КАЖДОМУ СВОЁ

Я очнулась уже вечером. За окном сгущались сумерки, в комнате царила тишина,
мягкая и вязкая, как туман.

Сначала я не могла понять — где я, кто я, и всё ли это было на самом деле. Казалось, я всё ещё где-то между сном и явью. Но затем — резкая
вспышка воспоминаний. Родители. Крик. Люди в кожанках. Укол. Дима...

Я села с трудом. Голова гудела, мышцы были ватными. Всё внутри протестовало
против движения, но я заставила себя встать.

Двигалась медленно, держась за стены,
как слепая. Каждый шаг отдавался тяжестью в груди. Я шла, будто под водой, сквозь
густую реальность, возвращающуюся со скрипом.

И вдруг — звук с кухни. Металлический — будто что-то упало. Я вздрогнула, сердце в
груди резко сжалось.

Осторожно подошла к дверному проёму и заглянула внутрь.

Дима стоял у плиты. Спиной ко мне, в черных трениках с вытянутыми коленками и
белой майке, пожелтевшей на швах. Он пытался одной рукой держать сковороду, а
другой — курил сигарету, которая медленно догорала в его пальцах. В воздухе висел
запах масла, табака и чего-то почти домашнего... почти.

Блинчик соскользнул со сковороды прямо на пол. Он уставился на него, закатил глаза,
вскинул голову к потолку, выпустил струю дыма и процедил сдержанно, но с
ощутимой досадой:

— Сукааа...

Я не сдержалась — тихонько хихикнула,
придерживаясь за косяк двери. Он обернулся,
чуть вздрогнув, но увидев меня, с облегчением выдохнул.

— Ну, ты чего — хочешь напугать насмерть? — сказал он, затушив сигарету в
подставке под кружку. — Еле живая утром была.

— Ага, зато ты живой, — фыркнула я. — И, как я вижу, ещё и кулинар мирового
уровня. Прям шеф-повар из Парижа. Блинчик на пол — это фирменный стиль, да?

Он усмехнулся, почесал затылок.

— Ну а чё ты хочешь? Я тебя блинчиками встречаю, понимаешь. А они — эти, блины
— не слушаются.

Он бросил тряпку на плиту и повернулся ко мне. Взгляд у него был уже спокойный,
почти тёплый.

— Присаживайся, хочешь воды?

Я кивнула. Села за стол, обхватив руками кружку. Он поставил передо мной простую
советскую стеклянную кружку с водой, сел напротив, нервно теребя пальцами
зажигалку. Несколько раз хотел начать разговор — и замолкал.

— Знаешь... — начал он, — я не собирался вот так. Без подготовки, без нормального
разговора...

Он пожал плечами.

— Всё как-то через жопу вышло. Ты была в шоке. Я — в растерянности. Парни... ну,
они такие, свои.

Он покосился на меня.

— Я просто хотел, чтобы ты знала — ты не одна. Серьёзно. Это не временно, не "на
подержать". Если ты позволишь — я буду рядом. Всегда.

Я опустила глаза. Мыслей было слишком много. Одновременно хотелось и сбежать, и
остаться, и кричать, и молчать. Всё это было чересчур.

— Может... — сказал он, немного неуверенно, — давай выйдем? Посидим где-то? Не
здесь, не в этой тишине. Хочешь в ресторан? Я знаю одно место. Там играет музыка...
нормальная. Можно спокойно поговорить. Без кухонной драмы и блинчиков на полу.

Я медленно подняла глаза. Он смотрел на меня не как чужой, не как "дядя", который
вынырнул из ниоткуда, а как человек, который старается — как может. Неумело.
Грубо. Но старается.

— Хорошо, — ответила я тихо. — Только... чтоб без сюрпризов, ладно?

Он кивнул.

— Честное слово. Только ужин и разговор. А дальше — как ты скажешь, Красивая моя.

И в его голосе впервые за всё это время прозвучала не уличная грубость, не бравада, а
то, чего мне так не хватало сейчас — тепло.

