КАЖДОМУ СВОЁ

Сразу после этого в зал уверенным шагом зашли Деготь, Каглай и Буйвол — хмурые,
молчаливые, как три фигуры из чёрной шахматной партии. На улицах темнело, в
воздухе висела тяжесть скорого удара.

Ворон и Брава уже направлялись к ним. За ними — Женя.

Паша краем глаза заметил, как она пошла следом, и будто инстинктивно хотел
преградить путь, но не сделал этого — только напряг челюсть.

Дима, едва взглянув на неё, приподнял бровь:

— Ты-то что тут делаешь, а? — спросил без грубости, но жёстко.

Женя стояла уверенно, прямо, сдерживая дрожь только силой воли.

— А где же мне быть? Я — с вами. Это и мой дом теперь. Моё место — здесь.
И, выдохнув, добавила: — Семью не бросают, помнишь?

На секунду Дима будто остолбенел. Каглай криво усмехнулся, а Буйвол сдержанно
хмыкнул.Дима покачал головой, но глаза у него смягчились:

— Ладно, только слушай внимательно и не лезь, куда не просят.

— Не вопрос, — коротко ответила Женя, вставая рядом.

Они все направились в дальнюю часть зала — за ринг, туда, где обычно «старшие»
решали вопросы. Все обступили стол, на котором лежала примятая карта района. В
углу черной ручкой было помечено: «мойка — логово Т.»

— Ну что, — Дима сразу начал с дела, — сгораем этой ночью.

— Поджог за поджог, — подтвердил Ворон, — глаз за глаз.

Брава разложил самодельный план автомойки — нарисованный от руки, с метками
проезда, склада и заднего выхода.

— Значит, выезд один. Лобовая — широкая, но просматриваемая.Слева стена, сзади —
гаражи, пустырь и железка. Охраны — пара укурков на лавке. Но если шум пойдёт —
всполошатся быстро.

— Мы же не громко пойдём, — пробурчал Каглай. — С тыла. Через пустырь и гаражи.
Кепа с Мешком пойдут, молодняк. Оба — как мыши. Обходят, льют, поджигают.

— Кто на отходе? — спросил Ворон. — Кто прикрывает?

— Я, ты и Буйвол. На оттяжке, по периметру, — быстро бросил Дима. — Без
выстрелов. Тихо. Грязно, и в то же время чисто.

— Грязно-чисто, бля... — фыркнул Буйвол. — Как на похоронах по любви.

Женя всё это время молча вслушивалась. Она вдруг сделала шаг вперёд.

— Простите. Скажу — и уйду, если мешаю.

Все обернулись.

— Говори, — буркнул Каглай. — Раз пришла — докручивай.

— Вы сказали: «С тыла, с пустыря, через гаражи». И что пацаны зальют и подожгут.
А если с той стороны забор? Или тупик? Если они специально мусор завалили там,
чтоб никто не подлез?

Молчание.

— Я не знаю город. Но если бы хотела прятать точку, я бы мусор навалила сзади.

Чтобы только один путь был — лобовой. И тот — под глазами.

Брава приподнял бровь.

— Она дело говорит, — пробормотал он. — Я там был когда-то ... Действительно, у
заднего хода могли завалить.

— И что ты предлагаешь? — нахмурился Дима.

— Проверьте с забросом. Пусть кто-то один пойдёт туда раньше, глянет. И если
проход чистый — сигналит.
Только после сигнала заходят Кепа с Мешком. Если вдруг прохода нет — скидывают,
и всё отмена.

— Ну и как нам, девочка, узнать, что проход чист? — фыркнул Буйвол.

— Условный знак. Нууу на пример тряпка на заборе. Белая — всё чисто. Тёмная —
отбой.

Повисла недолгая пауза.

— Шарит девка, — сказал Каглай и хмыкнул. — Прям как с нами росла.

Дима ничего не сказал. Только смотрел.

— Не по возрасту голова, — тихо бросил Ворон.

— Это не голова, — ответил Дима. — Это нервы. И пусть пока бережёт их. Ты не
едешь, — сказал он Жене. — Это — война. Не кино.

— Я и не прошу. Просто думаю, — спокойно ответила Женя.

Все снова повернулись к столу.

— Идёт, — подытожил Каглай. — План такой: Сначала — разведка заднего входа. На
разведку пойдёт Техник. Быстрый, незаметный, толковый малый. Как подберётся —
сразу сигнал. Сигнал по Женькиной идее. Белая — чисто, тёмная — отбой.
Потом — заливка и поджог. На оттяжке — Деготь, Я, Буйвол, Брава и Ворон.
Письмо — ты сам, Деготь?

— Сам, — кивнул тот.

Он подошёл к стене, открыл старую военную сумку и вытащил аккуратно свернутый
клочок бумаги.

— Уже написал.

Ночь опускалась тяжёлым покрывалом, когда Дима повернулся к Жене, глядя ей прямо
в глаза:

— Слушай, тебе лучше сейчас идти домой, уже темнеет.

Женя кивнула, чуть вздохнула и, оборачиваясь, начала идти к выходу.

