КАЖДОМУ СВОЁ

Первые лучи солнца пробивались сквозь шторы, и комната Жени наполнялась мягким,
золотистым светом. Будильник звякнул еле слышно — Женя уже проснулась за пару
минут до него.

Она лежала, глядя в потолок, и не могла не улыбаться.

Потянулась в постели, прижала подушку к груди и подумала: «Если бы мама была
жива... я бы рассказала ей всё. Вчерашний вечер. Улыбки. Глаза. Поцелуи. Паша».

Пауза.

«Интересно, приняли бы они его? Папа, мама... Паша ведь такой... не подарок. Но...
он ведь мой», — эта мысль пронеслась внутри, тёплая, как чай с мёдом.

Женя вздохнула и села на кровати, зарывшись лицом в ладони, всё ещё улыбаясь. На
душе было по-настоящему легко. Светло. Из-под двери тянуло запахом жареных яиц и
чего-то травяного. Женя прищурилась: мята? чай?

Она выскочила из кровати, быстро натянула на себя халат , пошаркала в ванную,
умылась, причесалась наспех. Взгляд в зеркало: растрёпанные волосы, румянец,
счастливые глаза. Всё на месте.

Вышла из ванной — и на кухне застала знакомую сцену.

Дима, в трениках, в футболке, с выгоревшим логотипом, стоял у плиты, переворачивая
яичницу на сковородке. На столе уже дымилась чашка мятного чая, рядом — ломтик
хлеба. Он даже где-то достал её любимое варенье — клубничное.

— Ты чего так рано? — спросила Женя, прислоняясь к косяку.

— Потому что у тебя школа, если забыла, — буркнул он, не оборачиваясь. — И
вообще, я всегда так делаю, просто ты раньше не замечала. Привыкай к сервису.

— Клубничное? — кивнула она на баночку.

— Специально. Сегодня у нас, я так понимаю, праздник сердца, да?

— Ну... что-то вроде, — усмехнулась Женя, садясь за стол.

— Гляжу, проснулась ты как-то подозрительно счастливой, — хмыкнул Дима. — Или
тебе снилось, что ты Цоя своего встретила?

— Да при чём тут Цой ! — рассмеялась она, кусая хлеб. — Просто... утро хорошее.

— Утро хорошее, когда нет похмелья. Всё остальное — бонус.

Женя хихикнула, закидывая ложку варенья в рот. И вдруг — звонок в дверь. Она чуть
не подавилась:

— Это он.

— Я вангую, что да, — кивнул Дима, снимая сковородку с плиты. — Э, Брава не
стесняйся-проходи коль без черных мыслей .

Паша вошёл. В чёрной куртке, с немного смущённой ухмылкой. Волосы чуть
взъерошены, глаза — ясные, будто не спал, а летал всю ночь.

Женя подошла к нему, обняла — крепко, медленно, прижавшись. Он тоже обнял её,
почти не дыша.

— Доброе утро, — прошептала она.

— Самое доброе, — ответил Паша. — Особенно после вчерашнего.

— Ну вы, голубки, это... — раздался голос Димы из кухни. Он выглянул, вытирая руки
о полотенце. — Может, потискаетесь уже после школы, а? А сейчас давай, Брава, будь
полезен: за руль и к знаниям ее. У нас девочка — умная. Учиться надо.

— Будет сделано, — кивнул Паша с лёгкой ухмылкой.

Женя, уже собираясь надеть куртку, остановилась:

— А ты, Дим, что будешь делать?

— Планы писать. И соседей слушать. А ещё — за вами наблюдать. Не забывайте, я в
курсе всего.

— Не переживай, — улыбнулась Женя, целуя его в щёку. — Головой отвечаю.

— Вот только голова твоя мне дороже всего, — проворчал он, но улыбнулся в ответ.

Дверь за ними закрылась, оставив за порогом запах мятного чая и тишину кухни.

Утро было морозным, но лёгким. Таким, как будто сам воздух знал — день сегодня
будет особенным.

Женя шла рядом с Пашей, держа его за руку, и в груди пульсировало нечто странное
— смесь нежности, радости и лёгкого волнения. Они почти не говорили, просто
шагали к машине, время от времени переглядываясь и улыбаясь так, будто знали —
вот он, момент, ради которого стоило жить.

Паша открыл перед ней дверь, как настоящий джентльмен, и, когда она села,
наклонился и сказал:

— Пристёгивайся. А то я тебя в охапке возить не готов, только в поцелуях.

Женя рассмеялась, хлопнув его по плечу:

— Едь уже, Паш.

Машина завелась с характерным гулом, и они выехали со двора. За окном мелькали
дома, заснеженный асфальт блестел на утреннем солнце, как свежеотмытый металл. В
салоне играло радио — как фон, на уровне шёпота. Их разговор был важнее.

— Во сколько заканчивается последний урок? — спросил Паша, не отрывая глаз от дороги.

— В пол третьего, — ответила она. — Но ты можешь не приезжать, я сама...

— Не-не, — перебил он. — Сказал заберу — значит заберу.

— Как приговор, — улыбнулась она. — Но приятный.

Когда подъехали к школе, Паша заглушил мотор, повернулся к ней и замер на секунду.

Потом медленно наклонился — их губы встретились в лёгком, но очень настоящем
поцелуе. В нём было всё: и «хорошего дня», и «я буду скучать », и обещание увидеться
позже.

— Ну, давай, учёная, — сказал он, чуть хрипло. — Пол третьего. Не
вздумай сбежать с уроков.

— Обещаю, — улыбнулась Женя, открывая дверь.

Она вышла, махнула рукой и направилась к школе, будто шла не на уроки, а через
тонкую грань между двумя мирами — привычным и новым.

Она прошла в здание, коридор с облупленными шкафчиками, запах мелa и дешёвой
краски — всё это вдруг показалось таким родным. И всё бы было просто и светло, если
бы не одно «но».

Андрея не было.

Её взгляд сам искал его среди учеников, будто щупальца тревоги пробежались по
спине. Ни у входа, ни на лестнице, ни у их привычного окна — нигде.

"Может, просто опоздал?.. Или... Вкладыши?" — мысль пронеслась холодной стрелой.
Всё, что случилось в последние дни — поджог, взрывы, разговоры вполголоса — вдруг
снова всплыло в голове. Ей стало не по себе.

Женя села на своё место в классе, глядя на пустой соседний стул, и впервые за всё
утро улыбка исчезла с её лица. Радость сменилась беспокойством. «Что, если что-то
случилось?..»

Сердце заныло, не громко — но настойчиво. Она вздохнула, уткнулась взглядом в
тетрадь и попыталась отогнать мысли. Паша пообещал забрать. Значит, всё будет
хорошо. Наверное

Уроки тянулись вязко, будто кто-то размазал время по стеклу.

