Противоядие для профессора Снейпа

Фредерика брела по вечерним коридорам, пытаясь заглушить внутреннюю трепетную дрожь монотонным движением. Сводчатые потолки поглощали каждый звук, превращая её шаги в крадущиеся шаги призрака на собственных похоронах. Воздух был не просто прохладен — он был леденящим, промозглым, пропитанным пылью забвения и тишиной запустения. Факелы, закрепленные в железных скобах, не столько освещали пространство, сколько мучили его, вырывая из тьмы клочья каменной кладки и отбрасывая на стены длинные, извивающиеся тени. Знакомые стены сжимались, превращаясь в коварный лабиринт из обмана и забытья.

На повороте, где коридор делал резкий изгиб в кромешную тьму, Фредерика замерла. Лунный свет, холодный и безжалостный, лился из высокого арочного окна, не освещая, а вскрывая пространство. В этом мертвенном серебряном потоке стояла фигура мужчины. Он не прислонялся к стене — он был неотделим от мрака, его прямая и жесткая осанка говорила не о спокойствии, а о готовности. Ожидании. Он смотрел в ночь за стеклом, но казалось, что он видит нечто большее — саму пустоту, что ждет за стенами этого места.

На нём не было мантии. Лишь тёмно-серая жилетка, стягивавшая торс словно панцирь, под ней — рубашка белизны старого мрамора на гробнице, с воротником, расстёгнутым как бы в небрежной усталости после долгой ночи. Тёмные брюки с безупречными стрелками казались скроенными не из ткани, а из самой тени. Этот наряд был безукоризненным, но в его идеальности сквозила неестественность — будто он только что сошёл с погребального манекена, а не был частью мира живых.

Он повернул голову на её предательский шаг. Лунный свет скользнул по его лицу, но не смог смягчить резкие линии — кожа цвета потускневшей бронзы поглощала свет, делая его черты отстранёнными и нечитаемыми. Его глаза, цвета холодного янтаря, поймали её взгляд. В них не было ни оценки, ни открытой угрозы — лишь тягучее, бездонное внимание, от которого кровь стыла в жилах. Это был взгляд хищника, изучающего новую, но пока не интересную добычу. А волосы, тёмные, как горький шоколад, впитали в себя весь свет вокруг, отливая синевой вороньего крыла.

Лёгкая, непринуждённая улыбка скользнула по его губам, но не достигла глаз. Это был не знак радушия, а скорее отточенный жест, холодная формальность хищника, играющего в учтивость.

— Вечерние прогулки по Хогвартсу, — произнёс он, и его голос, низкий и бархатистый, как погребальный шёлк, заполнил пространство между ними, вязкий и густой. В нём не было волшебной напыщенности — лишь обволакивающая, гипнотическая тишина, за которой чудилась бездна. — Обладают особым очарованием. Особенно когда приводят к... неожиданным встречам.

Он сделал лёгкий, почти светский кивок, движение безупречное и лишённое души. — Брендон Кэрролл. Позвольте предположить, что вы одна из моих коллег?

Девушка сделала два шага вперёд, будто выходя на сцену под пристальным взглядом незримой аудитории. Лунный свет, холодный и безжалостный, высветил бледность её кожи и тени под глазами — немые свидетельства недавних потрясений. Её движения, хоть и скованные внутренней дрожью, выпрямились под гнётом академической дисциплины, как старый механизм, заставляющий себя работать.

— Фредерика Фалькенрат, ассистентка профессора Снейпа, — представилась она. Её голос, приглушённый тишиной коридора, прозвучал как шелест старых страниц в заброшенной библиотеке — тихо, но с отзвуком былой твёрдости.

Профессор Кэрролл ответил ей улыбкой, которая не смягчила, а лишь подчеркнула глубину его янтарного взгляда, сделав его похожим на мёд, застывший над пропастью. Вместо того чтобы протянуть руку, он совершил движение, отточенное веками — не приветствие, а ритуал. Его пальцы, длинные и ухоженные, с холодной гладкостью полированного камня, мягко, но неотвратимо приняли её руку. Он не стал трясти её, а лишь слегка повернул, обнажив бледную кожу на костяшках, и склонился. Его губы, чуть прохладные, коснулись её кожи не поцелуем, а скорее печатью — безмолвным клеймом, от которого по спине Фредерики пробежал холодок предчувствия.

Его прикосновение было обманчиво невесомым, словно прикосновение ночного ветра, несущего на своих крыльях память о тепле. Но на её коже, в месте, где его губы лишь обозначили присутствие, остался незримый след — не жар, а странное, тревожное тепло, будто прикоснулись раскалённым пеплом, скрытым под бархатной перчаткой. Это был не поцелуй, а мимолётное касание, полное изощрённой галантности, давно истлевшей в этих пропитанных строгостью стенах. В этой нежности таилась опасность — как яд в позолоченной чаше.

— Невероятная честь, мисс Фалькенрат, — произнёс он, выпрямляясь. Его бархатный голос струился тихо, доверительно, обволакивая её сознание, как дым опиума. — Я слышал о вашей работе. Она вызывает... глубокое уважение. — В паузе между словами повисло невысказанное «и другие чувства».

— Благодарю вас, профессор, — её собственный голос прозвучал ровно и холодно, будто отточенный лезвие, хотя под тонкой кожей на костяшках всё ещё пульсировала память о том касании — словно отпечаток, который не стереть.

