава приказал вас стрелять.
- Какой глава?
- Бульба.
Мы все, пусть и напуганные внезапной атакой, засмеялись.
- Бульба? Ты ещё скажи, что он Тарас. – сказал, смеясь, Никитенко.
- Да, так и есть. – ответил раненый.
- Заткнитесь! – приказал нам Сизый, и мы тотчас смолкли. – Точно. Забыл вас предупредить, бойцы: в Полесье действует армия под командованием Тараса Боровца по прозвищу «Бульба», и солдат его называют «бульбовцами». Они тоже украинские националисты...1
- А на кой чёрт они тогда на нас нападают? – спросил нетерпеливый Никитенко.
- Потому-что у нас различаются взгляды на то, какой будет свободная Украина. – просто ответил Сизый.
Раненых решили не лечить, поскольку медикаментов не хватало даже на своих. Поэтому мы добили пленных, оставили их тела в овраге неподалёку и ушли.
К октябрю 1942 года мы прошли до Полтавы и набрали ещё около ста добровольцев в наш отряд. Все они были середняки, недовольные тем, что у них отбирали хлеб сначала большевики, а потом и немцы. И вот, когда мы обосновались близ Семеновки, до нас дошла новость, что решением ОУН была создана Украинская Повстанческая Армия, которая должна вести организованную борьбу с немцами. Теперь мы обязаны были носить на рукавах красно-чёрные повязки – символ новой армии. Военная жизнь продолжалась, как прежде: мы так же нападали на немецкие колонны, правда, делали это в меньшей степени, чем раньше, из-за чего Сизый негодовал. Изменилось ещё отношение к местным жителям: теперь мы обязаны были выискивать среди них евреев и расстреливать их, ибо, как писали из главного штаба УПА: «Жиды – главная опора большевизма и исконные враги украинского народа». Сизый, казалось, был не против этого, как и другие бойцы, а вот я сомневался: я видел много евреев на своём веку, и они были порядочными людьми, ничем не отличавшимися от украинцев, русских или поляков. А потому я если и убивал евреев (а убивать было надо, ибо это был приказ), то только мужчин, способных воевать. На женщин и детей рука у меня не поднималась. И мало того, что это было крайне жестоко, так ещё и красные партизаны стали выражать недовольство такими карательными операциями. Сизый пытался договориться, но вскоре на его беду пришёл ещё один приказ: бить советских партизан. Так случилось то, чего Сизый боялся – война на два фронта.
Мы атаковали первыми, но вскоре стало понятно, что силы неравны: у партизан было больше оружия и больше людей, чем у нас, повстанцев. Началось тактическое отступление, и мы ушли из Полтавской области и, гонимые в спину, переплыли Днепр и оказались в области Черкасс, а затем – Винницы. За время боёв с советскими партизанами и сражений с немцами отряд потерял половину состава. Нас осталось всего пятьдесят человек.
И вот мы оказались в Западной Украине. Здесь мы, вымотанные боями, соединились с отрядом Воробья. То был высокий мужчина со светлыми волосами. Он горячо здоровался с нами, предлагал выпить и закусить, а потом, когда Сизый напомнил, для чего мы пришли, Воробей принял спокойный вид и сказал, что он здесь командир, а Сизому за его боевой труд он даёт звание полковника. В отличие от Сизого, Воробей вообще не волновался насчёт войны на несколько фронтов, а ведь он воевал с ещё одним врагом – польскими партизанами. Посему мы стали часто наведываться в сёла, где проживали поляки, и искать партизан. Вскоре простые поиски переросли в убийства мирных граждан. Греко-католический священник, что был приставлен к отряду Воробья, проповедовал нам идею того, что поляки – это ещё одни враги украинского народа и что их нужно уничтожать. У всех бандеровцев было особое приветствие – «Слава Украине!», ответом на которое была фраза: «Героям слава!», а священник добавил ещё две фразы: «Слава героям!» и ответ на неё: «Ляхам смерть!». Ляхи – это мы так поляков называли. Вы, наверное, думаете, что и я убивал. Ну, каюсь, грешен: десять человек всё же убил. Но могу оправдаться: а что я ещё мог делать в условиях, когда даже священник и врач – те, кто не должен убивать из принципа - убивали? Но я старался, опять же, убивать мужчин – тех, кто мог пойти в польские партизанские отряды. Сизому не нравилось то, что мы делали. Он вопрошал: «Зачем бить баб и детишек? Не они же нас угнетали», на что Воробей отвечал ему: «Эти бабы родят детей, которые вырастут и будут нас угнетать». Сизый же был непреклонен: «Пока мы бьём тех, кто лишь может стать врагом, остаются без внимания реальные наши враги». Летом 1943 года мы, бывшие члены отряда Сизого, вместе с ним решились выйти из отряда Воробья, но тот пригрозил нам, что нас ждёт трибунал. Мы задумали от него избавиться.
Однажды нам представился для этого удобный случай. Воробьем была запланирована атака на не дававший нам покоя отряд Армии Крайовой2. Нас было больше, чем их, да и оружия у нас было больше, так что мы надеялись на успех предприятия. Сизый же запланировал время перестрелки "случайно" убить Воробья. Исполнителем плана был выбран Никитенко, так как он почти всегда стрелял без промаха. И вот, в один сентябрьский вечер, мы пробрались к месту расположения поляков. Они, казалось, расслабились: кто спал, кто затягивался табачным дымом из самокрутки, кто сидел, задумавшись глубоко. Идеальное положение для нас. Мы расположились за деревьями, так, что нас не было видно. Мы планировали стрелять из-за деревьев, дабы поляки не понимали, куда палить в ответ, и Воробей уж было приготовился начать стрельбу, прицеливался в, по-видимому, командира отряда поляков...
Как вдруг, не успел Воробей выстрелить, началась пальба. Правда, не из наших винтовок. Мои товарищи вдруг начали падать замертво, сгинувшие от неизвестно откуда прилетевших пуль. Но, стоило мне поднять голову, как я понял, откуда летели пули. На деревьях, притаившись, сидели снайперы, которые без всяких проблем стреляли в беззащитных нас. Я быстро среагировал и начал стрелять из своего ППШ по сидевшим на деревьях полякам и даже умудрялся попадать. Но в это время те поляки, что были на земле, оказались в полной боевой готовности и начали палить по нам. Я чуть под пули не попал и еле успел спрятаться в кустах, откуда и продолжил вести стрельбу. Мои товарищи сделали то же самое. Краем глаза я заметил, что Никитенко ранен в руку и не может стрелять, поскольку кровь льётся ручьём и он пытается её остановить, как может. В ту секунду, пока затихли выстрелы, я выскочил и прибежал к Никитенко, после чего достал из кармана прибережённую на всякий случай повязку и обвязал ей его руку. Пока я это делал, он говорил мне, тяжело дыша:
- Я не смогу убить Воробья... Убей ты.
