Всё ближе
В квартире было уютно, тепло и спокойно. Кухонный свет мягко лился на стол, на
старую клеёнку с облезшими цветами, на чашки с остатками чая и пепельницу, в
которой догорела последняя сигарета. За окном падал снег — медленно, густо, лениво,
как будто кто-то наверху тихо встряхивал перину.
Женя сидела за столом, поджав под себя ногу, в вязаном свитере, с чашкой в руках.
Дима возился у плиты — наливал что-то в кружку, мешал, ругался под нос, будто
спорил с чайником. Он был сегодня какой-то особенно мягкий, домашний — без
кожанки, в старой футболке и трикотажных штанах, словно на минуту стал не
бандитом с района, а просто дядей.
— ...и тут, короче, твой батя, Санька, полез на крышу гаража, чтоб мяч достать. Лето,
жара, все босиком, — Дима рассмеялся, усаживаясь напротив. — А я снизу стою, как
дурак, и кричу: «Сань, только не наступай на шифер!» А он в ответ: «Дим, да я ж
лёгкий!» И через секунду — хрясть! Нога провалилась, он — пополам, с ногами вниз,
башка торчит, глаза вот такие! — он развёл руками, показывая размер глаз. — И
главное, не орёт, а шепчет: «Вытащи меня, пока батя не увидел».
Женя рассмеялась. Смех её был светлый, чистый, как звон стекла.
— Серьёзно? Он был таким?
— Был, — кивнул Дима. — Он и остался таким. Спокойный, сдержанный. А я вот —
наоборот. Поэтому мы и рубились часто. Но любили друг друга, чёрт побери.
Он замолчал. Женя смотрела на него, и на миг между ними повисло тёплое, густое
молчание.
Вдруг — звонок в дверь.
— Это не Паша? — спросила Женя, ставя чашку.
— Он на рынке до ночи. Не может быть, — Дима нахмурился. — Сиди, я сам.
Он встал, вышел в коридор, открыл дверь.
На пороге стояла Ирина Вадимовна Тарковская.Пальто серое, классическое,
аккуратная причёска, тонкий аромат духов, будто из книжной страницы. В руках
кожаная сумка, в глазах — лёгкая тревога и колебание.
Дима замер на пороге, плечом опираясь в косяк.
— Добрый вечер, — осторожно сказала она, — простите за вторжение. Я...угхм..Я...Мы сегодня разговаривали, но... разговор был
не завершён. Я подумала... — она замялась, — может быть, будет уместно просто...
познакомиться.
В этот момент из кухни выглянула Женя. Она удивлённо распахнула глаза:
— Ирина Вадимовна?.. А вы... Что случилось?
— Всё хорошо, Женечка. Просто... импульс. Я надеюсь, я не помешала.
— Да нет, что вы, — Женя посмотрела на Диму и добавила: — Это моя учительница
литературы, помнишь?
Дима не сказал ни слова, просто слегка кивнул. Он был насторожен, но сдержан.
— Проходите, — предложила Женя, — не стойте в коридоре. Пойдёмте ко мне в
комнату.
Они прошли. Дима остался на кухне, не встревая, но ухо явно держал.
Женя щёлкнула выключателем, и комната озарилась мягким светом лампы. Тетради,
книги, пушистый плед, открытая тетрадь с набросками.
Ирина Вадимовна присела на край кресла, немного нервно разглаживая юбку.
— Я правда не хотела пугать тебя, Женя, — начала она мягко. — Просто ты... Ты
особенная. Видно, что многое пережила. И мне стало важно понять, что с тобой всё в
порядке.
Женя смутилась, но села напротив. Тихо, без агрессии:
— Со мной всё нормально.
Тарковская помолчала. И потом, едва слышно, почти шёпотом, спросила:
— Женя... дядя... он не обижает тебя? Как тебе с ним живётся?
Женя подняла глаза. Взгляд у неё был прямой, взрослый, но не колючий.
— Он мой щит, Ирина Вадимовна. Не просто дядя. Он меня вытащил. И вытаскивает
каждый день. Мы с ним — семья.
Учительница сжала губы. Было видно — не ожидала. Даже немного растерялась.
— Прости... Это, наверное, не моё дело. Просто... ты казалась такой одинокой в
классе. Я подумала...
— Спасибо, что подумали, — сдержанно, но искренне сказала Женя. — Но правда, всё
хорошо. Честно.
Ирина Вадимовна кивнула, чуть смущённо.
— Ладно. Тогда не буду мешать. Я просто... если вдруг когда-то захочется —
поговорить, просто о чём-нибудь, не как с учителем — я рядом. Хорошо?
— Хорошо, — улыбнулась Женя.
Они встали. Женя проводила её до двери. В коридоре их снова встретил Дима.
Его взгляд был всё такой же спокойный, но напряжение чувствовалось — он не упускал ни
одного движения.
— Уже уходите? — спросил он, почти без интонации.
— Да. Я... только познакомиться. И убедиться, что у вашей племянницы всё в порядке,
— ответила Ирина с лёгкой натяжкой в голосе, но вежливо.
— У неё всё хорошо, — сказал Дима, глядя в упор.
— Это радует, — коротко ответила Тарковская и вышла за порог.
Когда дверь захлопнулась, Женя вздохнула.
— Вот это визит...
— Что хотела? — буркнул Дима, идя на кухню.
— Узнать, не обижаешь ли ты меня, — с усмешкой сказала Женя.
Дима остановился, обернулся, приподнял бровь:
— О, мы уже на учёте в педагогической комиссии?
— Нет. Просто она хорошая. Она переживает.
— Пусть переживает.
Дима, нахмурившись, наливал себе чай, а Женя села обратно за стол, обхватив
ладонями кружку.
— Странно это всё, — сказал он, отставляя чайник. — Приходит в квартиру, в которой
никогда не была. Ночью. Одна. К девочке. — Он бросил взгляд на Женю. — Ты
уверена, что у неё всё... ну, просто по-человечески?
— Дим, — тихо сказала Женя. — Она добрая. Просто добрая. Таких мало. У неё в
глазах не подозрение, а тревога. Настоящая. Без фальши.
Он опустился на табурет и достал сигарету, но, подумав, отложил.
— Всё равно я таких людей с улицы в дом не пускаю. Даже если у них туфли
начищены и духи дорогие. Странная тетка не обижаю ли я тебя .. — в голосе не было
злости, только усталость. — Да я, блин, за тебя любого перегрызу, ты ж знаешь.
— Я знаю, — Женя кивнула, тепло посмотрела. — Я ей так и сказала.— Не похоже,
что я человек которого обижают, кстати. А она, наверное, думает — раз малолетка,
значит, над ней издеваются, держат в подвале на цепи , кормят одной гречкой и заставляют чистить ботинки.
— В Олимпе — ещё как, — поддержал Дима, сделав глоток. — Сам недавно Браву
заставил ботинки чистить. Чтоб помнил, откуда вырос.
— А ты помнишь, откуда ты вырос? — поддела Женя.
Дима прищурился.
— Помню. Мартовская улица, девятый дом. Твой батя меня на раме возил в школу,
когда я свой портфель в три раза больше самого себя таскал.
Женя замерла, глядя в чашку.
— Расскажи что-нибудь еще про него... — попросила тихо. — Я скучаю, Дим. Иногда
думаю — а каким он был с тобой, не с мамой. Когда вы пацанами были.
