Он был одним из нас.
Дверь в квартиру закрылась мягко, как будто сама поняла, что шум — не к месту.
Женя скинула сапоги, повесила куртку и, не включая свет в прихожей, прошла на
кухню.
Там сидел Дима. На столе — кружка с чаем и развернутая газета, хотя читал он её
больше для вида. Взгляд был рассеянный, усталый.
— Ну что, ласточка, добралась? — хрипло буркнул он, не поднимая глаз.
— Добралась. — Женя села напротив, подперла щеку рукой. — Спасибо, что отпустил.
Дима хмыкнул, наконец посмотрел на неё. Взгляд внимательный, как у человека,
который умеет видеть больше, чем говорят.
— Ну и как ужин у белых господ? — вкрадчиво спросил он.
Женя вздохнула, поиграла пальцами со скатертью.
— Сначала было хорошо. Мама его — писательница, отец — журналист, оба такие... культурные.
Но потом она начала про Андрея. Что он связался с кем попало, шатается с шпаной... Меня так
это задело. Он же добрый. И честный. Он такой — настоящий.
Дима молчал, только качнул головой, глядя в окно, где за стеклом плавал снежный
вечер.
— Я ж наблюдаю за ним ещё со скорлупы, — тихо проговорил он. — Слышу, как
говорит, как двигается. Не бестолковый. Ровный пацан. Думаю, из него может выйти
серьёзное звено. Важное. Если не свернёт куда не надо.
Женя кивнула, смотрела в стол, как будто в нём можно было прочитать будущее. Потом
улыбнулась чуть виновато:
— Я скучаю по Паше. Очень. Наверное, пойду к нему? Он же ждал меня сегодня...
Дима фыркнул и откинулся на спинку стула.
— Давай-давай. Бей на крыльях, ласточка, пока молодость играет. Только по сторонам
смотри.
Женя встала, поцеловала его в щёку и на секунду прижалась к нему.
— Спасибо тебе, Дим.
— Иди уже. — Он махнул рукой. — Только если вдруг, внезапно встретишь на нашем пороге Тарковскую — передай,
что я до сих пор не понял, почему от её слов у меня давление скакануло.
Она рассмеялась и ушла в комнату переодеться. Вечер ещё не закончился Женя вышла из квартиры быстро,
будто ноги сами вели. Едва прохлада подъезда коснулась щёк, она нажала на кнопку звонка.
Послышались шаги, щелчок замка — и дверь приоткрылась.
На пороге стоял Паша — в чёрной футболке, чуть растрёпанный, и с уставшими
глазами. И в тот момент Женя не смогла сдержаться: кинулась к нему, обняла крепко,
прильнув к его груди. Он обнял в ответ, не раздумывая.
— Злишься? — прошептала она, чуть отстранившись, заглядывая ему в глаза.
Паша провёл рукой по её волосам, выдохнул:
— Не злюсь, учусь. Стараюсь тебя понять. Себя понять... — Он посмотрел в сторону,
потом опять на неё. — Я понимаю, что он твой друг, правда. Но в голове, сама
понимаешь... вертится. Техник, комната, ужин. Не распускал ли он там свои руки, а?
Женя легонько толкнула его в бок, прищурилась:
— Паш...
— Шучу, шучу, — он улыбнулся. — Если б распустил — не стояла бы ты тут такая
светящаяся.
— Не стояла бы, — подтвердила она, глядя на него с нежностью. — Я с ним уже говорила недавно
про тебя, между прочим.
— А что говорила?
— Что ты — мой. Мой любимый, — тихо сказала она. — И что у нас всё по-
настоящему.
Паша будто на секунду завис. Его губы чуть дрогнули, глаза потемнели. Он взял её за
руку :
— Проходи, настоящая.
Женя вошла. В квартире было полумрачно, уютно, пахло чем-то хлебным и её любимым мятным чаем.
Паша пододвинул стул, как джентльмен. Она села, он подлил чаю. Тепло кружки грело руки, а тишина между ними была приятной.
— День был длинный, — сказала Женя.
— А вечер будет коротким, — ответил Паша и подмигнул. — Но зато — тёплым.
Позже, когда чай остыл, а в комнате звучала какая-то старая кассета с музыкой,
они сидели на полу, обнявшись, и молчали. Просто были рядом. Без слов. Только
дыхание, сердцебиение и нежные прикосновения.
И этого было достаточно.
До 31 - го оставалось два дня. Город будто затаился, прижавшись к окнам
огоньками гирлянд, укутанный в снежные шали, приглушённый, как звук в подушке.
Улицы казались мягче, дома — добрее, и даже треск мороза на стекле не пугал, а
словно нашёптывал что-то своё: "Потерпи. Уже скоро. Скоро будет светлее".
Женя жила в этом мягком затишье, будто между двух вдохов.
Всё шло своим чередом.
Утром — школа, где воздух пах мылом и замёрзшими варежками. В коридорах висела
тяжёлая предновогодняя ленца, учителя то и дело поглядывали на часы, а ученики, не
скрываясь, чертили в тетрадях снежинки, имена любимых и планы на зимние
каникулы. Никто уже толком не слушал задания — все ждали, когда календарь
перевернётся.
Сценарий к новогоднему концерту писался в черновиках и на полях тетрадей.
Тарковская Ирина Вадимовна — с каждым днём становилась Жене ближе. Не просто
учитель, а почти наставница. Женя иногда ловила на себе её внимательные, нежные
взгляды — будто та видела больше, чем разрешала себе вслух.
После уроков они втроем — Женя, Андрей и Ирина Вадимовна — оставались в классе. Переписывали
сцены, спорили, сочиняли смешные реплики, смеялись.
— Так, Андрей Сурков, если ты ещё раз вставишь в сценарий шутку про школьную
столовую, — говорила Ирина, смеясь, — я поставлю тебя Дедом Морозом и будешь
читать с листа вслух все песни о ёлочке.
— А почему нет? — поднимал брови Андрей. — Я, между прочим, всю жизнь мечтал
быть Дедом Морозом. Там и борода, и мешок, и тебе за это платят харчами.
— Харчами тебе и так платят в буфете. Ты там прописан.
— Ну вот и не отказывайте человеку в стабильности, — ухмылялся он.
Женя, слушая их, только качала головой и смеялась. Такие моменты согревали.
А потом — вечер. Возвращение домой, знакомые ступени, скрип двери, запах квартиры,
в которой всегда было немного запаха кофе, мятного чая табака и уюта.
Дима чаще всего был дома. Он почти не уходил в последнее время, разве что в Олимп
— проконтролировать что-то, обсудить с Буйволом, Бравой, Вороном и Каглаем ход
восстановления ХБК.
А восстановление шло. Не быстро, но стабильно. Камень за камнем, доска за доской.
Те, кто раньше бегал с палками и железками, теперь носили мешки и гвозди. Люди
работали, как будто это было дело не просто выживания — а чести. Вернуть себе
улицы, запах хлеба у ларька, крики торговцев, стук ящиков — всё это было нужно, как
воздух.
Теменские молчали. Это настораживало. Ни провокаций, ни движений, ни слухов.
Словно кто-то отключил звук. В этом молчании, все чувствовали напряжение. Паша
не раз говорил Диме, что слишком долго тихо. Дима только кивал:
— Перед бурей всегда так. Главное, держать строй. Не бегать.
Паша, к слову, стал... другим. Всё тем же — своим, резким, хулиганистым, но рядом с Женей — будто мягче.
Они часто гуляли вдвоём, ездили после школы, слушали музыку в его девятке, разговаривали.
Женя раскрывалась перед ним всё сильнее, рассказывала то, что никогда бы не сказала никому — даже Андрею.
И он слушал, искренний, внимательный.