Я, может, и был бы против сам отнимать жизнь человека, да ещё и земляка, но, поняв, что я итак по локоть в крови, решился действовать. К моему счастью, Воробей оказался впереди и, более того, он не замечал ничего позади себя и отстреливался от поляков, крича:
- Вороги проклятые!
Поляки будто не убывали, а лишь увеличивались в своём числе. Всё стало ещё хуже, когда в нашу сторону начали прилетать гранаты. Одна такая прилетела близ меня, и я от взрыва ненадолго ослеп и оглох, но не отпустил ППШ. Видя Воробья лишь как мутное пятно, я, тем не менее, прицелился и дал по нему очередь. Пятно исчезло из моего поля зрения. Я поспешил спрятаться в кусты и попытался протереть глаза и уши, но ничего не помогало, и я потихоньку закрыл очи и погрузился в небытие.
Меня привёл в себя сидевший неподалёку Никитенко. Он здоровой рукой врезал мне по лицу, отчего я моментально вскочил.
- Бой кончился. – сказал он кратко.
Я посмотрел вокруг. Среди деревьев лежали, все в крови, мои павшие товарищи. Обходя их и стараясь не наступить, ходили те, кому повезло выжить, и собирали мёртвых, чтобы похоронить по-человечески. Я встал на ноги и, покачиваясь, пошёл искать Сизого. А тот оказался неподалёку – он стоял в стороне и допрашивал взятых в плен поляков, которые, с избитыми до крови лицами, смотрели волками и ничего не говорили. Когда я подошёл и встал близ одного пленного со светлыми волосами, роскошными усами и залитым кровью правым глазом, он плюнул мне в ноги и сказал:
- Холерны маньяки... (Чёртовы маньяки...)
- Чего сразу маньяки? – спросил я рассеянно.
- То ты мою жену в Антоновке замордовал (Это ты мою жену в Антоновке3 убил). – сказал он хриплым голосом.
- Я не был в Антоновке.
- Бил, не бил – ниважне. Вшисце бандеровци то маньяки та мордерци. (Был, не был – не важно. Все бандеровцы – маньяки и убийцы).
- Не обращай внимания. – сказал мне Сизый. – Они все зараз злые.
- Командир, скажите, - обратился я к нему, - вы бы убили женщину или ребёнка, если он или она - польского происхождения? Или русского? Или еврейского? В общем, не украинского. Убили бы?
Сизый несколько задумался, поморщил нос и сказал:
- Я бы попытался обойтись без этого.
- Получалось обойтись к сегодняшнему дню? – спросил я уже конкретнее.
- Не всегда. Но я никогда не опускался до Воробья. Поляков надо выгнать с земли, а не загнать в землю. Пускай они шуруют к себе и там плодятся, а мы будем сами.
- Кстати, а где Воробей?
- Убит. Твоими стараниями, к слову. Я видел. Молодец, Мыкола.
Я посмотрел себе под ноги.
- Меня кто-нибудь подозревает?
- Никто. Не все здесь такие глазастые, как я. Радуйся.
И Сизый продолжил допрос пленных. Я же пошёл помогать разгребать трупы.
По итогу мы сложили все тела в небольшой овраг неподалёку. Поскольку нашего священника тоже убили, то отпевать убиенных пришлось одному моему товарищу, который кончил семинарию.
- Умолкло торжество житейской суеты, - говорил он глухо и твёрдо, - ибо души покинули свои обиталища, а плоть обратилась в прах. Сосуды си обезглавлены, бесчувственны, мертвы, и, придавая их земле, молим Господа даровать душам убиенных вечный покой...
Я почти не слушал, а лишь наблюдал, как тела постепенно засыпают землёй. Я и сам их закапывал. Докончив закапывать своих, мы отдельно похоронили убитых в бою и застреленных после допроса поляков. В плен к нам, помимо партизан, попал и ксёндз, а потому мы заставили его отпеть его земляков, после чего застрелили и его и закопали все тела. Конечно, было очень лицемерно то, что мы позволил отпеть тех, кого сами и прикончили, но это был приказ Сизого, ибо, по его словам, надо было проявить уважение хотя бы к мёртвому врагу.
Осенью 1943 года поразила нас новость: русские освободили Киев. Недалеко оставалось от места, где мы находились, а потому мы не засиживались подолгу на одном месте и часто переходили с места на место. Командиром после гибели Воробья, об истинной причине которой никто не знал, стал Сизый, и наши вылазки против немцев вновь возобновились. В это-то время я и добыл себе этот китель немецкий. Старый порвался, а новый добыть было проблематично. Посему я просто снял его с убитого мною немца, спорол немецкие отличительные знаки и нацепил красно-чёрную повязку. В остальном быт наш был труден: жили мы в сырых землянках, спали на соломе, готовили в общей кастрюле на костре, при этом постоянно развеивая дым, чтобы нас не обнаружили. У нас почти не было зимнего обмундирования, так что мы воровали его у немцев, что, правда, получалось не всегда. Еду в ограниченном количестве мы получали из рук крестьян, которые, правда, отдавали свои припасы с большой неохотой. Впрочем, были и те, кто нас искренне поддерживал в нашем нелёгком деле, и такие, как правило, уходили в наш отряд. Мы никогда не знали недостатка в бойцах, хотя их, конечно, могло быть и больше. По ночам спалось многим плохо: никто не знал, что принесёт новый день – выживание или смерть от пули. Я же каждую ночь пытался молиться, не зная, как правильно это делать, и просил у Господа одно лишь: помочь выжить завтра. Бог меня слышал, и, возможно, это одна из многих причин, по которым я остался жив.
Летом 1944 года ситуация для нас наступила трудная: Красная Армия 27 июля освободила Львов. Немцы были практически полностью вытеснены из Украины. Мы их, конечно, били во время их отступления, но толку от этого было мало: красноармейцы их уже побили до нас. А сами Советы снова пришли на нашу землю, и мы поняли одно: наша миссия не окончена. Да, всё было не так, как мы хотели, но никто и не думал, что будет легко. Один враг ушёл, а его место занял другой. Тевтонцев вытеснили красные. И пусть последние были сильны и решительны, но мы сдаваться перед ними не собирались. Наш бой только начался.