Дима откинулся на спинку стула, выдохнул, будто тяжёлое что-то от сердца. Потом
заговорил:
— Он... он был правильный. Такой... всегда всё по справедливости. Даже если кто-то
ему поставил подножку — он не врал, не подставлял. Упрямый — хуже быка. Я
однажды, помню, хотел с пацанами в подвал соседского дома лезть, а он не пустил. И сам не пошёл.
Сказал: "Живым ты мне нужнее, чем смелым дураком". А я злился. А теперь понимаю
— он всегда знал, что важнее.
Женя слушала, затаив дыхание. В горле стоял ком.
— Ты правда его любил?
— Не то слово, — ответил Дима и посмотрел в окно, на снег за стеклом. — Он для
меня был... ну как маяк. И когда он отказался от меня — я будто потерял карту.
— А теперь у тебя есть я, — сказала Женя, и в её голосе прозвучала тихая, устойчивая
сила.
Дима взглянул на неё. Протянул руку через стол, сжал её пальцы.
— Есть. И я за тебя в лепёшку расшибусь, если надо.
За окном скрипел снег, кто-то проходил мимо подъезда. Где-то вдалеке хлопнула
дверь. В доме пахло кофе, мятой зубной пастой и жизнью, в которой было место для
боли, но и для любви тоже.
— Ты спать скоро? — спросил он мягко.
— Ещё немного посижу, — ответила Женя. — Просто... не хочется, чтобы этот вечер
заканчивался.
— Ну, тогда сиди. А я ... на боковую... устал как пёс. Одни новые знакомства, много чего стоят.
— Да ладно тебе! ... Спокойной ночи Дим...
— И тебе племяшка.
На улице уже темнело, снежинки падали редкие, ленивые, кружились в воздухе,
цепляясь за воротник её пальто.
Тарковская шла по тротуару, прижимая к груди кожаную сумку и всё никак не могла отдышаться — не от холода, от чего-то другого.
Внутри было тревожно, неясно, как перед грозой. Хотя снег — не гроза. Но тишина та
же.
В голове звенели последние слова Жени: «Это мой дядя». Она говорила спокойно. Не
выглядела запуганной. Не вела себя, как те девочки, которых держат под замком. Но...
Но Ирина слишком хорошо знала, как всё бывает.
Её собственная история не уходила никуда. Хотя прошло уже почти четыре года.
Четыре года с тех пор, как она вырвалась — буквально выцарапала себя из плена. Рано
вышла замуж. Глупо влюбилась. А потом было всё — и сжатые пальцы на запястьях, и
слова, которыми режут по живому, и чужая тень, которая падает даже в собственном
доме.
Ира вспоминала, как однажды посреди ночи, босая, в пальто, с разодранной губой,
она стояла на вокзале с чемоданом и пачкой писем от самой себя. Бежать было
страшно, но оставаться — страшнее.
Она думала, что сможет забыть.
Она думала, что если сменит город, работу, начнёт с нуля — оно пройдёт.
Но сейчас, проходя под тусклыми фонарями, слыша, как скрипит под ногами снег,
Она снова ощутила тот страх. Не за себя — за девочку, в которой было столько
света.
Женя. Такая прямая. Такая искренняя. Такая... взрослая. И вместе с тем — совсем
юная, с глазами, в которых жила надежда, и словами, полными смысла. Такими дети не
бросаются.
«Ты талантливая», — говорила она Жене в классе. И действительно верила в это. Но
теперь...
Теперь ей не давало покоя лицо того мужчины.
Его глаза. Улыбка — не по-настоящему тёплая, а натянутая, как капкан, готовый щёлкнуть. Он, конечно, был харизматичный.
Опасный. Так выглядят те, кто привык, что их слушают. Кто не говорит лишнего. Кто
давно перешёл грань.
Ирина знала: бывают мужчины, с которыми можно жить. А бывают те, рядом с
которыми ты только существуешь — дышишь тише, ешь меньше, спишь тревожней.
Она не могла сказать, к каким относится этот Дима. Но он был не просто «дядя». Он
был кем-то... гораздо большим.
Она дошла до дома, открыла дверь старым ключом с круглой головкой, поднялась на
свой четвёртый этаж и, не включая свет, села у окна. На подоконнике лежала книга —
старая, зачитанная, с выцветшей обложкой. Но читать она не могла. Только смотрела
на заснеженные улицы и думала о Жене.
«Я не вмешаюсь, — думала она. — Но я буду рядом. Я просто буду рядом, если
вдруг... если ей когда-нибудь понадобится выйти — как когда-то вышла я».
И в этой мысли — не было ни жалости, ни слабости. Только тишина, решимость и та
самая стойкость, с которой рождаются не все, но выживают лишь такие.
Ночь на рынке пахла металлом, гарью и старым бетоном. Прожекторы висели на
толстых столбах, и под их мутным, чуть голубоватым светом рабочие продолжали
разгружать стройматериалы: доски, шифер, листы фанеры.
Хрустел снег, хлопали двери фургонов, глухо звенел металл, когда кто-то неаккуратно ронял арматуру. Где-то
на углу хрипло урчал дизельный обогреватель, грея людей и надежду, что всё ещё
можно выправить.
ХБК и рынок — оба пережили не одну зиму, но такой — не было давно.
Пожары, поджоги, разборки. Темень и его люди. Всё ещё дышало тревогой, как перед бурей.
Паша стоял у забора, курил, закутавшись в тёмную куртку, капюшон натянут на уши.
Ворон подошёл со стороны склада — тяжело ступая, руки в карманах, плечи сутулые.
Он что-то грыз, вроде семечек, и неспешно остановился рядом.
— Дымишь, как старый дизель, — хмыкнул он, разминая шею.
— Надо, чтоб тепло было, — отозвался Паша, стряхивая пепел. — Да и нервы. Ты же
знаешь.
Они помолчали. Вокруг продолжали стучать молотками, носить ящики, на заднем
плане ругался прораб — по-южному, с прищуром и злостью. Синие фары фур
пересекались с оранжевым светом костров. Пахло сосной, соляркой и свежим
цементом.
— Ты... рад, что всё с Женей теперь вот так? — негромко спросил Ворон, не глядя.
Паша чуть удивился. Посмотрел на него, потом снова на огонь сигареты.
— Рад, — сказал просто. — Я ж не думал, что так получится. Знаешь сам, какая она. С ней рядом — как будто чистым становишься.
Ворон кивнул. Долго молчал.
— Она хорошая. Глаза у неё... — он подбирал слова. — Такие, что как-то стыдно
становится, если рядом стоишь с говном в душе.
Паша усмехнулся.
— Ты прям поэт.
— А ты бы не шутил, — сказал Ворон. — Я серьёзно. Такая девушка — на вес золота.
Тебе повезло. Только смотри...
— Я знаю, — перебил Паша. — Я берегу. Ради неё можно по-другому жить.
Ворон снова кивнул. Потом вытащил из кармана фляжку, протянул Паше:
— За новую жизнь.
— За новую жизнь, — повторил Паша, сделал глоток. Жгло сильно, но правильно.
Они снова помолчали. Вдали кто-то завёл генератор — зарокотало.
— Ситуация с Теменскими напрягает меня — сказал Ворон вполголоса.
Паша помрачнел:
— Тишина. И вот она мне тоже не нравится больше всего.
— Темень не из тех, кто забывает. Он жрёт молча. И долго.
— Потому и работаем. Рынок надо поднять. ХБК вернуть. Чтобы за нашими — сила
была. Тогда и темень отступит.
— Или нападёт, — буркнул Ворон.