Женя сидела у окна, глядя сквозь блеклый солнечный свет, который пятнами ложился
на парты. Учитель что-то монотонно бормотал у доски — о математике, уравнениях
или формулах, — но каждое слово разбивалось о стеклянную стену в голове, где её
мысли жили отдельно от школьной суеты.

Андрея так и не пришёл. И Гвоздь тоже.

Гвоздь — такой же странный, как и его кличка. Сухощавый, вечно в чёрной одежде, с
тяжёлым взглядом и точными фразами. Женя знала, что он — свой. Один из
«вкладышей». Но дружбы между ними не было. Он всегда держался чуть в стороне,
будто знал больше, чем говорил. Иногда они перекидывались словами, и всё.

Класс будто дышал отдельно от неё. Разговоры шли мимо. Тетрадь лежала открытой,
но буквы в ней казались чужими.

Женя чувствовала спиной взгляды — те самые, полные молчаливого напряжения. Она уже
привыкла. Кто-то просто избегал её. Кто-то, наоборот, шептался за спиной, думая, что
она не слышит. Но она слышала. Всегда.

— Это та самая, у которой дядя — Деготь, — шептались девчонки в раздевалке.

— Ага, говорят, что у неё на районе даже мусора боятся во двор заходить.

Женя знала, что не вписывается. Она не была одной из них.И не станет. Новый мир.
Новый район. Новые правила.

Школа была будто декорацией, фоновой декорацией к настоящей жизни, которая
происходила вне этих стен.

Иногда ей хотелось стать как все. Просто сидеть на уроке, обсуждать у кого какие
ногти, или как Виталик из параллельного купил себе кроссовки. Но это была не её
история. Не её роль.

Она уткнулась в ладони, оперевшись локтями о парту. Усталость накатывала не от
учебников — от пустоты.

Только Андрей мог разогнать её. Она посмотрела в окно —
мимо школы проехала белая «девятка». Не та, конечно, но сердце дёрнулось "где вы
все, парни?".

Женя вспомнила Пашу — как он сегодня смотрел на неё. Её губы дрогнули в лёгкой,
почти незаметной улыбке. Зато он рядом. Он точно будет внизу. В машине. Ровно в
полтретьего.И эта мысль — как якорь.

Как точка в будущем, к которой можно дотянуться, даже если весь день — это
сплошное «ничего».

Следующим , был урок литературы. Женя сразу выпрямилась за партой — это был её самый
любимый предмет. Ни математика, ни физика, ни даже история не могли сравниться с
тем волнением, которое она чувствовала каждый раз, когда открывался томик Чехова
или звучало знакомое: «Сегодня пишем сочинение».

Любовь к литературе передалась ей от мамы — ещё той, живой, тёплой, пахнущей
кофе и типографской бумагой. Они читали вслух по вечерам, обсуждали героев,
спорили, смеялись. Эти моменты были как островки в бурном море — тихие,
надёжные, родные.

В будущем Женя мечтала стать писателем. Не просто сочинять — написать настоящую
книгу, ту, от которой у читателя защемит в груди, как у неё самой бывало от сильных
строчек. Она часто думала о том, с чего начнёт: с образа, с фразы или просто с пустой
тетради.

Когда прозвенел звонок, в классе сразу стихло. И почти сразу в дверь вошли двое.

Первым — директор школы, Сергей Аркадьевич, в своём неизменном сером костюме и
с привычно напряжённым лицом. За ним — молодая женщина, на вид лет двадцать с
чем-то. Высокая, в простом платье и с длинной тёмной косой, перекинутой через
плечо.

— Здравствуйте, ребята, — сказал директор. — Знакомьтесь. Это Тарковская Ирина
Вадимовна, ваш новый учитель литературы.

Кто-то сдержанно хмыкнул, зашуршали тетради. Женя не сводила глаз с новой
учительницы. Та стояла спокойно, немного напряжённо улыбаясь, словно тоже всё ещё
привыкала к себе в этой роли.

Тарковская. Фамилия сразу отозвалась внутри. Женя ощутила, как будто в воздухе что-
то сместилось. Было в этой женщине что-то литературное уже по самой внешности —
тихая строгость, лёгкая утомлённость и будто взгляд, видящий глубже обычного.Женя
поймала себя на мысли: вот бы она научила меня писать — по-настоящему...

— Ну что ж, — произнес директор. — Не смею мешать. Удачи, Ирина Вадимовна.

Он кивнул классу и вышел, прикрыв за собой дверь.

Учительница медленно подошла к столу, положила на него аккуратно сложенную
тетрадь и простую чёрную папку. Помолчала. Взглядом обвела класс — спокойно, без
наигранной строгости.

— Меня зовут Ирина Вадимовна.

Голос у неё был негромкий, но уверенный, как у человека, который больше привык
быть услышанным, чем перекрикивать.

— Я не очень люблю слово "учить". Особенно, когда речь о литературе - она сделала
небольшую паузу — Потому что хорошую литературу невозможно "выучить". Её
можно только почувствовать.

В классе повисла тишина. Кто-то уставился в окно, кто-то продолжал рисовать в
клеточку. Но Женя слушала. Каждое слово ложилось внутрь, как крупинка чего-то
важного.

— Я хочу, чтобы на моих уроках вы не боялись. Ни текста, ни себя. Здесь можно
будет спорить, не соглашаться, находить своё. Мы будем не только читать, но и
писать. Я уверена, среди вас есть те, кому есть что сказать.

Женя почувствовала, как у неё внутри что-то дрогнуло. Будто кто-то тронул самую
тонкую струну, которую никто не касался с тех пор, как не стало мамы.

— А теперь, — сказала Ирина Вадимовна, проходя вдоль парт, — я хочу, чтобы вы
написали короткое сочинение. Тема: "Когда тишина говорит громче слов."

Класс на секунду завис.

— Это типа... про что? — протянул кто-то с задней парты.

— Про то, что для вас значит тишина, — спокойно ответила она. — И постарайтесь
быть честными.

Женя уже держала ручку в руке. Лист в тетради оставался пустым не больше
нескольких секунд.

«Тишина — это когда в комнате больше нет дыхания. Когда ты слышишь, как стучит
собственное сердце. Когда некого позвать.Тишина — это то, что осталось после
мамы..."— строчки выливались будто сами. Ей даже показалось, что в классе и правда
стало тише, как будто все замерли в своих мыслях.

Она писала быстро, не глядя по сторонам. Где-то за окном скрипели санки, а у батареи
в углу чуть потрескивал чугун. На подоконнике кто-то нарисовал пальцем на
запотевшем стекле ёлку.

Зима дышала в окна — ровно, глубоко, будто напоминала: ещё две недели — и Новый
год.

Когда прозвенел звонок, класс всколыхнулся. Тетради собирали неохотно — в такие
моменты не хотелось вставать. Женя закрыла свою и аккуратно, отдала Ире Вадимовне и
накинула куртку. Выйдя на улицу, она мгновенно вдохнула мороз. Воздух был
хрустящим, как первый укус яблока. Снег поскрипывал под ботинками. На ветках —
инеем блестела тишина. Возле школы стоял знакомый силуэт, прислонившийся к
машине.