Брендон мягко кивнул, и в этот миг его янтарные глаза стали похожи на два старинных зеркала, отражающих не её саму, а лишь её тень, запертую в этом холодном коридоре. — Северус Снейп... — произнёс он имя с лёгкой задумчивостью, растягивая звуки, словно произнося заклинание или читая эпитафию. — Фигура, о которой ходят легенды, даже за пределами этих стен.

Его взгляд стал пристальным, но не осуждающим — изучающим. Он смотрел на неё так, будто видел не только её саму, но и все нити, что связывали её с профессором зельеварения, все невидимые шрамы и синяки на её душе.

— Осмелюсь спросить, мисс Фалькенрат, — его голос понизился до интимного, почти исповедального шёпота, в котором не было праздного любопытства, — каково это — дышать воздухом, которым дышит гроза? Работать под началом человека с такой репутацией?

— Профессор Снейп — требовательный наставник, — ответила Фредерика, и её голос прозвучал отстранённо и ровно, будто она читала эпитафию с чужого надгробия. — Его методы... уникальны. — В воздухе повисла пауза, густая, как смог. — Как, впрочем, и репутация, которую приписывают нам обоим.

Лёгкая, почти незаметная судорога исказила черты её лица, словно от прикосновения невидимой иглы, но она тут же погасила её, подняв подбородок с холодным, почти вызывающим достоинством. Этот жест выдавал не гордость, а глубинную усталость от необходимости постоянно носить маску — маску, что уже начала прирастать к коже.

В её словах не было лжи, но и правды в них было ровно столько, сколько остаётся пепла от сожжённого письма. Она говорила о требованиях, умалчивая о цене. Об уникальности, скрывая боль. О репутации, не произнося вслух, что это клеймо, выжженное на обоих калёным железом чужих страхов и предубеждений.

Профессор смягчил губы в улыбке, но в глубине его янтарных глаз вспыхнул не тёплый свет, а холодное, оценивающее сияние, подобное отблеску факела на лезвии.

— Ах, репутация, — произнёс он, и в его бархатном голосе зазвучала не снисходительная ирония, а тихий смешок. — Самый коварный из нарративов. Он плетёт свои паутины из полуправд и откровенного вымысла. Поверьте, с момента моего прибытия я уже успел услышать столько восхитительно тёмных сказок. — Он сделал лёгкий, изящный жест рукой, словно отсекая невидимые нити сплетен, что висели в воздухе между ними.

— Но я не из тех, кто питается крохами с чужого стола. Я предпочитаю... пробовать блюда самостоятельно. — Его взгляд скользнул по её лицу, задерживаясь на малейшей детали, словно он изучал древний манускрипт, испещрённый тайными знаками. — И то, что я вижу перед собой, — его голос опустился до интимного, почти опасного шёпота, — говорит мне о душе, закалённой в огне. И это куда интереснее любой репутации.

Он слегка наклонился к ней, и пространство между ними сжалось, наполнившись тихим гулом заговорщической близости. Его голос опустился до бархатного шёпота, который не успокаивал, а скорее обволакивал, как дурман.

— И, если это вас хоть сколько-то успокоит, знайте: в этих стенах, где шепотом творятся самые тёмные дела, ваша преданность... вызывает не просто уважение. Она рождает восхищённый трепет. Вас не просто ценят. За вами наблюдают.

Девушка инстинктивно отпрянула, будто от внезапного прикосновения льда. Её брови дрогнули, выдав мгновение подлинного, оголённого изумления. Слова, отточенные годами самозащиты, застряли в горле, оставив после себя лишь горьковатый привкус растерянности.

— Это... весьма неожиданно, — наконец выдохнула она, и в её голосе, сорвавшемся на хриплый шёпот, прозвучала трещина — сбитая с толку, уязвимая искренность, которую она тщетно пыталась загнать обратно за привычные баррикады. — И... очень... приятно. Спасибо вам. — Последние слова прозвучали как признание, вырванное силой, и она тут же пожалела о них.

Профессор Кэрролл ответил ей улыбкой, но это не была открытая улыбка. Это был медленный, целенаправленный изгиб губ, от которого лунный свет, казалось, застывал на его скулах. Его янтарные глаза не светились — они пылали холодным, сфокусированным огнём, как у хищника, выслеживающего добычу в кромешной тьме.

— Искренность — редкая валюта в этих стенах, — произнёс он, и его голос потерял бархатистость, обнажив стальной лёд. — заслуживает искренности в ответ. — Он сделал паузу, давая словам повиснуть в морозном воздухе.

Затем его выражение сменилось на деловое. — И, поскольку мы оба ценим... профессионализм, позвольте перейти к сути. Я был бы бесконечно признателен, мисс Фалькенрат, если бы вы сочли возможным оказать мне небольшую помощь в проведении некоторых практических занятий. Ваш опыт в области тончайших манипуляций с ингредиентами, как я слышал, не имеет себе равных. Ваши знания могли бы стать бесценным дополнением к моим урокам.

Он произнёс это не как просьбу, а как предложение, высказанное в тишине склепа — где каждый звук обретает вес вечности. В его словах сквозило не просто признание её мастерства, а понимание той цены, что за него заплачено.

— Я... полагаю, мне удастся выкроить немного свободного времени в моём расписании, — ответила девушка, и в её голосе прозвучал не просто намёк на усмешку, а хриплый отзвук давно забытой амбиции, будто тень от вспышки в заброшенной комнате.

Профессор Кэрролл издал тихий, бархатный смех — звук, похожий на шелест страниц в запретном фолианте.

