Через последний порог.
Они шли по улице, молча, рядом, но будто бы по разным дорогам.
Слов больше не было. После всего сказанного в «Бригантине» воздух между ними стал вязким, как дым дешёвых сигарет, или пролитый на стол вино...
Женя брела с опущенной головой.Каждый шаг гремел в ушах, будто удары молотка по
гробовой доске.
В голове крутилось только одно: "Папа знал, и всё равно пошёл до конца. Мама знала
— и молчала, чтобы не сломать его."
Дима шёл немного впереди, тяжело, будто нес что-то на плечах.
Может, вину. Может, память.
Они поднялись по лестнице, без слов, без взглядов.
В квартире было темно и тихо. Как
в морге. Женя машинально разулась, скинула пальто на крючок, и прошла в комнату
родителей.Там пахло ими. Её миром.
— Мам... — выдохнула она. — Пап... - И опустилась на пол.
Дима не зашёл. Просто притворил дверь и сел в кухне. Курил у открытого окна.Пепел
падал на подоконник, как серый снег. Он не плакал. Плакать — значит признать
слабость. А он мог быть кем угодно — но не слабым. Не сейчас.
Утро похорон. В квартире стояла гробовая тишина. Такое ощущение, будто даже время
решило затаиться, не дышать. Свет падал сквозь грязноватое окно на старый ковёр, на
котором Женя сидела, свернувшись, в халате своей мамы. Он был ей велик — как вся
новая реальность.
С кухни доносился запах кофе. Настоящего — горького, крепкого, сваренного по-
людски.
— Собирайся, Жек. — голос был мягкий, как редкое прощение. — Уже почти семь.
Она подняла голову. Глаза были опухшими, но внутри уже не было слёз. Плакать —
значит поверить, что это правда. А она пока не могла.
— Я нашёл чёрное пальто. Небось твоё. На нём пуговица шатается, но сойдёт. И
перчатки. Твои. Кожаные. Тёплые. Мамка заботилась.
Женя не ответила. Просто прошла мимо него в ванную. Умылась ледяной водой.
Посмотрела в зеркало — и не узнала лицо. Губы белые. Щёки ввалились. Волосы —
спутанные. Там стояла не она. Там стояла сирота.
На кладбище туман стелился по земле, как забытая молитва. Чёрные силуэты людей.
Мягкий хруст снега под ногами. Хоронили под музыку. Без попа. Без долгих речей.
Как в 90-е — просто, по-человечески. Два гроба. Два...
Женя стояла рядом с Димой, и держала в руке мамин платок. Она ни на кого не
смотрела. Да и никто не подходил. Каждый понимал: есть боль, к которой нельзя
прикасаться.
Потом подошёл мужик с автобазы. В фуражке, с помятым лицом.
— Я... я с Александром работал, — пробормотал он. — Он... он был человек честный.
У нас таких не осталось.
Женя просто кивнула. Ни слёз, ни слов. Только в глазах — сталь. И в этом взгляде
Дима узнал Сашу. Того самого, непоколебимого. И понял: вот оно. Пошло по крови.
Когда гроб опускали, Женя дрожала. Земля падала с глухим стуком, как набат.
— Прости, папа, — прошептала она. — Прости, мам.Я не успела сказать главное.
Дима положил руку ей на плечо.
— Они знали. Ты была для них — весь мир. Теперь твоя очередь. Прожить так, чтобы
они там радовались, и были счастливы за тебя.
На обратной дороге они тоже молчали. Только ветер стучал по стёклам чёрной
«Волги».
Дом уже не казался домом. Теперь это была база. Старт. Граница между прошлым и
тем, что будет дальше.
Женя зашла в комнату, будто сквозь вату — медленно, тяжело, не раздеваясь. Пальто
свисало с плеча, как крыло подбитой птицы.
Она опустилась на диван и, едва
коснувшись головой подушки, провалилась в сон — резкий, беззвучный, как обморок.