— Удачи вам, — тихо сказала она, не желая показывать свою тревогу.

На пороге она встретила Пашу. Его взгляд был напряжён, но в этот момент был чуть
мягче.

— Ты тоже береги себя, — сказала Женя, тихо, но решительно.

Паша кивнул, не сказав ни слова в ответ, лишь провожал её взглядом.

Двери хлопнули за Жениной спиной. Она направилась домой, где уже ждала тишина и
холод.

Тем временем в зале «Олимпа» все приготовились. Каглай первым
прервал молчание:

— Всё по плану. Ночь — наша. Пора действовать.

Деготь, осмотрев всех, добавил:

— Держите глаза и уши открытыми. Ни малейшего шанса для ошибок.

Буйвол сурово кивнул:

— Сегодня покажем, кто тут хозяин.

Деготь сжал кулаки и решительно сказал:

— Вперёд.

Собравшись, группа вышла на улицу — готовая отдать ответку и напомнить
Теменским: «Берега — уже не их».

Ночь была густая, как сажа. Город спал. Но в районе, где гнилые заборы и разбитые
фонари, не спят те, кто делит улицы на свои и чужие.

У въезда на заброшенный пустырь стояли восемь человек, чёрными силуэтами против
редких бликов фар.

— Всё, без лишних слов, — бросил Деготь, натягивая перчатки. — По плану.

Кивнули все, уже было решено.

— Техник, — позвал Каглай. — Ты вперёд.

Андрей шагнул из тени. Молодой, но не дрожал. Глаза уверенные, шаг — как у того,
кто понимает, зачем здесь. Он обернулся к Дегтю.

— Если там чисто — белую тряпку на угол забора. Если завалено — чёрная.Уловил.

И исчез в темноте, растворившись между ржавых гаражей и голых кустов.
Все замолчали. Только слышно было, как у кого-то в груди сжималась злость, как
грохочет внутри всё невыговоренное.

Брава курил, нервно стуча пальцами по зажигалке. Ворон молча смотрел в пустоту.

Каглай раз за разом щёлкал пальцами, как метроном. Деготь — стоял, будто
выточенный из бетона.

Прошло десять минут. Пятнадцать.

— Ну? — прошептал Буйвол. — Он чё, там заснул?

— Жди, — отрезал Каглай.

И тут Ворон шагнул ближе к забору, прищурился:

— Есть.

На острие покосившегося щита трепетала белая тряпка.

— Всё чисто, — выдохнул Брава. — Чётко сработал.

— Кепа, Мешок — пошли, — бросил Дима.

Два парня, стройные, в чёрных шапках, вынырнули из темноты с канистрами. Без слов,
как тени, нырнули за забор — туда, где были ангары автомойки.

Остальные стояли. Смотрели на небо, будто спрашивали у него прощения за то, что
будет дальше. Но понимали прекрасно, что прощения увы не будет.

Через несколько минут в небе мелькнул тонкий огненный язычок. А следом — второй.

— Гори, тварь, — выдохнул Буйвол.

Здание вспыхнуло моментально. Пламя сорвалось, как голодный зверь, взлетело вверх,
захватило крышу, вылилось из окон.

В этот момент из-за гаража вернулись Кепа и Мешок — запыхавшиеся, но довольные.

— Всё чётко, — выдохнул один. — Мы не запалились.

— Мы им прямо под брюхо кинули, — хмыкнул второй.

— Хороши, — кивнул Ворон.

Дима достал из внутреннего кармана сложенный лист бумаги, прошёл ближе и — на
бетонной плите у ворот автомойки — аккуратно положил:

"Это только начало. Не путай берега."

— Чтобы знали, — бросил он.

— Сверху тишина? — спросил Ворон, напряжённо вслушиваясь в ночь.

Каглай вскинул подбородок:

— Ни одного звука. Значит, сработали — как надо.

— Ну всё, братва, — сказал Дима. — Ответку дали. Завтра всех собираем. Будем
думать дальше. Это — только первый выстрел.

Они развернулись и пошли прочь от горящей точки. Без суеты. Без паники.

Дверной замок щёлкнул, как выстрел.

Женя вздрогнула — она стояла в кухне, в одной из своих олимпиек, босая, с кружкой в
руках. В квартире было тепло и тихо, пахло домашним уютом, и тишина, как тёплое
одеяло, только-только начала укутывать вечер.

Но дверь открылась. За ней послышались тяжёлые шаги, запах улицы и табака. Женя
бросилась в коридор.

— Дим! — выдохнула она, налетая прямо на него. — Слава богу. С тобой всё
нормально? Всё получилось?

Она сжала его в коротких объятиях, прижалась к груди, как будто этим могла
удостовериться, что он — живой, настоящий, не ускользнувший в ночь.

— Всё нормально, — хрипло сказал Дима, погладив её по спине. — Всё по плану.
Чисто.

Женя выдохнула и только сейчас подняла голову.

