В дороге с памятью.
В дороге было тихо.Старая кассета в магнитофоне крутилась — "Кино", "Наутилус Помпилиус" .
— Хочешь покурить? — спросил он, не отрываясь от дороги.
— Да.
Дима молча вытянул руку с пачкой сигарет, не отрывая взгляда от дороги. Женя взяла
одну — движения чёткие, как будто давно выученные.
Открыла окно — и внутрь сразу ворвался холодный воздух, как ледяной шёпот ночи.
Снаружи — белая мгла, фары резали туман, как лезвия.
Она закурила. Огонёк затеплился у её губ, едва
тронул пальцы мягким светом. Дым
потянуло в щель окна, скрутившись тонкой струйкой и тут же растворившись во
мраке.
Женя смотрела вперёд, но будто сквозь всё — сквозь стекло, туман, саму ночь. Курила
молча, не спеша, как будто этим дымом пыталась вытянуть из себя всё, что рвало
внутри.
Дима краем глаза наблюдал — не мешал, не
спрашивал. Просто ехал, будто знал:
сейчас лучше просто быть рядом.
— А я вот — бросаю.
— Удивлена, — заметила она.
— Всё меняется, Жек.Даже такие, как я.
Она ехала в новый дом. Не потому, что забыла
старый — а потому, что у живых нет
другого выхода, кроме как жить дальше.
Машина мчалась по зимнему шоссе, рассекая морозный воздух. Небо было темно-
синее, с инеем по краям, словно сам Господь рисовал его старой кистью. Снег лежал
вдоль обочины, укутывая мир в холодную тишину.
Только фары выхватывали ленты дороги, на которую падали редкие, одинокие
снежинки, и казалось, будто они застывают в воздухе, не решаясь упасть.
Город остался позади. С его похоронным гулом, шумными автобусами, дворами, где
когда-то звучал детский смех. Теперь была только дорога — и ветер, что стонал сквозь
щели в дверях.
Женя сидела, завернувшись в отцовскую
куртку. Пальцы мёрзли, но она не говорила.
Просто смотрела в окно, где отражались белые поля и редкие ели. Рядом — Дима.
В чёрной шапке, с кольцом пара от дыхания. Его лицо резал свет от встречных
фар.
— Дима... — голос её прозвучал в тишине, как крик в снежной пустыне.
Он повернул к ней глаза, но не ответил. Ждал.
— Почему ты называешь меня «Красивая»?
Он ничего не сказал. Машина мягко
затормозила. Съехали на проселок, укрытый
плотным снегом.
Он заглушил мотор. Осталась только тишина — глухая, зимняя, бесконечная. И скрип снега под шинами.
— Только папа так меня называл, — Женя отвернулась к окну. —
Даже мама — никогда. Только он. Это было... только наше. А ты... ты же не был с
нами. Ты не мог знать.
Дима глубоко вдохнул. Словно воздух резал грудь изнутри.
— Я видел. Один раз.
Он снял перчатки, положил руки на колени.
Медленно, будто каждое движение
отзывалось в костях.
— Тебе было два года. Я приехал в город... втихую. Не хотел, чтоб Саша знал. Он...
он меня ненавидел тогда уже, как чуму. Но я должен был увидеть вас еще. Хоть раз.
Женя повернулась к нему, не дыша.
— Я стоял за оградой, у старой липы, знаешь? Возле двора. Там качели были, синие,
покоцанные. Саша гулял с тобой. Ты была в вязаной шапке с помпоном и красной
куртке, закутана по горло, только щёки алели от мороза. Ты прыгала по снегу, след в
след, а потом вдруг сорвала что-то — маленький подснежник или веточку, не знаю.
И — с этим звонким, кристальным смехом — побежала к нему.
Он присел, раскрыл руки, и ты влетела к нему прямо в грудь.
Он поднял тебя на руки, прижал к себе... и сказал: "Смотри, какая ты у меня Красивая.
Даже с лопнувшими варежками и в соплях — самая настоящая."
Дима замолчал. Женя тоже. Только снег за окном медленно кружился, ложась на
стекло.
— Я стоял в тени. Как же мне тогда хотелось прижаться к Сане, обнять его, познакомиться с племяшкой.
Но понимал: я чужой. Даже ветер знал — мне туда нельзя.
А ты — сияла, как солнце над этой снежной площадкой. Маленькая. Но уже — их всё.
Он отвернулся. Глянул в сторону, будто хотел убежать от того дня.
— Я тогда прошептал это вслух. Красивая. Просто чтобы это не потерялось. И с тех
пор, каждый раз, когда Лиля писала, когда я получал фото, я снова говорил это. Тихо.
Чтобы помнить, что ты — была. Что ты есть.
Женя сжала руки в кулаки.
— И ты называл меня так, всё это время... в мыслях?
Он кивнул. Медленно.
— Потому что ты — не просто племянница. Ты —то, что у меня осталось, то что
осталось от них. И если тебя назвать иначе... это будто бы я предал и Сашу, и Лилю.
Она смотрела в окно. Снежинки танцевали на стекле, словно маленькие души.
— Спасибо, — сказала она, едва слышно. — За то, что хранил. Меня. Память. Его
слова.
— Я и дальше буду. Чтобы не случилось, чтобы ты не натворила — я буду рядом.
Машина завелась. Колёса хрустнули по снегу. Фары вновь рассекли зимнюю тьму.
И Женя, не в силах бороться с усталостью,положила голову на стекло и уснула,
не с тревогой, а с тёплым ощущением, что рядом есть кто-то, кто помнит
каждую её зиму с двух лет.
На рассвете город встретил их белёсым морозным светом и влажной сизой пеленой
дыма над крышами. Зима в этом городе была тяжёлой, как похмелье после сильного
удара.
Женя проснулась только тогда, когда машина резко притормозила. Снег скрипнул под
шинами, и голос Димы мягко, почти нежно разрезал сон:
— Красивая, приехали.
Женя открыла глаза, зевнула и потёрла веки. Из окна серела панельная пятиэтажка с
облупленными балконами и высохшей сиренью под окнами. Сквозь морозный налёт на
стекле она разглядела старый подъезд с облезшей табличкой и кривыми ступенями.
Словно за окном — не начало новой жизни, а возвращение в сон, в какой-то забытый
фильм, где пленка застревает на самом страшном кадре.