Родное тепло.

В ресторане «Бригантина» было, как всегда, пафосно. Хрустальные люстры свисали с
лепного потолка, зеркала на стенах отражали огни и чужие разговоры, а между
столиков медленно ходили официанты в белоснежных рубашках и тёмных жилетах. Из
колонок негромко звучал саксофон — глухо, с ленцой, как будто сам вечер устал жить.

В уютном углу, почти в тени, за круглым столиком сидели двое. Двое — родных и в то
же время абсолютно чужих людей.

Женя оглядывала зал с осторожностью зверя, брошенного в незнакомую клетку. Она
здесь впервые, но её взгляд то и дело возвращался к мужчине напротив. Дима. Её
«новообретённый» дядя. Единственная ниточка, что ещё связывала её с этим миром.

Он спокойно, почти по-деловому делал заказ официанту, небрежно пролистав меню.

Женя украдкой рассматривала его. Высокий, широкоплечий, с прямой спиной и руками, в которых ощущалась сила. На вид — не больше тридцати, хотя она знала: ему тридцать три.

Тёмно-карие глаза блестели даже в полумраке зала, в них было что-то дикое — опасное, но притягательное. На его скуластом лице — еле заметные шрамы и ссадины. Следы жизни, в которую она до вчерашнего дня и заглянуть бы не осмелилась.

И, как бы странно это ни звучало, — они были похожи. Как две капли воды. Один и
тот же прищур, тот же изгиб бровей, та же тень боли в уголках рта. Если бы не возраст,
его можно было бы принять за её старшего брата. Из раздумий её вывел его голос. Тихий, немного сдавленный.

— Жек... — он накрыл её ладонь своей, грубой, мозолистой. — Я понимаю, тебе
сейчас чертовски тяжело. Но ты должна поесть. Хоть немного. Надо набираться сил...
- Он сглотнул. — Завтра... Завтра похороны родителей.

Женя вздрогнула. Слово «похороны» будто резануло по живому.

— Похороны?.. Кто?.. Как?.. — голос дрожал.

— Не волнуйся, — Дима осторожно убрал ладонь, как будто боялся сломать её. — Я
всё устроил. Всё будет... как надо.

И он замолчал не потому, что не хотел говорить, а потому что не мог. Дима отвёл
взгляд, пытаясь скрыть дрожь в пальцах. Это был не страх — это было волнение.

Дикая, звериная тревога. Он — человек, который не боялся ножей, пуль, погонь... но
сейчас сидел перед единственным родным человеком и не знал, как найти нужные
слова.

— Почему... — прошептала Женя, — почему мой отец никогда не говорил о тебе? Ты
же его родной брат. У нас дома ни одной фотографии. Ни одного слова о тебе, вообще
никогда.

— Жек... Это долгая и тяжёлая тема. Я мог бы... — начал он, но она перебила его.

— Нет, ты не мог! — её голос задрожал, глаза налились слезами. — Завтра я иду
хоронить самых близких мне людей. Они погибли, умерли, и никогда уже не вернутся.
Я осталась одна. Моё сердце... — она стукнула себя в грудь, — разбилось. На миллионы осколков. И я не знаю, как собрать их обратно. И вот появляешься ты. Говоришь, что ты мой дядя, что ты меня не бросишь. Забираешь меня из моего дома. Говоришь загадками, а объясниться по-человечески — не можешь.Кто ты вообще, Дима?

Она вырвала руку и резко вытерла слёзы, потекшие по щекам. Боль рвалась наружу,
сквозь каждый вдох, каждое слово.

Дима сидел напротив, молча, глядя в свою пустую рюмку. И только его стиснутые пальцы говорили, сколько ярости, отчаяния и
нежности сейчас в нём кипит.

Он медленно полез во внутренний карман чёрного пиджака, достал несколько снимков
и письма в старом, пожелтевшем конверте.

Протянул ей молча.