В след за Димой в прихожую один за другим начали заходить остальные:

Каглай — с холодным взглядом и сигаретой в зубах, за ним Буйвол, морщась и
матерясь под нос, будто бы от боли в спине; дальше — Ворон, как всегда молчаливый,
и Брава , в чёрной куртке и с таким лицом, будто на улице шёл не дождь, а кислота.

Женя чуть замерла. Пашу она не ожидала увидеть. Сердце дрогнуло — в груди словно
кто-то тихо повернул рычаг.

Но через секунду из-за плеча Ворона показался он — с озорной полуулыбкой, с вечно
растрёпанными волосами , в кенгурушке с капюшоном: Андрей, её Техник.

— О господи, Андрюха! — воскликнула Женя, и в один прыжок подскочила к нему,
обняв крепко, по-настоящему.

— Ну ни хрена себе встреча! — засмеялся он, подхватив её. — Ты чё, будто меня
похоронила а теперь воскресила?

— Да я реально думала, что ты можешь остаться там... — выдохнула она, отпуская. — Я... я так
рада, что ты живой.

— Да куда я денусь, — отмахнулся он. — Я ж как таракан: всё горит — а я вылез.

Паша стоял в прихожей и наблюдал. Глаза его сузились. Он молчал, но в пальцах
хрустнула сигарета, которую он не успел закурить.

Ворон, проходя мимо, похлопал Пашу по плечу, как бы между делом, и глухо
сказал:

— Брат, не начинай. Не здесь и не сейчас.

— Да я спокоен, — прошипел тот. — Просто наблюдаю. Можно?

— Наблюдай, — кивнул Ворон. — Только не кипятись. Ты ж не чайник.

Дима уже ушёл в комнату и бросил:

— Проходите, не стойте тут, как в очереди за керосином. Сейчас грею плов, чай,
стаканы — всё как полагается. Дом, блядь, не пансионат, но всем место найдётся.

Они прошли в гостиную — тёплую, полутёмную. Стол, низкий, широкий, был уже
частично накрыт: закуска, хлеб, бутылка коньяка, стопки.

Женя, всё ещё немного ошарашенная, стояла в стороне, оглядывая всю эту «банду». Ей
всё казалось сном: только недавно придумывали план в Олимпе, потом одиночество в квартире... и вот они
— вернулись. Все, целые, даже с шутками.

Паша сел за стол напротив Жени. Она бросила взгляд — и сразу отвела глаза. Чуть
заметный румянец выступил на её щеках.

Андрей, как ни в чём не бывало, уселся рядом с ней.

— Ну чё, племяшка Дегтя, — сказал он, улыбаясь, — ты тут теперь как хозяйка?
Может, чай сделаешь?

— А может, ты сделаешь, — фыркнула она, весело. — Я вообще-то гостья.

— Гостья? — рассмеялся Андрей. — Да тебя тут уже все за главную держат.

Паша снова сжал челюсть. Ворон, подлив себе в стопку, бросил через плечо:

— Паша, тормози. Ещё одна такая мина на лице — и стол треснет.

— Я что, сказал что-то? — буркнул Паша. — Я молчу. Я вообще за мир.

— За мир с войной в глазах, ага, — отозвался Каглай, наливая себе.

Так и начался этот вечер.

Со смехом, тостами, переглядами, напряжением — и чем-то таким, что оставалось не
высказанным.

Женя и Андрей шутили, дурачились, говорили про школу, про двор. Андрей всё время
держал лёгкость, чтобы не давать ей снова тонуть в мыслях.

А Паша — смотрел.Каждый её смех звучал в его голове, как царапина.Он не говорил.

Только пил. И ждал. И никто, кроме Ворона, не видел, как он рвётся внутри.

Вторая бутылка коньяка почти опустела. Смех стал глуше, речи — размазанней.

Андрей ушел домой минут сорок назад. Буйвол наливал себе уже без счёта и грации,
хлопал стопки, как будто пытался что-то заглушить внутри.

— Ну чё, пацаны... мы — как пулемётная очередь, понял, а? — он шепелявил, криво
улыбаясь, — бах-бах-бах — и пепел. А мы стоим.

— Всё, Игорь, хорош, — сказал Каглай, отобрав у него стопку. — С тебя хватит.

— Я стою! — возразил Буйвол, и почти сразу опёрся на край стола, пошатываясь. —
Видишь, стою.

— Да ты щас столу объяснишь, как в Афгане под танк кидался, — буркнул Дима. —
Поднимайся, брат, поехали.

— А Женя пусть скажет какое погоняло она себе хочет ! — не унимался Буйвол, кивая
в её сторону. — Её, между прочим, пацаны уважают! Правда, пацаны?

— Вставай, Игорь, — спокойно повторил Каглай, уже поднимая его с табурета. — Ты
завтра и не вспомнишь, что нёс.

— Да я шутил же... — пробормотал Буйвол, пока Каглай и Дима, подхватив его под
руки, начали выводить в коридор.

Перед самым выходом Дима повернулся к Жене:

— Закроешь потом?

— Конечно, — кивнула она, немного удивлённо.