В Олимпе у нее появилось уважение — не показное.
На улицах уже висели гирлянды, в магазинах крутилась одна и та же кассета с "Снег кружится...",
у подъездов ставили ёлки из металлолома и дождя. Город готовился.
Пусть и своими, ломанными, уличными способами — но готовился.
И в этом хрупком покое было что-то трогательное. Словно вся боль, вся грязь и кровь —
всё на паузе. Просто немного света. Просто немного передышки.И у каждого был кто-то рядом.А значит — был шанс. Было за что держаться.
Этот школьный день был не таким, как все.
Он начался, как обычно — с резкого звона звонка, с толкучки в раздевалке, с запаха
мела и варёных сосисок из столовой. Но в воздухе витало что-то другое. Что-то от
хлопушек, от запаха мандаринов и приближающейся свободы.
Послезавтра — новогодний концерт. Сегодня — репетиции, последние штрихи и, конечно,
украшение актового зала. В конце четвёртого урока по коридору разнёсся голос зауча:
— Женя Дегтярева, Андрей Сурков, Света Плотникова, Юра Кольцов — вы
освобождаетесь от двух последних уроков. Пожалуйста, пройдите в актовый зал.
— Ура, — выдохнул Андрей, хватая Женю за рюкзак. — Сбежали с математики, как
настоящие бойцы невидимого фронта.
— Ты просто не выучил формулу, — усмехнулась Женя, — и теперь рад, что не
получишь двойку.
— Прекрати раскрывать мои тайны. Я вообще в этом году решил учиться, как
порядочный сын интеллигентов — он лукаво подмигнул — сценарий новогоднего
утренника — это мой первый шаг к перевоспитанию.
Они зашли в актовый зал. Там уже стояли коробки с мишурой, гирлянды,
скрученные на скотч, старая, но ещё крепкая ёлка в разобранном виде и табуретки, на
которые предстояло лезть, чтобы цеплять бумажные снежинки.
— Берёшь верх — или низ? — спросил Андрей, крутясь с гирляндой в руках.
— Я, пожалуй, низ. Если ты сорвёшься с табуретки, то у тебя, может, хоть характер
мягче станет, — поддразнила Женя.
Они смеялись, крутили дождик вокруг штор, развешивали вырезанные звёзды,
вырезали из фольги "С НОВЫМ 1991 ГОДОМ!" — буквы были кривые, одна "М"
потерялась, пришлось вырезать её заново из упаковки от школьных тетрадей.
В какой-то момент, на минуту, они замерли возле окна. За стеклом медленно падал
снег — не спеша, лениво, словно кто-то на небесах раскручивал старую шкатулку с
зимней музыкой.
— Представляешь, — тихо сказал Андрей, — через два дня уже каникулы. Сколько
хочешь спи, никаких дурацких контрольных, никаких опозданий.
— И никаких учителей, — подхватила Женя. — Только ты, я и полный холодильник
еды.
— Ну, у тебя, может, и полный, — фыркнул Андрей. — А у меня — только мамина
кулинарная фантазия на тему "питание как наказание".
— Зато у тебя, — Женя ткнула его локтем, — дома интересно. Мне у вас очень
понравилось, если честно.
Андрей замолчал на секунду. Посмотрел на неё, как-то не так, как обычно — не с
хохотком, не с иронией, а будто бы глубже.
— Мне тоже, — наконец сказал он. — Что ты была. Ты как ёлочная гирлянда, Жень. Куда бы ни пришла — свет загорается.
Женя покраснела. И тут же засмеялась:
— Ты это сам придумал или где-то прочитал? У мамы в рукописях?
— Вообще-то — сам, — гордо ответил он. — Хотя если она узнает, скажет, что я
начинаю подавать признаки жизни.
Они работали весь остаток дня — украшали сцену, доставали из кладовки старые
костюмы, приклеивали ватные шарики на бумажных ангелов. Атмосфера была почти
волшебной. Пахло клеем, бумажной пылью и надеждой. И ни одного взрослого рядом,
кто торопил бы, проверял, оценивал.
Только они — свободные, живые, настоящие. И зима — за окном, под ногами, в
дыхании друг друга.
Когда всё было почти готово, Женя села на край сцены, закутавшись в старую
новогоднюю занавеску.
— Ну что, — сказала она, — послезавтра будет весело?
— Послезавтра? — Андрей сел рядом. — Послезавтра мы с тобой сделаем так, что все ахнут.
— Только, пожалуйста, не выйди на сцену в костюме гномика .
— А вот теперь ты дала мне новую идею...
Они засмеялись и замерли, сидя вдвоём в пустом зале, где только гирлянды тихо
мерцали на потолке.
Скоро наступит Новый год. И этот день, несмотря на его простоту, навсегда останется
в их памяти — как день, когда всё было легко. И ничто не омрачало ни сердца, ни
небо над головой.
У неё был по-настоящему хороший день. Один из тех, после которых остаётся мягкий,
еле заметный осадок счастья — как лёгкая позолота на душе. Женя шла по коридору
школы с улыбкой, не замечая, как скрипят половицы, как хлопают двери классов. Она
чувствовала себя лёгкой, будто внутри рассыпался снег — тихий, сверкающий.
У школы её уже ждал Паша. Его девятка стояла в тени, капот покрыт снежной пылью,
а сам он, как обычно, курил, прислонившись к двери, капюшон натянут на лоб, в
глазах — что-то спокойное и родное.
Увидев её, он сразу затушил сигарету и открыл перед ней дверцу.
— Привет, — сказала Женя, устроившись на сиденье и стягивая варежки. — Домой?
— Не-а, — усмехнулся он, бросая взгляд на неё. — Сначала — кое-куда ещё.
— Куда это? — прищурилась она, но в глазах вспыхнул озорной огонёк. — Надеюсь,
не на допрос?
— Почти, — ответил Паша с улыбкой. — На допрос твоего сердца.
— Паш... — она рассмеялась, качнув головой. — Ну ты и романтик.
— Ага. Новый год на носу , и я хочу, чтобы для тебя он был волшебным.
Женя повернулась к окну — город проносился мимо, фонари начинали мерцать, где-то
уже горели витрины, в окнах домов светились ёлки. Её сердце немного дрогнуло — от
ожидания, от предчувствия.
Машина свернула к рынку. Старые, полуразваленные павильоны, ларьки, прикрытые
клеёнкой, сугробы снега, кривой забор — всё это никак не вязалось с понятием
"сюрприз".
— Рынок? — Женя удивлённо подняла брови, выходя из машины. — Мы что, за
квашеной капустой приехали?
Паша засмеялся:
— Терпи, красивая. Сейчас всё узнаешь.
Он взял её за руку и повёл вглубь. Между двух рядов старых прилавков появился
небольшой ларёк с елями. Живыми, пушистыми... И от них пахло лесом, морозом,
детством. Хвойный аромат ударил в нос, и у Жени внутри вдруг всё перевернулось.
— Паша... — прошептала она. — Это...
— Ты рассказывала, — перебил он мягко. — Что в тот день, когда не стало твоих
родителей... вы собирались украшать ёлку. Что у вас была такая традиция...Я запомнил.
Женя стояла, как вкопанная. Потом просто шагнула к нему, обвила руками за шею и
прижалась.
— Ты... — голос её дрогнул. — Ты как будто достал кусочек моего прошлого и вернул
его обратно. Я не знаю, как это сказать, но...
— Не говори, — тихо сказал Паша. — Просто выбирай. Самую красивую. Самую
новогоднюю. Чтобы дома было, как в сказке.
Она рассмеялась сквозь слёзы и улыбку, вытерла нос рукавом и пошла между ёлок.
— Вот эту. Она кривая, как моя жизнь. Но пушистая, как ты.