Брава.

Капюшон, сигарета в пальцах, пар изо рта. Его девятка была припорошена снегом, но
он не спешил счищать — просто ждал.

Когда Женя подошла, он выкинул окурок в снег и притянул её к себе. Обнял — сильно,
молча. Поцеловал в висок. От него пахло табаком, холодом и чем-то тёплым, уличным
— как из детства, когда заходишь с мороза в дом и пахнет дровами.

В школьном дворе кто-то прыснул, кто-то толкнул кого-то локтем. Все знали, кто
такой Брава. И все видели, с кем он сейчас. Некоторые завидовали, другие — просто
смотрели. Старшеклассники курили за углом, но глаза были на них. У Бравы был свой
статус: чертовски привлекательный, отстранённый, с каким-то особым взглядом.

— Поедем в Олимп ? — спросил он, когда они сели в машину— Димон там. Говорит,
надо кое-что обсудить.

Женя кивнула.Она чувствовала, что день ещё не закончился. И что за этим холодом —
что-то более острое, чем просто декабрь.

Снег скрипел под подошвами. Паша держал Женю за руку — крепко, как будто ей
могло стать холодно. Они вдвоём поднялись по обледенелым ступеням, втиснулись в
дверь, которая всегда открывалась с характерным стоном старой пружины.

Внутри было тепло и полутемно. Свет — жёлтый, мягкий, от старых ламп, а воздух —
густой, плотный. Здесь почти не говорили зря, но все видели всё.

Когда они вошли, разговоры в комнате чуть притихли. Женя и Брава — за руку. Это
заметили. Заметили все.

— Ага, — протянул из угла Ворон, криво усмехаясь, — вот и снегурочка с
телохранителем.

— Щас бы ещё гирлянду на башку натянуть, — подхихикнул Буйвол, глядя на Пашу.

— Или тебе больше к лицу мешковина и топор?

— А тебе — молчание, — бросил Брава, не остановившись.

— Во, за язык дёрни — сразу поэт, — фыркнул Буйвол, — гляди, а то Женю у тебя
украду, пока ты шутки лупишь.

Женя скользнула взглядом по залу.

Каглай сидел у окна, как всегда, будто его не касалось. Ворон — с чашкой, всё также
мрачно-добродушный. И Дима — у стола, с сигаретой в пальцах, медленно тлеющей,
как фитиль.

— Прошли, — сказал он, не поднимая головы. — Не базар, а разговор.

Брава кивнул. Женя кивнула тоже, но молча, отпустив его руку, села сбоку. Она знала:
это не та сцена, где можно быть "девочкой при". Она — внутри, но не мешает.

Дима затушил сигарету. Пауза повисла, как перед выстрелом.

— Есть что по Темени?

— Тихо всё, — сказал Каглай, не оборачиваясь от окна. — Как в танке. Ни слов, ни
шагов, ни тени. Будто и не было ни пожара, ни шума. Тишь такая, будто кто-то уехал в
отпуск, и свет забыл выключить.

— Тихо — это плохо, — сказал Дима. Голос был сухим, низким. — Это не его стиль.

— Думаешь, затаился? — спросил Ворон, отставляя чашку.

— Не думаю. Знаю. Темень не из тех, кто уходит. Он как лёд под снегом — молчит,
пока не хрустнешь.

Женя уловила, как у Бравы дернулся скуловой нерв. Он держался спокойно, но с
напряжением, как пружина под свитером.

— Надо быть осторожными, — продолжил Дима. — Всё это далеко не к добру. Темень
не простит. У него своя математика — злая, без остатка. Он не любит терять.

— Что делаем? — коротко спросил Брава.

— Скорлупу заслать. Пусть копает, снюхивается, слухи собирает. Спокойно, без дыма.
Пусть даже про нас спрашивает, для отвода глаз. Главное — разнюхать, что он готовит
и когда.

Дима затянулся — дым пошёл вверх, тонкий и прямой.

— А мы пока сидим, держим форму, не суетимся.. Если пойдёт — встретим. Но
первыми не рыпаемся. Не сейчас.

— А если к праздникам что-то выкинет? — спросил Ворон.

— Тем более не суетимся, — жёстко ответил Деготь. — На Новый год — тишина.
Подарки после.

Наступила короткая пауза. Было слышно, как за окном кто-то бросил петарду —
хлопок, эхо, и снова тишина.

Женя смотрела на Диму. В его лице не было ни паники, ни злости. Только холодный
расчёт. Он чувствовал, что буря где-то рядом, но не дрожал. Он был сам бурей.

Потом он посмотрел на неё — коротко, внимательно, с каким-то особым теплом.

— Ты нормально? — спросил он.

Женя кивнула.

— Да.

Дима затушил сигарету, придавил окурок в пепельнице. Казалось бы — разговор
закончен. Но он не встал. Посмотрел в окно, где за стеклом медленно и тихо валил
снег, и вдруг сказал спокойно, но отчётливо:

— А ещё. Слушайте внимательно.

Ворон поднял глаза, Буйвол опёрся на колено, Брава бросил взгляд из-под капюшона.
Даже Каглай отлепился от окна.

— Начали восстанавливать ХБК. И рынок - он обвёл всех взглядом — После пожара —
тихо, но идут. Материалы — те же. Люди — знакомые. Кто-то возвращается, кто-то
новые.

Пауза.

— Это не просто стройка. Это — ход.

— Проверено? — спросил Каглай.

— Уже. Мои видели. Неофициально. Без бумаг. Как будто по-тихому отдают тем, кто
должен был сгореть.

— Что, снова хотят туда вернуться? — буркнул Буйвол.

— Не просто вернуться, — отрезал Дима. — Закрепиться.

Он выпрямился, положил руки на стол, и голос стал твёрже.

— Следить. Все. За каждым кирпичом. Если там таскают доски — кто таскает, откуда,
кто платит. Если бригада — кто в ней, откуда, кого знают. Если грузовик подъехал —
кто за рулём, с кем говорит, сколько минут стоит.

— Может, людей своих подкинуть? — предложил Ворон.

— Подкинем. Но не сразу. Сначала наблюдаем, без паники. Он посмотрел на Браву.

— Брава, наши пусть погуляют рядом. Пацаны пусть "случайно" ходят мимо,
попрошайничают, чистят стёкла, собирают бутылки. Но глаза, чтоб были острые.

Брава молча кивнул.

— другая часть — пусть нюхает, с другой стороны. Кто арендует, кто интересуется,
кто там мимо пролетел на шестерке с чужими номерами.

— Если это всё Темень мутит... — начал Ворон.

— Не "если", — прервал его Дима. — Он. Он не уходит в лоб. Он залазит сбоку.
Подбирается, чтоб не почувствовали. Поэтому и начал с пепла. Чтобы сказать:

"Смотрите, я всё равно здесь."