И мы начали бить советских солдат. Мы устраивали засады на казармы и патрули, нападали неожиданно и тогда, когда враг был менее готов к бою. Советские солдаты были лучше немцев: они умело отбивались и стояли насмерть, упорства в бою им было не занимать. Однако и мы не лыком шиты: мы били до тех пор, пока у нас не кончались силы или пока не приходило подкрепление противника. Но к этому моменту мы успевали убить как минимум пять солдат. После мы отступали в лес, разделившись, чтобы врагу было труднее нас преследовать. Скрывались на деревьях и в кустах. Жилище мы себе оборудовали следующее: близ одной реки мы выкопали глубокую яму и соорудили в ней деревянные стены и полы, создав двухэтажное строение со скрытым выходом наружу. Мы называли его крыивка. Внутри были нары для сна, печка для обогрева и готовки, а также радио, чтобы узнавать о происходящем в мире. В крыивке-то мы и прятались.
Жизнь это была тяжёлая, и тянулась она для меня целых пять лет. Страх за свою жизнь не прекратился, ведь отряды НКВД сновали по лесу день и ночь, не давая нам покоя. Наши партизаны никогда не сдавались в плен, хотя Советы и пытались их брать. Но каждый боец перед поимкой успевал выстрелить себе в голову или воткнуть нож в какую-нибудь часть тела, и его сотрудники НКВД находили уже мёртвым. Солдаты наши стрелялись по той причине, что никто не знал, сможет ли продержаться долго во время пыток и не сдать своих. Я же не хотел умирать, а потому всегда старался не попасться и не быть загнанным в угол. Всё это вызывало у меня постоянное расстройство. Кроме того, влияло на меня и проживание в крыивке, где было мало воздуха. Из-за всего этого я, бывало, начинал задыхаться в ночи или впадал в страшное уныние. Рутина съедала меня. Каждый боевой день казался бесконечным, затянутым, а ночи казались слишком уж скоротечными. Но другой жизни я уже и представить не мог. Я прекрасно понимал, что, скорее всего, я уже не смогу зажить нормально, не смогу найти себе родную душу. Единственный, кто был мне родным, - мой автомат, который, конечно, души не имел. Люди из моего отряда были моими товарищами, вместе с которыми я боролся ради общего дела, но не более. Даже Никитенко – парень весёлый, азартный на карты и умеющий при случае рассказать шутку – был скорее товарищем, нежели другом. Такое простое чувство, которое характерно для каждого, которое было мне не ново и теперь полностью мной овладело – одиночество.
Впрочем, однажды ситуация изменилась. Причём самым неожиданным для меня образом.
В одной деревне, что была километрах в двадцати от нашего схрона, жил, казалось бы, обычный сельский учитель младших классов. Он преподавал детям языки и историю, был парнем молодым, красивым, задорным и, самое главное, умеющим находить общий язык с людьми. А ещё он, разумеется, был коммунистом. Более того, он был активистом и распространял большевистскую пропаганду среди крестьян. Этого нам было не надо. И Сизый решился на ликвидацию учителя. Дело, казалось, простое: мы уже выходили в деревни по ночам и тихонько убивали милиционеров и сотрудников спецслужб. Правда, сам я в этом участия не принимал – выбирали для таких миссий чаще всего Никитенко. Но тот умудрился к тому времени травмировать руку, и мне, как человеку, умеющему неплохо стрелять, владеть ситуацией и, более того, быть тихим, доверили ликвидацию учителя. Хотя все прекрасно знали, что я убивать не любитель, но Сизый почему-то доверился мне. Делать нечего – пошёл. При себе я имел пистолет ТТ и нож. Я должен был подстеречь учителя у его дома – он, как сообщали наши разведчики, часто выходил на улицу покурить ближе к первому часу ночи – и убить его метким выстрелом в голову или ударом ножом в шею, после чего скрыться. Когда часы пробили одиннадцать, я выдвинулся. Окольными путями я добрался до забора того дома, где жил учитель. Я перебрался через забор и, оказавшись у него во дворе, спрятался близ его входной двери. И вот, ровно в один час ночи, он вышел. Светловолосый, в пенсне, в белой рубахе и в чёрных брюках, он стоял подле крыльца и курил сигарету, глядя вдаль. Я уж приготовился убить его, но вдруг одна мысль остановила меня: а кто он, в сущности, такой? Он не чекист, что забирает моих сограждан в Сибирь, не военный. Он простой учитель. Да, активист, но он учит детей. Более того, я увидел на его руке клеймо из цифр. Он был узником концлагеря. И я вдруг понял: его мне не убить. Слишком поздно. Я успел увидеть в нём человека. В бою не успеваешь разглядеть во враге такого же, как и ты, человека, а тут мне хватило времени. Я не смог выстрелить, я не смог напасть с ножом. Я остался сидеть там, пока учитель не зашёл обратно в дом.
Я уж было собрался пострелять в воздух и сбежать, по возвращении соврав товарищам, что меня спугнули милиционеры, как вдруг меня остановил женский голос:
- Далеко собрался, партизан?
Я обернулся, встал в стойку и выставил пистолет, готовясь выстрелить. Во дворе, в свете окна стояла молодая девушка среднего роста с огненно-рыжими волосами, одетая в униформу НКВД. «Чёрт! Чекист!» - подумал я про себя.
- Спокойнее, солдат. Я без оружия! – сказала она и продемонстрировала, что пистолета в кобуре у неё нет.
- Сколько вас здесь? – спросил я.
- Только я одна.
- Не верю. Зачем тебе брать украинского бандита одной, да ещё и без оружия?
- А я и не собираюсь тебя брать.
Тут я озадачился и, оставаясь в стойке, стал расспрашивать её дальше:
- Чего тебе тогда надо, чекист?
- Мне хочется узнать, кто ты таков, Мыкола Гречко.
Тут я озадачился ещё больше.
- Почему ты думаешь, что меня так зовут? – спросил я.
- Я была старостой в твоём классе. Неужто ты не помнишь меня?
И тут я вспомнил. Да, действительно, старостой в классе была девочка с огненно-рыжими волосами. Да и взгляд у той, кто стояла подле меня в форме НКВД, был такой же – игривый, заинтересованный. Не опустив пистолет, я продолжил расспрос.