— Тогда, — ответил Паша, глядя на стройку, — мы уже будем готовы.
На горизонте, над крышей разрушенного склада, медленно вставала луна — ровная,
как нож. И в этом свете, в паре изо рта, в запахе сырого кирпича и недостроенного
будущего, два парня стояли и молча понимали: жизнь у них теперь другая. Слишком
многое на кону.
Утро встретило город тусклым светом и хрустящей коркой инея на стёклах. Снег
посерел от ночных машин, но в воздухе ещё витала тишина — такая, как бывает только
ранним утром, когда весь город затаился в постелях и лишь школьники, рабочие да
редкие водители автобусов пробуждали улицы к жизни.
Женя стояла у зеркала, застёгивая пуговицы на своей кофте. Волосы аккуратно
собраны в хвост, тетрадки сложены в потертый рюкзак.
Всё — как обычно. Только внутри дрожало что-то радостное, тихое — послевкусие вчерашнего вечера, когда всё
было уютно и правильно.
На кухне Дима дремал над недопитым кофе. Телевизор тихо бубнил новости, дым от
сигареты стелился в сторону окна.
— Давай, звезда школы, — пробормотал Дима, не открывая глаз. — Смотри там,
чтобы литературу не прогулять. А то ещё Тарковская пожалуется — и мне прийдется в
школу с пистолетом прийти.
— Я пошла, — крикнула Женя, накинув шарф, открыла дверь и вышла на лестничную
клетку.
У подъезда уже стояла девятка. Та самая, слегка поскрипывающая дверями, с
тёплым салоном и запахом сигареты.
Он стоял, прислонившись к капоту, руки в карманах, в куртке и джинсах.
— Доброе утро, барышня, — сказал он, едва Женя вышла.
— Доброе, кавалер, — ответила она с улыбкой.
Он открыл ей дверцу, помог усесться. Машина уже была прогрета.
— Так-то лучше, — сказал Паша, усаживаясь за руль. — А то я тут мёрзну, как чай в
алюминиевой кружке.
— Сам виноват, вышел заранее, — усмехнулась Женя, растирая ладони.
Паша бросил на неё быстрый, нежный взгляд.
— Я люблю пораньше. А то вдруг ты раньше выйдешь — и простынешь. А это нам не
надо.
Они тронулись. Машина каталась по утренним улицам, а за окнами просыпался город
— одинокий велосипедист, маршрутка, тётка с пакетом на рынок. На перекрёстке
Паша вдруг повернулся к Жене и сказал:
— Я тебя сегодня после школы заберу. У меня для тебя кое-что есть.
Женя вскинула брови:
— Что? Сюрприз?
— Ага. Небольшой. Но думаю, тебе понравится. Только учись нормально. А не так, как
вчера — полдня в облаках.
— Я вообще-то стараюсь, — обиделась Женя наполовину в шутку. — Тарковская вот
сказала, что я талант. Так что молчи, Брава.
— Ну-ну. Тогда, может, я и горжусь своей невестой, — сказал он и подмигнул.
Женя покраснела, но улыбнулась. Сердце радостно ёкнуло.
— До полтретьего, да? — уточнила она, когда они подъезжали к школе.
— Угу. Буду ждать. Только не опаздывай, по тебе скучать — то ещё мучение.
Она уже выходила из машины, когда он наклонился и легко коснулся губами её щеки.
— Удачи, писательница.
— Спасибо, бандит, — ответила она и захлопнула дверь.
Паша смотрел ей вслед, пока она не скрылась за школьными дверями. Потом включил
печку погорячее, откинулся назад, и в салоне повисла тишина — с дымком, ожиданием
вечера и чем-то важным, что уже зреет на горизонте.
Женя вошла в школу и сразу ощутила, как внутри поднялось что-то лёгкое, почти
забытое — как предвкушение чуда.
Она шла по коридору, мимо скрипучих шкафчиков, облупленных стен, выцветших расписаний — и всё казалось привычным. Но когда она
толкнула дверь класса — дыхание перехватило.
Андрей.
Он сидел на своём обычном месте — у окна, в свитере с высоким горлом, с растрёпанной чёлкой и всё тем же взглядом — тёплым, умным, и задорным. Он
опирался на ладонь, смотрел в окно, будто ловил в стекле свои мысли. И в этот момент, Женя поняла — она скучала. Сильно.
— Андрюш! — выдохнула она и поспешила к нему, улыбаясь от уха до уха.
Он повернулся, и в глазах его промелькнула искренняя радость.
— Женька... — сказал он почти с облегчением. — Ну, наконец-то.
— Это я должна говорить! Я же думала, ты пропадёшь ещё на неделю, не меньше.
Она уселась рядом, отбросив рюкзак под парту. — Ты как? Совсем поправился?
— Да нормально уже. Горло немного саднит, но не критично. Мать хотела, чтоб я ещё
дома посидел, но... — Он усмехнулся. — Я сказал: хватит. Уже пылью покрылся.
— Ну правильно. Без тебя тут скукота.
Андрей с интересом посмотрел на неё.
— А у тебя... — он прищурился, — кажется, настроение огонь.
Женя чуть смутилась, отвела взгляд.
— Может быть... — протянула она, играя с пуговицами на своей кофте.
— Ага, значит, точно. — Он улыбнулся.
— Да хорош, на перемене поговорим, ладно?
Он кивнул. Между ними повисла уютная тишина.
За окном медленно падал снег, лениво хлопал створки от ветра, а в классе всё наполнялось привычным шумом —
кто-то рылся в портфеле, кто-то обсуждал оценки, кто-то швырнул бумажку в чью-то
голову.
А Женя смотрела на Андрея и чувствовала, как внутри всё снова становится на свои
места. Мир, в котором есть Андрей, всегда был чуть ярче и веселее.
— Я рад, что ты пришла, — сказал он тихо, почти шёпотом.
— А я — что ты вернулся, — так же мягко ответила Женя.
Звонок прозвенел, и в класс вошла Ирина Вадимовна с кипой тетрадей, но Женя всё
ещё чувствовала внутри это тихое, доброжелательное тепло. Потому что Андрей снова
был рядом — и это значило многое.
Школьный день потёк, как горячий воск — неспешно, местами обжигающе скучно, но
с редкими теплыми искрами, что заставляли улыбаться. Женя сидела с Андреем за
одной партой — будто всё вернулось на круги своя. Даже лёгкий беспорядок в его
тетрадях, привычная привычка рисовать маленькие механизмы на полях и задумчиво
грызть ручку — всё это было до смешного родным.
На математике, пока строгая Галина Павловна у доски рассказывала про уравнения,
Андрей вытянул из кармана сложенную вчетверо бумажку и передал Жене. Она
развернула — на ней был набросок учительницы в виде танка, а сбоку подпись:
"Галинка-24, броня крепка, но башню иногда сносит." Женя сдержала смех, зажав рот
ладонью.
— Ты ненормальный, — прошептала она, — но спасибо, я чуть не умерла от смеха.
Андрей, не отрываясь от тетради, шепнул:
— Главное — не погибни на физике. Там будет настоящее сражение.
И правда — физика пришлась тяжело. Формулы сыпались одна за другой, как пули, а
Женя сидела с полуприкрытыми глазами, ловя себя на мысли, что сосчитала уже 67
кирпичей на стене за учителем.
Андрей, не выдержав, вырвал лист и написал: "В случае потери сознания — дёрнуть за рукав."
После звонка, когда все рванули в столовку, они остались в классе.