Дима выдохнул. Посмотрел по кругу.

— Всё, разошлись. И не теряться.

Он кивнул.

— И... пусть никто не расслабляется. Пока снег не растает — мы в режиме ожидания.

На улице уже почти стемнело, снег мелкой крупой ложился на капоты машин, стекал
по лобовым стеклам, срывался с крыш тонкой ледяной бахромой. Было начало
седьмого, воздух — плотный, морозный, с привкусом табака и выхлопов.

Олимп жил своей жизнью. Тяжёлые двери закрывались и открывались, кто-то
матерился на крыльце, кто-то в коридоре гонял чай. Шумно, тесно, тепло от батарей и
перегретого воздуха, пахло дешёвыми духами и зимними куртками, насквозь пропахшими улицей.

В холле Женя стояла, обмотав шарф по самые уши. Щёки ещё алели от мороза. Она вертела головой, выглядывая одного человека. Но
нужного лица всё не было.

— Ты кого высматриваешь? — услышала сзади знакомый голос.

— Андрея, — честно сказала она, оборачиваясь к Паше. — Он что, не пришёл?

Паша ухмыльнулся, руки в куртке.

— Ну да, конечно... Не пришёл. Наверное, морозы сильные — дружба заморозилась,
— язвительно сказал он.

Женя закатила глаза, но с улыбкой:

— Господи, Паша, ты дурак.

— Ага. И ревнивый, между прочим, — фыркнул он. — Просто ты так его ждёшь, что у
меня, по ходу, скоро рога вырастут.

— Ой, не начинай, — рассмеялась Женя и легонько толкнула его плечом.

Паша поднял руку, крикнул куда-то в сторону лестницы:

— Гвоздь! Эй, ты, шатающийся, где Техник?

Из бокового коридора вышел Гвоздь, с сигаретой в губах и грязным шарфом на шее.

— Болен он, — буркнул тот. — Мать говорит, всю ночь кашлял, температура. В
больницу хотела везти, он упёрся — мол, не надо. Сидит дома.

Женя сразу напряглась. Губы сжались, взгляд потускнел:

— Мама за ним ухаживает ?

— Да кто его знает, — пожал плечами Гвоздь и скрылся за дверью.

Паша обернулся к Жене:

— Хочешь, завезу ? Навестишь его?

— Да... — кивнула она, не раздумывая. — Он мой друг. И я хочу увидеть его.

Паша ничего не сказал. Только кивнул, и взгляд у него стал чуть серьёзнее. Молча
достал ключи.

Тем временем, из глубины Олимпа вышли Деготь и Каглай. Оба — чёрных куртках, в
блекло-серых шарфах, обуты в тяжёлые ботинки. Лица — каменные.

— Всё, мы поехали, — бросил Деготь коротко, надевая перчатки. — С Михалычем
будем говорить. Надо решить, чья теперь будет северная промзона. После того как
Темень там всё перекроил, остались дыры. Надо закрыть вопрос раз и навсегда. По
взрослому.

— Если сейчас не решим — начнётся резня, — добавил Каглай, закуривая на ходу.

— А если начнётся, то с нас и спросят, — хрипло заметил Деготь. — Не хотелось бы,
чтобы это скатилось в бойню.

Женя подошла к ним:

— Вы надолго?

— Не знаю, — ответил Дима. — Как пойдёт. Но ты не переживай. Всё будет
нормально.

— Береги себя, — тихо сказала она.

— Тебе бы себя беречь, — усмехнулся Каглай. — Особенно, когда вон тот кобель
рядом, — кивнул он на Браву, который стоял, засунув руки в карманы, и ждал у
выхода.

— Деготь, обсуждали, все ровно, — отозвался Паша.

— Вот именно, — Дима повернулся к нему. — Смотри мне. И довези как человек.

— Как королеву, — хмыкнул Паша. — В шубе и на подушках.

— Только без лишнего, ясно? — Дима бросил взгляд острый, как лезвие.

Паша кивнул. Без ухмылки. Серьёзно.

— Понял, понял Дим.

Они ушли. Хлопнула дверь, снег захлопотал под подошвами. Женя с Пашей остались в
вестибюле.

— Ну что, поехали? — спросил он.

Женя молча кивнула. На душе было тревожно — за Андрея, за Диму, за всё сразу.

Скоро ночь. А в этом городе всё по-настоящему случается ночью.

Паша остановил машину чуть в стороне от подъезда — подле старой облупленной
лавки, на которой уже не один десяток лет кто-то писал гвоздём "любовь", "вечность"
и "долг". Двор был белый, заваленный снегом по щиколотку. Воздух — тяжёлый,
хрустящий, небо — серое, как простыня в бараке.

— Я подожду здесь, — сказал Паша, глуша мотор. — Его мамаша, если на меня глянет,
— точно не пустит. Я ж для неё как из ужастиков.

Женя рассмеялась, поправляя шарф.

— Да чего ты, всё будет нормально.

— Я серьёзно. Она же интеллигенция. Увидит меня — и подумает, что я пришёл
посуду украсть. А ты... ты ей подойдёшь. Ты у меня светлая.

Женя тепло посмотрела на него, на мгновение коснувшись его щеки:

— Жди. Я быстро.

Она вышла из машины. Воздух обжигал щеки, снег скрипел под подошвами. Подъезд,
облупленный, с запахом сырости, был ей знаком — Андрей как-то раз звал её к себе
взять почитать книги, которые его отец достал через свои журналистские знакомства.

Всё тут было каким-то особенным — даже кнопка звонка на двери, та самая, с ржавым
ободком и мутной табличкой.

Она нажала. Тишина.

Потом — мягкий щелчок, и дверь открылась. На пороге стояла женщина — в светлом
вязаном платье, с тонким лицом, высоким лбом, идеальной причёской, будто только
что из парикмахерской, и глазами, в которых отражалась усталость — не от быта, а от жизни
вообще. Макияж — неброский, но безупречный, губы — чуть тронуты розовым, как на
обложке журнала .

— Здравствуйте.

— Добрый вечер... — Женя сбилась, чуть смутившись. — Я Женя. Подруга Андрея. Я
узнала, что он заболел... можно его проведать?

Женщина посмотрела на неё с лёгким прищуром. Без враждебности, но настороженно.

Потом сделала шаг назад, открывая проход:

— Проходи. Только тише. Он весь день с температурой. Упрямый, конечно, не лежит,
а носится... но сейчас уснул вроде.

Женя прошла по длинному коридору. В квартире пахло книгами, ромашковым чаем и
чем-то из детства — яблоками, или, может, пудрой. На стенах — картины, тонкие
гравюры, книжные полки, на полу — старинный персидский ковёр. Было очень тихо,
как будто всё здесь дышало через запятую.

Дверь в комнату Андрея была приоткрыта.

— Андрюша... к тебе.

— М? — слабо отозвался он. — Кто?

— Женя, — сказала она и вошла.