- Ты думаешь, я поверю, что ты просто заинтересована во мне? Не держи меня за дурака. Я парень не глупый, понимаю, что ты меня в ловушку заманиваешь.
- Думай так, сколько влезет, а я всё же тебя не оставлю.
- В каком смысле?
- Всякий раз, как ты останешься один, я буду приходить и пытаться узнать о тебе то, что лично мне нужно. И не пытайся скрыться – я всегда буду рядом.
Сказав это, она грациозной походкой и быстрым шагом скрылась в ночную тьму. Озадаченный, я долго стоял на месте, а затем, вспомнив о своём намерении выстрелить в воздух, сделал это и убежал, слыша вдалеке лай собак.
Вернувшись к отряду, я рассказал, что операции помешал милиционер, которого я отпугнул выстрелами и убежал, и что хвоста за мной не было. Мне простили эту оплошность, но и без задания не оставили: вскоре мне доверили убить майора местной милиции. Я честно настраивал себя на убийство и пытался убедить себя, что милиционер точно жалости не заслуживает и что его надо убить, ведь он – не человек, а проводник советской власти, а советская власть – враг всего моего народа. И если последние доводы были неоспоримы, то вот вопрос о человеческой натуре коммунистов не оставлял меня.
И вот, в ночной час, когда Луна и звёзды не светили, а тишину нарушали лишь пение птиц и голос проснувшейся скотины, я вышел на дело. Милиционер, которого мне предстояло ликвидировать, жил нехило, в большой избе с пристройкой, хотя у него не было детей, а потому такая большая жилплощадь ему явно не требовалась. Он часто выпивал на пороге своего дома почти что до бессознательного состояния. Стоит отдать ему честь – он не буянил, а надирался втихомолку, что делало его всё же лучше деревенских пьяниц, но он не переставал от этого быть коммунистом. Задними дворами и огородами я пробрался к его дому и стал наблюдать. Он действительно сидел, пуская слюну изо рта, пытаясь дотянуться горлышком бутылки до рта. Я решил обойтись без шума и, подойдя к нему сзади, всадил ему нож в шею. Он от этого захрипел, багрового цвета кровь полилась из его рта. Он свалился на землю, постепенно затихая, а я было собрался уходить, как вдруг за своей спиной услышал знакомый голос:
- И всё-таки убил. Ах, какая жалость.
Я обернулся. Это опять она – та рыжая НКВДистка. Ещё и смотрела с такой наглой ухмылкой, будто готова была меня взять на месте. Я снова выхватил пистолет – она даже не удивилась.
- А всё-таки спасибо тебе за устранение этого кадра. – продолжила она. - Давно уж хотели спросить с этого алкоголика, а уже и не придётся. Ещё и пал жертвой не цирроза, а бандита из леса. Да ему памятник здесь поставят.
- И этот памятник, надеюсь, обгадят вороны. – сказал я злобно. – Чего тебе от меня нужно?
- Я же сказала, что буду рядом всякий раз, когда ты будешь один.
- В это же нет никакого смысла! – сказал я. – Или ты всё же скрываешь от меня что-то, Лисичка?
Тогда я её первый раз так назвал – скорее, чтобы поиздеваться. Она же тихонько засмеялась и ответила:
- За такое прозвище спасибо. А что касается миссии, то она есть: вербовка.
Я усмехнулся.
- Меня вы завербовать не сможете.
- Отчего же? Тебе же не нравится убивать. А это то, чем вы, бандеровцы, и занимаетесь.
- Наша цель – не убийство само по себе. Мы убиваем врагов свободной Украины.
- Свободной Украины? Пояснишь мне, что это?
- Это страна только для нашего народа, без властителей из Москвы, Варшавы или Берлина, без угнетения нашей культуры, нашего языка. Страна, где мы живём сами по себе и никого не трогаем и где нас никто не трогает. Ну, разве не прекрасно?
- А что насчёт поляков и евреев? С ними как поступите? Так же, как весной 43-го, когда их вырезали?
- Без жертв, пусть и ошибочных, невозможно победить. Все революционеры ради победы проливали кровь.
- А ты, значит, не революционер? Ты же не смог пролит кровь учителя. Отчего так?
Я понял, что на этот вопрос ответить честно я не смогу. Только не ей. Эта чекистка пытается обнаружить моё слабое место, но полностью овладеть мной я не мог дать. Я сразу выпалил:
- А тебе какое дело? Разные могут быть причины!
- Например, проснувшаяся человечность? – спросила она.
Я встал в ступор. Я не знал, как отвечать. А что ответить, если она, в сущности, права? И тут она подошла ко мне почти вплотную и сказала:
- Может, всё-таки пойдёшь к нам?
Я вышел из ступора, обомлев от такой наглости.
- К чёрту тебя! Вы, чекисты, такие же убийцы, как и мы!
- Я не убила не одного человека. – парировала девушка.
- Ну, давай я буду первым. – сказал я и демонстративно поднял руки, блефуя. – Застрели меня, чего тянуть? Не хочешь же ты, чтобы я и дальше ходил по земле и убивал людей?
- А я тебя не убью. – сказала мне девушка.
- Ну, тогда арестовывай. Видишь же – я не буду завербован добровольно. Так вербуйте меня под пытками!
Тут я вытянул руки, чтобы она надела наручники, и она, увидев это, подошла ко мне ещё ближе. Я же, конечно, не собирался сдаваться добровольно и хотел убежать прямо из её рук. Не только же ей меня дразнить. Однако внезапно она подошла, взяла меня за руки и... поцеловала в щёку. Я выпучил на неё удивлённые глаза.
- И всё-таки я тебя не заарестую. – сказала она. – А вот завербовать могу попробовать. Ой, поймаю я тебя, Мыкола, ой, поймаю...
И она снова скрылась во тьме. И я снова обомлел. «Что же творит эта девка?» - подумал я.
