КАЖДОМУ СВОЁ

В воздухе висел гарь. Сажа забивала лёгкие. Красные отблески полыхали на стенах
старого склада и разбитых ларьках, словно сам ад открыл портал во двор промзоны.
Сигнал разорвал ночь, будто сирена войны.

— Газу, блядь! Газу! — рявкнул Дима, поднимая с водительского сидения пыль, будто
сам стал мотором машины. Он мчал, как на фронт. Щёки стягивало от злости, пальцы
мёртвой хваткой вцепились в руль.

— Животные... Суки... На раен полезли... Подарок, говоришь?..

Пока они мчались, дорога была пустой. Ни одной ментовской тачки. Ни одного
любопытного прохожего. Только холодный ветер и гул сирены где-то вдали.

Вкладыши подъехали ко входу ХБК почти одновременно. Дымы ещё клубились, но
пламя уже догорало. Люди с вёдрами, кто в куртках, кто в халатах, суетились у
киосков, таскали воду.

— Ебааать... — прошептал Буйвол, выходя из машины. — И всё это — просто...
показать зубы?

— Нет, — тихо сказал Дима, выходя последним. — Это был первый удар.

Он шёл по периметру, не спеша, вглядываясь в каждый угол. Его взгляд был резкий,
цепкий, цеплял детали: чёрные следы от бутылок с зажигательной смесью, сломанные
деревянные ящики, закопчённую вывеску.

На полу рынка валялось пыльное плюшевое сердце — то ли чьё-то потерянное счастье,
то ли символ того, как умирал мир.

— Из-под тишка. Как крысы. Как они и умеют, — процедил Каглай, подойдя к Диме.

— Ну вот скажи, — вступил Брава, — ты видел хоть одну рожу? Хоть одного их
малолетку?

— Ни один не отсветился, не вышел. Подожгли — и в норы.

— Не звери. — Ворон стоял, облокотившись на разбитую скамейку, сигарета тлела в
уголке рта. — Мрази. Без чести. Без слов. Без понятий.

— Это уже война. — Деготь говорил ровно, но в каждом слове был нож. — И если
думают, что мы отступим — они ошиблись адресом.

К ним подошёл распаренный, хриплый директор рынка — мужик в мешковатой
рубашке, испачканной сажей.

— Дмитрий Викторович... Дим, ты ж знаешь, что это только с вашей помощью
держится всё. Мы тут сами... ну, никак...

— Всё восстановим. — Деготь кивнул. — Стены, киоски, свет — встанет, как было.
Недельки через две будет готово.

Мужик молча кивнул, еле сдерживая слёзы. Он знал, кому обязан порядком все эти
года.

Менты не приехали. Ни одного. Ни маячка. Все знали: между Теменскими и
Вкладышами — идёт замес, и встревать — себе дороже. В городе это называли «ночью
молчания» — когда скорая не едет, пока не скажут, что можно.

Вкладыши отошли в сторону от рыдающих женщин, суетящихся продавцов и едва
живых от усталости мужчин.

— Надо собраться. Выпить. Подумать. Не суетиться. — предложил Каглай. — Голову
надо держать холодной. Это не просто разборка. Это начало шахматной партии. А
следующий ход — уже наш.

— Все остальные — по домам. — жёстко добавил Деготь. — Завтра — общий сбор.
Кто не явится — пусть потом не жалуется, что остался за бортом.

— Понято, Деготь. — Брава кивнул. Его взгляд был всё таким же напряжённым. Он не
отпускал с глаз зону пожара. Словно искал ответ — где, когда, как и кто это сделал.

— Ладно, мужики, — сказал Дима. — Поехали, Олимп ждёт. Будем думать.

Машины одна за другой тронулись с места.

В небе уже занималась заря. Город затаился. Но знал: тишина — временная.
Впереди — буря.

Бетонный зал Олимпа пропах гарью, хотя пожар был в другом конце города. Усталость
висела в воздухе, как тяжёлый смог.

Мужики сели кто куда — кто на подоконник, кто на старую скамью у стены, кто
просто на ящик.
У каждого в руках — пластиковый стакан с самодельным, мутным пойлом. По углам
потрескивали сигареты.

Буйвол плюнул на пол, мотая головой:

— Вот суки. Я ж говорил, говорил, что они не остановятся. Вынесли девку, ХБК
подпалили — что дальше? Мать их...