— «Выкроить время» из графика, утвержденного самим Северусом Снейпом? — переспросил он, и в глубине его янтарных глаз вспыхнули не весёлые искорки, а холодные огни аномалии, будто он видел саму ткань реальности, которую она предложила разорвать. — Мисс Фалькенрат, это звучит как искусство, куда более тёмное и утончённое, чем любое из тех, что я намерен преподавать.

Он подмигнул ей, и это был не беззаботный жест, а быстрый, почти мистический знак — как вспышка света в туннеле, сулящая либо выход, либо обвал. В этом движении не было неуважения к Снейпу, лишь холодное признание того абсурдного мазохизма, что требовался, чтобы выжить в его всепоглощающей тени.

— Я буду ценить каждую украденную секунду, которую вы рискнёте подарить моим... занятиям, — поправился он, и его голос приобрёл лёгкий металлический оттенок. — И, разумеется, ваше личное участие. Оно бесценно.

На лице Фредерики промелькнула быстрая, нервная улыбка — оскал вежливости, за которым скрывалась давно уснувшая тревога. В её глазах, однако, бушевала тихая буря: растерянность, схлестнувшаяся с острым, почти болезненным проблеском чего-то, что когда-то могло быть надеждой.

— Договорились, — прошептала она, и её кивок был едва заметен, словно она боялась разбудить спящие в камне отголоски. Слово повисло в воздухе не как соглашение, а как клятва, произнесённая на краю пропасти.

Брендон уловил её смятение, и его улыбка не смягчилась — она изменилась. Стала тоньше, острее, словно лезвие, прикрытое шелком. Это была не дружеская усмешка, а тихое, полное понимания признание той игры, в которую они только что вступили. Его подмигивание было не быстрым, а мгновенным — точным, как удар стилета в промежутке между двумя ударами сердца. Жестом не понимания, а соучастия.

Не добавляя больше ничего, он развернулся с неестественной, почти призрачной лёгкостью и растворился в коридоре. Его шаги были беззвучными, будто он не касался камня, а скользил над ним. Тёмная ткань его жилетки впитала в себя свет и исчезла в сумраке, не оставив следа.

Но осталось ощущение. Не шлейф чего-то тёплого и пряного, а висящий в воздухе холодный, обжигающий аромат после магического разряда. И странное, тревожное чувство, что этот мимолётный разговор был не лёгким взаимодействием, а первым тихим щелчком сложного механизма, что только что пришёл в движение где-то в глубине этих древних стен.

Девушка медленно подошла к арочному окну, и её пальцы впились в холодный камень подоконника, словно ища опоры в мире, который внезапно лишился твёрдой почвы. Лунный свет, холодный и безжалостный, заливал её лицо, но был бессилен против тьмы, что клубилась внутри, — живой, дышащей субстанции, пожирающей свет.

Тишина коридора сгустилась, стала осязаемой. И в этой гнетущей мгле воспоминания нахлынули не образами, а ощущениями — острыми, как осколки стекла.

Не бархатный голос Кэрролла, а низкий, сдавленный шёпот, обжигающий шею. Шёпот, в котором яд ненависти смешивался с хриплой нежностью. Не тёплое прикосновение к руке, а грубая, колючая шерсть мантии, в складках которой тонуло её лицо, а в горле стоял ком слёз и безысходности.

Она снова почувствовала его дыхание — не ровное и спокойное, а прерывистое, горячее, с горьковатым оттенком крепкого чая, которое смешивалось с солёной влагой на её щеках. Это был не запах, а привкус — привкус отчаяния и той странной, извращенной связи, что навсегда приковала её к этому человеку. К его тьме. К его боли.

И его губы. Не теплые и выразительные, как у профессора Кэрролла, а бледные, тонкие, с резкими, почти кровоточащими складками у рта. Не мягкие и улыбчивые, а сомкнутые в жёсткую, беспощадную линию после того, как он...

Она зажмурилась, пытаясь стереть образ, но он лишь впился глубже, выжженный на внутренних веках. Это воспоминание не было утешением. Оно было гноящейся раной — свежей, жгучей и невыносимо двусмысленной. Оно было грубым нарушением всех правил, всех границ, и от этой запретности становилось только страшнее и... мучительно ценно, как единственная искра тепла в ледяной пустоте.

— Нет, — её шёпот прозвучал резко и чётко, словно удар кнута по собственной душе, пытаясь отсечь слабость. Но эхо того воспоминания уже разлилось по венам тёплым, отравленным ядом, против которого не было противоядия.

Она резко выпрямилась, оттолкнувшись от подоконника, будто камень обжёг ей пальцы. Ладони, леденящие от ночного воздуха, с силой вжались в пылающую кожу щёк. Она не похлопала себя — она ударила, коротко и отрывисто, пытаясь болью выжечь навязчивые образы, стереть клеймо его дыхания, содрать с губ призрак того почти-поцелуя.

— Нет, — повторила она уже громче, и в голосе, прорвавшемся сквозь стиснутые зубы, заплескалась не дрожь, а ярость — хрупкая, отчаянная ярость загнанного зверя.

Затем она резко развернулась, и её каблуки не просто застучали по камню — они разбили гнетущую тишину, как стекло. Она не побежала — она рванула по коридору, сломя голову, не оглядываясь, торопясь укрыться в каменной клетке своей комнаты, где можно было захлопнуть засов и тщетно пытаться убедить себя, что трепет, бегущий по коже — это лишь сквозняк, а не память о том, как он обнимал её, почти коснуться губами, а затем отшвырнул прочь, оставив в душе смутный угар стыда и мучительного, запретного желания.