Ворон задержался. Он стоял у окна, молча, словно вслушивался в собственные мысли.
Потом посмотрел на Пашу, сидящего напротив Жени — всё ещё с каменным лицом,
напряжёнными пальцами.

— Ну че , я пойду, — сказал Ворон, как будто невзначай, — воздухом подышу.

Он задержал взгляд на Паше, коротко кивнул — мол, время твоё, брат, и вышел,
прикрыв за собой дверь. И стало тихо. Совсем.

Когда за Вороном закрылась дверь, в квартире повисла густая тишина. Часы тикали
чересчур громко. Женя встала у стола, поправляя скатерть , хотя всё уже было убрано.
Просто чтобы занять руки. Паша — напротив. Молча. Смотрел. Давил этим взглядом,
как прессом.

— Ну чё, повеселилась? — первым нарушил тишину. — Хорошо насмеялась, ага? С
Андрюшей.

Женя вздрогнула, выпрямилась.

— Паша... — начала, но он не дал закончить.

— Не-не, мне правда интересно. Это у вас такой стиль? Он шутит — ты смеёшься. Он
в бровь — ты в губы? Или как там?

— Ты с ума сошёл? — она шагнула к нему. — Ты чего несёшь?

— Я несу то, что видел, — зло прошипел он. — Видел, как ты на него смотришь.
Сияешь вся. Как будто забываешь обо всех.

— Андрей — мой друг, ясно тебе? Просто друг! — выпалила Женя, лицо её
покраснело от обиды и злости.

— А он в курсе, что он "просто друг"? — Паша засмеялся, коротко, с горечью. — Или
ты ему тоже втираешь про "только дружим", пока смотришь, будто дышать им
хочешь?

Женя стиснула кулаки.

— А ты, значит, идеальный, да? Я ничего не имею права чувствовать, зато ты... ты
можешь трахать кого угодно, и всё норм, да?

Он резко замолчал. Лицо побелело.

— Что ты сказала?

— Я знаю о тебе. Я не тупая, не слепая, и не глухая! И слышала то, что рассказывают о
тебе и твоей любви к похождениям. Ты... ты легко привязываешь, Паша. А потом
бросаешь. Как игрушку. Я не хочу быть следующей.

Он шагнул к ней. Встал почти вплотную. Глаза сверкали.

— Ты... ты дура. Просто глупая, упрямая дура, Жень.

Она дёрнулась от его слов, но он не остановился. Наоборот — сорвал тормоза.

— Я не святой, я не Дима, я не добрый . Но я, сука, дышать без тебя не могу! — он
ударил кулаком по косяку. — Понимаешь?! У меня всё тут, — он ткнул пальцами в
грудь, — всё выворачивает, как только ты смеёшься не со мной! Как только смотришь
— не на меня!

Женя стояла, как вкопанная.

— Я и сам не знаю, как так. Мы же толком не говорили, не жили, не были... Но у меня
будто... будто всё внутри переехало, когда ты появилась.

Он вдруг схватил её лицо в ладони — крепко, но нежно.

— И если ты думаешь, что я с тобой играю — то ты ничего, сука, обо мне не знаешь.

Она смотрела в его глаза. Он дышал тяжело. Плечи ходили ходуном.

— Я не знаю, что это. Но мне кажется... мне кажется, что это и есть оно. То самое.
Понимаешь?

Женя медленно приложила руки к его ладоням, но не оттолкнула.

— Я тоже не знаю... — прошептала она. — Мне страшно.

Он чуть улыбнулся. Грубо, устало, искренне.

— А мне — нет. Страшно было до тебя. С тобой — я просто живу.

Между ними стало больше дыхания, жара от тел, пульс, взгляды, дрожь. Он хотел
поцеловать её. Сдержался. Только прижал ко лбу.

— Не бойся меня, Жень. Я не исчезну. Ни завтра, ни через год. Ты — моя. Хоть и ещё
не поняла.

Они стояли в полумраке, почти не двигаясь. В квартире царила тишина — как будто
даже стены не решались прервать этот момент. Только дыхание. Только тепло от рук,
от тел, от бешеного сердца, что билось в груди у обоих, будто знало — происходит
что-то настоящее.

Женя уткнулась лбом в грудь Паши. Он крепко обнял её — так, как обнимают не тело,
а душу. Не удерживал, а будто держал, чтобы не упала. Чтобы знала — он рядом,
здесь, сейчас.

Внутри Жени что-то стало теплеть. Не просто так, как бывает от доброго слова, а
глубоко, будто замёрзшую до костей жизнь начали отогревать изнутри. Она
чувствовала, как Паша чуть дрожит. Он не был железным — он был живым. И в этом
объятии вдруг не было ни улиц, ни прошлого, ни боли. Только они. И этот вечер.

— Я не хочу, чтобы это заканчивалось, — прошептала Женя, не отрываясь от него. —
Мне так... хорошо . И легко. С тобой.

Паша молча поцеловал её в висок. Медленно. Сдержанно. Как будто клятву давал, а не
прикосновение.

— Пошли прогуляемся, а? — вдруг предложил он. — Просто воздухом подышим. Без
суеты. Без всех.