Каглай загудел, осев в кресло:

— Животные. И не боятся, что сдохнут под забором.

— Потому что думают, что нас качнуть можно. — Брава сказал это сдержанно, но в
голосе хрустело напряжение— Думают, что мы только языками чешем.

Ворон молча курил, глядя в бетонный пол, а потом тихо сказал:

— Темень — не про разговоры. Он не любит предупреждать. Он действует.

— Значит, и мы — не будем предупреждать. — сказал Деготь, отхлебнув из стакана.

Его голос был сухой, как наждачка.

— Раз зашли на наш раён — значит, ищут ответа. Так получат.

Каглай вскинул бровь:

— Что думаешь?

Деготь встал, прошёлся по залу, будто собирая в воздухе мысли, потом повернулся к
своим:

— У Теменских есть точка на их краю — автомойка, под крышей у Теменя. Там и
сходки, и бабы, и всё их вонючее гнездо. Если вдарим — вдарим туда.

— На открытую? — Буйвол усмехнулся. — Это как в берлогу залезть с факелом.

— А мы не полезем. Мы её просто подожжём. — спокойно сказал Деготь. — Красиво.
Без жертв. Но с намёком.

— Пусть знают, что мы знаем, где они живут.

— Пусть знают, что их берега — уже не их.

Ворон кивнул:

— Поджог за поджог. Глаз за глаз. Только не ларьки бабки Мани — а их личная хата.

Каглай добавил:

— Главное — тихо и быстро. Ни одного свидетеля. Только дым — и подпись.

— И какую подпись оставим? — спросил Брава, вглядываясь в Дегтя.

— Я сам напишу, — коротко ответил он.

На секунду зал притих. У Буйвола дрогнуло лицо:

— Ну всё, братцы... началось.

— Завтра ночью. — заключил Деготь. — Выберем двоих с руками и головой. Не
скорлупа, молодняк брать надо. Всё по уму.

— А до завтра — тишина. Ни одного лишнего движения.

— Понято Дим. — отозвался Каглай.

— Понял, — кивнул Ворон.

— Я с вами. — сказал Брава, смотря в глаза Дегтю.

Дима чуть прищурился, как будто что-то считал по взгляду, но не стал говорить.

— Тогда так. Спим. Готовимся. И завтра начинаем отвечать.

Снаружи была ночь. А внутри — уже горело начало войны.
«Олимп» опустел. Остались только звуки скрипа тяжёлых дверей и гулкие шаги по
бетонному полу. Каглай, Буйвол и Ворон уже покинули зал, один за другим
растворившись в ночи. Пахло гарью, железом и пеплом — как после настоящей битвы.

Деготь стоял у выхода, закуривая. Брава, молча, натягивал куртку, взгляд его был
упрямо опущен в пол.

— Ну чё, — Дима бросил окурок, раздавил его подошвой. — Поехали, подвезу.

Брава только кивнул. Молча они вышли на улицу, где фонарь, моргая, освещал
заснеженный асфальт и капот машины. Ночь была душной и тяжёлой, как будто сама
знала — завтра что-то треснет.

Путь домой был знаком, но сегодня он казался бесконечно узким, как горло бутылки
перед взрывом.

Проехали пару кварталов.Тишина.

И тут:

— Слышь, Паша, — голос Димы сдержанно глухой. — Мы во что, играем?

— В смысле? — Паша чуть повернул голову, знал — щас будет.

— Я тебя спрашиваю, ты чё удумал? С Женей?

— Да ничего я не... — начал Паша, но тут Дима стукнул ладонью по рулю — резко.

— Не лечи меня, Паша! Не ври мне, понял?! Я всё вижу. Я нихрена не слепой!
«Красивая», блядь... Гляделки ваши! Как будто я дебил!

— А тебе что, завидно? — не сдержался Паша, сжал кулаки — Или ты хочешь, чтобы
она всю жизнь одна сидела?

— Ты совсем ебнулся?! — Дима повернул к нему голову, глаза сверкнули— Она моя
племянница! Моё всё! У неё мать и отец в гробу!  А ты кто? Парень, который с девками на одну ночь и всё?! Ты хочешь ей сердце
сломать, а потом просто свалить?