Он лежал под пледом, в футболке, лицо бледное, нос покраснел, но глаза —
горят. Увидев её, он привстал, как мог, слабо улыбнулся:

— Жека... Вот это да. Ты как?

— А ты как? — села рядом, положила шарф на колени. — Ты что, совсем болеешь?

— Температура. Мать ромашкой залила. Я скоро начну светиться от пользы.

Они оба рассмеялись.

— Я рада, что ты, относительно, в порядке, — тихо сказала она. — Когда тебя не было в школе... Я прямо
переживала. И знаешь... хотела рассказать тебе. Сразу. Но тебя не было. И я... Я...

Он чуть приподнялся.

— Ну, давай. Рассказывай. Что у тебя?

Женя чуть отвернулась, будто подбирала слова. Потом заговорила:

— Вчера... после того, как ты ушёл. Мы с Пашей... Мы поговорили. Много. Гуляли.
Он... он сказал, что любит меня. Я... Я чувствую, что это не игра. Я чувствую, что
рядом с ним я — как будто настоящая. Я боюсь, честно. Потому что он такой...
сильный. Я знаю, каким его видят. Каким он был. Но рядом с ним — так тепло. Он
какой-то другой.

Андрей молча слушал.

— Я думала, что ты... расстроишься,и начнешь меня отговаривать — прошептала она.

— Жень, — тихо сказал он. — Если ты счастлива — я тоже. Ты же знаешь. Я с тобой с
самого начала. И ты моя подруга, и я буду рад поддерживать тебя во всём. Только... береги себя, ладно? Он не мягкий. Ты
сама не мягкая. Вы — как два кремня. Искра будет. Главное, чтобы не пожар.

— Я знаю, — кивнула она. — Спасибо тебе. Ты самый... самый настоящий друг.

— И ты. Знаешь, я рад, что ты пришла. Сегодня день весь дурацкий. Мать хлопочет,
чай наливает. Я тут лежу, как овощ. А ты — как будто из другого мира. Из хорошего.

Они сидели так ещё минут двадцать. Пили чай. Андрей что-то шутил. Женя отвечала.

Потом он показал ей рисунок — смешного пацана в ушанке с надписью "передоз
любви". Она смеялась.

— Всё, мне пора. А то Паша там, наверное, уже сросся с сиденьем.

— Ну, передай ему привет. И — не теряйся, Жек.

— Я не смогу. Ты у меня как точка на карте. Я скорее без тебя потеряюсь.

Они обнялись. Крепко. Просто — по-настоящему. Они лучшие друзья.

И Женя ушла — тихо, оставляя в комнате тепло.

Снег шёл крупный, тяжёлый, как будто не падал, а наваливался сверху с усталостью.
Ветер свистел в треснутых оконных рамах, воздух внутри был пропитан сталью,
маслом и табаком. Старый цех на территории закрытого завода. Здесь никто не
проверял. И никто не лез.

Там, за старыми воротами, за сваренными из швеллера дверями, собрались
«верхушки».

Лица — каменные. Лет по пятьдесят с лишним. Один с порезанной щекой
— шрам всё ещё свежий. Второй — в пальто до пят, с золотой цепью поверх
кашемира. Третий — с сигарой и тихим голосом, от которого мороз шёл не от холода.
Четвёртый молчал. Его звали Аркадий Михалыч. Он никогда не говорил много. Но
если говорил — слушали даже те, кто раньше не слышал никого.

Дима — зашёл на равных. В старой куртке, но с прямой спиной. Он знал, с кем
говорит. И знал, что здесь всё решается без крика. Тут убивали взглядом, не поднимая
голоса.

Каглай стоял чуть в стороне. Руки в карманах, взгляд настороженный, будто вот-вот
кинется.

— ХБК, — начал тот, что с сигарой. — Серьёзный объект. Город через него гонит
товар. Химия, шмот, даже красители. Мы хотим понимать, чей он будет. На чьей
стороне он останется. Кто держать будет.

Деготь посмотрел на него и ответил спокойно:

— Наш. Мы его чистили, поднимали, от теменских отбивали. Ни вчера, ни позавчера.
Годами. Мы.

Каглай кивнул коротко:

— Если надо бумаги — принесём. Если нужны люди — приведём. Но он не их. Не по
правде.

— А по правде, — вмешался Аркадий Михалыч, — по правде, парни, нас не ебёт, кто
кому сколько лет что поднимал. Нам надо, чтоб всё было ровно. А у вас сейчас война.

Повисла тишина. Дым поднимался, как флаг перемирия, которого не было.

— Не мы начали, — сказал Деготь. — Теменские полезли. Подожгли склады, базу,
ХБК — всё с размаху.

—  Их авто мойка горела так, что до прокуратуры запахло. Ваших рук дело? - кинул сигарный.

— Наших, — сказал Дима. — Глаз за глаз.

— Заигрались вы, — хрипло сказал тот, что с шрамом. — Улицы шепчут. Районы
шевелятся. Менты нюхом чуют, прокуратура на измене. А вы всё поджигаете,
стреляете, как в кино. Это не фильм. Это город. Наш. И если вы его сожжёте — мы вас
поднимем первыми.

Дима чуть опустил глаза, потом снова посмотрел прямо. Холодно.

— Слишком далеко зашло. Там уже крови на руках столько, что не отмыться. Назад не
будет пути. Даже если я захочу. Даже если он. Вопрос времени.

— Темень... — сказал молчаливый, впервые за вечер. — Зверь. И не потому, что орёт.
А потому что молчит. Затаился. Никто не знает, что он готовит. Даже мы. А это —
плохо. Когда зверь молчит — он не спит. Он дышит.

Аркадий Михалыч вытер руки носовым платком, глянул на Диму:

— Ты знаешь, что мы не лезем. Никогда. Пока всё решается правильно. Но если вы не
решите — лезть будем. И когда мы полезем — пизда будет всем. И вам, и им, и всему,
что вы строили. У нас свои люди в портах, на шоссе, в приёмных. Нам не надо
поджоги. Нам надо порядок в городе. Ты понял?

— Понял, — отозвался Дима. — Но если вылезет Темень первым — я отвечу. По-
честному. Без жалоб.

— По-честному, — кивнул Аркадий. — Только чтоб потом не было предъяв. У кого
сила — за тем и будет ХБК. Но только до тех пор, пока не начнётся война такая, что с
неё не встанешь.

Они встали. Без пожатий. Без слов. Один из них закрыл блокнот. Другой сдул пепел
прямо на бетонный пол.

Аркадий Михалыч сказал напоследок:

— У вас месяц. Либо порешаете сами, либо мы — вас.

Они ушли. Растворились в тени, в машинах, в темноте.

Деготь и Каглай остались.

— Ну как? — выдохнул Каглай, вынимая сигарету. — Душевненько?

Дима молчал. Смотрел в щель между воротами, где снег всё так же падал медленно,
густо.

— Будет война, — тихо сказал он. — Мы уже в ней. Только пока без карт. Но скоро —
все на стол.