Дверь с грохотом врезалась в косяк, будто пытаясь отрубить саму память, и захлопнулась с таким звуком, что по каменным стенам поползло эхо — тяжёлое, как погребальная плита. Фредерика, не раздеваясь, с размаху рухнула на кровать, и пружины взвыли под ней жалобным, приглушённым стоном. Её лицо с силой утонуло в ткани подушки, но прохлада не принесла облегчения — лишь подчеркнула внутренний жар, пожиравший её изнутри.

— Дура, — прошипела она в наволочку, и голос её был не дрожащим, а сдавленным, полным такой саморазрушительной ярости, что казалось, вот-вот лопнут швы на простыне. — Глупая, наивная, жалкая девчонка.

Её пальцы впились в одеяло, сжимая его не для утешения, а чтобы ощутить хруст ткани под ногтями, физическое подтверждение своей собственной слабости. Суставы побелели, выпирая под кожей, как костяшки скелета, прорывающиеся наружу. Всё её тело на мгновение окаменело в неестественном, выгнутом напряжении, а затем обмякло, раздавленное немой тяжестью отчаяния, что наливала свинец в каждую клетку, пригвождая к ложу, которое вдруг стало похоже на погребальные дроги.

— Он чуть не... а ты... ты чуть не поддалась, — её шёпот был полон горького самоуничижения. Она катастрофой представляла себе эту слабость, эту мгновенную, всепоглощающую надежду, вспыхнувшую в ней в тот миг, когда он наклонился.

Она била кулаком по матрасу, несильно, но с отчаянной яростью, пытаясь выбить из себя этот стыд, эту унизительную дрожь, что бежала по коже при одном воспоминании. Она была ассистентом Снейпа, холодным и точным профессионалом, а не какой-то вздорной ученицей, краснеющей от случайного прикосновения.

Но чем яростнее она ругала себя, тем ярче всплывало в памяти ощущение его дыхания на своих губах и леденящий ужас в его глазах, когда он отпрянул. Это было хуже любого выговора. Это было признанием того, что между ними произошло нечто настоящее, опасное и совершенно непоправимое.

Так она и пролежала всю ночь, не сомкнув глаз, прикованная к ложу собственным стыдом. Тени под окном были не просто тенями — это были немые свидетели, их безмолвное шествие по стенам напоминало движение стрелок на циферблате вечности. Они сливались и расползались, как чернильные кляксы на пергаменте её сознания, а мысли, острые и липкие, метались в замкнутом пространстве черепа, разрываясь между жгучим ядом стыда и тягучим, отравляющим теплом, что пульсировало в самых потаённых уголках памяти.

Она слышала каждый удар своего сердца — глухой, одинокий барабанный бой в гробовой тишине. Каждый скрип старого замка звучал как скрежет костей. Каждый далёкий, невнятный шорох ночного Хогвартса казался зловещим шёпотом, ползущим по каменным венам замка.

Пока, наконец, за окном не посветлело. Не с рассветом — с медленным, неумолимым угасанием ночи. Первые бледные, безжизненные лучи утра, лишённые тепла, пробились сквозь свинцовое стекло и легли на её спину холодными полосами, подчёркивая мятую одежду. Они не несли утешения — лишь безжалостную, кристально-чёткую реальность. Новый день наступил. Он не прощал. Он лишь предъявлял счёт.

Она поднялась с кровати с усилием, будто сбрасывая с себя окаменевшую скорлупу ночи. Каждый мускул ныл от неподвижности, а в висках стучала тяжёлая, тупая дробь. Подойдя к зеркалу, она вздрогнула не от своего отражения — а от призрака, который смотрел на неё из затуманенного стекла. Глаза-пропасти, обведённые синевой, волосы — гнездо изломанных ночных тревог, а на щеке алел след от складок простыни, как клеймо её собственной слабости.

Механически, почти не глядя на это чуждое лицо, она запустила привычный ритуал самоукрощения. Щётки и склянки взлетели по воздуху не с изяществом, а с холодной, яростной точностью. Каждое движение было резким, отточенным годами дисциплины — и теперь отравленным горечью. Она смывала не следы слёз, а улики. Заплетала волосы в тугую, безупречную косу — не причёску, а смирительную рубашку для своих мыслей, доспехи из собственных волос.

Каждое прикосновение к коже, каждая застёгнутая пуговица было попыткой заштукатурить трещины, снова втиснуть себя в тесные, но такие знакомые рамки мисс Фалькенрат — бесстрастной, собранной, неуязвимой. Но в глубине запавших глаз всё ещё тлела смутная дрожь — как пепел после пожара.

Сквозь безупречный фасад, сквозь слой пудры и льда, в зеркале всё так же смотрели глаза — два тёмных озера, в которых плескалась не просто усталость, а глубокая, выскобленная до дна опустошённость. И тревога. Не смутная, а отчётливая, острая, как осколок в ране. Она была приведена в порядок. Зашнурована, затянута, запечатана. Но под этим панцирем всё ещё бушевал хаос, грозящий разорвать её изнутри.

Она вышла из комнаты, и её шаги отдавались в тихом коридоре не как звуки, а как удары молота по наковальне её собственной воли. Спина была выпрямлена с таким напряжённым упорством, что казалось, позвоночник вот-вот треснет. Коса, тугая и блестящая, была не просто причёской — это была узда. Одежда — идеальный, бездушный униформ, скрывающий всё.

На повороте к главной лестнице тень на стене удлинилась, и на её пути возник профессор Кэрролл. Он казался воплощением утренней свежести, его кожа сияла, а тёмно-зелёная жилетка облегала торс с бесстыдным совершенством. Увидев её, его лицо озарилось не просто улыбкой — это был луч холодного солнца, высвечивающий каждую трещину на её безупречном фасаде.