Эта Лисичка не выходила у меня из головы очень долго. Когда я засыпал, у меня перед очами всплывал её образ. Образ девушки, мотивы которой мне не ясны, но это даже делало её для меня ещё интересней. «Чего же ты, чертовка, хочешь?» - думал я. Я долго о ней думал и стал боятся, что эти мысли вместе с не очень хорошими условиями жизни просто сведут меня с ума. «А вдруг она этого и добивалась, - думал я, - чтоб я только о ней думал и пришёл-таки к ней, как миленький?». Я стал настолько задумчив, что даже товарищи мои удивлялись. Особенно Никитенко, который был мне ближе всего. Помню, был такой момент: сидели мы в полдень в нашем схроне и тихонько играли на гитаре, которую Никитенко украл у убитого колхозного агронома. Пели мы «Красную калину», «Мы родились в великий час», пели медленно, даже несколько грустно. Конечно, мы не разуверились в собственном деле, мы хотели завоевать свободу для своей страны, но мы так часто к тому моменту проигрывали бои с советскими солдатами и чекистами, что наша цель казалась всё недостижимее. Дабы прервать наши меланхоличные песнопения, Сизый разлил нам всем горячего чаю (алкоголь мы не пили – это было воспрещено) и, подняв свой медный стакан с горьким пойлом, сказал:
- Дело наше, братцы, сложное. Можно даже сказать, что безнадёжное. Так выпьем же за успех нашего безнадёжного дела, ибо только такими делами можно заниматься!
Не сказать, что это звучало оптимистично, но солдатам понравилось. Они даже несколько повеселели. Мы даже на радостях запели «Ночь какая лунная» и «Ты ж меня обманула». Кто-то даже пытался танцевать на сыром полу. Выглядело это, честно говоря, потешно. А я сидел в сторонке и думал о той девке, что меня с ума-разума свела. Подошёл ко мне Никитенко со стаканом чая и спросил:
- Чего такой невесёлый?
Я не хотел ни с кем говорить, а потому ответил ему:
- О Батькивщине думаю.
- Нет, брат, с таким лицом ты, скорее всего, о девке красной думаешь.
Я даже немного усмехнулся от слова «красной», ибо девка действительно была красной. Правда, в политическом смысле. Но быстро я увёл взгляд от него и сказал:
- Не важно. Ступай, брат, не до разговоров мне зараз.
- Но ведь вижу же, что о дивчине думаешь. Вот у тебя какое лицо зараз красное! – усмехнулся Никитенко. – Тоскуешь, небось, из-за долгой разлуки?
Я ничего ему не ответил. Но он не унимался.
- Я тебе так скажу: ты с ней постарайся встретиться на следующем задании. Я так с Машкой своей встречался, пока мы под Полтавой были.
- Ты смерти моей хочешь? – спросил я. – А вдруг приду я к ней – и пристрелят меня вороги?
- А ты будь тихим, как мышка. Мышки – они тихие, их не заметишь, а тут – бац! – и у тебя уже следы зубов на хлебе. Мы для Советов уже словно мыши, так что просто действуй, как всегда. Ну, и не затягивай время, само собой.
Конечно, Никитенко был тот ещё парень, и этих «его» Маш, Варвар и прочих у него было много. Но даже этот пёс смог меня натолкнуть на мысль. Да, может, я и не завербуюсь, но про дивчину ту что-нибудь да узнаю. А быть может, и сам её завербую! А для встреч наших надо было предложить одну избушку брошенную, что близ леса стоит.
И вот я был отправлен убить милиционера, которого наняли на место старого, мною убитого. Новый был крупнее, подтянутее, моложе. И, как оказалось, наглее. Местные его не сильно полюбили: он мог любого забрать в отделение и начать допытываться о том, совершал ли этот кто-то, например, хищение колхозного имущества. Причём даже не важно, кто был перед ним – ребёнок, женщина или старик, - он всё равно давил. Некоторые даже жалели, что не ценили старого, который был пьяницей, но тихим. А поскольку председатель колхоза не замечал данной проблемы, её решили исправить мы. Я, как обычно, ночью вышел в деревню, прошёл задними дворами и, наконец, добрался до отделения милиции. Этот милиционер сидел там даже ночью, читая газету или книгу. Я поглядел, что в отделении никого больше нет, и постучал в окно, дабы милиционер вышел проверить. Тот, конечно, был не дурак и на первый стук не купился. Тогда я постучал ещё немного, и тогда он, взбешённый и с пистолетом в руке, вышел во двор. Я спрятался было в кустах, но он, словно чуя, где я, пришёл прямо ко мне. Раскрыв кусты, он намеревался тут же выстрелить, но я схватил его руку и повалил его на землю, другой рукой закрыв ему рот и нанося ему удары ногой в живот. Видя, что он всё никак не успокоится, я ударил его по лбу своим лбом. От такого он мигом потерял сознание. Я же достал нож и нанёс пару резких ударов в область печени. Я вытер нож о его форму, поднялся на ноги, но сразу не ушёл. Я стал ждать Лисичку. И ведь дождался-таки! Она как раз вышла из-за здания отделения милиции и посмотрела на меня с некоторым ироничным укором.
- А ты, мальчик, всё никак кровушки не напьёшься? – издевательски спросила она.
- Я кровь не пью, не упырь. – сказал я. – И я тебе не мальчик.
- Ну, пусть ты и выглядишь мужчиной со своей щетиной, - сказала она, улыбаясь и подходя ко мне, - но ты всё равно мальчик.
- Слушай, давай не здесь говорить. – сказал я. – У меня есть одно местечко...
- Я заинтересована. – сказала она, подбежав ко мне вплотную, от чего я испугался и смутился одновременно. – Ну, и где же это твоё место?
- Зараз покажу. Иди за мной.
Мы пришли к заброшенной избушке. В ней, несмотря на месяцы отсутствия кого-либо внутри, царили порядок и чистота. Печь была чисто белая, а в ней стоял поднос с уже несколько подпорченными пирожками. На печи были аккуратно застелены простынь и меховое одеяло. На чистом полу, устланном красным ковром, стояли дубовые стол и лавка. По углам лежали полупустые мешки, в которых была картошка. Несмотря на ночную тьму, благодаря ясному месяцу в избе было светло. Когда мы вошли туда, Лисичка вальяжно прошла по избе и осмотрелась, после чего сказала:
- Красиво здесь. И отчего никто тут не живёт, интересно?
- Хозяина раскулачили. – сказал я.
- Ах, точно, я ведь и приходила сюда по этому делу. Как же я могла забыть?
- Нарываешься. – сказал я. Мне не нравился её такой лёгкий тон при упоминании участия в репрессиях. Она же улыбнулась и, сев на лавку, сказала:
- Странно, не правда ли? Хлопец привёл дивчину в пустую хату без какой-либо причины. Явно же недоброе замышляешь?
- Ч-что, по-твоему, я замышляю? – спросил я.
- Ну, снасильничать меня, например.
- Я не такой человек. – сказал я. – Баб не насилую.
- Молодец. – сказала она. – Может, ещё и не убиваешь?
- Я на девушек руку поднять не могу. – сказал я.