— Не хочу! — рявкнул Паша. — Да ты, мать твою, не понимаешь! Я сам охреневаю от
всего! Я, блядь, живу улицей, ты это знаешь. У меня нет семьи. А потом она появилась.
Она. И мне так, сука, страшно, Дим! Потому что если она уйдёт — меня не останется.
Понял?!

— Тогда не делай говна, — Дима сбавил голос, но стал ещё опаснее — Не дави на неё.
Не толкай. Она через многое прошла в последнее время.

— А ты думаешь, я не знаю боли? — Паша зло посмотрел в окно— Ты забыл, что я тоже
знаю что такое потеря? Я каждую ночь батю вижу, мать уже даже и не помню, только
по фотографии...Я никогда ни к кому не привязывался... А тут, сука, с
первого взгляда...

Машина въехала во двор, двигатель волги стих.

— Она девчонка, Паша, — жёстко сказал Дима. — Ей нужна стабильность, а не хаос.
Не игра.Если любишь — жди. Не трогай. Не ломай.

— Ждать — это всё, что я сейчас умею, — прошептал Паша.

Дима стиснул зубы, но ничего не ответил. Просто вышел. Паша — за ним. Молча. Без
слов.

У подъезда Дима остановился:

— Увижу, что она плачет из-за тебя — похороню. Не как врага. Как брата. Своими
руками.

Паша кивнул

К квартирам они поднимались, молча. Тусклый свет лампы, стены с облупленной
краской, запах старого бетона и сигарет. За спиной ночь, в ушах — недоговорённое.

Квартира Димы — слева, квартира Паши — напротив.Как будто судьба их специально
так поселила. Напротив. Бок о бок.Две двери, две жизни. И что-то между ними —
невидимое, но уже не пустое.

Дима остановился у своей двери, сжал ладонь на ключах, повернулся к Паше.

— Ладно... — выдохнул. — Живи.

— Да живу, куда деваться, — Паша усмехнулся, но в голосе пустота.

Они переглянулись. Взгляд. Как тост без рюмки. Как затяжка без дыма.

Дима кивнул, будто в последний раз перед боем:

— Помни, что сказал. Она — моя семья. А семью я не прощаю.

Паша медленно выдохнул:

— А я тебе, блядь, что, чужой?

— Пока не накосячил — нет, — резко, почти зло бросил Дима.

Пару секунд — тишина. Только лампа потрескивает. Паша чуть приподнял голову,
устало провёл рукой по лицу.

— Знаешь, Дим... я её не выбирал. Оно само. Как будто кто-то наверху ткнул пальцем:
«Вот. Твоя».

Дима смотрел внимательно. Взглядом — насквозь. Говорил тише:

— Спать давай. Завтра не легче.

Паша кивнул. Сделал шаг к своей двери. Рука легла на ручку.

Но перед тем как зайти, бросил через плечо:

— Если б я хотел просто поиграть — я бы с твоей племянницей даже не разговаривал.
Но я не идиот, Дим. Я просто — впервые живой.

Дима ничего не ответил. Просто открыл дверь. Медленно вошёл в свою квартиру. И
только скрип половиц выдал: он всё понял. И услышал.

Две двери захлопнулись почти одновременно. И только глухое эхо осталась висеть в
подъезде, как невидимая клятва: "Не предай."

Дима прошёл в коридор, скинул куртку и устало прислонился к стене. Плечи ломило,
будто по ним проехали танки. Мысли гудели, как старый мотор — перегретый, но не
сломанный.
Он выдохнул. Глубоко, тяжело, будто каждый вдох давался с усилием.

— Всё, брат, ты дома... — пробормотал он себе под нос, машинально заглядывая в
прихожую.

Прошёл на кухню, налил воды из-под крана. Пил долго. Маленькими глотками. Как
будто смывал изнутри всё — и кровь, и гарь сгоревшего рынка, и тревогу за пацанов...
и за неё.

Женя. Маленькая. Упертая. Гордая. С глазами — как у Саньки. Как он её держит в этой
жизни — не понимает. Как она держится сама — ещё больше.

Он тихо приоткрыл дверь в её комнату.Свет из коридора вырвал кусочек тьмы и лег на
край кровати.

Женя спала.Свернувшись клубочком, прижав ладонь к щеке.Одеяло было спущено на
пол.Волосы растрёпаны, губы чуть приоткрыты.Видно, снилось что-то неспокойное —
лоб немного нахмурен.