— Мисс Фалькенрат, — произнёс он, и его бархатный голос прозвучал как прикосновение к натянутой струне. — Какое совпадение. Вы выглядите... иначе. Готовой к новым свершениям. — Его взгляд, быстрый и всевидящий, скользнул по её лицу, будто читая невысказанную историю ночи, запечатлённую в малейшей напряжённой линии у рта.

— Доброе утро, профессор, — ответила она, и её собственный голос прозвучал не просто ровно, а стерильно — лишённым всякой теплоты и колебаний, как отзвук в пустой комнате.

Они вошли в столовую вместе, и их появление не осталось незамеченным. Свет утра, яркий и бесстыдный, заливал огромный зал, но за преподавательским столом царила своя, густая атмосфера — коктейль из сплетен, скрытых взглядов и вежливого безразличия.

— Не против ли компании за завтраком, мисс Фалькенрат? — спросил профессор Кэрролл, его голос был тихим, но не для того, чтобы не привлекать внимания, а чтобы создать иллюзию интимности в этом людном месте. В его учтивости сквозила не искренность, а отточенная стратегия.

— Конечно, нет, — ответила Фредерика, и на её губах на мгновение появилась улыбка — холодная, отполированная маска, за которой пряталась усталость. Каждый её шаг по направлению к столу был выверенным движением в сложной игре, правила которой она ещё не до конца понимала.

Он подошёл к её стулу, и его движение было не просто вежливым — оно было беззвучным, точным, как отлаженный механизм. Стул отъехал ровно настолько, чтобы она могла сесть, без единого скрипа. Жест был исполнен с такой холодной, отстранённой грацией, что в нём не было ничего от рыцарства — лишь демонстрация безупречного контроля.

Когда они уселись, он не набросился на еду, а развернулся к ней, и это было похоже на то, как хищник поворачивается к самому интересному объекту в комнате. Его внимание было не просто полным — оно было поглощающим, интенсивным, словно он изучал каждую микроскопическую трещину в её ледяном фасаде.

В течение всего завтрака он вёл лёгкую, отточенную беседу. Он спрашивал её мнение о новых учебных планах, и в его вопросах сквозила не праздная любезность, а холодный, аналитический интерес. Он делился наблюдениями о студентах, и его замечания были не забавными, а острыми, точными, как скальпель. Всё это — с неизменной, ровной улыбкой, которая не достигала глаз. Он не флиртовал. Он зонировал. Создавал вокруг неё не островок спокойствия, а лабораторные условия, в которых её защитные механизмы могли быть изучены и каталогизированы.

Для Фредерики это было и облегчением, и изощрённой пыткой. С одной стороны, его безупречный монолог не требовал от неё ничего, кроме автоматических реакций — кивков, сдержанных улыбок. С другой — каждый его отточенный жест, каждый вежливый поворот головы были безмолвным укором той грубой, взрывной реальности, в которой она существовала рядом со Снейпом. Этот завтрак был похож на чистый, стерильный кислород, который обжигает лёгкие.

Её взгляд, движимый старым, въевшимся рефлексом, скользнул к дальнему концу стола. К тому месту, где обычно сидел Снейп, погружённый в себя из собственного мрака, с чашкой чёрного чая — единственным признаком жизни в его окаменевшей фигуре.

Стул был пуст.

На столе не было ни тарелки, ни привычного гранёного стакана с водой, от которого всегда тянуло лёгким морозным парком. Лишь идеальная, зияющая пустота. И эта пустота отозвалась в ней не просто уколом, а ледяной иглой, вонзившейся куда-то под рёбра.

Конечно, договорились. Вносим коррективы.

Профессор Кэрролл, заметив её кратковременную отстранённость и легкую бледность, мягко кашлянул, привлекая внимание, и его взгляд стал теплее, полным неподдельного участия.

— Это напомнило мне один забавный инцидент в Каирском институте магических исследований, — начал он, и в его бархатном голосе зазвучала искренняя, заразительная веселость. — Один из моих студентов, пытаясь произвести впечатление на даму, решил продемонстрировать усовершенствованное заклинание на оживление скелета. Всё бы ничего, если бы он не перепутал реагенты и вместо изящного танцора не вызвал... ну, скажем так, крайне дружелюбного, но весьма аморфного слизня размером с диван.

Он рассказал историю с лёгкой самоиронией и душевными, живыми жестами, с теплой улыбкой описывая, как гигантская, но совершенно безобидная слизеподобная масса с трогательным энтузиазмом начала «помогать» ему, поглощая не учебные свитки, а старые, никому не нужные черновики, а бедный, смущенный студент пытался её остановить, отчаянно и комично размахивая палочкой. В его рассказе сквозила не насмешка, а добродушное снисхождение к чужим ошибкам, создавая вокруг них обоих уютный, непринуждённый кокон.

Фредерика сначала слушала с привычной, вежливой отстранённостью, но постепенно лёгкая искорка загорелась в её глазах, а уголки губ дрогнули, сдаваясь под натиском абсурдности. И тогда она улыбнулась — по-настоящему. Небольшая, тихая улыбка, но именно та, что сметает все барьеры, рождаясь глубоко внутри.

— Надеюсь, свитки удалось спасти? — спросила она, и в её голосе, обычно таком ровном, прозвучали нотки живого, неподдельного любопытства.