— Ты думаешь, Темень вылезет?

— Я знаю. Он уже вылез. Просто ещё не показал морду.

Они закурили. Слов больше не было. Только снег, грохот ветра и запах гари, что будто
остался после разговора.

Зима осталась за окнами — с сугробами, серыми крышами и пронзительным ветром,
который гудел где-то в подъездной шахте. А тут, в квартире Дегтяревых, было уютно
— пахло мятным чаем, жареными гренками и чем-то ещё — их общим временем.

Женя сидела за столом в своей комнате, под лампой. В тетрадке ровным почерком
вырастали формулы по математике. Она хмурила брови, подгибала губу, подёргивала
рукав олимпийки, и всё это Паша видел, сидя на её кровати.

Он откинулся на подушки, будто пытался читать принесённую с собой книжку —
старую, в мягкой обложке, с надорванным корешком. Но страницы так и не
перевернулись. Его взгляд снова и снова возвращался к Жене. К тому, как она водит
ручкой. Как закусывает губу, когда думает. Как морщит лоб. Как всё в ней —
настоящее.

Женя дописала последнее уравнение, откинулась на спинку стула и обернулась.

Увидела его взгляд.

— Эй, — сказала она, чуть усмехнувшись, подойдя ближе — Я думала, ты там книгу
читаешь. А ты всё это время пялился на меня?

Паша пожал плечами, но не отвёл глаз.

— А как не смотреть? — голос у него был хрипловатый. — Ты когда сосредоточена —
у тебя бровь вот тут поднимается... — он провёл пальцем по её дуге брови. — А губа
чуть прикушена. Это с ума сводит.

Женя подошла еще ближе, впритык. Встала перед ним, тихо, как будто боялась
спугнуть момент.

— Ты такой пошляк, — шепнула она. — Но, наверное... мой.

И в этот миг он притянул её за талию, и она, не сопротивляясь, опустилась к нему. Их
губы встретились — сначала осторожно, будто они изучали друг друга. Мягкий,
тёплый поцелуй, как прикосновение дыхания. Но за ним пришёл другой — глубже.
Страстнее. С жадностью, накопленной за все эти дни, за все взгляды, прикосновения,
недосказанности.

Паша обхватил её ладонями за талию, чувствовал, как под его пальцами дрожит ткань
олимпийки, как через неё отзывается её тело. Он прижался ближе, одной рукой
поглаживая её спину, другой — пробираясь под край одежды, прикасаясь к тёплой
коже на пояснице.

Женя откинулась назад, слегка задыхаясь, и он целовал её шею, подбородок, снова
губы. Она положила руки ему на грудь, чувствовала, как бьётся его сердце — быстро,
сбивчиво, в такт её собственному.

Они упали на кровать, почти не отрываясь друг от друга. Поцелуи становились всё
жарче, будто между ними вспыхивало пламя. Он прошёлся ладонью по её бедру,
медленно, с трепетом, потом по животу, и Женя вздрогнула.

— Паша... — прошептала она. — Я... Я ещё не готова. Прости.

Он замер. Мгновенно. Как будто весь порыв исчез в одно мгновение.

Он поднялся на локте, посмотрел ей в глаза, и в них не было ни тени обиды, ни
нетерпения — только нежность, до самого дна.

— Всё хорошо, — тихо сказал он. — Ты думаешь, мне нужно что-то, кроме тебя
самой? Я могу ждать вечно. Пока ты будешь готова. Пока ты сама захочешь. Я же не за
это тебя полюбил.

Он поцеловал её в нос, в висок, в лоб — так бережно, как будто она была стеклянная. А
потом обнял крепко, укрыл пледом, лёг рядом, и они сплелись руками, ногами — как
будто и правда стали одним дыханием.

— Спасибо, — прошептала она.

— Ты моя, — сказал он, уже почти шёпотом. — Самая настоящая. И ничего мне
больше не надо.

И больше слов не было. Только дыхание. Только стук сердца рядом. Только зима за
окном — и тепло внутри

Они лежали тихо, сплетённые, словно после шторма. Дыхание выровнялось, в комнате
стояла густая тишина, сквозь которую лишь еле слышно тикали старые настенные
часы.

— Знаешь, — прошептала Женя, — я так могла бы лежать вечно.

— Тогда я не сдвинусь ни на миллиметр, — пробормотал он, коснувшись губами её
лба.

И в этот момент послышался лязг ключей в двери.

Они вздрогнули одновременно.

— Это Дима, — шепнула Женя, вставая быстро и с какой-то лёгкой, виноватой
улыбкой. — Пошли. А то подумает, что мы тут... ну, ты понял.

Паша засмеялся в кулак.

— Так мы тут и были.

— Вот именно поэтому — пошли!

Они вышли в коридор почти синхронно. Дима уже снимал куртку. Снег таял на плечах,
лицо было нахмуренное, углы губ опущены. Он взглянул на них — и сразу смягчился.

Глубокая морщина между бровей расползлась в усмешку.

— Ну всё, — протянул он, не без иронии. — Теперь что, с ночёвкой сразу?

— Да мы просто... — Женя замялась, но улыбка не сходила с её губ.

— Мы просто валялись, — спокойно подтвердил Паша, не отводя взгляда от Димы. — Не переживай.

— Да я ж не переживаю, — хмыкнул Дима, повесил куртку. — Я просто констатирую
факт: у нас теперь прописался ещё один жилец.

— Как встреча? — серьёзно спросила Женя, сразу почувствовав, как напряжение
вернулось в воздух. — Всё хорошо прошло?

Дима не сразу ответил. Он прошёл на кухню, молча поставил чайник, сел за стол.
Достал сигарету.

— Прошло, — тихо сказал он. — Только, хрен его знает, с чем мы теперь остались.

Паша сел напротив, Жене не понадобилось приглашения — она устроилась рядом с
ним. Смотрела на Диму, пытаясь понять, что за тень скользит у него в глазах.

— Что они сказали? — Брава подался вперёд.

— Сказали, что пахнет войной, — ответил Дима глухо. — Что им эта заваруха не
нужна. Они хотят, чтоб мы «уладили».

— Уладили? — Паша усмехнулся. — Как, по-твоему, «уладить», если уже пол-ХБК в
пепел, а автомойка у Теменских вспыхнула как факел?

— Вот и я им так сказал, — Дима подался вперёд, опираясь локтями на стол. —
Слишком далеко всё зашло. Ни одна сторона уже не отступит. Это не разговор за
гаражами — это вопрос силы. Кто выстоит, тот и останется.

— И что теперь? — Женя сжалась. — Что ты им сказал?

— Что мы не первые начали, — глухо выдохнул он. — Что глаз за глаз — это не война,
а счёт. Но им плевать. Сказали: если не решим сами — вмешаются. А если
вмешаются... тогда всем будет пиздец.

Он сказал это спокойно, без нажима, но от этих слов в кухне стало ощутимо холоднее.