Женя взяла фотографии — дрожащими пальцами.На первой — она, совсем маленькая,
в пижаме, cо смешным бантом.На другой — с папой на рыбалке.На третьей — мама,
Лиля, в домашнем халате, пишет письмо, рядом чашка с ромашковым чаем.

— Это же... я?.. Откуда?.. Где ты взял это?

Её взгляд упал на конверт. В графе отправителя — знакомый до боли почерк. — Дегтярева Лилия Архиповна... Кому... Дегтяреву Дмитрию Викторовичу... прочитала она шёпотом. — Ты всё это время общался с моими родителями?

— Только с Лилей, — хрипло ответил он. — Саша вычеркнул меня из жизни
восемнадцать лет назад...

Он поднёс сигарету к губам, вдохнул, и начал говорить — медленно, тяжело, будто
сдирая кожу со старых ран...

- Не в пылу ссоры, не в пьяной злости. А тихо. Холодно. Навсегда.Просто однажды
перестал смотреть в мою сторону. Как будто я больше не существую.Для него я стал...
несчастьем. Пятном, которое он хотел забыть.

Дима откинулся на спинку кресла. Его лицо было тенью. Жене показалось , что рядом
не человек, а чёрно-белый фотоснимок, забытый в старом ящике. Линии усталости,
прожжённые под глазами, и губы, сжатые так, будто внутри копится что-то, что давно
просится наружу.

— Знаешь, они же были одноклассниками Саня и Лилька. Я всегда говорил, что они
как из кино. Он на неё смотрел, как на солнце. А она на него — как на якорь. Саня
однажды пришёл из четвертого класса, кинул портфель и сказал:— Я женюсь на
Лильке.Все уже решено и обсуждению не подлежит.Родители смеялись. А я уже тогда
знал — он не шутит. Мы были командой. Всегда вместе. У нас было своё дерево во дворе, свой тайник, свои «секретики» в земле, своя башня из поддонов за гаражами.Это было золотое время. Мы были банда из трёх.И вдруг — всё рухнуло. В 1971 начался полный беспредел. В городе — взрыв. Сначала слухи, потом
разборки, потом кровь. В воздухе чувствовалось что-то неправильное — как будто
само время начало рассыпаться на части.
Менты либо подкуплены, либо боятся.Улицы — как фронт. Всё началось не с меня, Жек.Началось с бати. С деда твоего - Виктора.Он был...настоящий. Работяга, с мозолями, как кора. Без выкрутасов. Он пахал на заводе. Станочник, токарь пятого разряда. Простой мужик, которого уважали даже пьяницы на районе. Потому что знал своё дело
и слово держал.

Дима сжал руку в кулак, словно пытался сжать в ней прошлое.

— В тот день он пришёл домой пораньше. Мы собирались всей семьёй посидеть. Мама
наварила борща, Саша мастерил табурет, я помогал, а Лилька принесла пирог,
смеялась, рассказывала веселые истории и лезла всем под руку.Дом был полон
света.Полон нас.Даже радио, которое вечно хрипело, играло вдруг чисто.А он сказал:
«Пойду, возьму хлеб, чтоб уж совсем по-людски было».Вышел.И не вернулся.

Женя затаила дыхание.

— Его привезли только ночью.В «скорой».Был в рабочей форме, пальто открытое,
руки разбиты, лицо в крови. Я помню... как мать закричала. Тот крик... до сих пор в ушах.Врачи потом сказали: задержка из-за административного недоразумения.Не то что бы забрали — просто... в больнице не хватало мест. Он пролежал в коридоре.А у него — череп пробит, гематома,внутреннее кровоизлияние.Сказали: "Если бы привезли на час раньше..."

Дима замолчал, взгляд его стекленел, и Женя впервые увидела в нём что-то щенячье.

Потерянное. Беззащитное.