— Увы, — с комичной, преувеличенной грустью вздохнул Брендон, качая головой. — Они обрели вечный покой в пищеварительном тракте существа, которое, к слову, с тех пор стало неофициальным талисманом института. — Он подмигнул ей, и в его янтарных глазах плясали добрые огоньки. — Его назвали Сэр Слизнитон. Говорят, он до сих пор медленно, но верно путешествует по библиотечным хранилищам, добавляя старым фолиантам... неповторимый аромат.

Он улыбнулся ей в ответ, и в его янтарных глазах светилось тихое удовлетворение — не от удачной шутки, а от того, что смог на мгновение прогнать тень с её лица.

Но в следующий миг дверь в столовую с грохотом распахнулась, будто её вырвало порывом штормового ветра. Створки, дрожа, замерли на петлях, и в проёме, очерченная утренним светом, возникла высокая, худая фигура. Северус Снейп прошёл по залу быстрыми, размашистыми шагами, его чёрная мантия взметалась за ним, как встревоженные крылья, а длинные волосы развевались тёмным, гневным шлейфом.

Он не удостоил взглядом никого из присутствующих. Он шёл прямо к своему месту в углу стола, как волна, обрушивающаяся на берег. Стул с резким, пронзительным скрежетом отъехал, когда он грузно опустился на него, не глядя на стоявшую перед ним пустую тарелку. Его появление было не просто входом — оно было внезапным похолоданием, ледяным вихрем, ворвавшимся в уютную атмосферу завтрака.

Его чёрные глаза, острые и всёвидящие, как у стервятника, вдруг мгновенно метнулись по столу, сканируя присутствующих с привычной, едкой подозрительностью. И замерли.

На профессоре Кэрролле, сидящем непринуждённо, с лёгкой, беззаботной улыбкой, обращённой к ней. И на... Фредерике. На её лице, на котором всё ещё играла та самая, редкая, почти забытая улыбка — тёплый, живой отблеск, вызванный его глупой историей.

Взгляд Снейпа, тяжёлый и обжигающе холодный, задержался на этой картине на долю секунды дольше, чем следовало. Что-то промелькнуло в глубине его глаз — не вспышка, а резкое, мгновенное затемнение, будто затвор захлопнулся. Его скулы напряглись, а тонкие губы сжались в ещё более жёсткую, бритвенную линию. Он не сказал ни слова, не сделал ни одного движения, но пространство вокруг него сгустилось и похолодело, будто он принёс с собой внезапный мороз. Затем он резко отвёл взгляд, уставившись в свою пустую тарелку с таким видом, словно она была единственным объектом в зале, заслуживающим его внимания. Но напряжение, исходящее от него, было почти осязаемым — тихий, яростный гул, заглушающий все остальные звуки в зале.

Всё в Снейпе застыло, будто его окатили ледяной водой. Напряжённая линия его плеч стала острее, пальцы, сжавшиеся вокруг рукояти ножа, побелели. Воздух вокруг него сгустился, стал колким и тяжёлым, словно в самый разгар лета ударил внезапный мороз.

Его взгляд, всего секунду назад просто скользящий и оценивающий, преобразился. Он стал пристальным, пронзительным, почти осязаемым. Он не смотрел — он впивался в картину их непринуждённого завтрака, в её улыбку, ещё не угасшую, направленную на другого мужчину. И в глубине его глаз, обычно пустых и бездонных, как ночное небо, вспыхнуло и погасло нечто стремительное и тёмное — не медленная ярость, а мгновенная, обжигающая вспышка. Чистая, неразбавленная, первобытная ревность. Она промелькнула и исчезла, сожранная привычной маской холодности, но на мгновение она была такой яркой и сырой, что, казалось, можно было почувствовать её жар через весь стол.

Профессор Кэрролл, почувствовав на себе тяжесть взгляда, мягко поднял глаза и встретился с ледяным озером глаз Снейпа. Ни одна мышца на его лице не дрогнула. Он легко, почти непринуждённо кивнул, и его улыбка не стала шире, но в ней появилась лёгкая, едва уловимая тень — не вызова, а скорее тихого понимания, холодной вежливости, от которой в воздухе запахло озоном перед грозой.

Почти сразу же, дрогнула и Фредерика. Её голова повернулась медленно, против воли, ведомая магнитом того взгляда. Улыбка с её лица испарилась мгновенно, словно её и не было. Всё тепло, вся лёгкость, что на секунду согрели её, уступили место внезапному, пронизывающему холоду. Её глаза, широко раскрытые, впились в Снейпа не просто взглядом — это был немой, полный мучительного вопроса шок. В них читалось нечто среднее между страхом и вызовом, будто она поймала себя на чём-то запретном, и теперь её судит самый строгий из всех возможных судей. Воздух между ними трещал от напряжения.

Профессор Кэрролл, уловив ледяную тишину и напряжённый взгляд девушки, мягко повернулся к ней. Его улыбка стала менее яркой, но более тёплой, почти сочувственной.

— Фредерика, — произнёс он тихо, и её имя в его устах прозвучало как мягкое, но настойчивое напоминание о настоящем. Её взгляд дрогнул и медленно оторвался от Снейпа, вернувшись к нему. — К сожалению, я должен извиниться. Меня ждут неотложные дела, от которых никуда не деться. — Он слегка наклонил голову, его бархатный голос приглушился, становясь ещё более интимным. — Ваша компания была чрезвычайно приятной. Пожалуй, самым светлым моментом этого утра.

Он сделал паузу, его янтарные глаза мягко смотрели на неё, полные искреннего участия. — И, если вы не против... может быть, вечером мы могли бы продолжить нашу беседу в более неформальной обстановке? Я слышал, в «Три метлы» подают превосходный огненный виски. Было бы честью для меня составить вам компанию.