Дима подошёл ближе.Нагнулся. Осторожно, почти незаметно, накрыл её
одеялом.Секунду постоял рядом. Руки сжались в кулаки.

— Прости, малышка, — тихо, едва слышно— Я хотел другой жизни для тебя. Тихой.
Без этой вони, без боли, без крови.Но раз уж ты здесь... я не дам тебя в обиду. Ни
одному ублюдку. Он выпрямился, ещё раз посмотрел на неё.И уже на выходе добавил,
глядя куда-то в темноту — Только не разбейся, Жень.Ты мне, как сердце, которое вернулось. Только не
разбейся...

Он вышел.Закрыл дверь без звука.Прошёл в свою комнату. Разделся на
автопилоте.Упал на кровать. Глянул в потолок. И в эту ночь уснул сразу. Без
снов.Потому что всё, что было важно — уже спало за тонкой стенкой.И если завтра
придёт война — он выйдет победителем. Потому что у него снова есть за кого.

Паша зашёл в свою. Тишина. Лицо — жёсткое. Но внутри — будто всё сжали
плоскогубцами.

— Блядь... — выдохнул. Слово, как сгусток боли, сорвалось с уст.

Пинком сдёрнул кроссовки, куртку швырнул на пол.Прошёл на кухню. Включил
свет.Неяркая лампа залила всё бледно-жёлтым, чужим, безжизненным.
Взял кружку. Поставил на стол. Потом передумал. Сел на стул. Согнулся, упершись
локтями в колени.

В голове всё крутилось. Как веретено:
Женя.Её глаза.Её голос, когда она кричала на него. Когда он стоял у двери с бокалом, а
она открыла — и улыбнулась. А за её спиной был Техник...Сердце сжалось. Пальцы
врезались в колени. Не её вина. Не его вина. Но всё равно... больно. Как будто нож
прошёлся по ребрам.

Мысли летели вразнос.А потом — вспышки. Пожар. Рынок. ХБК. Дым, беготня, люди
с вёдрами. Война началась по-настоящему. Без соплей. И он знал — будет кровь. И не
факт, что чужая.Потом встал. Прошёл в комнату.

На полке — старая фотка. Он, ещё малой. Отец, в кепке. Смотрят вдвоём в камеру. Серьёзные. Как будто уже тогда знали
— жизнь не даст поблажек.

Паша взял снимок. Долго смотрел.

— Батя, — прошептал. — Вот скажи... Это оно? То самое? Или я, как лох, голову
потерял?..

Он сел на диван. Откинулся назад. Снимок держал в руках, как что-то хрупкое.Сквозь
щель в занавеске пробивался тусклый свет от фонаря с улицы. Он смотрел в него, пока
не начал сливаться с ним.Перед тем как провалиться в сон, только одна мысль
пульсировала в голове:

«Если её тронут — сгорю, но с собой утащу весь их поганый Темень».

Будильник зазвенел резко, будто сирена.

Женя дёрнулась, с трудом открывая глаза. В комнате — полумрак, за окном серело.
День только начинался, но внутри уже было неспокойно. Она села на кровати, на
секунду прислушалась. Тишина. Такая, от которой першит в груди.

— Дим? — позвала тихо, в пустоту, будто он мог откликнуться из-за стены. Но никто
не ответил.

Что-то холодное пробежало по позвоночнику. Неужели снова ушёл? Без слов. Без
записки. Без ничего.

Она встала, накинула халат и босиком, осторожно ступая по линолеуму, приоткрыла
дверь в соседнюю комнату. Дверь скрипнула.Женя замерла...И увидела. Он спал.
Дима лежал, запрокинув одну руку за голову. На столике — смятая пачка сигарет и
кружка с недопитым чаем.

На его лице — след усталости, но и что-то тихое, настоящее, как будто этот короткий
сон был единственной передышкой за последние сутки.

Женя с облегчением выдохнула. Он дома, он жив, всё в порядке.

Она закрыла дверь и вернулась в свою комнату. Причесалась, натянула школьную
форму, надела куртку.

На душе было тревожно — не от школы, а от всего, что происходит вокруг.Война.
Поджог. Слова Димы. Слова Паши. Всё перемешалось в один бесконечный гул.

Она выскочила из подъезда, держа в руке рюкзак и яблоко. И тут...