Никаких снов, только темнота. Тело отключилось от переизбытка всего — страха,
усталости, слов, которые так и не были сказаны. Стресс, как туман за окном, плотно
застилал внутри всё — и разум, и сердце.
Проснулась Женя уже поздним вечером.В квартире по-прежнему пахло мамиными
духами и папиным лосьоном после бритья. Комната казалась музейной витриной: всё
стояло так, будто они вот-вот вернутся.
Она села на подоконник, прижав колени к груди, смотрела на окна соседнего
дома. За ними жили обычные люди, и там горел тёплый свет, где никто не умер, никто
не плакал.
Дима зашёл в комнату и поставил рядом с ней чашку чая. Присел на край стула. Он
больше не курил. Просто молча жевал зубочистку и смотрел на неё, как смотрят на
обломки после пожара: живое — только потому, что не сгорело полностью.
— Что теперь? — тихо спросила она. — Завтра что?
Он помолчал. Потом выдохнул:
— Уезжаем. Ко мне. В Зеленодольск.
— Зеленодольск... — Женя медленно повторила, будто пробовала вкус слова. — Там,
где вы выросли?
— Там, где всё начиналось. Где был дом, дерево, дедовский сарай. Где Саня впервые
вмазал пацану за Лильку, а я впервые порвал дневник из-за «двойки» по математике.
Женя слабо улыбнулась — впервые за весь день.
— А что со школой? Мне остался последний год...Выпускной...
— Переведу тебя. Я уже звонил. Там нормальная школа. Учителя — старой закалки.
Выпустят. Сдам документы.
— А ты...Ты будешь рядом?
Он посмотрел на неё серьёзно. Очень серьёзно.Голос у него был ровный, уверенный — тот самый, каким старший брат говорит младшему, когда тому страшно:
— Всегда. Пока дышу — я с тобой.
Ночь прошла, как в тумане. Сна не было, только закрытые глаза и тяжесть внутри.А
утром — началось.
Собирать — значит отпускать.
Женя открывала ящики и чувствовала, как с каждым поднятым предметом отрывается
ещё кусок души.
Вот папин галстук. Вот мамин блокнот с рецептами. Вот их смешной магнит с поездки
в Одессу — она тогда была совсем маленькой.
Дима не мешал. Он просто тихо заходил и выносил коробки, аккуратно, по-людски.
Уважительно. Он отдал честь дому.
Паковали выборочно.
Не всё. Только то, что — память. Остальное оставили, будто бы для них. Будто бы они ещё здесь. Иногда Женя ловила себя на том, что хочет сказать:
"Мам, ты не видела мой красный свитер?" И тут же вспоминала — мамы нет.
Когда всё было собрано, Дима крепко закрыл сумку, задвинул молнию и произнёс:
— Ну что, Красивая...Ты готова?
Женя молча кивнула.
Они вышли из подъезда. Было тихо. Серый, промозглый день. И ощущение, будто
город их отпускает.
Возле дома стояла старая Волга. Весьма неформальный транспорт, но солидный, как
сам Дима. На заднем стекле — наклейка в виде чёрной кошки. Он над ней смеялся:
"Суеверие — дело тонкое. Но пусть будет".
Женя положила чемодан в багажник.Обернулась на дом.Тот самый подъезд. Те окна.
Смотрели на неё пустыми глазами.
— Можно... я ещё минутку? — прошептала она.
— Конечно.
Она подошла к дереву, во дворе. На нём были их с папой зарубки — по годам.
Маленькие зарубки, когда он мерил, как она растёт. Она коснулась пальцами
последней — чуть выше груди.
— Прости... Прости пап что я не запомнила, как пах твой костюм.Прости, мам, что не
сказала, что люблю. Простите... что я всё ещё здесь, а вас — уже нет.
Ветер шевельнул ветки. Она услышала, как хлопнула дверь машины.
— Поехали, — тихо сказала она. — Я готова.