Фредерика на мгновение замерла, её взгляд всё ещё был слегка затуманен после ледяной встречи со Снейпом. Мысль о том, чтобы провести вечер в ловушке собственных тяжёлых размышлений, казалась невыносимой.

— Да, — выдохнула она тише, чем планировала, и её голос прозвучал немного хрипло. Она поправила прядь волос, стараясь вернуть себе хоть каплю привычного самообладания. — Это звучит... неплохо. Я буду рада.

Она кивнула, избегая смотреть в сторону Снейпа, чувствуя, как его молчаливое присутствие нависает над ней словно грозовая туча. Но в глубине души слабый луч облегчения пробивался сквозь тревогу — возможность отвлечься, пусть даже ненадолго, казалась спасительной соломинкой.

Кэрролл озарился широкой, искренней улыбкой, в которой читалась неподдельная радость.

— Я невероятно счастлив, — произнёс он тёплым, бархатным голосом, полным участия. Он мягко взял её руку и на мгновение задержал её в своих, его прикосновение было тёплым и уверенным. С почтительным наклоном головы он коснулся губами её костяшек — не как формального жеста, а как знака глубокого уважения и зарождающейся симпатии.

— До вечера, мисс Фалькенрат, — прошептал он, его голос прозвучал как обещание. Затем он отпустил её руку, лёгким кивком попрощался и направился к выходу, оставив после себя лёгкий шлейф тёплого, пряного аромата и ощущение неожиданной, но желанной передышки.

Фредерика проводила профессора Кэрролла взглядом, и лишь когда дверь за ним мягко закрылась, её внимание вернулось к Снейпу.

Он не отрывал от неё взгляда всё это время. Казалось, он даже не моргнул. Его чёрные глаза, бездонные и тяжёлые, были прикованы к ней, пока он методично, почти механически заканчивал свой скудный завтрак. Каждое его движение было резким, отточенным — он с силой вонзал вилку в еду, словно пронзая невидимого противника, а его пальцы так крепко сжимали нож, что костяшки побелели.

Он отпил последний глоток чёрного кофе, поставил чашку с тихим, но отчётливым стуком о блюдце, который прозвучал как выстрел в гробовой тишине. Затем медленно, с преувеличенной точностью, провёл белоснежной льняной салфеткой по губам, стирая несуществующие пятна. Его движения были отточенными, почти зловещими в своей театральности.

Затем он сжал салфетку в длинных пальцах, скомкав её в тугой шар, и бросил на стол с такой силой, что столовые приборы звякнули. Это был не просто жест завершения — это был акт яростного презрения. В его глазах, обычно пустых, пылала холодная, безмолвная ярость. Он видел каждый её смех, каждую улыбку, обращённую к другому, и теперь в его взгляде читалась не просто ревность, а всепоглощающая, тёмная буря, готовая обрушиться на неё.

Не сказав ни слова, не изменив выражения лица, он поднялся. Его мантия взметнулась следуя за ним, как крылья разгневанной птицы, и он вышел из зала, оставив после себя ледяную тишину и тяжёлое, невысказанное обещание, что этот разговор ещё не окончен. Воздух вокруг её места за столом казался выжженным, а на её руке, которую только что почтительно поцеловал Кэрролл, будто остался невидимый шрам от его ледяного взгляда.

Весь день девушка влачилась по коридорам Хогвартса, как призрак, проклятый вечно бродить в пределах своих же мрачных мыслей. Каменные стены, обычно дышавшие магией, сегодня сжимались вокруг, словно сырая, безразличная темница. Она попыталась укрыться в гробовой тишине библиотеки, вжаться в знакомые страницы, что когда-то были убежищем. Но слова на пергаменте расползались, как трупный яд, превращаясь в бессмысленную череду чёрных мух, жужжащих перед глазами.

Из-за глухих громад стеллажей доносился шёпот и сдавленное хихиканье — звук, похожий на царапанье крыс по дереву. Каждый обрывок фразы, каждый смешок, затихавший при её приближении, впивался в спину тонкими, отравленными иглами. Она ловила на себе взгляды — не быстрые и любопытные, а тягучие, липкие, полные молчаливого осуждения и тёмного, ненасытного любопытства. Они провожали её, будто видя на её плечах невидимую для других, гнетущую хмару.

Слова на страницах окончательно разложились, превратившись в прах бессмысленных значков. Она с силой швырнула книгу, и глухой удар, будто захлопнувшаяся крышка гроба, гулко покатился под мрачными сводами. Двое первокурсников замерли, их лица исказились не испугом, а животным, инстинктивным страхом перед внезапным звуком в гробовой тишине. Она поднялась, и спиной своей ощутила, как десятки невидимых глаз впиваются в неё, холодные и острые, как шипы ледяного взгляда.

Она пошла, не видя пути, её ноги сами волокли её по лабиринту знакомых коридоров, выжженных в памяти до состояния тлеющей боли. Звуки замка — приглушённые шаги где-то в параллельной реальности, искажённые эхом обрывки фраз, шелест крыльев, похожий на предсмертный хрип — всё это доносилось до неё как сквозь толщу мутной, ледяной воды, в которой она медленно тонула. Свет из окон был блеклым и безжизненным, отбрасывая длинные, искажённые тени, которые ползли за ней по пятам.

И вдруг её тело сковал ледяной паралич. Ее остановил голос.