— Ну наконец-то, а я уже думал соседи начнут думать, что я тут прописался.

Женя подняла голову. На скамейке, как всегда в своей куртке и с фирменной, чуть
хулиганской ухмылкой, сидел Техник. Весёлый. Немного потрёпанный, но всё тот же.

— Ты что тут делаешь? — спросила она, улыбаясь. — Засаду устроил?

— Вообще-то да. Засаду на одну вредную девчонку, которая собирается снова сбежать
в школу, забыв про то, что в мире война и поджоги, — он театрально закатил глаза. —
Я, между прочим, переживал.

— Переживал? — Женя приподняла бровь.

— Ну а что, вдруг ты опять решишь ломануться в Олимп с монтировкой и криком «Где
мой дядя?!»

Они оба рассмеялись.

— Как нос? — спросила она, кивнув на него.

— Как у Кузьмича после трёх самогонок, — ответил Андрей, — кривой, но держится.

— Прости ещё раз...

— Ты не виновата, Жень. У вас там свои страсти. Я просто... ну, оказался в эпицентре.
Так бывает. Главное — жив остался.

Они шли рядом. Улица просыпалась. Люди торопились на работу, кто-то продавал
сигареты у ларька, где-то надрывался школьный звонок. Женя глубже вдохнула
утренний воздух — пахло гарью.

— Страшно, да? — спросил Андрей, чуть тише.

— Да, — призналась она, — но я с вами.

— Тогда держись рядом с Дегтем и... — он на секунду замолчал, потом добавил: — и
даже если у Бравы дурь в глазах, он тебя не бросит. Он, как бы это сказать... за своих в
лепёшку. Только понять его — надо время.

Женя кивнула. Андрей, как всегда, всё знал и всё чувствовал, даже когда не показывал.

— Ну что, — он распахнул перед ней двери школы, — вперёд, в бой. Я слышал, что
сегодня контрольная, так что это будет опаснее, чем разборка с Теменскими.

— Точно, — засмеялась Женя, — если что, прикроешь?

— Я как автомат Калашникова: гуду, но стреляю чётко.

Они вошли в школу.Смех, голоса, звонки. Мир будто на миг вернулся в обычное
русло. Но Женя знала — это всего лишь тишина перед настоящей бурей.

Класс был всё тот же — выцветшие плакаты на стенах, карта мира с облупленными
краями, доска, покрытая меловым крошевом. Учительница истории, Людмила
Аркадьевна, монотонно рассказывала про какую-то древнюю битву, выводя даты на
доске. Женя сидела за третьей партой у окна, вполоборота к солнцу. Она смотрела
сквозь мутное стекло — на школьный двор, где кто-то из младших классов играл в
снежки.

Голова была тяжёлая, словно в ней клубился дым сгоревшего ХБК. Мир двигался как
будто не в том ритме. Голоса одноклассников казались далекими, чужими. Все здесь
жили "нормальной жизнью": кто-то переписывался на уроке, кто-то ел жвачку
исподтишка, кто-то строил глазки.А у неё внутри гудел голос Димы: ''Война началась,
красивая''. Женя моргнула. Её пальцы сами собой обвели в тетради слова:
«ТЕМЕНЬ. ВОЙНА. ОЛИМП. ДЕГОТЬ. БРАВА...»

— Женя? — вдруг услышала она голос учительницы.

— А? — она вздрогнула. — Да?

— Повтори, пожалуйста, последнюю дату.

— Я... — Женя растерялась. — 1492?

Класс захихикал.

— Нет, это открытие Америки, — строго сказала Людмила Аркадьевна. — О чем мы
сейчас говорили?

— Простите... — пробормотала Женя, снова опуская глаза в тетрадь.

— Мы говорили о Куликовской битве, — строго поправила та. — Ты здесь с нами
вообще?

С задней парты раздался ехидный смешок:

— Она с вами, просто её дядя опять кого-то поджег — вот и в голове дым.

Женя замерла.Класс притих. Тот, кто это сказал — Толик, местный ротозей с желанием
всегда выделиться, ментовской сын. Он не знал, с кем играет.

Женя встала, медленно повернулась, глаза её были льдом:

— Повтори, что ты сказал?

— Чего ты, я же пошутил, — начал отмазываться Толик. — У вас там в Олимпе, чё, с
чувством юмора всё так плохо?