Женя подняла голову и кивнула. В глазах её горел тот самый огонёк, за который он и с
ума сходил.

Но прежде чем они успели сделать и шаг, послышались звуки возле входной двери.

— Чёрт... — выдохнула Женя. Паша тоже выпрямился.

Дверь открылась — и в прихожую вошёл Дима. Без шапки, с сигаретой в пальцах,
охмелевший, но с ясными глазами. Он остановился на пороге, и взгляд его сразу упал
на стоящих в полумраке Пашу и Женю.

Молчание.

Дима чуть приподнял бровь, убрал сигарету.

— Брава... — проговорил он спокойно, но с тем самым железом в голосе, которое
сбивает дыхание. — А кто тебе, интересно, разрешил руки распускать в моей
квартире?

Тон был ровный, спокойный, но в нём чувствовалось что-то такое, от чего в
груди становилось тесно.

Паша чуть напряг плечи.

— Дим... не так. Мы просто стояли. Поговорили, — пробормотал он, потом прямо,
твёрже: — Всё по-честному.

— Ага, «по-честному» — это значит в моей квартире, с моей племянницей, после
тостов и коньяка? — Дима медленно закрыл за собой дверь и шагнул ближе. — Ты
чего, Брава, башню потерял?

Женя сразу шагнула вперёд, встала между ними.

— Хватит. Пожалуйста. Всё нормально. Он не делал ничего плохого. Это я... сама. Я
не ребёнок, Дим.

— А ты не думаешь, что я в ответе за тебя? — жёстко, но не громко. — И даже не как
за племяшку, а как за последнего человека, кого у меня не забрали?

Паша выдохнул и шагнул вперёд, не повышая голоса, но чётко, прямо:

— Дим... я понимаю. И я тебя уважаю. Но будь уверен — я никогда не трону её, если
не буду уверен, что она сама этого хочет. У тебя есть право мне не верить.

Молчание.

Дима глянул сначала на Пашу, потом на Женю. Медленно выдохнул и откинул голову
к стене, потёр шею ладонью.

— Ну вы, сука, даёте... — буркнул он, и уже тише: — Вот только мне этого щас и не
хватало.

— Мы хотим немного пройтись, — сказала Женя. — Дышать нечем. Голова забита.
Можно?

Дима прищурился.

— А если не отпущу?

Паша ответил первым:

— Тогда я пойду один. Она останется — потому что ты для неё больше, чем кто-
либо...чем я. Только, Дим, ей не клетка нужна. Она дома, здесь. А дома нельзя душить.

Дима усмехнулся — без веселья. Потом посмотрел на Женю.

— Ты ему веришь?

— Верю, — ответила она.

— Идёте вдвоём. Но без глупостей. Пятьдесят минут. Не больше. Брава, головой
отвечаешь.

— Отвечаю, — сказала Женя, и глаза у неё блеснули.

— Брава я серьезно, если с ней что-то случится...

— Я сам себе не прощу. Не надо угроз. Я понял.

Молчание.

— Ладно. Идите уже. Пока я не передумал, — буркнул Дима, уходя на кухню. —
Только чтоб потом не ныла, что зима и ноги отморозила. И чтоб по углам не
шушукались. Я вас насквозь вижу.

Дверь кухни закрылась.

Женя посмотрела на Пашу. Он — на неё.

— Ну чё... гуляем? — усмехнулся он.

— Погнали — шепнула она в ответ и взяла его за руку.

Они вышли в ночь — зимнюю, тихую, с золотистыми пятнами света под редкими
фонарями, и каждый их шаг звучал внутри, будто грохот большого выбора.

Мороз щипал щёки, снег под ногами тихо хрустел, как будто сам город боялся
нарушить их тишину. Воздух был прозрачный, звенящий — тот самый, который
бывает только зимой. От дыхания шёл пар, и каждый выдох был как облачко
признания, ещё не сказанного.

Женя шагала рядом с Пашей, кутаясь в шарф, натянутый почти до самых глаз. Руки
прятались в рукавах куртки, пальцы давно заледенели, но уходить домой не хотелось.

В груди было странное чувство — лёгкое, колкое, будто внутри всё дрожало от чего-то
большого и ещё неосознанного.

Паша шёл молча, руки в карманах, взгляд вперёд. Иногда косился на неё, будто
проверяя — рядом ли. Не исчезла ли.

— Ты всегда такой молчаливый? Или это только со мной? — спросила она, наконец, с
лёгкой улыбкой.

— С тобой я... думаю, — коротко ответил он. — Чтобы не ляпнуть лишнего.

— Ну да, а то я такая страшная, что сразу накажу, — усмехнулась Женя.

Паша не ответил. Только выдохнул — и облачко пара взлетело в морозном воздухе.

— Ты красивая, — сказал он вдруг. — Когда смеёшься — вообще крышу сносит.

Женя сбилась с шага. Не от фразы — от того, как он это сказал. Не хвастливо, не
нарочито. Просто. Словно правда.