Он рассек ползучий туман её сознания, как стальной клинок — низкий, отточенный до беспоступной остроты. Он сочился из-за тяжёлой дубовой двери класса зельеварения, и каждый слог был отлит в яде и обёрнут в лёд. Снейп вёл занятие.

Фредерика инстинктивно прижалась ладонью к шершавой древесине. Камень стены впитывал холод, проникающий в самые кости. Она слышала, как он разбирает чью-то ошибку — не поправляет, а вскрывает, снимая слой за слоем с живой плоти ученического тщеславия, обнажая дрожащие, жалкие нервы. В его голосе не было гнева — лишь абсолютная, леденящая пустота, тошнотворная уверенность хирурга, знающего, где резать больнее всего. Это был звук, от которого кровь стыла в жилах, а сердце сжималось в комок, предчувствуя неминуемый удар.

Веки её сомкнулись, и по телу пробежала знакомая волна леденящего озноба. Этот голос был тем самым призраком, что преследовал её в самых беспросветных кошмарах, и той отравой, которую её душа, вопреки всякому разуму, жаждала в этой удушающей тишине. Он был единственной точкой опоры в клокочущем хаосе её сознания — острым, калёным якорем, впивающимся в самое нутро, причиняя невыносимую боль, но напоминая, что она ещё способна что-то чувствовать.

Её пальцы скользнули по шершавой, почти живой древесине, и дверь с тихим, похожим на предсмертный вздох скрипом отступила, открыв тощую щель в мир иного страдания.

Он стоял, обратившись спиной к выходу, его фигура отбрасывала длинную, уродливую тень, пожирающую свет. Пальцы мертвенно-бледной руки, похожие на костяные стилусы, впились в край грифельной доски, испещрённой сложными рунами зельеварения. Но его внимание не занимали формулы. Весь его гнетущий, нечеловеческий фокус был направлен на трепещущего ученика из Слизерина. Юноша застыл под этим взглядом, будто мелкое животное, ощутившее на затылке ледяное дыхание хищника из самого тёмного угла леса. В классе стояла тишина, густая и вязкая, как похлёбка в котле, ожидающая своего часа.

— Объясните мне, — голос Снейпа не повышался. Он струился, низкий и густой, словно ядовитый угар, поднимающийся от только что вскрытого гроба с чумной плотью. — Каким именно извилистым маршрутом ваше примитивное сознание умудрилось истолковать «щепотку» как «всыпать полную горсть»? Или вашей целью была не варка зелья, а проведение эксперимента по принудительной кастрации интеллекта для всей этой аудитории?

Он медленно провёл своим взглядом-скальпелем по рядам замерших студентов. Ни один мускул не дрогнул на их лицах, застывших в масках первобытного страха. Они не дышали, превратившись в ряд восковых фигур, застигнутых в момент немой агонии. Даже пыль в лучах бледного света, падающего из окон, казалось, застыла в воздухе, боясь привлечь его внимание.

— Порошок корня мандрагоры, — его слова повисли в воздухе ледяными кристаллами, в то время как он с сухим щелчком ногтя провёл черту под символом на доске, — не выносит варварского насилия. Он жаждет хирургической точности. Единственная вспышка в вашем ничтожном сознании, единственная судорога в пальцах — и вместо просветления ваш разум заполнит едкий дым самой чёрной паранойи, а реальность распадётся на лоскуты галлюцинаций.

Он резко развернулся, и его мантия взметнулась в след за ним, заслонив свет.

— Сила, — прошипел он, и это слово вонзилось в пространство, отточенное и стерильно-холодное, как скальпель, — не в бездумной грубости. Она в умении подчинить себе хаос. В способности отсечь всё лишнее. Всё... слабое.

Его глаза, чёрные бездны, вобравшие в себя весь свет из комнаты, резко метнулись к щели и остановились. Они сузились, выхватывая из мрака коридора бледное, застывшее лицо ассистентки. В этом взгляде было ни вопроса, ни удивления — лишь холодное, почти лабораторное осознание факта её присутствия, как энтомолог, заметивший редкий экземпляр насекомого, готовящий булавку.

Она инстинктивно отпрянула назад, сердце не ёкнуло, а разорвалось в груди ледяной оскоминой, утянув за собой всё нутро в бездну.

Снейп, не прерывая гнетущей тишины, взметнул руку. Движение было отточенным, смертоносным, как удар хлыста. Кончик его палочки рассек воздух, и в щель метнулась не вспышка, а сгусток немой, сокрушительной силы.

Дверь с оглушительным, разрывающим барабанные перепонки грохотом врезалась в косяк. Древесина не просто содрогнулась — она издала звук, похожий на переломанные рёбра. Эхо удара, тяжёлое и металлическое, прокатилось по каменным стенам, заставив содрогнуться не только студентов, но, казалось, и самые камни замка. Пыль взметнулась в луче света не золотым, а блёклым пеплом.

В классе повисла тишина такой густой и мёртвой плотности, что, казалось, можно было услышать, как в жилах у студентов стынет кровь. Воздух вымер, застыл, превратив комнату в гигантский хрустальный гроб.

Снейп медленно, с невыносимой, почти церемониальной торжественностью, вернул свой взгляд на трепещущего слизеринца. Черты его лица не дрогнули, превратившись в идеальную, отполированную до блеска маску из самого чёрного льда.

— Как я и говорил, — его голос прозвучал тише, но от этого лишь страшнее, насыщенный тихим, ядовитым бешенством. — Малейшее отвлечение. Посторонний шум. Случайный взгляд. Всё это — слабость. Всё это ведёт к провалу. К катастрофе.