— Батя стал... не собой.Он дышал, ел, моргал... но не говорил.Смотрел в потолок,
словно искал в нём что-то. Слово. Жизнь. Ответ.Мама съежилась. За неделю постарела
лет на десять.Начала пить.Саша — ухаживал, как святой. Молчал. Ни слёз, ни жалоб.
Только ждал. Он был... правильный. Честный. Такой, каким и должен быть.А я...
Он прижал пальцы к переносице, втягивая воздух через зубы.

— А я не мог. Я рвал подушку зубами по ночам. Я не спал. Я хотел только одного —
найти тех, кто это сделал. И сделать с ними то же самое. Или хуже.

— И вот тогда появился Лёха Бравин. Мой старый сосед. Пропал давно, уехал с
матерью. А тут — бац — стоит у подъезда.Мы с ним пошли на крышу. Там всегда был
воздух.Сидим. Молчим. Курим. Я тогда только выдохнул: «Отцу череп проломили.
Просто так. За часы. За уважение, может. За то, что не согнулся.» Он затягивается,
смотрит на город и говорит: Мои тоже мертвы. Батю и бабку зарезали. За старый телек
и мешок гречки.Просто так. Я ему:— Я не могу больше жить, как все.А он мне:—
Либо мы станем волками, либо нас сожрут. Ты кто, Димон? Щенок? Или...И я понял
— я волк. Я не щенок. Я не жертва.
Так появилась наша первая пятёрка.Так родились «Вкладыши».Каждый из нас был
чем-то полезен: кто-то — базар держал, кто-то — железо точил, кто-то был
разведчиком.А я... был молотом.Сначала мы чистили ларьки. Потом взяли контроль
над базаром.А потом — весь район. С этого всё и началось.С этого момента — и до
сегодняшнего дня. Не просто пацаны. Не просто
шпана. Мы стали силой. Нас было пятеро. Потом — двадцать. Потом — весь район.Мы
не играли в благородство. Мы забирали своё. Но зато — наши старушки спокойно шли
на рынок. Мамки не боялись выпускать детей.
Потому что знали: если что — Вкладыши рядом.И Дёготь — не даст в обиду.
А Саша... Он всё это видел. Он приходил домой, где мама тихо плачет над
фотографией, где отец сидит в инвалидной коляске. А меня... он вычеркнул. Смотрел,
будто я — грязь на его ботинке.Он верил, что мир можно спасти словами. А я знал —
словами можно только потерять время. Знаешь, в тот день, когда мы впервые
разошлись, он не сказал мне ни слова.Просто оставил на столе ключ от сарая и
записку: «Теперь ты сам по себе».Словно выдал приговор.Он хотел верить, что мир
можно спасти законами. Что на зло надо отвечать добром.Но, Жек... Он никогда не
видел, как парни в масках выволакивали из подъезда бабушку и ломали ей пальцы за
тысячу рублей пенсии.А я видел. И я не мог просто отвернуться.

Дима замолчал. Долго. Очень. Женя не смела прервать.

— Лилька...Она была единственной, кто не отвернулся.Она не принимала то, что я
делал — но понимала, зачем я это делал.Писала мне. Передавала твои фото. Рассказывала, как ты растёшь. Как боишься темноты. Как разговариваешь во сне.Ты
унаследовала от неё свет, Жек.А от меня — огонь.И я здесь.Потому что не мог не
прийти. Потому что теперь ты — моя ответственность.Моя кровь.Моя племяшка.

Он накрыл её руку своей — грубой, шершавой, крепкой. Но тёплой. Живой.

— И я клянусь...Пока я дышу — ты не будешь одна.

Женя долго молчала, глядя на стиснутую в кулаке салфетку. Слова Димы будто
растворялись в ней — не оставляя места ни гневу, ни прощению. Только пустота. Но
она всё-таки выдохнула:

— То есть ты... ты действительно убивал?
Дима поднял взгляд. Мягкий свет из-под потолка «Бригантины» высветил в его глазах
не ярость, не гордость — а усталость. Глубокую, как шахта, из которой не выбраться.

— Да.

— Людей?

— Не всегда людей, — криво усмехнулся он. — Иногда... зверьё. В человечьем
обличье.