— Знаешь, — начала она спустя минуту, голос стал чуть тише, — я... не сразу поняла,
как сильно всё изменилось. Две недели назад у меня были родители. Дом. А потом —
ничего. Тишина. Пустота. Только Дима. И ты. И вы все. А я даже не знаю, кто я теперь.

— Ты — та, кто держится, — сказал Паша. — Кто не сдалась.

— Я не держусь, — прошептала Женя. — Я разваливаюсь. Просто не вслух.

Они остановились у скамейки, почти под фонарём. Снег тихо ложился на их плечи.

— А ты... — спросила она. — Ты же вроде тоже без родителей?

Паша кивнул. Долго молчал. Потом сел, глядя вперёд.

— Мать умерла, когда мне два было. Я её только по фотографиям помню. Батя был
всем. Не просто отцом. Богом. Учителем. Он меня в пацанские дела привёл. Он и Дима — с
нуля всё собрали. Ты, наверное, уже знаешь Вкладыши были их идеей. Для них это
была не просто улица — это была система.

Женя села рядом. Паша говорил медленно, глухо, как будто вспоминал и
одновременно глотал внутри комок.

— Его грохнули, когда мне пятнадцать было. Не «война», не «разборки» — просто...
сука, случай. Не тот поворот. С тех пор — всё. Только улица. Только они. Дима меня
вытащил. Он и Ворон. А потом... всё пошло, как пошло.

Он повернулся к Жене. В глазах — не жалость, не просьба, не поза. Просто голая,
обнажённая правда.

— Поэтому, когда ты говоришь, что не знаешь, кто ты... Я знаю, что это такое. Я это
ел на завтрак. Восемь лет подряд.

Женя смотрела на него, и что-то внутри сместилось. Всё, что казалось крепким и
ясным, — вдруг расплылось. Он был другим. Раненым, искренним, живым.

— Паша... — прошептала она.

Он чуть наклонился. Она не отстранилась. Наоборот — ближе.

— Я рядом, — сказал он. — Не просто в толпе. По-настоящему.

И тогда она поцеловала его. Медленно, как будто этот поцелуй был тем самым «да»,
которое копилось весь этот вечер. Его ладони коснулись её лица — аккуратно, будто
боялся сломать.

И в этом поцелуе не было страсти. Было что-то гораздо сильнее — обоюдное «я с
тобой». Среди снега, тишины и города, который наконец оставил их вдвоём.

Они шли медленно, почти бесцельно — не было маршрута, не было времени, был
только этот вечер. Снег мерцал под фонарями, лёгкий ветер перебрасывал хлопья с
крыши на плечи, но они даже не замечали холода. Женя время от времени смеялась —
звонко, она была счастлива.Паша молчал, слушал, смотрел. И не мог оторваться.

Он запоминал всё: как её ресницы собирают иней, как щёки алые от мороза, как
волосы выбиваются из-под шапки и падают на лицо. Она будто светилась — теплом,
жизнью, настоящестью. Он не перебивал. Только ловил взгляд — и в этом взгляде
утопал.Женя вдруг остановилась.

— Мне уже, наверное, пора, — сказала она чуть неуверенно. — Завтра ж школа. Надо
как-то не опоздать...

Паша усмехнулся, но взгляд у него стал чуть настороженный. Как будто в этот момент,
на фоне улицы и их дыхания в морозе, что-то зазвенело между ними.

— Слушай, — сказала она, глядя в его глаза, — а мы... кто мы?

Он прищурился.

— В смысле?

— Ну... — она поправила ворот куртки, сбила снег с плеча, — это было... — она чуть
улыбнулась, — ну, ты понял. Мы теперь вместе? Или это просто... момент?

Паша шагнул ближе. Его дыхание обдало её лицо.

— Женя, — сказал он, — я же сказал тебе, ты — моя. Поняла?

— Это утверждение или предупреждение?

— Это как закон. Без поправок и с печатью. Ты — моя. Я ни с кем не делюсь. Ни
чувствами, ни тобой. Не было и не будет.

Она чуть отшатнулась назад, но не из страха — от силы, с которой он это сказал.

— А если я тоже не делюсь? — спросила она, глядя в упор.

— Тогда, значит, мы — чёткая пара. Без «если».

Они дошли до квартир. Женя достала ключ, но не спешила открывать дверь. Их тянуло
друг к другу, будто каждый шаг назад был против природы.

Они снова поцеловались. Долго, жадно, как будто всё, что накопилось, нашло выход в
этой точке. Его руки на её спине, её пальцы в его волосах. Они просто не могли
оторваться. Снова и снова — словно мир сужался до одного дыхания на двоих.

Потом Паша, оторвавшись, коснулся её носом.

— Красивая...

— А ?

— Я завтра за тобой зайду. В школу подкину.

— На тачке?

— На крыльях.

— Тогда я точно не опоздаю, — прошептала она.

Он отступил на шаг, неохотно, будто его отрывали от чего-то нужного.

— Давай. Иди. А то Дёготь будет думать, что я тебя похитил.

— А ты и похитил, — улыбнулась Женя. — Только не тело — душу.