— Ага, спасибо, — буркнул он, хохоча. — Я пушистый? Интересное у тебя
представление о романтике.
— Очень пушистый, — подтвердила она, сияя глазами. — И самый лучший.
Домой они приехали под вечер. На ступенях подъезда Паша нёс ёлку, обняв её, будто
мешок с подарками, а Женя, смеясь, держала за собой дверь. Снег на ветках осыпался
прямо в прихожей, и весь пол сразу покрылся белыми иголками, как ковёр, впитавший
запах хвои и улицы.
— Вот теперь точно Новый год, — выдохнула Женя, скидывая варежки. — пахнет счастьем.
Паша склонил голову:
— Пахнет тобой. Сладко и немного хвоей.
Она рассмеялась и толкнула его в плечо.
— Всё, иди за коробкой! Украшения не сами себя повесят.
Он мигом сбегал в свою квартиру и вернулся с потрёпанной временем картонной
коробкой, перевязанной верёвкой. Внутри — старые, немного потёртые, но всё ещё
яркие шары, гирлянды, ангелы, стеклянные шишки и бумажные звёзды.
Они начали украшать ёлку, смеясь, перебрасываясь словами, как снежками. Паша
запутался в гирлянде, Женя надела себе на голову мишуру, будто корону, и картинно
приказала:
— Украшайте меня, холопы! Новый год идёт!
— Холоп сейчас как шарахнет тебя мандарином, — пригрозил он, но с улыбкой.
Она рассказывала про детство — как однажды они с папой повесили на ёлку не шары,
а ложки и вилки, потому что не нашли коробку с игрушками. Или как мама всегда
прятала подарки в самых неожиданных местах — однажды она нашла свой подарок в
стиральной машинке.
Паша слушал, смеялся, изредка поглядывал на неё — так, будто хотел выучить каждое
её слово, каждый изгиб улыбки, каждую паузу в голосе.
Когда ёлка уже была наряжена и засияла гирляндами, как звёздное небо, они выключили свет, легли на диван рядом, плечом к плечу.
В комнате было полумрачно, только разноцветные огоньки танцевали по стенам и отражались в их глазах.
— Красиво, — сказала Женя тихо. — Слишком красиво, чтобы назвать реальным.
— Это и есть реально, — ответил Паша, глядя в потолок. — Потому что ты
рядом. Вот и всё.
Она повернула к нему лицо, и в её глазах была благодарность, тепло и ещё
что-то, что словами не выразить.
Он поцеловал её. Сначала мягко, осторожно, потом жадно, с внутренним
огнём, как будто не дышал до этого дня.
Его руки скользнули к её талии, к спине, притягивая ближе. Она отвечала, тоже с огнём, будто сердце само вело её, будто вся
жизнь сжалась до одного этого поцелуя, этого момента.
И вдруг внутри неё что-то екнуло. Она разорвала поцелуй, не отстраняясь далеко,
просто уткнулась в его грудь, прижалась щекой и шепнула, чуть хрипло:
— Слушай... а Дима же не придёт сегодня?
Паша тихо ответил, проводя рукой по её волосам:
— Да. Сегодня точно не придёт. Он В Олимпе, я знаю. Будет только рано утром. А
что?
Женя не ответила сразу. В её глазах зажёгся огонёк — не просто игривый, не просто
влюблённый. В нём было всё: доверие, желание, решимость и — может быть — та
первая искра взрослого выбора.
Она улыбнулась — немного смущённо, немного загадочно. И прижалась к нему
сильнее.
В комнате было тихо — только мягкое потрескивание гирлянд на ёлке, как будто кто-
то шептал звёздами в полумраке. Свет ложился золотыми росчерками на лицо Паши, и
в этих бликах он казался таким тёплым, близким, надёжным.
Женя почувствовала, как поднимается в ней что-то — не просто влечение, не просто страсть.
Это было как огонь в глубине души, который, наконец, нащупал воздух.
Паша гладил Женины волосы, обвивая тонкую прядь вокруг пальца, будто хотел запомнить — на ощупь, на вкус, на память.
Он чувствовал, как у неё учащается пульс, как она дышит. В её теле была дрожь — не
испуга, а чего-то больше. Как у человека, ступившего босиком на край новой жизни.
— Ты уверена? — спросил он снова, глядя ей в глаза.
— Уверена, — ответила она, — всем, чем я есть.
Он замер. И в ту же секунду всё изменилось. Время, казалось, разложилось на кадры.
Мир стал тише. Острее. Чувственнее. Как будто всё свелось к одному моменту — к
этой комнате, к её глазам, к его рукам.
Паша прижал её к себе — сначала бережно, как хрупкое стекло, а потом —
сдерживая себя, словно всё внутри рвалось наружу. Его губы скользили по её шее, по
ключицам, оставляя огненные следы. Он дышал чуть громче, будто воздух стал гуще,
тяжелее. А она — она просто растворялась в этом касании. Плавилась, дрожала,
впитывала каждой клеткой.
Женя не знала, как это должно быть. Она просто чувствовала.
Его руки были везде — не грубые, не торопливые — будто искали ключ к каждой её ноте, к каждой точке
внутри, которая звенела от прикосновения. И когда границы стерлись, и её тело
распахнулось перед ним — в этом не было стыда.
Только доверие. Только желание быть с ним по-настоящему.
Паша чувствовал, как её тело сначала чуть напряглось. Он не спешил. Он знал, что для
неё это первый раз. Он слышал её дыхание, будто слушал музыку, сыгранную только
для него. Каждый её вздох говорил: "я боюсь, но хочу", "я не знаю, но доверяю".
Он вошёл в неё медленно, бережно. Почти священно.
Женя прикусила губу. Это было неожиданно. Было больно — вначале, как тонкий разрыв внутри. Она зажмурилась,
вцепившись пальцами в его плечи. Паша остановился, заглянул в её лицо.
— Красивая... — прошептал. — Я... Я не могу, если ты...
— Не останавливайся, — прошептала она в ответ. — Я хочу... с тобой...тебя...
Он поцеловал её. На этот раз — иначе, будто благодарно. За то, что она
его пустила. За то, что выбрала.
Он двигался в ней так, будто был светом, пробивающимся сквозь полупрозрачную
ткань. Осторожно, бережно, но неумолимо — будто мир за окном исчезал, оставляя
только её дыхание и его движения.
Их движения стали чуть смелее, чуть увереннее. Они двигались, как танец без музыки — ритм задавали сердца.
Паша наклонился и поцеловал её в плечо, в шею, в уголок губ.
Она шептала его имя, будто впервые научилась говорить.
Женя чувствовала, как внутри что-то разгорается — нежность, тепло, волна,
поднимающаяся от самой глубины живота, где всё трепетало, горело, жило. Он был в
ней — не только телом. Целиком.
А потом всё стало горячим и безвесомым.
В мире не осталось ничего, кроме их дыхания,прикосновений, биения сердец.
Это было не как в фильмах. Это было лучше. Неровно, остро, глубоко.
Где-то между болью и наслаждением, между дрожью и взрывом, между ней — такой новой — и им — таким настоящим.
Паша, несмотря на весь свой опыт, чувствовал себя иначе. Как будто это тоже его
первый раз. Не телом. А сердцем.
«Господи... — мелькнуло в его голове, когда она смотрела на него снизу вверх, чуть
прикусывая губу. — Что же ты со мной делаешь...»
Когда всё стихло, когда тела их, ещё дрожащие, лежали рядом, он посмотрел в
потолок, потом — на неё.
Она прижалась к нему, укутанная одеялом и его руками. Молча. Только улыбка —
чуть растерянная, чуть сияющая — скользила по её лицу.
Паша глубоко вдохнул, провёл ладонью по её волосам и выдохнул:
— Мать твою... Как же мне было хорошо. Честно... Так — ещё никогда...