- Тогда, если я на тебя сейчас наброшусь, ты ничего мне не сделаешь? – спросила она.
- Могу и убить случайно. У меня нож есть...
- Этот? – она показала мне нож. И ведь да! Это был мой нож! Кроме того, пощупав карманы, я понял, что и пистолета у меня нет. Он тоже оказался у неё в руках. Кинув эти вещи на стол, она практически подбежала ко мне и набросилась, обхватив меня обеими руками и обеими ногами, после чего я повалился на пол. Я пытался сопротивляться, даже пытался наносить удары, но ей будто было наплевать. А потом она наклонилась своим лицом над моим и сказала, тепло дыша на меня:
- Вот и поймала. - и улыбнулась так хитро. Потом она наклонилась сильнее и поцеловала меня своими несколько шершавыми, но всё же мягкими губами. Я так сильно обомлел от такого, что не смог двинуться с места, и лишь по прошествии полминуты я смог оттолкнуть её. Тем не менее, она продолжила на мне лежать.
- Ты чего творишь?
- Ты чего так разволновался? - спросила она с издёвкой.
- Почему ты тут такое вытворяешь?
- Потому что ты понравился мне. – сказала она весёлым голосом. – Ещё тогда, в школе. Ты меня никогда не видел, но я даже после твоего ухода из школы за тобой следила. А когда война началась, я к красным партизанам ушла. Когда я убегала, я и тебя видела. А потом, не увидев тебя в отряде и услышав, что рядом, в соседней пуще обосновались украинские националисты, поняла почему-то, что ты только к ним мог сбежать. Я долгие годы ждала и верила, чтобы снова тебя встречу, а потом, став сотрудником спецслужб, даже активно участвовала в поимке бандеровцев. Ну, вот и поймала того, который мне нужен...
Меня несколько удивил её рассказ. Я в принципе не мог поверить в тот факт, что меня кто-то искал после побега, учитывая даже то, как я отнёсся к своим приёмным родителям. Я думал, что нет в этом мире никого, кто бы мог быть во мне заинтересован, кто бы мог сидеть или лежать рядом только для того, чтобы быть рядом со мной. И тут практически с неба свалился такой человек.
- И что конкретно тебе во мне понравилось? – спросил я.
- Твоё лицо мрачное. – сказала она. – Твои кудри чёрные. Твои руки сильные. И взгляд твой... - она всмотрелась в мои глаза. – Весь такой грозный, тяжёлый...
- И как тебе такой страшный человек мог понравиться?
- А ты для меня не страшный. Я люблю в тебе это всё. А ещё я понимаю, отчего ты такой мрачный. И я полностью тебе сочувствую. Я ведь даже пыталась добиться того, чтоб тебя оставили в пионерской организации, в школе, но всё напрасно было. Все мои аргументы разбивались о требования директора.
И ведь действительно. Пусть я и помнил, что все были против меня, я забыл, что эта девочка действительно, пусть и робко, пыталась оправдать меня перед другими, но ей тут же затыкали рот. В этом я мог верить той, что лежала рядом со мной. Я же лежал и не понимал. Отчего эта девушка в прошлом так старалась мне помочь, а сейчас лежит тут со мной и раскидывается комплиментами? Может, оттого, что я никогда не знал таких людей подле меня?
- Я хочу и теперь тебе помочь. – продолжила Лисичка. – Сдайся с оружием, и тебя амнистируют. Тебя отпустят на волю. Хочешь – на завод, хочешь – в деревню. А я рядом буду...
Я приподнялся и посмотрел на девушку с лёгкой улыбкой. Я понял, чего она добивалась. Нет, не было у неё злого умысла – ради такого врагу не отдаются так легко. Она просто захотела мне помочь. Но я погладил её по волосам и сказал:
- После всего того, что ты мне сделала, я начинаю сам потихоньку влюбляться в тебя. Но я люблю свою страну, свой народ, и не собираюсь отказываться от борьбы. Мы ещё не проиграли.
- Если проиграешь, то будет хуже. – сказала она несколько грустным голосом.
- Может, и так. Но лучше бороться до конца, чем оставлять всё на полпути и подставлять своих товарищей.
- И чем тебе так приглянулись эти националисты? – спросила она.
- Это сложный вопрос. Да, они жестокие, но я с ними говорю на одном языке. Это те люди, что, как и я, пострадали от советской власти. Я и мои товарищи - не фашисты, мы просто любим свою страну и ненавидим тех, кто устанавливает в ней свои порядки.
Лисичка слушала с интересом. Когда я докончил, она тоже приподнялась, приблизилась своим лицом к моему и сказала:
- Хорошо, я тебя понимаю.
- Точно? Ты не обиделась, случаем? – спросил я.
- А чего тебе переживать, обиделась я или нет?
- Ну, я всё же не могу тебе не симпатизировать после твоих слов...
Лисичка посмотрела на меня с улыбкой, погладила меня по моей бородатой щеке и сказала:
- Хорошо, Мыкола. Воюй и дальше. Но я тебе гарантирую: скоро сам явишься с повинной. Уж я об этом позабочусь...
И мы продолжили встречаться в той хижине, когда представлялся случай. Это были воистину прекрасные ночи: воссоединившись, мы будто грели друг друга своими сердцами. Вся тоска, вся усталость будто уходили, когда рядом была она. Уверен, у неё было то же самое. Она крепко меня обнимала, целовала так, что на мне не целованного места не оставалось, и смотрела взглядом влюблённой старшеклассницы. Хотя я сам предавался такой, казалось бы, глупой юношеской влюблённости в те минуты. И, обнимая её, лежащую рядом, я не мог налюбоваться её огненно-рыжими волосами, её гладкой, румяной кожей. А она смотрела на меня и, гладя мою грудь, приговаривала:
- Ой, поймаю я тебя, Мыкола, ой, поймаю...
И ведь не подозревала, что уже поймала. Если до нашей первой встречи в избе я постоянно о ней думал, то после не мог думать ни о чём, кроме неё. Только стал я веселее и будто расцвёл. Даже Никитенко это заметил и молчаливо угадывал, что у меня на душе.
И вот через год после этих событий, в 1948 году, началось кое-что поинтереснее.