— Чушь! — вскинулась Женя, стукнув ладонью по столу. — Так все оправдываются!
Все, кто давил, ломал, стрелял — они всегда делают это ради «справедливости», ради
«своих». Ты такой же.Обычный уличный пёс, который уверовал, что стал богом!
Дима не ответил сразу. Просто затушил сигарету, аккуратно — как будто хотел, чтобы
даже пепел остался на месте.

— Ты ничего не знаешь о том что происходит сейчас.

— Да мне не надо знать! — почти закричала она. — Мне достаточно знать, что ты
прятался за кулаками, когда надо было говорить. Что ты выбирал насилие, когда
можно было уйти. Ты строишь из себя героя, а на деле — просто мясник!

— Хватит. — Его голос стал низким, как рокот грома. —Хватит, Женя.

— Нет! Не хватит! — её глаза налились слезами, но голос был острым, как стекло. —
Ты появился в моей жизни, как грёбаный кошмар, с братками, уколами! И теперь
сидишь тут, говоришь о чести, о долге... А ты — убийца, Дим! И мне плевать, что у тебя был отец, которого покалечили. У меня — были родители, которые погибли! И
они были лучше тебя!

На этих словах Дима опустил взгляд. Долго смотрел на пол. Потом выдохнул и сказал:

— Они не просто погибли, Жек.

Тишина стала громче сирены. Женя замерла. У неё дрожали руки.

— Что?

— Их... убили.

Он вытащил из внутреннего кармана тонкий серый конверт и положил на стол.

— Я узнал об этом в этот же день. Связи скажем так. Вскрытие показало: перерезаны
тормозные магистрали. Сделано чисто, не первый раз. Саня... твой отец...Он был слишком правильный. Отказался участвовать в схеме с «откатами» на автобазе. Они пытались его подкупить. Он послал.Потом угрожали. Он опять послал. А потом...Потом машина не
остановилась.

Женя смотрела на него, как на чудовище из сна. Всё, что она знала — рушилось.

Родители... не просто умерли...

— Зачем... ты мне это говоришь?

— Потому что ты имеешь право знать правду.

Потому что завтра ты будешь стоять над
двумя гробами. И должна понимать — это не несчастный случай. Это расплата.

— Значит... ты знал? Всё это время?И не сказал?!

— Хотел пощадить.

— Пощадить?! Она вскочила из-за стола.— Господи... Да ты не лучше тех, кто
перерезал те чёртовы трубки! Ты тоже молчал! Прятался! Ты убивал — а теперь хочешь сострадания?

— Нет, — спокойно сказал Дима. — Я хочу только одного: Чтобы ты знала, что это —
не конец. А только начало. Ты осталась. Ты — их кровь.И если ты не хочешь, чтобы их
смерть была напрасной — живи. Не прячься, как я. Не огрызайся. Не мсти.Живи. Но не
закрывай глаза на правду.

Женя села. Резко. Как будто всё её тело сдулось от боли. Она прикрыла глаза .

Сквозь пальцы капали слёзы.

— Почему, Дима?.. Почему никто ничего не с это елал? Почему, если все знали, никто не
остановил?

Он посмотрел на неё с бесконечной тяжестью в глазах.

— Потому что сейчас такое время, Жек. Потому что в наше время честь и совесть — роскошь. Таких либо ломают, либо хоронят. И потому, что Саша был один. А один — не выживает.

Они замолчали. Зал в «Бригантине» будто сжался, стал тесным, как коридор на
кладбище.

Потом Дима медленно встал, достал бумажник и положил на стол крупные купюры.
Говорить не было нужды. Женя смотрела в пустоту.

— Завтра... рано вставать. Похороны в девять. Надо быть на кладбище до девяти.Я
заказал машину.

Он обернулся на выходе. И, уже почти у двери, бросил тихо:

— Если не сможешь спать — я на кухне. Блины всё ещё не получаются, но чай...
заварю.