Но прежде, чем Женя успела что-то ему ответить,резко поднялся Техник. Он
шагнул между Женей и Толиком, в его голосе не было ни капли шутки:

— Ты знаешь, кто такой Деготь, Толян?

— Ну, бандит ваш этот, чё...

— Он человек, который тебе бы зубы вставил золотые — в лужу. За слова. А я —
вставлю обычные. Если будешь дальше языком чесать.

Класс замер. Учительница замерла. Толик опустил глаза.

— Ясно, — пробормотал он.

Андрей развернулся, взглянул на Женю. Она стояла, замирая от волнения — не от
страха, а от гордости.

Учительница, кашлянув, поспешила вернуть внимание к доске.

— Так, на чём мы остановились... 1380 год...

Женя села. Руки слегка дрожали. Андрей сел рядом, шепнул, не глядя:

— Всё нормально. Не бери в голову. Просто завидуют, что у тебя есть, кому спину
прикрыть.

Женя посмотрела на него.Её губы дрогнули в тени улыбки.Он подмигнул. Как всегда.

На перемене в коридоре было шумно, как в улье. Кто-то бегал по лестнице, кто-то
кидал бумажные шарики. Но Женя стояла у окна — молча, будто вне этой суеты. За
стеклом — хрустящий морозный день. Земля покрыта снегом, дыхание людей в воздухе
— как пар из трубы.Она облокотилась о подоконник, глядя вдаль.Глаза её были полны
всего: тревоги, усталости, бесконечного внутреннего напряжения.

Подошёл Андрей. Встал рядом, тоже молча посмотрел в окно, потом кивнул:

— Красиво. Как будто мир делает вид, что он нормальный. А внутри — как будто всё
наоборот.

Женя чуть усмехнулась уголками губ.

— У тебя философское настроение?

— У меня всегда оно такое, — отозвался он, подмигнув. — Особенно когда училка по
химии задала двадцать задач, как будто мы с тобой в политех хотим.

Женя покачала головой, отстранилась от окна.

— Я не знаю, как можно сейчас вообще думать о химии...

Андрей посмотрел на неё чуть внимательнее.

— Тебе надо развеяться.

Женя молча смотрела в пол.

А он вдруг чуть наклонился и прошептал, заговорщически:

— Слышь, может... сдрыснем с последнего урока? У меня заначка осталась. Пирожки
и какао. Пойдём на крышу.

— Ты серьёзно? — Женя удивлённо подняла на него глаза.

— Абсолютно, — кивнул он. — Я, между прочим, эксперт по школьным побегам.
Только никому, а то очередь будет.

Женя замялась, но уголки губ дрогнули.

— Это ты меня развлекаешь или реально хочешь прогулять?

— Хочу тебе показать вид сверху. С крыши видно весь город.И «Олимп» в том числе.
Может, станет спокойнее.

Женя ещё немного поколебалась, потом кивнула.

— Ладно. Только если пирожки свежие.

— А как же! — засиял он. — Я их сам у бабки взял перед школой.

Они засмеялись пригнувшись, будто в каком-то шпионском фильме, юркнули в конец коридора, туда,
где старая дверь с табличкой "Выход на крышу — строго запрещён!" давно уже никого
не останавливала.

Школьный день подошел к концу. Они шли по тихим улицам — вдоль домов,
укутанных в снежную вуаль.

С крыш свисали длинные сосульки, фонари начинали загораться — день клонился к
вечеру, и город постепенно переходил в тот час, когда суета сменяется тишиной.

Андрей шёл рядом, то отпуская вперёд, то снова догоняя. Он жевал пирожок, который
чудом уцелел в его рюкзаке после «экспедиции» на крышу.

— Ну признайся, тебе понравилось, — кивнул он. — Вид же был шикарный?

— Очень, — кивнула Женя. — И воздух, и солнце, и снег на крыше... Как будто не
школа, а жизнь.

— А я что говорил! Я в этом городе лучше всех крыши знаю. Был бы конкурс — я бы
точно в тройку вошёл. Если не в двойку.

Женя рассмеялась. Она шла налегке — с тёплым румянцем на щеках, с чуть ожившими
глазами. Они свернули во двор, знакомый до боли.

— Андрюш... — вдруг сказала она, чуть тише, чем обычно— А пойдём в «Олимп»?