Нам доложили, что главный штаб УПА, находившийся тогда где-то в Европе, договорился с американской разведкой, чтобы та поставляла украинским повстанцами оружие. Нашей задачей было просто выйти на место высадки и забрать сброшенное оружие. Конечно, у нас не было нехватки винтовок или автоматов, но старые немецкие и советские оружия уже давали осечку, так что новое оружие было нам нужно. Происходил десант, опять же, ночью: над лесом пролетал самолёт, который сбрасывал на парашюте ящик с оружием. Мы же были наготове: смотря с деревьев в бинокли, мы видели момент скидывания груза и сразу же бежали к месту, куда он должен был приземлиться, дабы успеть забрать его до вездесущих чекистов, которые тоже знали о десанте и которые пытались перехватить груз. Всего десантов было, на моей памяти, около десяти. И только в трёх случаях мы не смогли захватить груз. В основном мы были настолько быстрые и проворные, что чекисты ничего не могли сделать. Даже Лисичка мне жаловалась на то, что мы слишком быстрые. Жаловалась, конечно, смеха ради, но я мог её понять.
И вот, перед той самой третьей неудачей, в сентябре этого года, я ещё раз встретился с Лисичкой. Всё было, казалось, как обычно, но в её разговорах сквозила какая-то тревога, и она любила меня в ту ночь, как в последний раз. Когда я поинтересовался у неё, что случилось, она посмотрела мне в глаза и сказала:
- Завтра планируется не просто захват груза, но и ликвидация вашего отряда. Я боюсь за тебя...
- Не бойся, Лисичка. – сказал я ей и погладил по голове. – Я фашистов пережил, а они похуже будут. Уж вас-то точно переживу.
- Ты уверен? – спросила она. – Нам дан приказ пленных не брать. Так что теперь раскаяться у тебя не получится.
- Я не боюсь смерти. – сказал я уверенно, но, посмотрев на Лисичку, я понял: боюсь. Она смотрела на меня с таким беспокойством, с каким мать смотрит на сына, провожая его на войну (по крайней мере, я так это понял). И я почувствовал, что мне есть, что терять в этом чёртовом мире. Её. Если я умру, я потеряю её навсегда. Я крепко обнял Лисичку и сказал:
- Я не умру сегодня. Я не хочу умирать сейчас. Ради страны и ради тебя я не умру. Я буду прятаться...
- Нет, ты лучше сбеги насовсем... - прошептала мне Лисичка.
- Как это? – спросил удивлённо я.
- За кордон. В Германию сбеги, а оттуда – для надёжности – за море, в Америку. Так тебя точно не поймают.
- Но как же ты?..
- Я тоже сбегу. Только позже. Всё будет хорошо. Мы встретимся...
- А тебе не будет тоскливо на чужой сторонке?
- Нет. Там много наших. Мигранты. Мы там приживёмся...
Я думал, глядя на неё, и внимал её словам. Конечно, меня совсем не радовала перспектива покидать родную землю, но потом у меня появилась мысль: кто сказал, что это конец? Если мы сбежим, мы продолжим борьбу за кордоном. Мы будем посылать нашим братьям оружие, припасы, деньги... Наша борьба не будет окончена. А с Лисичкой я ещё и смогу чувствовать себя человеком... Я погладил девушку по щеке и сказал:
- Хорошо. Мы так и поступим.
- Я буду молиться за тебя... - сказала она.
- А я – за тебя.
На этой трогательной ноте мы и распрощались...
Наступила ночь операции. Звезд не было видно, месяц светил еле-еле, из-за чего высмотреть что-либо на расстоянии вытянутой руки было практически невозможно. Мы затаились за деревьями, в то время как Никитенко и другие наши товарищи, что по глазастее, высматривали самолёты через бинокли. Наконец, Никитенко подал сигнал: самолёт появился в поле зрения. Этот летательный аппарат издалека казался на фоне тёмного неба чуть более тёмным пятном, и лишь маленькие светлые огни иллюминаторов выделялись во тьме. Парашют должен был быть заметен, ведь он был белого цвета, однако, пока самолёт летел над лесом, мы не видели никакого белого пятна. Когда самолёт начал пролетать уже высоко над селом, мы подумали, что перепутали его с советским самолётом. Как вдруг в свете огней села в небе мы заметили-таки это белое пятно. Мы не могли понять: как так? Почему они сбросили груз в людное место, а не в заранее обговорённое? Сейчас я понимаю, что, скорее всего, у них была какая-то неисправность, из-за чего сбросить груз раньше они не смогли. Мы же, глядя на этот беспорядок, возмущались: что же нам теперь делать? Говорили, что груз оставлять нельзя, но ведь местные милиционеры могли легко его обнаружить, так что идти за грузом в село было не очень безопасно. За то, чтобы идти, была половина отряда, против же были я, Никитенко и некоторые другие. Однако Сизый вставил своё слово:
- Нам нужно добыть оружие любой ценой. Иначе оно попадёт в руки врага.
Решено было послать двоих за ящиком. Выбрали нас с Никитенко, поскольку мы были самые осторожные. Мы пытались объяснить Сизому, что лучше оставить груз ради нашей же безопасности, но Сизый был непреклонен. «Оружие нам нужно, врагу его оставлять нельзя. И так уже оставили два раза» - сказал он. Делать нечего – пошли.
В селе горели фонари, в некоторых домах даже горел свет в окнах, но людей не было. Село казалось почти безлюдным. Даже милиционеры не ходили с патрулём. Никитенко этому обрадовался, я же посчитал подозрительным. Мы стали рыскать в поисках груза, рыскали минут двадцать и, по итогу, обнаружили его в том месте, где хотели обнаружить меньше всего – в чьём-то дворе. В доме горел свет и слышались шаги. Это было очень плохо. Но мы решили действовать так быстро, как только возможно: мы перепрыгнули через забор и, взяв руками груз, не без усилий перетащили его через забор. Но, когда мы хотели сами перепрыгнуть, из-за двери показался человек. Это был председатель колхоза. И у него в руках было ружьё.
- Вы чего творите, ироды!? – крикнул он и выстрелил в нашу сторону. Пуля лишь задела моё плечо. Никитенко же в ответ дал очередь из автомата. Председатель попытался было спрятаться, но три пули настигли его, и он упал. Мы же поспешили бежать, слыша за нашими спинами лай собак.
Мы вернулись в укрытие почти без шума. За нами, казалось, даже погони не было. И мы уж было успокоились. Даже я, помня о предупреждении Лисички, успокоился насчёт операции против нас и подумал было, что чекисты озадачатся неверным сбросом груза так же, как и мы, и просто про нас забудут. Эх, если бы это было так...