Женя закрыла глаза, уткнувшись в его плечо. А внутри — тёплым светом растекалось
чувство.
Новое. Взрослое. Их.
Утро было мягким и зимним. Пыльный свет пробивался сквозь шторы, ложился
тонким слоем на пол и стены. За окном сыпал снег — лениво, вразнобой, как будто сам
не знал, чего хочет.
Дверь открылась тихо, как всегда. Дима вошёл в квартиру с пакетом в руках — Хлеб,
булки, яблоки. Его пальцы были покрасневшими от мороза, а шапка — в снегу. Он
двигался осторожно, как будто боялся потревожить тишину. Скинул куртку,
поставил на пол пакет, подошёл к выключателю, щёлкнул свет в прихожей,
прислушался.
Тишина. Как-то... не такая, как обычно.
Сделал шаг вперёд.Дверь в комнату приоткрыта. И тогда он увидел.
Женя. Его Женя. Та самая девочка с фотографий, что Лиля посылала ему с письмами.
Смешная, с передним зубом наперекосяк. С бантом в волосах. С глазами — как у него.
Сейчас она спала на своей кровати, рядом — Паша. Полуобняв, он держал её
аккуратно, как будто боялся сломать. Лицо его было расслабленным,счастливым.
И Диму словно ударило. Не по лицу — по сердцу. Как будто разом кто-то сжал
горстью всё то, что он прятал внутри: тревогу, боль, растерянность. Он застыл. Просто
смотрел.
Перед ним была не просто девочка. Это была вся его боль, вся его вина, все
упущенные годы. Он не видел, как она росла. Не держал на руках, не слышал её плач,
не учил завязывать шнурки. Он не мог спасти её от той ночи, когда погас свет в
квартире. Он мог только приехать. Потом. И стать кем-то,кем-то, кто теперь за
неё.
И вот — она рядом с парнем, с мужчиной. С Пашей, которого он знал. Которого
уважал. Которому доверял. Но...Но всё равно — боль в сердце развернулась огнём.
Внутри всё будто разом стало острым. Хотелось ворваться, разбудить, закричать: «Ты
что себе мудила позволяешь?!»
Но он не сделал этого.
Он сделал шаг назад.Медленно, подошёл к двери, положил руку на косяк, и — прикрыл.
Пусть спят. Потому что любовь — это не запрет. Это — быть рядом,когда упадёт, когда позовёт.
Он прошёл на кухню, сел на стул. Достал сигарету , его руки стали дрожать, он
закурил.
Утро вошло в ее комнату без стука. Медленно, сначала — светом, просачивающимся
сквозь занавеску, потом — запахом кофе, и только после — осознанием: они больше не
одни в квартире.
Женя лежала, поджав под себя ноги, укрытая пледом, её лицо касалось плеча Паши. Он
уже смотрел на неё. Просто смотрел. Словно всё ещё не верил, что она здесь, рядом.
Что всё это — не сон.
— Доброе утро, красивая, — прошептал он, коснувшись губами её лба.
Она улыбнулась, сонно, счастливо.
— Доброе, Паш.
Они ещё полежали так — просто слушая тишину, чувствуя дыхание друг друга.
Но тишина была не полной. Из кухни доносился стук посуды, шипение масла на
сковороде, и — бронебойный, слишком узнаваемый голос:
— ...ну, если яйца приготовятся позже, чем они проснутся, я, конечно, удивлюсь.
Женя вжалась в подушку.
— О, Боже.
— Тихо, — прошептал Паша, — может, это всего лишь дух Рождества.
— Не смешно, — шептала Женя, задыхаясь от нервного смеха. — Мы же хотели
разойтись до утра!
— Да ладно. Всё уже. Расплаты не миновать, — Паша поцеловал её в висок. — Пойдём, не боись.
Они оделись, быстро и тихо. Женя поправила волосы перед зеркалом, посмотрела на
себя — щеки пылали.
Паша, как ни в чём не бывало, открыл дверь комнаты, и они вместе вышли на кухню.
Дима стоял у плиты, в футболке и тёплых штанах. Кофе уже
закипал в турке.
Он бросил на них взгляд. Задержал. В глазах — ничего, кроме лёгкой иронии. Может,
чуть-чуть больше обычного.
— О, — протянул он, не оборачиваясь, — ну надо же. Гляди-ка, влюблённые
воскресли.
Женя покраснела.
— Привет... Дим...Доброе утро. Мы... мы тут вчера ёлку поставили. Новый год же завтра.
— Да я в курсе, — Дима усмехнулся. — Я заметил, что вы её поставили. Особенно
когда весь пол был в мишуре, а ты храпела на плече у Бравы. Удивительное
праздничное зрелище, скажу тебе честно.
Паша встал рядом, взял кружку, налил себе кофе.
— А ты чего, как будто не рад. Всё культурно, елка, свечи. Даже окно не выбили.
— Рад, рад, — Дима махнул рукой. — Я просто не знал, что у меня теперь тут уже
семейная пара. Надо, может, вывеску поменять: «Пансион Дёгтя. Завтраки включены.
Никаких глупых вопросов».
Женя прыснула от смеха, но всё ещё смущённо отвела взгляд. Паша повернулся к
Диме.
— Слушай, Дим... Ну... ты сам знаешь. Я её люблю. Без шуток. Ну не было у меня
никогда такого.
Дима посмотрел на него, затем — на Женю. Молча, долго, и потом — кивнул.
Паша тоже кивнул, по-взрослому.
— Ну, тогда садитесь. Завтракать. Сегодня ещё много дел. Новый год — он, как жизнь.
Прилетает внезапно, а отмахнуться не выйдет.
Женя улыбнулась. Паша выдохнул. И все трое сели за стол, в комнате пахло яичницей,
кофе и, кажется, новым началом. Всё было по-домашнему: простая посуда, чуть
подгоревшая сковородка, старенькая скатерть в цветочек. За окном клубился снег, и
мир будто выдохнул — замедлился, затаился, готовясь к последнему дню уходящего
года.
Дима налил себе кофе, потянулся и, откинувшись на спинку стула, с удовольствием
произнёс:
— Так... Официально заявляю: сегодня и завтра — тишина. Ни Олимпа, ни базаров, ни
встреч. Новый год — это святое. Перерыв.
— Даже для тебя? — усмехнулся Паша, поднимая бровь.
— Даже для меня, Брава. Даже Каглай с Вороном отдыхают. Все с своими. Все дома.
Женя, облокотившись на стол, задумчиво поводила пальцем по ободку кружки.
— А я, к сожалению, не отдыхаю. У нас сегодня генеральная репетиция концерта. Последняя.
Завтра ж — концерт.
Паша театрально вскинул руки:
— Всё, рухнули мои планы! Я думал, весь день вместе проведём — гулять пойдём, в
кино, я уже даже маршрут придумал!
— В другой раз, — Женя подмигнула. — Сегодня я служу искусству.
Она сделала глоток кофе, подняла глаза:
— Кстати, а вы придёте завтра? Мы с Андреем ведущие. Ну, типа, главные лица
праздника. У меня даже платье будет. Белое с серебристым воротничком.
— Конечно придём, — кивнул Дима. — Мы уже с пацанами договорились. Каглай
будет с Катюхой, Буйвол с женой и своими кабанчиками, Ворон подтянется. Он,
кстати, обожает эти школьные штуки. Всегда притворяется, что ворчит, но на самом
деле в первом ряду сидит, как будто в оперный пришёл.
Женя удивлённо распахнула глаза:
— Серьёзно? А я-то думала... Ну, они же...