Паша смотрел, как она открывает дверь, как исчезает в темноте своей квартиры , и только
тогда выдохнул — с улыбкой, с теплом, с чем-то новым внутри, что не похоже было ни
на улицу, ни на ночь, ни на всё, что он знал до неё.И впервые за много лет — в этом
городе, в этом холоде — ему было по-настоящему спокойно.

Он вошёл в квартиру тихо, почти неслышно, будто боялся спугнуть эхо того, что
только что случилось. Захлопнул дверь, прислонился к ней спиной и замер.

Пустота вокруг вдруг зазвучала иначе — гулко, глухо, будто стены подслушивали его
мысли. Он прикрыл глаза. Лицо горело. В груди — лёгкая дрожь, как у человека, едва
выжившего в катастрофе, но нашедшего среди обломков... золото.

Её глаза стояли перед ним, как две зажжённые лампочки — яркие, живые, искренние.

Он прошёл на кухню. Свет зажигать не стал — только полоска фонаря с улицы легла
на стол, рисуя бледную диагональ. Сел. Положил руки на стол. Прислушался к себе.

Сердце билось — неровно, но сильно. И каждый удар будто подтверждал: «Живая. Она
рядом. Всё реально».

Он вдруг понял, что ему... страшно.

Страшно от того, насколько он оказался уязвимым.
Слишком быстро. Слишком сильно. Без тормозов ...
Он, Паша Брава, который не дрогнул, когда хоронили его отца, не упал на колени
когда терял друзей,— сейчас сидел в полумраке, с дрожащими руками.

Он провёл ладонью по лицу. Не улыбался. Не плакал. Просто... жил. Впервые — по-
настоящему.

— Женя... — прошептал он в пустоту.

Это имя звучало у него в голове, как заклинание. Как спасение. Как... надежда, на
которую он уже махнул рукой, когда-то там, давно, под выстрелами, под
предательством, под собственной жёсткостью.

Он встал. Прошёлся по комнате. Не мог усидеть.

Хотелось бежать. Хотелось орать. Хотелось всем, каждому, кричать: «Слышите? Она
меня поцеловала! Добровольно! Без страха! Она смотрела на меня не как на бандюка.
Не как на Вкладыша. А как на... человека. На меня — настоящего. Не на кличку, не на
шрамы, не на подмятую подворотнями репутацию. А на меня. Парня, который любит,
хоть и не умеет говорить об этом правильно''.

Он остановился у окна. Курить не стал. Слишком чисто внутри, чтобы гасить это
дымом.

Он вспомнил, как её пальцы сжались в его руке. Как она смотрела. Не боялась. Не
сторонилась. И сказала — «не хочу, чтобы этот вечер заканчивался».
И он не хотел. Он, черт подери, был готов застыть в этом моменте. Навсегда. Просто
стоять под фонарём, держать её ладони и слушать, как дышит её душа.

Он облокотился на подоконник, смотрел в темноту и прошептал,

— Только бы не спугнуть...

И вдруг, как вспышка боли, мысль — что он может всё испортить. Он. Своей
темнотой. Своим прошлым. Своей репутацией. Своими грехами. Он зажмурился.

— Только бы не раздавить, — шепнул. — Только бы... не испортить.

Потом сел, откинулся на стуле, сцепил пальцы. И впервые за много лет — попросил в
тишину, без слов:

«Дай мне шанс. Я всё сохраню. Я научусь быть мягким. Ради неё — стану лучше. Ради
неё — вытащу себя из той тьмы. Только не забирай...»

Он заснул не сразу. Но когда уснул — на его лице впервые за долгие годы не было
маски.

Был просто Паша.Парень, который влюбился.

Женя вошла в квартиру с тем самым лицом, на котором всё было написано — будто не
шла, а летела. Щёки горели, губы были припухшими от поцелуев, в глазах — свет,
настоящий, как на рассвете.

Она бесшумно сняла куртку, поставила сапожки в угол, стараясь не шуметь. Но на
кухне еще горел свет, и сквозь тонкую щёлку двери тянуло табаком и чем-то крепким
— растворимым кофе и усталостью.

Она заглянула — и сразу увидела Диму.

Он сидел за столом, полубоком к двери, склонившись над блокнотом. Его взгляд был
сосредоточен, глубокая морщина на лбу, сигарета в пальцах дымилась тонко, ровно. На
столе остывала чашка кофе, рядом лежали спички, скомканная бумага и маленький
ножик, которым он, похоже, от скуки ковырял стол.

— Не спишь? — спросила она тихо.

— Ага, как же - ответил он не глядя, но голос его был тёплый. — Ну что, погуляли?

Женя прошла в кухню.Она села напротив него, кутаясь в свою олимпийку.Да. Гуляли,
— кивнула. — Просто шли, говорили. Было... хорошо.

Дима бросил взгляд. Долгий, внимательный.

— Сразу видно, — сказал он. — Ты улыбаешься глазами. А так только влюблённые
улыбаются. Остальные — ртом.