Андрей резко притормозил, словно ему под ноги бросили кирпич.

— В Олимп?.. — переспросил он, вскинув бровь. — Ты уверена?

Женя кивнула. Но не так уж твёрдо — больше как будто убеждала саму себя.

— Мне нужно туда. Надо... поговорить. Надо быть в курсе.

Андрей посмотрел на неё чуть сощурившись, потом, не отводя взгляда, спокойно

спросил:

— А ты готова к тому, что там может быть он?

Женя отвела взгляд, губы её чуть дрогнули.

— Я не знаю... — честно ответила. — Мы ведь после той ночи ни слова друг другу...

Андрей кивнул.

— Ну тогда идём. Только если он снова полезет с кулаками — я в этот раз в морду дам
не так вежливо.

Женя усмехнулась.

— Ты как мой телохранитель.

— Телохранитель, шутник и дилер школьных пирожков в одном флаконе, —
подмигнул он.

И они направились к «Олимпу» — туда, где снова гудели тренировки, где кипело
напряжение, где всё было по-взрослому. Где, возможно, её ждал разговор, которого
она боялась. И ждала.

Металлическая дверь зала со скрипом отворилась, и Женя шагнула внутрь.
Полумрак, запах резины, пота и свежевыкрашенных стен. Где-то на заднем плане
гремела груша, кто-то спорил у ринга, кто-то тянулся в углу под «Кино – Последний
герой». Внутри всё кипело — по-уличному живо, по-семейному шумно.

Её заметили сразу.

— Женёк! — крикнул кто-то из «скорлупы». — Салют!

— Вот это да, сама Женька! — откликнулся другой.

— Эй, держи её от груш подальше, а то унесёт всех с ноги, — пошутил третий, и
послышались смешки.

Женя улыбалась — легко, по-настоящему. Она не чувствовала себя чужой. Здесь её
уже знали, здесь были те, кто воевал плечом к плечу с Димой. Здесь она была частью
чего-то большего.

Андрей куда-то слился — общался с молодняком у шведской стенки, кто-то передавал
ему кассету «Modern Talking», и он ржал так, что зал гудел.

Женя разговаривала с пацаном лет семнадцати — высокий, русоволосый, с задорным
лицом. Он пытался научить её правильному «угрозному» взгляду.

— Да не так ты смотришь, — смеялся он. — У тебя не «страшно», а «ой, прости»
выходит. Давай ещё раз.

Женя прыснула со смеху, но в следующую секунду замерла.Кожей почувствовала.Как
будто где-то в пространстве включился маяк. Она медленно обернулась, словно магнит
тянул её взглядом.

Он.Паша.Стоял у стены, облокотившись на турник. В руках бутылка воды, мокрая
футболка прилипла к плечам. Он не смеялся. Он даже не моргал.Смотрел.Просто
смотрел.В глаза, в душу, насквозь.

Женя тоже не отводила взгляда, и не знала, что с этим делать. Столько слов было
несказано. Столько боли с той ночи. Тишина между ними будто гудела — почти
физически, как натянутая струна. Вот-вот треснет.
Взгляд в взгляд. Дыхание в дыхание. Никто не говорил, но между ними будто что-то
кричало.

И вдруг...

— Женя, — произнёс он. — Я Ворон.

— Приятно, — коротко кивнула она. — Я знаю ,ты один из боевиков.

— Не пугайся этого слова, — чуть усмехнулся он. — Оно не про жестокость. А про то,
кто идёт первым, когда горячо. Кто не отводит глаз, когда темно.

Женя прищурилась, с лёгкой усмешкой:

— А почему Ворон, а не Сова? Ведь совы — символ мудрости, не?

Он на секунду задумался, посмотрел куда-то мимо неё.

— Потому что сова — это книжная мудрость. А я... уличная. Потому что ворон всегда
рядом. Даже когда ты не замечаешь. Потому что я не летаю — я падаю. Но падаю
точно. И потому что, если я говорю — «не туда идёшь», — лучше послушай.

Женя замолчала. Почувствовала, как под кожей пробегает мурашка. Этот человек
смотрел будто внутрь неё. Не на оболочку. На самую суть.

— Я наблюдал за тобой, — вдруг сказал он, спокойно. — С того момента, как тебя
Деготь впервые сюда завёл.
Ты — не отсюда, но у тебя внутри больше огня, чем у половины здешних. Только будь
осторожна. Здесь огонь быстро превращается в пепел.