Женя достала из рюкзака вафли, Андрей — яблоки.
Они сидели, болтая обо всём — о предстоящих каникулах, о том, как бы было круто поехать на вокзал и просто уехать куда-то, без
билета и планов.
Пошутили про Гвоздя, который сегодня снова проспал, и про Мишку
из параллели, который умудрился на уроке труда прибить гвоздём рукав своей
рубашки к доске.
— Это талант, — сказал Андрей. — Я такое только у Томаса Эдисона читал, и то,
кажется, в пьяном бреду.
— Да ты просто завидуешь, — парировала Женя. — Он-то уже в истории школы. А ты
— только в моих записках.
— Это и есть главное, — усмехнулся Андрей.
На уроке биологии их посадили по отдельности, но даже так Женя чувствовала: он
рядом. Он снова здесь. И этого было достаточно.
После уроков они не спешили расходиться. Постояли у школьной стены, возле
облупленной батареи, где дуло с окна. Андрей облокотился, прищурился на снег за
стеклом.
— День как день, — сказал он. — Только почему-то легче.
— Потому что ты здесь, — ответила Женя.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Только легко стукнул кулаком по своему рюкзаку:
— Ладно, звезда. Беги. Тебя, небось, уже встречают.
— А ты?
— А я ещё здесь побуду. У меня допка.
— Ну... до завтра.
— До завтра, Женька.
И она пошла — через шумные коридоры, мимо криков, шагов, хлопанья дверей. С
лёгкостью внутри. С ощущением, что этот день — как будто светлая глава в истории,
которую никто не писал, но которую очень хотелось читать снова
У школьного забора стояла девятка. Слегка покрытая снегом, с запотевшими
боковыми окнами, будто сама дышала этим зимним воздухом. Водительская дверь
была приоткрыта, и из неё выбивался дым сигареты.
Паша сидел в капюшоне, полулежа на сиденье, курил — как всегда, будто в своей личной территории,
отгороженной от всего мира.
Только вот мир его ждал — и подошёл на двух ногах, в шарфе и с розовыми щеками.
Женя не успела ничего сказать. Едва подойдя к машине, она оказалась в его руках —
тёплых, решительных. Он не говоря ни слова,
обхватил её и поцеловал.
По-настоящему. С жадностью, как будто не видел её вечность. С жаждой, как будто
каждая секунда без неё — была пыткой.
Она замерла, но через пару секунд почувствовала, как сама тает в этом поцелуе.
Только потом отстранилась слегка, неуверенно, с красными щеками:
— Паша... ну, мы же... у школы. Тут же люди. Все смотрят.
— И пусть смотрят, — сказал он, глядя ей в глаза, не отпуская. — Пусть видят. Я же
сгораю, поняла? — Он улыбнулся — с дерзостью, в которой была вся его суть. — Пусть
завидуют.
Она вздохнула и улыбнулась в ответ. Он открыл ей дверь машины, как настоящий
кавалер.
— Так, садись, моя леди. У нас с тобой планы.
— Какие ещё планы? — спросила она, пристёгиваясь. — Ты же утром что-то там
обещал. Сюрприз?
— А как ты думаешь? Думаешь, я забыл? — Паша завёл машину, — Я человек слова.
У меня всё под контролем.
Девятка свернула с главной улицы, промчалась мимо здания с надписью «Гастроном»,
и вскоре они подъехали к знакомому подъезду. Дом был тот же, этаж — одинаковый.
Но он повёл её не в её квартиру.
— Заходи ко мне. Только не думай, что я заманиваю. — Он подмигнул. — Это
исключительно культурное мероприятие.
Женя вошла в его квартиру — и ахнула.
Там был полумрак. Окна занавешены плотными шторами. На подоконнике и столе —
несколько свечей, мерцающих мягким светом. Вино в бокалах уже налито, а на стене
проецировался чёрно-белый кадр: Скарлетт О'Хара стояла под дождём, её губы
дрожали от гнева и страсти. «Унесённые ветром» — узнаваемый кадр.
— Ты серьёзно? — Женя повернулась к нему, изумлённо-счастливая.
— Ага. — Паша пожал плечами. — Ты ж у меня барышня интеллигентная. А то что
это: с Техником винцо, стихи, разговоры за жизнь... А я? Я ж не хуже. — Он подошёл,
взял её за талию. — И знаешь что? Я тоже могу быть романтичным. Смотри, — он
указал на проектор, — это тебе не «Крепкий орешек» гонять. Это прям искусство.
Женя рассмеялась, прижавшись к нему:
— Ты ненормальный. Но я тебя люблю.
— Вот и отлично, — прошептал он ей на ухо. — Потому что я тебя —люблю больше, чем
можно объяснить. Словами бы не вышло. Вот, решил фильмами попробовать.
Они сели на диван, склонившись друг к другу плечами, глядя на дрожащие чёрно-
белые кадры на стене. Вино согревало ладони, свечи отражались в её глазах, а старый,
потрёпанный временем сюжет вдруг стал чем-то очень личным — словно это они с
Пашей, а не герои кино, проходили все бури и страсти, только чтобы остаться рядом,
несмотря ни на что.
И в ту минуту, в этой квартире, с треском старой плёнки и биением сердец — всё было
правильно.
Проектор всё ещё светился на стену — дрожащим прямоугольником света, в котором
давно уже не было движения.
Фильм шёл... но остался где-то там, за гранью восприятия. Они не смотрели.
Они были — здесь, в этом полумраке, в уюте, в друг друге.
Бокалы почти опустели, свечи стали ниже, огоньки дрожали — словно и они были
немного пьяны.
Паша сидел, откинувшись на диване, одной рукой обнимая Женю за
плечи, другой рассеянно водя пальцами по её локтю.
Женя тихо рассказывала. Не сразу. Сначала будто на ощупь. Словно боялась
расплескать что-то хрупкое.
— Знаешь, иногда я думаю... если бы родители были живы... всё было бы по-другому.
Голос её был тихим, чуть глухим.
—Может, я бы не знала, кто такие Вкладыши и все эти войны.
Паша слушал молча, не перебивая. Только его пальцы чуть крепче обняли её.
— Но... я не жалуюсь, — добавила она. — Я правда. У меня есть Димка. Он... он же
всё для меня. Он меня вытащил — душой. А теперь... — она повернулась к нему лицом,
посмотрела в глаза. — Теперь есть и ты. Ты — мой... как будто остров.
Я к тебе причалила. — Она усмехнулась, немного смущённо. — Странное сравнение, да?
Паша покачал головой.
— Нет. Самое точное. — Он взял её за подбородок, нежно, чтобы она не отвела взгляд.
— Потому что ты для меня — как шторм, после которого впервые всё становится
тишиной. Я не знал, что так можно. Что можно просто сидеть вот так, и не хотеть быть
нигде больше.
Они замолчали на минуту. Бок о бок. Словно весь город, шумный и тревожный,
остался где-то за шторой, за стеклом.
Женя улыбнулась, мягко:
— Димка, наверно, волнуется уже. Он не любит, когда я долго не прихожу.
— Я предупредил, — сказал Паша, подмигнув. — Он знает, что я тебя сегодня украду.
— Украл, — кивнула Женя, прижавшись щекой к его плечу. — И даже сопротивления
не встретил.
— Так ты ж сама ко мне шла, как будто во сне, — усмехнулся он.
— И не просыпаюсь до сих пор, — прошептала она.