Женя поёжилась, Паша сжал кулаки.

— Они правда вмешаются? — спросил Паша.

— Эти — да, — кивнул Дима. — Они не шутят. Там сидят не пацаны с рынков. Там
люди, которые держат город за горло с семидесятых. И если они влезут — мы все
станем пешками, а не игроками. И тогда... сам понимаешь. Ни Олимпа, ни
Вкладышей, ни Теменских. Будет просто зачистка.

Повисла тишина. В чайнике закипела вода, Дима медленно встал, налил кипятка в
старый заварник, бросил туда чай.

— Надо быть готовыми ко всему, — сказал он. — И пока Темень не вылез — надо
понять, куда он пропал и с чем он вернётся.

— Он зверь, — сказал Паша хрипло. — И если он затих — значит, готовится к прыжку.

— Вот именно, — Дима налил им по кружке. — Поэтому не расслабляйтесь. Никаких
прогулок поодиночке, никаких самодеятельностей. Паша, ты с Женькой теперь —
смотри в оба. Слышишь?

— Понял, — коротко кивнул он.

Женя молчала. Она чувствовала, как внутри что-то переворачивается. Тёплый вечер
растворялся. И вместе с ним — ощущение, что всё под контролем.

— Всё будет нормально? — прошептала она.

— Всё будет, — сказал Дима. — Только по-другому. И гораздо жёстче.

Он встал, взял кружку и вышел в коридор, добавив, не оборачиваясь:

— Зима будет длинная, и она только начинается.

Утро встало тихо, будто украдкой, осторожно — не желая потревожить покой. Женя
проснулась сама, без будильника, с лёгкой улыбкой, которая ещё пару секунд висела
на губах, словно нежный след сна. Легкий свет просачивался сквозь шторы, играя на
стенах её комнаты, а мысли уже ройками летали между грядущим днем и вчерашними
переживаниями.

Она быстро собралась, аккуратно сложила учебники в ранец и вышла из комнаты. На
кухне пахло кофе и свежим хлебом, но сегодня она не задержалась — впереди школа,
уроки, знакомые до боли и одновременно чужие.

Паша уже ждал у подъезда,на своей девятке. Он улыбнулся, увидев её.

— Готова? — спросил он, открывая дверь машины.

— Всегда, — ответила Женя и села рядом.

Дорога до школы была привычно короткой и молчаливой. Паша наблюдал за ней
краем глаза, она — за проезжающими окнами. Снежинки падали, тихо укрывая
тротуары.

В школе всё было так же: стены знакомых коридоров, шуршание тетрадей, голоса
одноклассников. Она прошлась по классной комнате, где уже стояли парты,
расставленные в привычном порядке.

Уроки шли медленно, вязко — математика, где числа и формулы сливались в
однообразный поток, физика с её законами и уравнениями, которые так и не смогли
заинтересовать её по-настоящему.

А вот последний урок — литература — был другим. Класс погружался в тишину. В
воздухе стоял лёгкий запах старых учебников. У доски стояла Ирина Вадимовна —
молодая, стройная девушка с мягкими чертами лица и глазами, полными теплоты и
нежности. Её голос звучал ровно и спокойно, но в каждом слове чувствовалась
искренняя забота.

— Ребята, сегодня я хочу особенно отметить сочинения, которые вы писали на
прошлом уроке, — начала она, медленно глядя на класс. — Большинство из вас
постарались, но было одно, которое действительно выделялось...

Все замолчали, а она улыбнулась и посмотрела на Женю:

— Женя, твоё сочинение — это не просто слова. Это настоящее чувство. Ты сумела
передать глубину, искренность, что бывает редко. Спасибо тебе за это.

Женя почувствовала, как в груди разливается лёгкое тепло. Ей было приятно слышать
эти слова, особенно от такой учительницы — нежной, почти поэтессы в душе.

— Спасибо, Ирина Вадимовна, — тихо ответила она, опуская взгляд.

Урок продолжался.

Когда звонок прозвучал, все ученики начали собираться, но Ирина Вадимовна мягко позвала Женю:

— Женя, останься, пожалуйста.

Остальные ушли, и тишина наполнила класс.

— Знаешь, я давно не встречала такого таланта, — начала учительница, присев рядом.

— Тебе стоит не просто писать, а работать над собой. Это — дар, и его нужно
развивать.

Женя смотрела в глаза Ирины Вадимовны, чувствуя в них искреннюю поддержку.

— Спасибо... Я стараюсь. Думаю, многое из этого мне дала мама. Она тоже писала,
любила придумывать сказки и истории.

— Удивительно, как наследственность влияет на душу, — улыбнулась та. — Кстати,
скоро в школе будет Новогодний концерт. Я собираюсь писать сценарий, и мне очень
нужна помощь. Думаю, вместе мы сделаем что-то особенное.

В глазах Жени заиграл огонёк:

— Я с удовольствием помогу! Это будет интересно.

Разговор плавно перетекал в планы, мечты и обсуждение идей. Время пролетело
незаметно.

Вдруг дверь распахнулась, и в класс вошёл Дима. Его суровый, чёткий силуэт резко
выделялся на фоне теплой, светлой атмосферы.

Женя вздрогнула, широко раскрыв глаза. Ирина Вадимовна, в свою очередь, будто на
мгновение потеряла дар речи — незнакомец с видом настоящего бандита явно не
вписывался в её представление о школьном мире.

Он, как обычно, был в чёрной кожанке, с шапкой, надвинутой на лоб, и взглядом, в
котором читалась смесь иронии, усталости и вечной настороженности. На фоне
школьного класса, чистых парт и аккуратных афиш у доски он смотрелся, как волк в
библиотеке.

Женя стремительно поднялась со стула и подошла к нему почти бегом.

— Дим, что случилось? Всё в порядке? Почему ты здесь? — её голос звучал
обеспокоенно.

Дима усмехнулся, глядя на неё так, будто она спросила, почему зима холодная.

— Эй, красивая, ты чё газуешь? — тепло проговорил он. — Я за тобой. Помнишь, что я
вчера говорил? Поодиночке теперь — никак. Пашка занят, так что за тобой прикатил я.
Всё по красоте.

Женя выдохнула, будто облегчённо, и чуть улыбнулась. Но в этот момент из-за стола
поднялась Ирина Вадимовна.

— Простите... — она подошла ближе, удивлённо глядя на Диму. — Вы... кто?

Дима перевёл на неё взгляд. Улыбка сползла с его лица, осталась только ровная линия
рта и прищур.

— Я её дядя, — сухо произнёс он. — А вы, дамочка, кто будете?

Учительница, явно сбитая с толку, но не привыкшая к такому тону, подняла
подбородок.

— Я её учительница. И прошу без этих... выражений. Что это за тон? И... простите, но
вы... вы не похожи на ее родственника.

Женя тут же встала между ними, ладонью мягко коснулась Диминого предплечья.
— Ирина Вадимовна, правда, всё хорошо. Это мой дядя. Он за мной заехал.