Дима хмыкнул, усмехнулся мягко, с неуловимой грустью:
— Ты не смотри, что они бандюки. У каждого внутри что-то покоцано. И чудо им
нужно, может, даже больше, чем другим. Вся эта показная жёсткость — броня. А под
ней... те же дети. Только выросли раньше времени.
Паша кивнул, глядя в окно:
— Верно.
— После концерта собираемся у нас, — добавил Дима. — Маленьким кругом. Своим.
Никаких чужих. Уют, оливье, торт и, может, даже без стрельбы в потолок.
Женя улыбнулась.
— А можно я Андрея приглашу?
Паша тут же вскинул брови, усмехнулся:
— Ну конечно. Куда ж без твоего Техника. Только пусть не забудет рубашку и тапки.
И маме своей скажет, чтоб не переживала, мы его не завербуем.
— Паша! — Женя прыснула со смеху, толкнула его в плечо. — Ты невозможный.
— Зато честный, — подмигнул он.
Женя встала из-за стола, потянулась, уже в предвкушении дня.
— Ладно, мне надо идти собираться.
— Идёшь — лети, — подбодрил Дима. — Только не забудь вечером домой. А то я тут
как старый Новый год сижу, всё жду, когда ты появишься.
— Буду, Дим. Обещаю.
Она поцеловала его в щёку, Паше — шепнула что-то на ухо и, надев куртку,
выскользнула в коридор, оставив после себя запах духов и предвкушение чего-то
сказочного.
Снег за окном всё кружил — будто кто-то сверху настраивал фон для грядущего чуда.
Актовый зал гудел — как разогретый улей. Кто-то ставил стулья, кто-то возился с
колонками, а кто-то — как всегда — бегал с распечатками сценария и вопил, что "если
вы сейчас всё не повторите , Новый год будет отменён!"
Женя с Андреем стояли у сцены, приклеивали двусторонним скотчем последние серебристые
звёздочки . Она держала пакет, а он, подпрыгивая, лепил их чуть криво, чуть
хаотично.
— Слушай, — усмехнулась Женя, — ты вообще в жизни когда-нибудь делал что-то по
уровню?
— Никогда. И этим горжусь, — с серьёзным лицом ответил Андрей, а потом с улыбкой
добавил: — Зато искренне. Каждая звезда — будто наугад, как судьба.
— О, философия пошла.
— Новый год, Жень. Декабрь на всех действует. Даже на меня.
— Даже на тебя? — она покачала головой. — Чудеса.
Тарковская, стоявшая неподалёку с микрофоном в руке, обернулась:
— А вы, двое, не отвлекайтесь. Но... — она вдруг улыбнулась — ...продолжайте в том
же духе. Душа радуется, когда вы рядом. Как будто светлее становится.
— Это потому что я — лучик, — торжественно объявил Андрей. — А Женя — мой
отражатель. Вместе мы — система освещения.
Учительница засмеялась, качая головой:
— Всё. Если концерт не спасут ваши шутки, то уж точно ничего не спасёт.
Репетиция шла до самого вечера. Были смешки, проколы, сбои в колонках, забытые
слова, спонтанные танцы, и даже кто-то расплескал клей на занавес. Но всё это было
живым. Как и сама жизнь.
Позже, уже на улице, они шли бок о бок. Снег ложился на плечи, хрустел под ногами.
Было тихо — по-праздничному, уютно. Женя запихнула руки в карманы, Андрей
молчал.
И только спустя пару минут вдруг сказал:
— Слушай, Жень... Я тут последнее время о будущем думаю.
Она повернулась к нему:
— О каком?
— Ну, вообще. Что дальше. Вроде вот — улица, Вкладыши, Олимп. Мои ребята. Это
часть меня. Я не хочу это бросать. Ни капли.
— Я знаю, — кивнула она.
— Но я ещё чего-то хочу. Больше. Не знаю... — он посмотрел вверх, в небо, —...смысл, что ли. Учиться хочу. Поступить. Геология — мне это близко.
Камни, слои, глубина. Всё как в людях.
Женя улыбнулась мягко:
— Так и сделай. Кто сказал, что это несовместимо? Поступи. Будь собой. Делай, что
важно — и для пацанов, и для себя.
Андрей остановился. Посмотрел ей прямо в глаза.
— Спасибо тебе.
— За что?
— За то, что ты есть. Что не смеёшься, не давишь, не уговариваешь. Ты просто рядом.
И понимаешь меня... с полуслова. Не каждый день такое встречается, знаешь ли.
Женя почувствовала, как защемило что-то внутри. Они обнялись — по-дружески,
крепко, тепло, искренне. Без лишних слов.
— Завтра ты придёшь? После концерта? — спросила она. — Мы у нас собираемся.
Маленький круг. Свои. Приходи.
— Приду. Спасибо, Жень.
— Не благодарят за дружбу. Просто будь.
Они распрощались у подъезда. Женя поднялась, а Андрей ещё стоял с минуту, смотрел
на дом. В груди покалывало. Как будто что-то сдвинулось. Выросло. Или начало
прорастать.
Он повернулся и пошёл домой, в снег, в ночь. В Новый год, который уже стоял на
пороге.
Утро 31 декабря началось оживленно. С шипением кипел чайник, в воздухе уже висел запах мандаринов и нервной суеты.
Женя металась по квартире как угорелая — босиком, с одной серёжкой в ухе, с
блокнотом в руках, в поисках второго носка.
— Паша, ты не видел мою шпаргалку по сценарию? Такая белая бумажка, на ней
сердечко ещё нарисовано.
— Это была шпаргалка?.. Я думал, это записка мне, — хмыкнул он из кухни, —
прочитал, расчувствовался, теперь храню как реликвию.
— Пашааа, — простонала Женя, забегая в комнату, — я тебе серьезно! Мне надо знать,
где стоять, когда говорят "вот-вот наступит Новый год"! Мы же с Андреем ведущие!
Это ответственность!
Дима, сидя за кухонным столом с чашкой кофе, молча наблюдал за этим ураганом. На
его лице играла усмешка — смесь нежности, недоумения и лёгкой усталости.
— Она уже третий раз звонит Технику, — бросил он Паше, — он, бедолага, скоро в
окно вылезет.
— Он не вылезет. Он такой — сначала выслушает, а потом сделает по-своему.
— Ну, прямо как ты, — усмехнулся Дима. — Только без твоего темперамента.
— Эй! — крикнула Женя из коридора, — вы там что шепчетесь? Я всё слышу!
— Мы тут просто восхищаемся твоей организованностью, — сказал Паша, сдерживая
смех.
— Ага, — добавил Дима. — Как атомный взрыв: неожиданно и мощно.
Женя выскочила из комнаты с уже причесанными волосами и наконец двумя
серёжками.
— Всё! Я почти готова! Осталось всего ничего... найти вторую туфлю и закончить
макияж.
— До концерта осталось шесть часов, — спокойно сказал Дима. — Ты хочешь туда
приехать в двенадцать дня?
— Хочу приехать вовремя! Я ведущая, я лицо концерта!
— Не спорю, — кивнул Паша. — Лицо у тебя вообще огонь.
Она на секунду замерла, посмотрела на него — и улыбнулась, тепло, глубоко, как
будто весь декабрь копила эту улыбку внутри.
День словно перетекал — в хлопоты, в звонки, в треск упаковочной бумаги, в последние штрихи в сценарии.
К пяти вечера они уже выезжали из дома: Женя — в кремовом пальто с пышным шарфом, Паша — в тёмной куртке и
капюшоне, Дима — за рулём, в своей неизменной кожанке, от которой все школьные
охранники бросали взгляды, полные уважения и страха.
У школьного крыльца было многолюдно. В воздухе — пар от дыхания, запах хлопушек и лёгкая предвкушающая дрожь.
— О, свои, — сказал Дима, увидев знакомые фигуры.