Их губы снова встретились. Сначала легко, почти невесомо — но потом с огнём, с
тоской и желанием.
Паша прижал её к себе, сильнее, чувствуя, как её пальцы сплетаются с его, как тело дрожит под его прикосновением.
Она была рядом, и всё в ней было нежностью и болью, красотой и раной, которую он хотел залечить.
Но в какой-то момент Женя тихо остановила его ладонь. Она не отстранилась —
просто посмотрела.
— Прости...
— Эй, — прошептал он, целуя её в висок, потом в нос, — ты что. Ты мне дороже, чем
что бы то ни было. Я же сказал что подожду. Сколько надо. Хоть сто лет.
Она засмеялась :
— Сто лет — это слишком.
— Тогда девяносто девять, — сказал он. — Всё равно ты у меня вечная.
Они ещё немного посидели так — вполоборота, в обнимку, под треск старого фильма,
который он включил на фоне, и мягкое дыхание свечей.
А потом Паша поднялся:
— Пошли. Провожу тебя, пока Димка меня не похитил в ответ.
Женя натянула куртку, и они вместе вышли на лестничную клетку. Всего несколько
шагов — и снова её дверь.
— Спасибо тебе за этот вечер, — сказала она, стоя на пороге.
— Это только начало, — ответил он, и снова поцеловал. На этот раз нежно.
Долго.Потом отпустил.
— Иди. А то у тебя там дядя как узнает, что вино было — и свечи, — то за секунду
голову мне снесет.
— Спокойной ночи, Паш.
— Спокойной, Женёк.
И пока она заходила в квартиру, закрывая за собой дверь, он всё ещё стоял там, на
площадке, глядя в её сторону — будто и вправду сгорал. Но не от страсти.От любви.
Женя закрыла за собой дверь, скинула куртку на вешалку, прислушалась — в квартире
было тихо. Дима, похоже, уже спал. Или делал вид. В такие вечера он не задавал
лишних вопросов, будто знал, что счастье тоже требует тишины.
Она прошла на цыпочках в комнату, переоделась, выключила свет, и, лёжа в темноте,
долго всматривалась в потолок. В голове мелькали сцены этого дня — поцелуи, свечи,
винтажное мерцание проектора, и взгляд Паши, в котором было всё: желание, забота,
нежность, огонь. И страх потерять.
Сон накрыл её быстро — как пушистый плед. А на утро всё снова вошло в колею,
будто кто-то незаметно повернул ручку времени вперёд.
В школе было как всегда: звонки звенели резко, классы пахли мелом и мокрыми
куртками, парты скрипели, а учителя в сотый раз повторяли, что "всё будет на
экзамене".
Потолки — облупленные, с разводами. Плакаты на стенах — пожелтевшие. Девчонки
в дурацких ободках, мальчишки с тетрадками, исписанными "Кино", "Агата Кристи" и
шутками про физичку.
Школьная жизнь каталась по кругу, как старая пластинка.
Женя сидела за своей партой, чертила в полях закорючки. Рядом — Андрей. Уже
Полностью здоровый, бледнее обычного, но с тем же внимательным взглядом. Он как-
то по-особенному держался рядом с ней: чуть ближе, чуть тише, чуть осторожнее.
— Всё хорошо? Как горло, полностью выздоровел уже?— шепнула она, склонившись к нему.
— Живой. Мать теперь не отлипает, — усмехнулся он криво. — Представь, целую
неделю как... будто вспомнила, что у неё есть сын.
Женя хмыкнула, но внимательно смотрела в его глаза.
— И что?
— Да что... Бегает за мной, книжки на стол укладывает, борщи варит. Вчера чуть
дневник не потребовала. Я уже думал — "добрая ведьма" из сказки. А сегодня... — он
взглянул на неё и прищурился, — ...сказала, чтобы ты пришла к нам на ужин.
Женя моргнула.
— Что? Я?
— Ага. Говорит, "раз уж у тебя такая подруга завелась, хочу взглянуть, кто она такая".
Поверить, мол, не может. "Сын, который волочится по подвалам и дракам — и вдруг с
приличной подругой. И не с какой-то там, а с вон той... с глазами". — Он кивнул на
неё, криво усмехнувшись.
Женя покраснела.
— А ты что?
— А я сказал, что ты придёшь. Так что извини, Женя, но ты уже приглашена. Сегодня.
После школы. Она, если честно... ну, ты поймёшь. Особенная она. Не простая. Из тех,
кто и ножом может, и поэму написать.
Женя прикусила губу. Где-то между испугом и волнением.
— А она знает, кто мой дядя?
— Нет. И, наверное, лучше не надо. Пока. Её мир — это книги, винтажный фарфор,
стихи в пять утра. Твоя жизнь для неё — будто роман в кожаном переплёте, с
вырванными страницами.
— Ты думаешь, стоит?..
Андрей посмотрел в окно. За стеклом шел крупный снег.
— Думаю, если кто-то и может ей понравиться — это ты. Она не глупая. Просто
пуганая.
Женя кивнула. Сердце постукивало тревожно. Но внутри — было что-то похожее на
тепло.
Скоро вечер. А пока — ещё контрольная по геометрии и большой переменой
пахнущий пирожками коридор.
Школьный день крутился, как старая кинолента: класс за классом, скрипучие стулья,
мел на доске, гул в коридоре. Женя шла по третьему этажу, прижимая к груди учебник,
когда из-за угла вынырнула Ирина Вадимовна — лёгкая, будто сама вырезанная из
школьного света, в мягком голубом джемпере и юбке до колен, с кипой тетрадей в
руках.
— Женя! — позвала она, улыбаясь и торопливо шагнув навстречу. — Подожди,
пожалуйста, минутку.
Женя остановилась, улыбнулась в ответ:
— Да, Ирина Вадимовна?
— Слушай, я хотела бы тебя попросить... Если у тебя получится, задержись после
уроков буквально на полчаса. Нужно немного подработать наш сценарий к Новому
году. Я думала над открытием, и мне не хватает твоего... как бы это сказать...
поэтического взгляда.
Женя слегка покраснела, неловко передвинула учебник в руках:
— Конечно, я только за. Мне всё это очень нравится.
— Отлично, — облегчённо выдохнула учительница. — Только никому об этом не
говори, ладно? Хочу, чтобы было сюрпризом. У нас ведь почти нет нормального
сценария, один сплошной унылый методический набор...
— Я понимаю, — кивнула Женя, и тут же добавила, немного неуверенно: — А можно,
я с собой возьму Андрея Суркова? Он... он пишет тоже, и вообще, идеи у него крутые.
И он в теме.
Ирина Вадимовна подняла брови, слегка удивлённая, но не возражала:
— Сурков? Хм... Да, конечно, если ему интересно, пусть приходит. Думаю, он не
помешает. Только без лишней суеты. Мы тихо посидим в кабинете, набросаем
структуру — и всё.
Женя кивнула с улыбкой:
— Спасибо. Он точно не будет мешать.
— Тогда после последнего урока — сразу в мой кабинет. Сценарий ждёт. И,
— она мягко коснулась Женю за локоть, — спасибо, что не отказываешься. Ты очень
мне помогаешь, правда.
Женя едва заметно улыбнулась, и сердце внутри стало теплее.
На перемене она подошла к Андрею, сообщила новость — он только усмехнулся и
сказал:
— Ну, если будет чай и печенье — считай, я уже там.
После последнего звонка школа будто выдохнула. Коридоры начали редеть, как улицы
после дождя.