Женя сглотнула. Но ничего не сказала.

И тут Ворон легко, как бы вскользь, произнёс:

— Слушай, ты ж вроде с Бравой не знакома ещё?

Женя напряглась.

— Вроде как зн...

— Ну, давай подведу. Надо же познакомиться, раз ты теперь своя.

Она хотела отказаться, уже открыла рот — но Ворон мягко, но уверенно дотронулся до
её локтя.

— Пойдём. Не бойся. Я рядом.

Они пошли через зал. Шум, хлопки, чьи-то переговоры — всё отдалилось, будто в вате.
Женя чувствовала, как внутри всё сжимается. Брава стоял у стены, курил. Он увидел
их — и замер.

— Брава, — сказал Ворон легко, — познакомься. Женя. Та самая.

Паша медленно выкинул окурок в урну, подошёл.

— Мы знакомы, — сказал он глухо.

Глаза не отпускали её. Ни на секунду.

— Ну и отлично, — сказал Ворон с хитрым прищуром, посмотрев на них обоих. Ведь он выполнил свою миссию—
Тогда я свободен.

Он растворился, оставив их вдвоём.

А между Женей и Пашей — повисла гулкая, тянущая тишина. Та самая, из которой
вырастают либо поцелуи, либо взрывы.

Женя стояла перед ним. Лицо спокойное, но пальцы сжаты в кулак — будто наготове.

Паша смотрел прямо в неё — хмуро, напряжённо. Ни улыбки, ни грубости. Просто —
сдержанность, на пределе.

— Ты чего здесь? — спросил он первым. Голос низкий, глухой.

— Олимп — не твой личный бункер, — ответила Женя. — Я пришла к Диме. Его нет.

— И решила задержаться, — фыркнул Паша, отвёл взгляд. — Опять по дружбе с
Техником?

Женя мгновенно напряглась:

— Опять двадцать пять... Тебе не кажется, что ты слишком часто не туда копаешь?

— А тебе не кажется, что ты слишком быстро смеёшься рядом с ним?

— А тебе не кажется, что ты ведёшь себя как последний идиот? — вспылила она. —
Мы даже не поговорили толком с той ночи. Ты просто ушёл. Никак. Ни слова. Ни
объяснения.

— А ты сказала, что хочешь быть одна! — повысил голос Паша, шагнув ближе. — И
была. С ним. С бутылкой. С песнями!

— Да это было вино, украденное у его бабки! — громче, будто прикрикнув сказала
она. — Это был единственный человек, кто пришёл и просто посидел со мной, как с
человеком! Не как с племянницей Дегтя!

— А я кто? — прошипел он. — По-твоему, я был с тобой как с кем?

Женя замолчала.

Паша тоже.

Между ними повисла натянутая, как струна, тишина.

Потом она тихо:

— Я не знаю. Иногда кажется, что ты меня видишь. А потом — будто не замечаешь
вовсе. Ты то мягкий, то зверь.

Паша выдохнул резко, отводя взгляд.

— Я не умею по-другому, Женя. Я не вырос с цветами и сказками. У меня был район.
У меня были разборки. У меня были стены вместо тепла. И когда ты появилась... я не
понял, что со мной происходит. Это всё выжгло изнутри.

Она смотрела на него. В глазах — смесь гнева и боли.

— Так почему не сказал? Почему не вернулся тогда? Почему не постучал в дверь,
когда стоял на лестнице?

Он вздрогнул:

— Ты знала?

— Да — выдохнула она. — Я не слепая и не глухая.

Он шагнул ближе. Совсем. И вдруг прошептал:
— Я просто боюсь тебя сломать. Ты не из нашего болота. Ты чистая. А я... Я всё
ломаю, к чему прикасаюсь.

Женя подняла голову. Говорила тише, но сдержаннее:

— Не решай за меня, Паша. Я сама знаю — с кем быть и кого бояться.

Они стояли почти вплотную. Дыхание в дыхание.И только голос Ворона,
прозвучавший вдалеке:

— Брава! Каглай зовёт!— спас их от той самой точки, от которой уже нет возврата.

Паша шагнул назад. Посмотрел на неё...глухо произнес:

— Береги себя, Женя.