Возле школы уже стояли: Каглай с Катюхой — высокой, яркой, в малиновом пуховике
и с искренним смехом. Буйвол — с женой и двумя шустрыми детьми, которых он
пытался удержать от катания по сугробам. Ворон — с традиционной флягой, в
шапке на бок и с прищуром разведчика.
И Техник, в темной куртке и свитере с горлом. Волосы аккуратно причесаны, сценарий
в руках, уверенность — в походке.
— Привет! — радостно бросилась Женя к девчонкам, с которыми не была знакома. — Я Женя.
— Катя, — протянула ей руку девушка Каглая. — Мы о тебе столько слышали, будто
уже сто лет знакомы.
— Всё хорошее? — усмехнулась Женя.
— Только. Ну... почти, — подмигнула Катя.
Женя засмеялась и уже через минуту шла рядом с Андреем в сторону актового зала.
— Ну что, ты всё выучил? — спросила она.
— Конечно, — уверенно ответил он. — А если забуду — импровизирую. Ты же рядом.
Актовый зал сиял. По потолку — гирлянды, по стенам — снежинки, над сценой —
табличка: "С Новым годом, 1991 годом школа № 3!" В зале — родители, учителя,
ученики. Смех, оживление, ожидание.
Женя и Андрей стояли на сцене, в свете софитов.
— Добрый вечер, дорогие друзья! — начала Женя. — Мы рады видеть вас на нашем
новогоднем празднике!
— Сегодня будет всё: и чудо, и смех, и немного танцевального безумия, — подхватил
Андрей. — Потому что если не сейчас — то когда?
Аплодисменты, первые номера — хор, танцы, смешные сценки. Один мальчишка
забыл слова песни и просто сказал: "С Новым годом!" — зал разразился смехом и
овациями.
Женя перекидывалась шутками с Андреем, легко, слаженно. А между фразами
украдкой поглядывала в зал.
Паша сидел в третьем ряду, в тёмной рубашке. Его взгляд не отрывался от неё. В его
глазах была гордость. И влюблённость. И что-то очень тихое, но сильное.
Концерт шёл хорошо. Даже лучше, чем на репетиции. Сцена жила, зал отвечал, было
тепло, радостно. Это был праздник. И каждый в этом зале, даже те,
кто редко улыбался, чувствовали: чудо — рядом. Оно в этих детях, в этой сцене, в этих
людях, в этом снежном декабре. Оно — здесь.
Концерт подходил к концу. Огни сцены слепили, как зимнее солнце на белом снегу, но
Женя всё равно заметила: Андрей будто стал не своим. Он улыбался, говорил нужные
слова, вёл за ней сценарий как обычно — легко, с юмором, но взгляд... взгляд у него
всё чаще убегал куда-то вглубь зала, к самым задним рядам, в полутень, где сидели те,
кто не любит быть замеченным.
Мелькнула тревога.
— Андрей... — прошептала она, пока гас свет перед заключительным словом. — Ты
чего всё туда смотришь? Всё хорошо?
Он обернулся к ней, с привычной полуулыбкой:
— А? Ничего. Всё нормально. Просто... просто лицо показалось знакомым. Не бери в
голову.
Она хотела переспросить, но уже звучала финальная фраза:
— Пусть в эту новогоднюю ночь сбудется что-то настоящее. Доброе, то, что мы так
долго ждали!
Зал взорвался аплодисментами. Сцена вспыхнула ярким светом, в воздухе закружились
бумажные снежинки, а музыка наполнила зал до краёв.
После концерта поздравления лились со всех сторон — как снежный дождь.
Женю обнимали, расцеловывали, жали руки. Дети, учителя, родители. Паша стоял
рядом и просто смотрел, не мешая — гордость у него была по глазам. Дима пожал
плечами, усмехнувшись:
— Смотри, звезда уже. Скоро автографы будет раздавать. Очередь займёшь?
— Ага, и бейджик сделаю: "жених звезды", — хмыкнул Паша.
Женя оглянулась, посмотрела влюбленным взглядом на Браву. Андрей стоял рядом и
всё так же куда то всматривался.
Вдруг он шепнул Жене:
— Я сейчас. Через десять минут вернусь. Ждите.
И ушёл. Просто так. Куда — не сказал.
Она обернулась, зал стал пустеть, гас свет, люди начали выходить, поздравлять
друг друга с наступающим, кто-то хлопал хлопушкой, кто-то пил чай в учительской.
И тут подошла Тарковская. В классическом пальто, с чуть растрёпанными кудрями, но
с таким искренним лицом, что Женя расплылась в улыбке.
— Женя, ты сегодня... ну просто блеск. Правда. Как ты держалась на сцене — я сидела
в зале и гордилась. И немного завидовала.
— Спасибо, Ирина Вадимовна, — смущённо улыбнулась Женя. — Это всё благодаря
вам. Мы ведь вместе сценарий писали. И репетировали...
— Не прибедняйся. Ты — молодчина, — тепло сказала учительница.
Возле них уже стояли Паша и Дима.
На секунду воцарилась... не тишина, нет — паузa. Настолько ощутимая, что даже
снежинка в воздухе будто замерла. Женя взглянула на Диму — у него было выражение
лица, как у человека, которому подают чай, а он хотел кофе.
— Ну здравствуйте, Дмитрий Александрович, — сухо кивнула Тарковская, но голос её
дрогнул.
— И вам не хворать, — ответил он, хмуро, но с каким-то странным блеском в глазах.
— Не думала, что вы и на концерты школьные ходите, — сказала она, вынимая из
кармана перчатки.
— Ну, знаете, я вообще любитель неожиданного, — отозвался он. — Иногда даже
книжки читаю.
— И чай, небось, по утрам пьёте? — усмехнулась она.
— Исключительно с мёдом. Чтобы голос мягче был.
Паша фыркнул. Женя тоже чуть не расхохоталась. Между этими двумя как будто
молнии мелькали — не злые, но и не безобидные.
— Я пойду, — сказала Тарковская. — С наступающим, Женя.
— Вас тоже, Ирина Вадимовна.
Учительница направилась к выходу, а Дима остался стоять, глядя ей вслед.
— Чё-то она дерзкая... — пробурчал он. — Но идёт ей это.
— А ты не дерзи в ответ, — усмехнулась Женя.
— Стараюсь.
Все потихоньку выходили из школы. Хлопали дверьми, смеялись, кто-то запускал
фейерверки раньше времени. Пахло свежим снегом и наступающим праздником — все
уже были готовы идти дальше. Впереди — ужин, разговоры, тепло дома.
Но Андрея не было. Женя крутила в пальцах шарф, оглядывалась. Паша посмотрел на
часы.
— Долго его нет, — сказал он. — Где он шляется?
— Он сказал — на десять минут, — прошептала Женя, и вдруг в её голосе появилась
тревога. — Уже двадцать прошло.
Все замерли. Зима, улица, праздник на носу — но будто что-то изменилось в воздухе.
Что-то неуловимое, как лёгкий холодок под воротником. И Жене стало неспокойно.
Школа будто выдохлась после праздника. Коридоры, ещё недавно наполненные
смехом, хлопками дверей и голосами, теперь отдавались пустотой и приглушённым
эхом. Плитка под ногами звенела по-зимнему гулко. Свет в отдельных кабинетах ещё
не погас, но повсюду царила та особая вечерняя школьная тишина, когда праздник
закончился, а будни ещё не начались.
Женя шла быстро, почти бегом, оглядывая классы — всё в
поисках Андрея.
— Его нигде нет, — выдохнула она. Щёки её горели . — Может, он уже вышел к остальным?
— Сейчас проверим, — Паша повёл её к выходу. Он держался спокойно, но в голосе
дрожало напряжение. — Вдруг просто разминулись.