Шум, смех, топот кроссовок, хлопки дверей — всё постепенно стихало.
Женя и Андрей поднялись на третий этаж к кабинету литературы. Ирина Вадимовна
уже ждала, сидела за учительским столом, разложив перед собой несколько листов с
набросками. Волосы у неё были собраны в лёгкий пучок, на носу — тонкие очки, и всё
это придавало ей вид университетской студентки, случайно попавшей в школу.
— А вот и наша творческая бригада, — улыбнулась она, — проходите. У нас тут целый
штаб новогоднего настроения.
Андрей тут же выстрелил, опускаясь на парту:
— Бригада прибыла. Праздник будет, но это не точно. Особенно если Женька снова
начнёт гнать философию в рифму.
Он повернулся к Жене и театрально произнёс:
— «Снег ложится, как печаль, на асфальт родного двора...» Ну и дальше по тексту!
Женя закатила глаза:
— Прекрати, а. У тебя всё равно лучшее, что ты написал — это заявление на
освобождение от физкультуры.
— И то мне отказали, — вздохнул Андрей, — система, Жень, гниёт изнутри.
Ирина Вадимовна рассмеялась, снимая очки:
— Ну вы даёте. Зря я вас не посадила на противоположные концы класса.
Потом, чуть серьёзнее:
— Ладно, давайте по делу. Сценарий — пока в зачатке. Есть только наброски: Дед
Мороз, немного интерактива, стихи, музыкальные номера. Хочется, чтобы это было не
«по плану », а чтобы душевно, живо, весело. Вот тут вы мне и нужны.
Женя уже разглядывала листы:
— Можно сделать, чтобы вместо обычного ведущего было двое — мальчик и девочка.
Типа, сначала классическая подводка, а потом между ними — диалоги, чуть-чуть
юмора, немного игры.
Андрей вскинул брови:
— Мальчик и девочка? Ну... Какой-нибудь Андрей и Женя? Похоже на
автобиографию. Только без трагедии и перестрелок.
— Только если ты не в костюме Снегурочки, — хмыкнула Женя.
— Без проблем, — Андрей театрально изогнулся. — Я универсален. Я могу быть и
Снегурочкой, и ёлкой. Главное — чтобы конфеты были настоящие, а не те, что из
учительской коморки 83-го года.
Ирина Вадимовна засмеялась и потерла виски:
— Господи, да вы ж мне весь сценарий превратите в КВН. Но... ладно. Если вы будете в
таком настроении, думаю, концерт точно не будет скучным.
Она наклонилась вперёд:
— Серьёзно, ребята. Я очень хочу, чтобы у нас получился хороший праздник. Пусть он
будет не как у всех. Свой. Добрый. Особенно в наше время.
Андрей стал немного серьёзнее. Он посмотрел на Женю, потом перевёл взгляд на
учительницу:
— Тогда давайте сделаем. Только одно условие: в сценарии должен быть один момент,
когда Дед Мороз случайно называет Снегурочку «товарищ младший лейтенант». Ато всё слишком гладко.
— Согласна, — кивнула Ирина. — Но только если ты напишешь эту сцену.
— И сыграю, — добавил Андрей, усмехаясь.
Они продолжили смеяться, шутить, черкать на листах ручками, спорить, кто будет
читать какой текст. А за окном темнело, и тёплый свет кабинета, как маленький очаг,
согревал троих — разных, но искренне вовлечённых.
Это был тот самый редкий школьный момент, когда ты не хочешь, чтобы прозвенел звонок, и закончился момент.
Они вышли из школы почти одновременно — Женя с Андреем, легко толкая двери, и
вечерний мороз тут же обжёг щеки. Снег поваливал тихо, хлопья прилипали к шарфам
и ресницам. Снежный город светился фонарями, будто в нём кто-то затушил все цвета,
кроме янтарного и синего.
Женя, щурясь, огляделась — и сердце невольно вздрогнуло.
У ограды школы стоял Дима. Его ни с кем нельзя было спутать. Привычный силуэт в
кожанке, у ворот, со спокойной тяжестью в плечах и сигаретой в уголке губ. Он, как
всегда, не спешил никуда. Просто стоял. И как будто знал, что она выйдет именно
сейчас.
— О, контрольный пункт, — буркнул Андрей, поравнявшись с Женей.
— Не начинай, — тихо усмехнулась она. — Он просто переживает.
Они подошли.
— Здорово, Техник, — сказал Дима, выдыхая вбок. — Не хвораешь?
— Стараюсь, — ответил Андрей, глядя спокойно. — Женьку только что сдал, можно
сказать, с рук на руки.
— Только не теряй её, — усмехнулся Дима. — Она у нас — как вишенка на торте. А
ты если чего — с полок упадёшь.
Женя улыбнулась и сказала:
— Дим, я от тебя не потеряюсь, обещаю. Но меня сегодня... пригласили на ужин. К
Андрею домой. Его родители хотят познакомиться.
— А, ну, раз так... — Дима притушил сигарету в снег. — Только, техник, слушай
сюда. Ты за неё сегодня головой отвечаешь. Доведёшь — доводи до конца. И обратно
чтоб тоже привёл. Понял?
Андрей кивнул серьёзно, без фальши:
— Обещаю. Всё будет нормально. Я рядом.
— Вот и молодец. — Дима хлопнул его по плечу и махнул Жене. — Иди, Красивая. А
я тут ещё покурю немного.
Они ушли, растворяясь в снежном воздухе, переговариваясь тихо. Женя ещё
обернулась — Дима стоял всё так же, закуривая новую сигарету. Он не двигался, как будто
охранял невидимую черту.
И вдруг — лёгкий стук каблуков. Со стороны школы к воротам вышла Ирина Вадимовна.
Укутанная, в светлом длинном пальто, с поднятым воротником и платком
поверх волос. Улыбка на лице ещё не отошла после разговора с ребятами, но, завидев
фигуру Димы, она чуть замедлила шаг.
Вечер, снежный свет и эта встреча — как кадр из фильма, где никто не знает, что произойдёт дальше.
Дима глянул краем глаза, вгляделся — узнал.
— Ну, здравствуйте, учительница, — сказал он, выдыхая дым, не двигаясь.
— Только не начинайте снова, — вздохнула Ирина. — Я сегодня не в форме для боёв
без правил.
— И не предлагаю, — ухмыльнулся Дима. — Но холодно ведь. Куда это вы, вся такая
тонкая и культурная, одна в метель? Давайте подвезу.
— Спасибо, но я предпочитаю ходить сама. Особенно если альтернатива — сесть в
машину к человеку с вашим... антуражем.
— Антуражем? — прищурился он. — Это ты про кожанку или про уши, которые у тебя
в школе шепчут?
— Я про то, что видно с первого взгляда, — ответила она спокойно, но в голосе
дрогнула колючая нотка. — И я — не из тех, кто садится в чёрные машины с
сомнительными предложениями.
— Понятно, — выдохнул он, глядя на неё уже иначе. — Ну, тогда замерзай,
интеллигенция. Я же как лучше хотел. По-доброму.
Она уже почти прошла мимо. Снег ложился ей на волосы, на плечи, под каблуками
скрипел тротуар.
Дима выругался про себя, врубил зажигание. Машина прогудела. Он медленно
тронулся, ехал рядом с ней.
Окно приоткрылось:
— Я же не маньяк. Я просто — её дядя. И вообще-то у нас в семье уважение к
женщинам — это неотъемлемо.