Мы уже расслабились в нашем укрытии и хотели закурить, как вдруг люк в наше укрытие отворился. В него полетела какая-то тяжёлая вещь. Испугавшись, мы все распределились у стен и по углам, а в это время кинутая вещь начала источать дым. Это была дымовая граната. Сизый громко отдал приказ об отступлении из укрытия. Мы прорвались через люк и сразу же начали отступать через реку, пока нам в спины стреляли чекисты. Стреляли они, честно признаюсь, довольно метко: к тому времени, как мы переплыли, половина нашего отряда была убита и лежала пластом, уплывая по течению. Мы же, чудом не намочив своё оружие, скрылись за деревьями на соседнем берегу и начали отстреливаться. Но и враги не отставали – они тоже начали переходить реку и параллельно стрелять в нас. А поскольку вплавь стрелять было неудобно, у нас было преимущество, и мы, казалось, начали выигрывать. И вдруг пули начали прилетать нам в спины. Мы услышали сзади нас выкрики на польском языке. «Быть того не может!» - подумал я. Пришлось стрелять в обе стороны, а в это время чекисты уже переплыли реку и начали атаковать организованнее. Сизый внезапно крикнул:
- Ребята! Сложить оружие!
Тут мы недоумённо посмотрели на него.
- Зачем? – спросил Никитенко.
- Я виноват в том, что не оставил груз и обрёк нас на гибель. Лучше сдаться, чем погибнуть всем.
Конечно, я мало слышал из-за стрельбы, но я чётко услышал, как после слов Сизого бойцы прокричали:
- Нет! Стоять насмерть!
И мы начали отстреливаться активнее. Несмотря на то, что врагов было много и они были организованы, мы не терялись и попадали точно в цели. Правда, и враг был не пальцем деланный: наши ряды редели от его пуль слишком быстро. Однако, сколько бы бойцов не оставалось, мы стояли. Когда заканчивались патроны в автоматах, мы брались за винтовки, когда и они были опустошены, брались за пистолеты. Под огнём мы успевали и перезаряжать оружия, и помогать друг другу. Тела погибших падали в овраг среди деревьев, и скоро мы начали использовать их тела, как щиты от пуль. Прошло много времени, а Советы и поляки не унимались. Их было слишком много, а нас осталось всего десять человек. И тут Сизый приказал:
- Гранаты!
Мы бросили несколько гранат в сторону врага и, пока взрывы их отвлекли, мы побежали глубоко в лес.
Остановились мы у хижины, в которой жил лесник. Мы ворвались к нему и потребовали у бедного старика еды или питья, дабы восстановить силы. Мы не знали, куда бежать: местности на этом берегу мы не знали, а враг был рядом. Но поскольку мы ещё хотели стоять насмерть, то решили, если что, отстреливаться в этой хибаре. Только мы уселись на пол и стали глотать залпом предложенный стариком квас, как вдруг мы услышали голос. Это был голос Лисички из громкоговорителя:
- Бандиты! Говорит майор Министерства Государственной Безопасности! Если вы сложите оружие и сдадитесь, то мы сохраним вам жизнь. Сдайтесь прямо сейчас.
- Это ловушка! – шепнул мне Никитенко и, выглянув в окно, крикнул. – Идите к чёрту! – и хотел было выстрелить из пистолета, но я отвел его руку – боялся, что он попадёт в Лисичку. Чекисты же открыли огонь по хижине. Вы вынуждены были отстреливаться, но наши боеприпасы уже были на исходе, а скоро их не осталось совсем. По итогу в живых из нас осталось лишь трое: Сизый, Никитенко и я. Сизого ранили в руку, а Никитенко пуля пробила ладонь. С улицы же прозвучали ещё одни требования сдаться – чекисты поняли, что мы обречены. И тогда я сказал:
- Товарищи, надо сбежать. Мы должны пробраться в Германию. Там мы найдём помощь...
- Ты и беги. – сказал Сизый. – А мы сдадимся.
- Ч-чего?
- Я не уйду со своей земли. Убьют здесь - рад буду, что на родной земле убили. А ты беги на Запад и проси помощи. Проси ради всех погибших товарищей.
Я посмотрел на Никитенко с надеждой, что хоть тот думает иначе. Но он, прижимая простреленную ладонь к груди, сказал мне:
- И я умру на Родине. А ты, дружище, беги. Беги и скажи всем о том, что здесь происходит.
Немного подумав, я сказал.
- Хорошо. Я сбегу и буду просить помощи.
- Будем надеяться, что твой призыв услышат. – спросил Никитенко.
- Можете не сомневаться. – сказал я им.
- Ну, ты тогда иди. – сказал Сизый и похлопал меня по плечу. – Я в тебя верю.
- Ну, бывай, друг. – сказал мне Никитенко и похлопал меня по плечу здоровой рукой. – Да поможет тебе Бог!
- Поможет! – ответил я.
Одна сторона дома плотно примыкала к деревьям, и в это сторону также выходило окно, пусть и заколоченное. Пока я выламывал доски, Никитенко и Сизый отвлекали чекистов, пытаясь убедиться, что их точно возьмут живыми. Когда же я закончил выламывать доски, и путь на волю был открыт, Никитенко и Сизый взяли своё уже бесполезное оружие и вышли из дома, напоследок пожелав мне удачи ещё раз. Я вылез из окна и прополз среди деревьев. Когда я оказался уже далеко от хижины, я услышал автоматные очереди с той стороны. Я поднялся и побежал, что было мочи.
Так я и оказался в бегах. Снова. Я снова оставил всех тех, кто был рядом: боевых товарищей, свою любовь, свою землю. Пока я бежал, у меня заканчивались силы, и оставалось их только для того, чтобы по ночам, лёжа в кустах, на холоде, думать о том, что я оставил. Я жалел всех тех, кто был мне дорог, а себя проклинал. Я ведь даже не был уверен, что смогу пересечь границу, что смогу добраться до Германии, что смогу добиться помощи у своих земляков. Да, собственно, и сейчас не надеюсь. Может, что и выйдет...
1 - имеется в виду Полесская сечь (с 1943 - Украинская национально-революционная армия) - боевая организация под руководством Тараса Боровца (прозвище - Бульба), действовавшая во времена Великой Отечественной войны на территории Полесья и Волыни.
2 - Армия Крайова - подпольная польская военная организация времён Второй мировой войны, действовавшая в 1942—1945 годах в пределах довоенной территории. АК была основной организацией польского сопротивления, боровшегося против оккупации.
3 - Антоновка - село в Волынской области (ныне - Украина).