Они вышли на крыльцо. Снег всё так же ложился мягким покрывалом на ступени. Но
ни Димы, ни Каглая, ни Буйвола — никого не было. Лишь серое небо да жёлтые пятна
уличных фонарей.
— Где они?.. — Женя огляделась, сердце стучало всё громче.
— Пошли, обойдём школу. Вдруг уже ждут у ворот.
Они пошли по периметру, вдоль стены, где окна были занавешены, и лишь свет
от спортзала падал на снег, рассыпаясь бликами. Ветер поднимал лёгкую порошу, и всё
казалось будто сон, в котором ты точно знаешь, что что-то случится, но ещё не знаешь — что.
Из-за угла вдруг вынырнул Ворон.
Он не шёл — он выскочил, как будто его вытолкнуло из тьмы.
Глаза красные, лицо осунувшееся. На щеках — будто не снег, а испарившиеся слёзы.
Он поднял обе руки, как на замедленной съёмке, жестом, который не остановит, но хотя бы попытается.
— Паша... — голос дрожал, как порванная струна. — Ей туда нельзя...
— Что?.. — Женя замерла. — Что ты сказал?
Но Паша уже почувствовал неладное. Его рука инстинктивно потянулась к Жене, но не
успел.
Женю словно ударило током. Всё её тело собралось в один импульс, в один
рывок — и она побежала. Бежала через снег, сквозь холод, сквозь сгущающуюся
темноту. Туда, за угол школы.
Сначала — только силуэты.
Затем — образы.
В отблеске фонаря она увидела Буйвола. Он сидел, прислонившись к стене, с запрокинутой головой и закрытыми
глазами.
Как будто не мог дышать.
Немного дальше — Каглай. Он стоял, растерянно глядя в одну точку, не двигаясь.
Губы приоткрыты, руки опущены, в лице — будто трещина.
И ближе всех — Дима. Он сидел на коленях, склонившись над телом. Руками сжимал
что-то — голову? Плечи? — и шептал что-то глухое, ритмичное, как молитву, или
проклятие.
Сигарета валялась в снегу, пепел рассыпался, не дотлевая.
Женя остановилась.Воздух вылетел из лёгких. Всё внутри застыло.
Тело лежало на боку.
Светлые волосы, белая кожа, шея...разрезана...
Глаза – открытые, но уже не видящие...
— ...Андрей? — выдохнула она. — Андрей...
Но Андрей не отвечал.
И мир под её ногами треснул, пошёл рябью, сместился.
Паша подоспел, обнял её, удержал, не дал ей упасть лицом в снег.
— Не смотри... не надо...
Но она уже всё видела. И не было слов.Только вой, беззвучный, внутренний, звериный.
И зима, вдруг ставшая страшно пустой. И небо, в котором погасла ещё одна звезда.
Женя застыла. Всего на пару секунд.
А потом раздался крик. Глухой, острый, нечеловеческий. Будто сама зима сжалась от этого звука.
— Андреееей! — Женя вырывалась из объятий Паши, сорвалась, как натянутая струна.
Он попытался её удержать, но она билась, как раненая птица, ногтями, кулаками, всем
телом. Орала, рвалась туда, к нему — туда, где лежал Андрей, где снег был уже не
белым, а тёмно-бурым от крови.
— Пусти меня! Пусти! — голос её ломался, трещал. — Это неправда! Это не он! Это
не он! Паша! Пусти!
Паша держал её, сам едва не ломаясь, его лицо было мёртвым. Он шептал:
— Женька... нельзя... не надо... пожалуйста...
Она билась, рвала ему куртку, выдиралась, визжала. К ним бежали люди, в темноте
появлялись силуэты — кто-то из родителей, ученики, учителя, охрана. Кто-то кричал:
"Вызовите скорую! Ментов! Быстро!"
Женя тем временем будто сходила с ума. Она звала Андрея снова и снова.
— Андрей, вставай! Слышишь?! Это я, Женя! Ну не шути! Хватит уже! Пожалуйста!
— в голосе её уже не было девочки. Там была только боль.
И вдруг всё оборвалось. Тело её обмякло. Она повисла в руках Паши, глаза закатились,
лицо стало белым, как снег под ней.
— Женька... ЖЕНЯ! — Паша закричал и подхватил её на руки. — Дима! Она... она
отключилась!
Дёготь поднялся с земли. Его лицо было не лицом, а маской — каменной, застывшей.
— Уноси её домой. Немедленно. Понял? — тихо, но безапелляционно. — Я разберусь
здесь. Только увези её. Сейчас же.
Паша только кивнул. Его руки дрожали. Он прижал Женю к себе, как хрупкий фарфор.
— Тихо... тише, любимая... всё... я тебя держу...
Он пошёл сквозь толпу, сквозь снег, сквозь вой сирены, который уже где-то выл. И
никто не остановил его. Потому что в тот момент все знали — боль сейчас была живой
только в ней.
А всё остальное — просто холод.
А за спиной осталась школа. И Дима — стоящий, как скала, над телом мальчишки,
который должен был встретить Новый год.
Деготь рявкнул так, что до самых стен Олимпа долетело,
— Каглай! Собирай всех, сейчас же! Все — в Олимп! Никаких шухеров, только
срочно, без базара!
Дима, подняв голову, вдруг увидел её.
Ирина стояла, словно парализованная. Глаза — широкие, безжизненные, как у тех, кто вдруг увидел в собственной душе пустоту. В её
взгляде читалась смесь ужаса и безнадёжности, словно весь мир сжал её грудь и
разорвал на куски.
Тишина между ними — тяжёлая, холодная, без слов.
Дима качнул головой, чтобы вернуть себя. Потом пообщался с милицейскими, которые
хоть и суетились, но держались уважительно. Было понятно — у них свой человек, и
открыто предъявлять претензии им было невыгодно.
Тело Андрея унесли в машину, холодное и неподвижное, словно вырванное из жизни без права на прощание.
Дима, не теряя ни секунды, влетел в Олимп.
— Всем — общий! — вырвалось из него, как рык зверя.
Начался разговор, похожий на взрывной шторм. Глухие голоса, перепалка,
предположения, догадки.
— Это теменские, — кинул Каглай, сжав кулаки, глаза сверкали.
— Херня! — отрезал Буйвол. — Там ещё кто-то есть, кто не стесняется ставить
стрелки.
Спор перерос в драку.
Каглай и Буйвол сцепились, как звери, разрывая друг друга на
части. Все были на нервах, в неадеквате после того, что случилось.
Дима выхватил пистолет и выстрелил в потолок. Звук выстрела рванул по залу,
заставив всех замолчать, словно молния.
— Хватит! — орал он, глядя в глаза каждому. — Что, вы, шакалы, друг другу глотки
готовы порвать?
В этот момент зазвонил стационарный телефон. Дима подошёл, взял трубку. Голос
сверху, холодный и спокойный:
— Мы в курсе, что случилось.Темень в деле, —продолжали. — Через тебя Деготь пойдут действия. Охота на твою племянницу
объявлена. Будь начеку.
Дима застыл с телефоном в руке. Внутри что-то холодно сжалось — не страх, не гнев,
а тяжелое понимание того, что война только начинается. Он медленно опустил трубку
и выдохнул, будто сбрасывая с плеч невидимый, но чудовищно тяжелый груз.
— Это были они, — сказал глухо. — Верхи. Уже знают.
— Кто? — хрипло спросил Ворон.
Дима поднял взгляд. Его глаза потемнели.
— Теменские.
— Сука... — прошипел Каглай. — Гондоны... Пидары.
Слова разлетались, как гвозди. Воздух стал вязким, будто в нём расплескали кровь.
— Они не к Андрею шли, — медленно сказал Дима. — Ко мне. И знали, куда ударить. Через Женю.