Ирина остановилась на секунду, повернулась к нему:
— В вашем мире уважение — это, наверное, когда не стреляют.
— Нет. Это когда ты умеешь не лезть с вопросами, если не знаешь всей жизни.
Пауза. Секунды смотрели друг на друга.
— Садись, — сказал он просто. — Пока не окоченела. Я тебя подкину. Не как бандит.
А просто... как дядя той самой девочки, которую ты назвала талантливой.
Ирина стояла ещё пару секунд. Потом — будто сама от себя этого не ожидала —
развернулась и села в машину, аккуратно прикрыв дверь.
Дима молча включил поворотник и тронулся.
— И всё-таки вы странный человек, — сказала она, глядя в окно.
— Я не странный, я вымерший, — усмехнулся он. — Нас таких больше не делают.
Снег падал густой пеленой. И в этой машине — полной тишины, парадоксов и
невысказанных мыслей — вдруг стало как-то... не так уж холодно.
Машина ехала медленно — снег будто нарочно сгущался, запутывая улицы в белых
пеленах. Фары Волги вырывали из темноты мокрые ветки, редкие силуэты прохожих и
пустые автобусные остановки.
В салоне стояла молчаливая тишина. Лишь шелест печки да щёлканье поворотников
нарушали зыбкую границу между двумя мирами — её, нежно-интеллигентного, и его,
обожжённого улицей и болью.
Дима поглядывал на неё украдкой, будто не узнавал себя рядом с этой женщиной. У
неё были тонкие пальцы, которые нервно перебирали ремешок сумки. Она молчала —
смотрела вперёд, и взгляд её будто пронизывал стекло. Иногда он ловил её короткий,
колючий взгляд , но та тут же отворачивалась.
Он не выдержал первым:
— У тебя всегда такая походка... с вызовом?
— А у вас всегда такие манеры — как у начальника тюрьмы ?
— Начальника? — он усмехнулся, качнув головой. — Нет, я бы там долго не
продержался. У меня с дисциплиной туговато.
Она наконец посмотрела на него в упор:
— А мне казалось, у вас как раз всё под контролем. Вас ведь боятся?
— А ты боишься? — спросил он без улыбки, но мягко.
— Я? — она чуть приподняла бровь. — Я — уволилась бы, если бы боялась.
— Значит, просто не любишь?
— Значит, просто не уважаю тех, кто думает, что сила — это кожанка и взгляд с
прищуром.
Он хмыкнул.
— Ну, я ж говорил — интеллигенция. Прям как из книги. А ты не пробовала иногда не
всё по полочкам? Просто... дать человеку шанс?
— Я даю шанс детям. Им — можно. Взрослым — уже поздно.
Он на секунду сжал руль чуть крепче, но промолчал. Снег стал редким, улица
знакомой. Он свернул во двор, тормознул у её подъезда.
— Приехали, — сказал тихо, не глядя на неё.
Она медленно кивнула, взялась за ручку двери, но не вышла сразу. Повернулась к
нему:
— Спасибо за... транспортировку. На удивление без угроз и пистолетов.
— Всегда пожалуйста, мадам, — сказал он, криво усмехнувшись.
— Вы странный. — Она уже была снаружи, но наклонилась к окну. — И всё-таки вы
не просто бандит . Я пока не поняла — кто вы, но знаю точно: вы умеете быть другим.
Если захотите.
Она не сказала «спокойной ночи». Просто обернулась и ушла— аккуратно, — и
пошла к подъезду, снова кутаясь в шарф. Он следил за её спиной, пока она не скрылась
за дверью.
Он не сразу поехал. Просто сидел. Сигарета в пальцах не зажигалась.
Дима смотрел в тёмное окно, где отражалось только его лицо.
И впервые за долгое время ему показалось, что кто-то прошёл мимо его брони. Не
проломил, не взорвал. Просто... шагнул — и остался внутри.
— Что, шандарахнула? Чёрт бы тебя побрал, — пробормотал он.
Мотор негромко зарычал, и машина медленно выехала со двора, растворяясь в ночи.
Всю дорогу Дима пытался не думать. Не вспоминать, как она стояла у подъезда,
сжимая сумку, как злилась, как держала осанку, будто носит внутри себя целый мир.
Снаружи — хрупкая, почти воздушная. А внутри... будто лезвие.Он вышел из
машины, хлопнув дверью, будто хотел стряхнуть с себя мысли. Но не стряхнул.Он
мотнул головой, словно отгоняя привязчивую муху.
«Да что за чёрт. Женя — племяшка, Паша — парень её, Олимп — мой дом. Всё
расставлено, всё по местам. А эта... Тарковская...» — он сплюнул на асфальт и
поднялся по ступеням.
Олимп встретил его привычным гулом голосов, запахом табака и чем-то железным в
воздухе — как будто сама суть этих стен была соткана из напряжения. Всё шло, как
всегда: кто-то гонял шары в углу, кто-то перекидывался картами, в кресле дремал
Каглай с газетой на лице. Но у Димы в голове всё гудело иначе.
— Эй, Дёготь, — к нему подошёл Паша, весь на нервах, в спортивке, с чуть
запотевшими висками. — Где Женька?
— У Техника, — спокойно бросил Дима, стягивая перчатки и проходя в зал.
Паша замер. Брови его сошлись. В глазах — вспышка.
— У Андрея? Опять ? — переспросил он, почти не веря.
— Ага. — Дима взглянул на него в упор. — Что, не друг ей больше? Или забыл, как
она за него горой была?
— Да не в этом дело... — Паша почесал шею, опуская глаза. — Просто... я...
— Просто ты привязался, — спокойно продолжил Дима. — И теперь каждый, кто к ней ближе трёх шагов — уже угроза. Я тебя понимаю, Паш. Но ты должен быть в ней
уверен. Или нечего тогда начинать было.
Паша молча кивнул, в голосе его появилось что-то смятое:
— Я уверен... просто — не хочется терять.
— Тогда не теряй, но и не души. Она у нас, как птичка : если клетку закроешь —
сломается, если дверь приоткрыта — вернётся сама.
Они помолчали. Где-то на фоне заиграл магнитофон — "Кино" глухо звучала в стенах.
— Ладно, — Дима хлопнул его по плечу. — Пошли лучше обсудим, что там с рынком
и ХБК.
— Ага, — отозвался Паша, встряхнув головой. — Я сегодня там был. Всё идёт по
плану. У рабочих руки, как молоты — восстанавливают чётко. Поставки идут, новые
доски подвозим, навес почти закончен.
— Теменских не было?
— Нет. Ни слуху, ни духу. Как будто в землю ушли.
— Не к лучшему, — сказал Дима, усаживаясь на старый, обшарпанный диван. — Чем
дольше они молчат, тем громче потом взрыв. Надо быть готовыми ко всему.
— Мы и есть готовые. Всё под контролем.
Дима кивнул, но в глубине его взгляда что-то дрогнуло — как тонкая трещина в
стекле. Будто всё было не так просто. Будто мысли о ней, с глазами цвета вечера,
продолжали скрести изнутри, не давая покоя.
Квартира семьи Сурковых отличалась от всех тех квартир, в которых когда-либо
бывала Женя. Высокие потолки, книги везде — в шкафах, на подоконниках, на
старинной этажерке с коваными ножками. Пахло яблоками и корицей, а ещё —
временем.
Не прошлым, а каким-то особенным временем, в котором нет суеты.
— Проходи, — сказал Андрей, пропуская Женю вглубь коридора. — Они, вроде как, в
духе сегодня.