Учительница смотрела то на неё, то на Диму, не зная, кому верить, будто весь её
внутренний порядок мира треснул.

— Женя... ты уверена, что всё... нормально?

— Всё прекрасно, — уверенно сказала Женя, сдержанно, но с достоинством. — Он
меня всегда защищает. Он мне как отец. Спасибо вам за всё, Ирина Вадимовна. И... за
разговор тоже.

Дима молча кивнул учительнице, чуть приподняв подбородок.

— Бывайте, — бросил он и шагнул к двери.

Женя посмотрела на Ирину Вадимовну с теплом.

— Ещё раз спасибо. Я подумаю над сценарием, правда. И... до завтра.

Учительница кивнула, всё ещё переваривая произошедшее, и опустила взгляд.

А Женя уже шагала рядом с Димой по коридору — будто между двумя мирами. В
одном — свет и поэзия, в другом — улица, запах табака и холодная зима. И она как
будто впервые поняла, как сильно они различаются — и как оба мира важны для неё.

В школьном дворе стояла зимняя тишина, хрупкая и настороженная. Снег скрипел под
ногами, где-то вдалеке пищали тормоза автобуса, а над школьным крыльцом ветер
колыхал растянутый флаг. Но стоило Диме выйти на крыльцо вместе с Женей — как
воздух будто сгустился.

Взгляды. Со всех сторон.

Ученики, преподаватели, вахтёрша за стеклом у входа — все смотрели. Кто украдкой,
кто в открытую. А те, кто знал — узнавали сразу. Потому что Дёготь был не из тех,
кого можно забыть.

Он не шёл — он плыл, как тихий шторм.

Женя поравнялась с ним и пробормотала, полушутя:

— Видишь, я у тебя почти как звезда. Почти как знаменитость. Только автографов
никто не просит.

Дима скривил усмешку, прикуривая на ходу:

— И не надо, — сказал, выпуская дым. — Пусть знают. Пусть смотрят. Пусть боятся.
Меньше будет желающих рот на тебя открывать. С такими, как я, не шутят.

— Ну, прям гвардеец, — усмехнулась Женя, глядя по сторонам.

— Я тебе не гвардеец. Я тебе щит, — ответил он, открывая дверцу своей "Волги".

Женя села в салон, потёрла ладони — в машине было прохладно, но Дима уже завёл
мотор, и салон начал постепенно наполняться тёплым воздухом.

— Небось соскучилась уже по своему бравому женишку, — хмыкнул он, выкатываясь
с парковки.

— Ну... может быть, — сказала Женя, стараясь скрыть улыбку.

— Ха. Видела бы ты свои глаза, когда он рядом. У вас там уже, глядишь, через год
свадьба будет. Я с Вороном и Каглаем на тамаде, как положено.

— Дим, да ну тебя, — рассмеялась Женя, толкнув его в плечо.

Дима отмахнулся:

— Ладно, ладно. Красивая ты, молодая. Любовь — дело хорошее. Но с умом, поняла?

А то знаю я этих Брав. Бывают и без тормозов.

— Мой с тормозами, — уверенно сказала Женя.

— Ну, надеюсь. А то сдам его училке твоей. Та его быстро к доске вызовет —
сочинение на тему "что было не так у Бравы".

Женя снова засмеялась.

— А ты чего, кстати, с ней так... на дыбы?

— Да не привык я, чтоб на меня голос поднимали. Тем более, когда я на племяшку
свою пришёл посмотреть. В школе, блин. Интеллигенция.

Они ехали дальше, по вечернему городу, мимо замёрзших витрин, облезлых реклам и
заснеженных остановок. В салоне уже стало тепло.

Когда Женя с Димой вошли в Олимп — воздух внутри был тяжёлым, как всегда: смесь
пыли, сигаретного дыма, мужского пота, железа и старой мебели, пропитанной
разговорами, криками, перегаром и планами. Вечер здесь тянулся, как в барокамере —
вязко и напряжённо, даже когда всё вроде бы спокойно.

Женя на ходу скинула капюшон, поправила волосы и огляделась.

Пацаны были на месте. В углу Буйвол с Вороном обсуждали что-то над картой. Кто-то
возился с чайником, кто-то подкачивал штангу, кто-то чинил колонку у стены, из
которой постоянно капало.

И среди всего этого движения, звуков, тел — Паша.

Он стоял у тренажёра, в одних спортивных штанах, с голым торсом, блестящим от
пота. На плечах — вены, как корни. На спине — чёткие мышцы, будто резцом
выточены. Его взгляд был сосредоточен, а дыхание размеренное, как у зверя,
уверенного в себе.

Женя застыла на секунду, как вкопанная.

Он казался ей нереальным — как будто вынырнул из чьей-то фантазии. Сильный,
резкий, чужой всем и — родной ей.

Паша заметил её, бросил полотенце на скамью и подошёл, чуть улыбаясь, без суеты.

Протянул руки, обнял, легко поцеловал в губы, так, чтобы никто не успел и рот
открыть — но все, кто видел, сразу поняли : его.

— Привет, малышка, — тихо сказал он. — Прости, что не заехал. Был на рынке. Надо
было всё просмотреть. Рабочие, поставка, сектора. Всё как у зверей — без присмотра
сразу схавают.

— Всё хорошо, — улыбнулась Женя. — Я рада, что ты сейчас здесь.

Тем временем Дёгать уже сбросил куртку, прошёлся по комнате, кивнул Каглаю,
махнул Ворону.

— Ну чё там на рынке? — спросил он, садясь на диван и протягивая руку за сигаретой.

Паша обернулся через плечо:

— Всё ровно. Теменских нету. Ни тени, ни слуху. Подрядчики свои. Периметр чист.
Прогнал сегодня троих левых — так они даже возмущаться не стали, сразу испарились.

Дима кивнул, прикуривая:

— А вообще, от теменских пока молчок?

Буйвол подошёл ближе:

— Тихо. Как в могиле. Ни шороха. Ни звонков, ни цепочек. Словно провалились.

— Ладно, — Дима выпустил струю дыма, глаза его были спокойны, но внутри
всё продолжало гудеть. — Продолжаем в том же духе. Без резких движений.
Вкладыши — лицо, поняли? Чтоб каждый чёрт в городе знал: с нами лучше дружить.

Он встал, оглядел пацанов, как генерал перед боем. В воздухе будто натянули струну.

Женя стояла чуть поодаль, рядом с Пашей, и смотрела на всё это — на этих парней, на
их напряжённые лица, на короткие фразы, на воздух, полный подспудного
напряжения, как перед бурей. И рядом с ней — он. Тёплый. Живой. Её.

И в этом полумраке, под жужжание старой лампы и слабый гул трубы в стене, она
знала : она не просто часть этого мира. Она в нём — как нерв, как суть.

И пока рядом Дима, пока рядом Паша — она в безопасности. Даже если над головой
уже собирается гроза.