— Бля... — Ворон вытер лицо, сжал челюсть. — То есть это... охота?
— Да, — отрезал Дима. — На неё теперь объявлена охота. Через неё хотят давить меня.
Буйвол сплюнул в сторону, тяжело дыша.
— А Андрюху... за что?
— Может, увидел кого. Может, услышал. Может, просто потому, что он был рядом с
ней, другом был.
На мгновение никто не проронил ни слова. Затем Дима поднял голову. В голосе
появилась железо:
— Брава сейчас с ней. Отвёз домой. Она без сознания. Я поеду к ним. Всё скажу. Им
надо знать.
— А мы? — тихо спросил Ворон.
— Вы все — на готове. Женю надо охранять. Тень в переулке, шаг за углом — не
должно быть ни малейшего шанса. С утра — расставим всех.
Он сделал шаг, потом второй. Уже собирался уйти, но обернулся.
— Каглай, — сказал резко. — Завтра выясни, когда похороны. Скажешь мне. Мы
поможем.
— Конечно. Всей улицей, Дим. Как положено.
— Да. Он был один из нас.
— Он был хороший, — глухо сказал Буйвол.
— Слишком хороший для этого дерьма, — ответил Дима.
И ушёл, медленно растворяясь в ночи, словно тень, несущая мстительную тишину.
Женя лежала на диване, словно выжатая до последней капли. Её лицо было бледное,
словно осенний лист.
Воздух в комнате висел тяжёлым, вязким, будто пропитанным
безмолвием и горечью, словно сама тишина боялась нарушить этот тяжелый момент.
Паша сидел на полу рядом, неподвижный, словно скульптура из боли и нежности. Его
пальцы сжимали её руку — как будто могли удержать её душу от падения в бездну.
Глаза горели страхом, который невозможно было скрыть — страхом потерять.
Вдруг дверь в квартиру тихо отворилась, вошёл Дима. Снег на плечах ещё не растаял, а
в взгляде читалась усталость, плотная тревога, что тянется из глубины души.
— Как она? — спросил он тихо, будто опасаясь услышать худшее.
Паша кивнул в сторону дивана:
— Еще не пришла в себя.
Между ними повисла невысказанная тяжесть. Дима жестом подозвал Пашу, и они
молча вышли на кухню, дверь за ними тихо захлопнулась, оставив Женю в полумраке.
Женя открыла глаза. Горло будто сжали невидимые цепи — каждый вдох колол сухо и
остро, как ледяной шип. В ушах звенело, мир казался обрывками звуков и теней.
Сердце колотилось , гудело так, будто пыталось прорваться сквозь невыносимую пустоту.
Она приподнялась, но тело подчинялось другим законам — ноги были ватными,
пространство вокруг вращалось, теряя контуры. Мир стал холодным и бесчувственным
— страшно чужим.
Из кухни доносились приглушённые голоса.
Она, словно слепая, наощупь пробралась в коридор, прижалась к стене — стена была
единственной опорой в этом зыбком мире.
Дима говорил тихо, глухо, каждое слово было словно удар молота:
— Это было не просто предъява или месть... Теменские не трогают просто так. Андрея
убили не случайно — знали, кого бить. Они не могли добраться до нас напрямую,
пошли через слабое место.
Паша продолжил, голос дрожал от злости и боли:
— Хотели сломать её. Через него. Андрюха... такой пацан ...был... Он знал Женю, был
рядом...
— На неё объявлена охота, — сказал Дима, губы сжались в тонкую линию. — Они
понимают, как много она для меня значит. И для тебя. Если повторится...
Но он замолчал, будто боялся произнести страшное.
Дверь резко открылась. В комнату ворвалась Женя.
— Это я! — её голос срывался, становился хриплым от рыданий. — Это я убила его! Я
виновата!
Плечи её тряслись, она прижалась к косяку двери, словно в последний раз цепляясь за
жизнь.
— Они убили его из-за меня! Это всё из-за меня!
Паша бросился к ней, пытаясь обнять, но она отстранилась, глаза полны ужаса и
отчаяния.
Дима сделал шаг вперёд, голос глубокий и спокойный, но полный силы:
— Женя, нет. Ты не виновата.
— Я виновата! — закричала она, задыхаясь от слёз. — Если бы не я — он был бы жив!
Слёзы катились по её щекам, будто дождь бил по окну в промозглый вечер. Она
дрожала, словно осиновый лист под ветром.
— Послушай, родная, — начал Паша, но она не дала закончить.
— Не трогай меня! — выкрикнула.
Она развернулась и ушла в комнату. Дверь с грохотом захлопнулась за ней, оставив за
собой пустоту.
Паша стоял с вытянутой рукой, растерянный, не зная, что делать.
Дима молча посмотрел на друга, устало покачал головой.
— Ей нужно время...
В комнате воцарилась глухая тишина. За закрытой дверью ещё слышался сдержанный
плач — одинокий, острый, словно боль, разрывающая сердце
Ночь, которую так ждали. Ночь, о которой мечтали. Ночь, которая должна была стать
волшебной, тёплой, семейной.
А стала — финальной. Стала точкой, ножом, вздохом, что обрывается на полуслове.
Женя не спала.
Она лежала в темноте, поджав под себя колени, как тогда, когда была маленькой и
однажды проснулась от грозы, думая, что мир рушится.
Но тогда всё обошлось. Тогда к ней пришла мама, поцеловала в макушку и сказала: «Это просто дождь, доченька». А
сегодня никто не мог сказать, что это просто дождь.
Это была кровь. Это была смерть. Это был Андрей.
Андрей...
В памяти всплывали его глаза. Немного насмешливые, немного грустные, всегда
цепкие. Его голос, когда он говорил, что она «единственная, кто его понимает». Его
смех — звонкий, хрипловатый. Его приколы, фразочки, подколы. Как он называл её
«снежная королева», как ловил на переменах за рюкзак, как смотрел на неё — будто на
свет сквозь грязное стекло.
Женя дрожала. Она всё ещё не могла поверить. Всё ещё
надеялась проснуться. Всё ещё ловила себя на мысли: «Завтра позвоню ему. Завтра
спрошу, как бабушка. Завтра сходим на крышу...»
Но завтра уже не существовало.
Она вспоминала, как он тогда стоял в зале, волновался. Как часто поглядывал в
глубину зала, что-то искал глазами. Может, чувствовал, может, знал. А она — не
увидела. Не удержала. Не спасла. «А если бы я пошла за ним сразу...»,
«А если бы Паша не отвёл...» — мысли били, как волны, острые и
беспощадные.
Она плакала — без звука. Но слёзы не могли выразить то, что творилось
внутри.
Что-то в ней сломалось.
Что-то, что раньше было светом.
Той самой девочкой, что верила в чудеса, украшала ёлку, смеялась от глупых шуток.
Она больше не верила.
Потому что добро оказалось бессильным.
Потому что тех, кого любишь, можно потерять.
Легко, быстро, навсегда.
Внутри Жени возникла пустота — и вместе с ней что-то другое : густое, тёмное,
острое. Она не могла это назвать.
Но чувствовала: в ней родилось желание мстить.
Не слепая злость — нет.
Это было нечто глубже. Сосредоточенное. Целенаправленное.
Лёд и огонь, слившиеся в один взгляд.
Эта ночь — стала её перерождением.
Рождением той Жени, которая больше не будет прежней.
Жени, которая не простит.
Жени, в которой больше не осталось беззащитности.
Жени, у которой украли любимого друга .
Снаружи трещал мороз. В небе вспыхивали фейерверки.
Люди обнимались, кричали: «С Новым годом!» .
А Женя смотрела в потолок и думала:
«Всё. Больше не будет, как раньше. Никогда.