— «Вроде как» — звучит обнадёживающе, — хмыкнула Женя, снимая куртку.
Из гостиной донёсся голос:
— Андрюш, это ты? Подойди на минутку!
— Ну всё, началось, — прошептал он Жене на ухо. — Сейчас будет допрос с
пристрастием.
В гостиной горела настольная лампа с тканевым абажуром. На стене — старый постер с
выставки в Париже. На кресле с вышивкой — сидела его мама, Лариса Николаевна, в
тёмно-синем платье с жемчужной брошей, волосы собраны в гладкий пучок. У неё был
такой тип интеллигентной, но жёсткой женщины — те, что тихо варят кофе и могут
одним словом снести тебе голову.
— Добрый вечер, — вежливо сказала Женя, подходя.
— Женя, — произнесла Лариса Николаевна, вставая. — Очень приятно наконец
поближе познакомиться. Мы много слышали о тебе... — она сделала лёгкий акцент на
«много», — А когда ты приходила не вовремя в прошлый раз навестить Андрея,
которому нужен был покой и отдых, ты так быстро убежала, что я даже и не успела с
тобой поговорить ...но вживую ты совсем не такая, как я себе представляла. Гораздо...
тише.
— Спасибо?.. — неуверенно улыбнулась Женя.
— Это был комплимент, дорогая. Проходи, не стесняйся.
Они уселись за стол, аккуратно накрытый: фарфоровые тарелки, ваза с хурмой, бокалы
— даже на хлебнице была вышивка.
— Женечка, а ты кем хочешь стать? — спросила Лариса, наливая себе чаю. — То
есть... чем ты увлекаешься?
Женя чуть опустила глаза, но ответила твёрдо:
— Я пишу. Ну... рассказы. Хочу писать книги. Как вы.
На лице Ларисы отразилось неподдельное удивление, а затем мягкая тень улыбки:
— Это замечательно. И очень смело. Писать — значит иметь дело с болью. Но ты ведь
уже знаешь, правда?
— Знаю, — тихо ответила Женя.
— Тогда пиши. Всегда. Даже если будет казаться, что не можешь — пиши. Особенно
тогда.
— Спасибо, — прошептала Женя, и где-то в груди у неё щёлкнуло что-то важное,
будто дверь открылась в правильную сторону.
Они ели тушёную говядину с картофелем, говорили про книги, про преподавателей,
про музыку. В комнату на минуту зашёл отец Андрея — мужчина в очках, в твидовом
пиджаке, пахнущий дорогим табаком и заграницей.
Он поцеловал Ларису в висок, пожал Жене руку, сказал, что ему очень приятно, и ушёл к себе в кабинет. Журналист.
Вечно в путевых заметках и полевых записях.
Но слишком мирно всё не могло идти долго.
— Знаешь, Женя, — сказала вдруг Лариса, немного откинувшись в кресле. — Я всё
думаю... мой сын в последнее время стал... другим. Замкнутым. Вечерами исчезает,
возвращается с синяками. А недавно я слышала, что он водится с какой-то... шпаной.
Дворовая романтика и вся эта бандитская шелуха.
— Мам, ты можешь не при ней? — Андрей напрягся.
— А почему бы и нет? Ты сам говорил, что Женя — твоя подруга. Ну, пусть знает, с
кем имеет дело. Или она тоже из тех...?
— Мам! — голос Андрея сорвался. — Женя здесь при чём? И вообще, хватит. Я не
шляюсь. И никто не шпана.
— А кто тогда? Этот твой...ну...дядя Жени — как его... Дёготь? Или ты думаешь, я не
слышу, как все соседи шепчутся?
Женя побледнела. Она медленно поставила вилку, выпрямилась:
— Лариса Николаевна, — сказала она тихо, — у меня нет цели втягивать Андрея в
плохое. Я его друг. Просто друг. И всё, что он делает — это его выбор. И ваш сын, он
хороший. Просто ему надо, чтобы в него верили.
Лариса долго смотрела на неё. Молча.
— Ты умная девочка, — сказала она наконец. — Но слишком юная, чтобы понять, как
иногда мир может сожрать таких, как ты.
— Ну не сегодня, мам, — хрипло сказал Андрей. — Не сейчас.
Вечер закончился быстро. Прощание было вежливым, чуть натянутым. Лариса
пожелала доброй ночи, отец махнул рукой с порога кабинета.
На лестничной площадке Женя и Андрей выдохнули одновременно.
Они стояли в подъезде в полумраке, и в воздухе витал запах старых книг, зимы и тихой
грусти.
И всё равно, что бы ни было — было ощущение настоящего. Живого. Важного.
Они шли медленно, вдоль домов, чьи окна светились тёплым светом. Снег лёгкими
хлопьями оседал на волосы, на плечи. Мороз слегка щипал щеки, но это только
добавляло ясности — будто воздух сам хотел всё расставить по местам.
— Ну что скажешь? — спросил Андрей, засунув руки в карманы. Он был чуть
нахмурен, глаза бегали — не по сторонам, а внутрь себя. — Моя маман впечатлила?
Женя усмехнулась, кутаясь сильнее в шарф:
— Ну... я, наверное, не из тех, кого она бы выбрала тебе в друзья. Но она умная. И
страшная. Страшно умная.
Андрей фыркнул.
— Да она всегда такая. Холодная, как мраморный памятник. Только раньше ей вообще
не было дела до меня. Всё детство — бабушка, книги, домработницы. А теперь вдруг
вспомнила, что у неё сын есть. Вдруг ей стало важно, с кем я вожусь, где шатаюсь. Не
понимаю, чего она лезет сейчас. Поздно, мамочка. Не в тот вагон села.
— Может... просто боится. Боится, что потеряет тебя. Может, ты ей стал нужен как
никогда.
— Не знаю, Жень. — Он пожал плечами. — Если честно, я столько лет мечтал, чтобы
она просто на меня посмотрела. А теперь смотрит — и тошно. Потому что не знает, кто
я. И знать не хочет. У неё в голове я должен быть или пианистом, или ботаником, или
поэтом в шестом поколении. А я — я... Андрей. С нормальными друзьями, с кровью, с
битым носом и с чувствами.
Женя кивнула. У подъезда она остановилась, скинула с плеча ремешок сумки.
— Всё равно ты хороший, — сказала тихо. — И то, что ты хочешь, чтобы тебя
понимали, — это по-настоящему. Ты не один.
Он чуть улыбнулся, и в его лице было столько благодарности, что Женя даже отвела
глаза, чтобы не расплавиться от этой открытости.
— Ладно, давай. — она кивнула на дом. — Мне ещё доклад по географии писать. Если
Димка увидит, что я поздно шатаюсь — сама стану географическим материалом.
— Довести к квартире ?
— Я уже почти дома.
Андрей посмотрел, как Женя заходит в подъезд, помахал напоследок.
Дверь захлопнулась с глухим щелчком. Он ещё стоял, не торопясь уходить. И вот тогда —
что-то ёкнуло.
Будто кто-то... наблюдает.
Он резко обернулся.
Пусто. Только темнота между фонарями, дворничьи следы на снегу, тихий гул в
проводах.
Но внутри закралось неприятное чувство — будто на мгновение его жизнь стала
театром, а он — актёром под светом чужих глаз.
Он сжал пальцы в кулак, втянул воздух. Потом мотнул головой — мол, хватит дурить
— и пошёл прочь.
Но холод, как назло, пробирался не только снаружи. Он уже был внутри.