Женя немного смутилась, посмотрела в сторону. Молча. Но потом всё-таки сказала:

— Дим, я правда... Он не такой, каким его все видят. Он бывает грубым, да, но рядом с
ним... спокойно. Он говорит — и я как будто... как будто начинаю верить, что всё
будет хорошо.

Дима молчал. Потом снова затянулся и выдохнул в сторону.

— Я знал, что это произойдёт. Не сегодня — так завтра. Я видел, как он смотрел на
тебя, ещё когда ты только приехала. Так не смотрят на просто девчонку.

— Я боялась. Боялась, что это просто игра, — призналась Женя. — Мне же все
говорят, какие у него были... А я не такая. Я не хочу быть... одной из.

— Ты и не будешь, — жёстко сказал Дима. — Он знает, кого тронул. Я с ним уже
поговорил. Но скажу одно — если хоть что-то будет не по правде... хоть один раз я
увижу в твоих глазах слёзы — он не выйдет из Олимпа.

Женя усмехнулась, хоть и дрожала внутри.

— Спасибо. Но, Дим, я не хочу, чтобы вы... Ну, чтобы всё между вами испортилось
из-за меня.

— Если между нами всё может испортиться из-за любви — значит, и не было ничего.
А Пашу я люблю как брата. Но семью защищаю первой. Ты — семья. Это не
обсуждается.

Женя подошла к нему, обняла сзади за плечи.

— Я так рада, что ты у меня есть.

— А я рад, что ты улыбаешься. — Он коснулся её руки. — Ну всё. Плешь прожужжала
мне своим Бравой. Иди спать, принцесса улиц.

— А ты?

— Я ещё покурю. Запишу, что в голове крутится. А потом... да, тоже пойду.

— Спокойной ночи, Дим.

— Спокойной, Красивая.

Женя ушла, оставляя за собой аромат весны, любви и чего-то нового, только
начинающегося. А Дима остался — с сигаретой, с затертым блокнотом и облегчением
в груди.Он записал пару слов, криво усмехнулся и подумал, как странно всё меняется
— но, может, иногда именно так и надо.

Автомойка ещё чадила гарью. По выжженной земле валялись обугленные тряпки,
пластик скукожился, как мёртвая кожа. Кто-то сбоку поливал остатки стен шлангом —
вода стекала в тёмную яму, будто кровь.

Теменские собрались почти в полном составе. Морды хмурые, кто-то тихо матерился
сквозь зубы, кто-то смотрел на здание с видом, будто сейчас сам в него полезет, чтобы
умереть за позор.

Темень стоял посреди двора, с сигаретой во рту и смятым клочком бумаги в руке.

Записка воняла гарью и чужой наглостью. Он читал её в десятый раз, пальцы дрожали
не от страха — от злобы.

"Это только начало. Не путай берега."

Он плюнул в землю и заорал так, что птицы взлетели с крыши:

— Ёбаный ты в рот, Деготь, блядь!!! Сука, ты охуел по полной, да?!

Скомкал бумагу, кинул под ноги, наступил и ещё раз пнул ботинком.

— Это чё блядь?! Это вы чё нахуй, войну мне объявили, уебаны? — он пнул по
покосившейся урне, та отлетела в стену с грохотом. — На моей, блядь, территории! У
меня, нахуй, под носом!! Да я вас всех в землю вкатаю, гниды, блядь!

Рядом стоял его правая рука — Джин. Тот молчал, только глядел на остатки здания,
потом перевёл взгляд на Теменя:

— По ходу, это чёткая ответка, брат. Не просто так, а демонстрация.

— Да я вижу, сука, что демонстрация! — взревел Темень. — Только они думают, что я
один из этих, что за базаром не слежу?! Хуй им в глотку!

Он закурил вторую, пальцы тряслись от ярости. И внезапно стал холоднее:

— Уйдём в тень. Недели на две. Пусть, блядь, радуются.

Он посмотрел в сторону ребят, сжав зубы до хруста.

— А потом... потом начнём по-тихому резать. Один за одним. Без шума.

Темень присел, взял записку обратно, расправил её, глянул на строчки. И тихо, почти
ласково сказал:

— У Дегтя, слышал, племяшка появилась. Такая, говорят, смазливая, на соплях ещё, но
с характером. Ходит за ним как тень.

Он встал, растягивая спину, повернулся ко всем.

— Сначала она. Я её найду, отловлю, поставлю на колени и разорву всё, что у неё есть
внутри. Душу, блядь, уничтожу. А он пусть смотрит. Пусть, сука, сгорит изнутри.

Кто-то хмыкнул, кто-то переглянулся. Но спорить не решился никто.

— Организуйте наблюдение. Узнайте, где живёт, с кем ходит, когда одна. Всё по
нитке.

Он оглянулся на выгоревшее здание:

— Мы-то не ларьки, сука. Мы — Теменские. И за такие подарочки — мы не прощаем.

Он сжал бумагу в кулак.

— Блядь, это только начало? Окей, я вам покажу, где конец.

И, разворачиваясь, бросил через плечо:

— Готовьте стволы. Мы идём по-живому.