Противоядие для профессора Снейпа

Вечернее солнце, ещё высокое и нахальное, заливало каменные ступени золотым, слишком жизнерадостным светом. Фредерика спускалась по лестницам, и её шаги, в отличие от утренней неуверенной поступи, были твёрдыми и отмеренными. Она больше не была рассеянной тенью — каждый её движение был обдуман, каждое действие часть нового, хрупкого доспеха.

Её платье было не броским, но безупречным — глубокого тёмно-синего оттенка, напоминающего ночное небо незадолго до полной темноты. Ткань, тяжёлый шёлк, мягко струилась по линиям её фигуры, облегая и скрывая, придавая ей вид собранной, отстранённой элегантности. Поверх была накинута лёгкая мантия из тонкой чёрной шерсти, отороченная по краю серебристой нитью — намёк на её принадлежность к магическому миру, но без показной пышности.

Но самым заметным акцентом были перчатки. Чёрные, из мягкой, но плотной кожи, они скрывали её руки до самых запястьев, словно скрывая последние следы утренней дрожи, стирая память о двух разных прикосновениях. Каждая пуговица на них была застёгнута с безупречной точностью. Это был не просто наряд. Это была декларация. Броня, в которой она собиралась встретить вечер, полный неопределённости.

Она замерла перед массивной дубовой дверью, ведущей наружу, в ещё яркий, обманчиво беззаботный вечер. Последние лучи солнца, пробиваясь сквозь высокое витражное окно в прихожей, растягивали по тёмному дубу длинные, причудливые тени, похожие на щупальца. Они колыхались и сползали вниз, стоило ветру качнуть ветку за окном.

Пальцы в чёрных кожаных перчатках сжались в легкой нервозности, и она машинально, почти навязчиво, потянула за манжеты, стараясь, чтобы каждая деталь сидела безупречно. Перчатки, мантия, платье — всё это был доспех, тщательно подобранный для выхода в свет, где каждое движение будут оценивать, а каждый намёк на неуверенность — изучать под микроскопом злословия. Она сделала глубокий вдох, собираясь с мыслями, готовясь сыграть свою роль.

И в этот миг, из-за её спины, из глубины прохладного, погружённого в вечерние сумерки вестибюля, прозвучало её имя.

— Фредерика.

Голос был низким, бархатным, и он произнёс его негромко, но с такой тёплой, уверенной интонацией, что звук будто обволок её, нарушив тишину её раздумий. Это был не просто звук — это было физическое ощущение.

Она не обернулась сразу. Сначала её взгляд упал на свою отражённую в полированной латуни дверной ручки тень — изящную, чёрную, замершую фигуру. И лишь потом, замедленно, будто преодолевая сопротивление густой воды, она повернула голову, уже зная, чьи глаза встретятся с её взглядом.

Профессор Брендон Кэрролл стоял в нескольких шагах от неё, залитый золотым светом заходящего солнца, пробивавшегося сквозь высокие арочные окна. Казалось, сам свет отдавал ему предпочтение, лепя из воздуха его силуэт: он не просто стоял в луче, а был его источником, его завершением. Пылинки танцевали вокруг него, словно придворные вокруг монарха. На нём не было мантии — только элегантный тёмно-зеленый камзол из дорогой, мягко поблёскивающей ткани, подчёркивавший ширину плеч и стройность стана, и безупречно сидящие брюки, отглаженные так, что складки на них выглядели вечными. Он улыбался — не той светской, отточенной улыбкой, что была за завтраком, а более мягкой, искренней. Эта улыбка касалась не только губ, но и уголков его глаз, где лучились морщинки, и в его взгляде, обычно таком проницательном и аналитическом, теперь читалось неподдельное, тёплое участие.

— Я начал опасаться, что вы передумали, — произнёс он, делая шаг навстречу. Его баритон, густой и бархатистый, заполнил пространство между ними, смягчая формальность слов. Его взгляд, тёплый и одобрительный, скользнул по её фигуре, не оценивающе, а скорее с восхищённым признанием, и на мгновение задержался на перчатках, будто отмечая про себя её безупречный выбор. — Вам идет.

Эти простые слова, сказанные им, прозвучали как высшая похвала. Не «вы прекрасно выглядите», что можно сказать любой даме, а именно «вам идет» — признание её вкуса, её стиля, её самого решения надеть именно это. Уголки губ девушки дрогнули, и на её лицо вернулась та самая, редкая улыбка, что он уже видел за завтраком. На этот раз — чуть более уверенная, чуть менее хрупкая. Она не погасла мгновенно, а позволила себе задержаться, осветив её лёгким румянцем и сделав взгляд более открытым.

— Благодарю вас, профессор, — её голос прозвучал тише обычного, но в нём не было прежней напряжённости, той стальной пружины, что готова была распрямиться в любой момент. Теперь в нём слышалась лёгкая, почти смущённая благодарность, смешанная с облегчением.

Он неспешно спустился, не сводя с неё тёплого, внимательного взгляда. Казалось, он не просто шёл по лестнице, а спускался с некоего пьедестала. Его движения были плавными и полными естественной грации, будто он и впрямь носил не сковывающий камзол, а лёгкие доспехи, к которым тело давно привыкло. Подойдя к массивной двери, он легко, почти без усилий, отворил её перед ней, пропуская внутрь поток тёплого вечернего воздуха, пахнущего нагретой за день травой, цветущим жасмином и той самой свободой, о которой она уже почти забыла, живя за этими стенами.

— После вас, мисс Фалькенрат, — произнёс он, и в его бархатном голосе звучало не просто вежливое приглашение, а обещание чего-то нового. Обещание вечера, где можно на время забыть о ледяных взглядах и тяжёлых дверях, захлопывающихся с оглушительным грохотом. В его жесте читалось не просто соблюдение этикета, а подлинное рыцарство — желание оградить, провести, открыть путь.

Они шли неспеша по вымощенной камнем дорожке, ведущей от замка. Кэрролл шёл легко, его руки были непринуждённо засунуты в карманы брюк, и от этого он казался моложе, почти своим. Он на мгновение поднял лицо к вечернему солнцу, и его глаза слегка сощурились от яркого света, на лбу обозначились лёгкие морщинки — не от забот, а от привычки вглядываться вдаль, будто он пытался разглядеть что-то за горизонтом, скрытое пока от них обоих. В этом жесте была какая-то тихая, мирная задумчивость, словно он на мгновение забыл о её присутствии, целиком отдавшись ощущению тёплых лучей на своей коже.

Затем он повернул голову к Фрелерике, и его лицо озарилось тёплой, непринуждённой улыбкой, которая, казалось, разгоняла даже эту назойливую яркость заката, делая его мягче, приветливее.

— Сегодня хорошая погода, — заметил он, и в его голосе не было и тени формальности, лишь лёгкое, беззаботное удовольствие от момента, словно он делился с ней не банальным наблюдением, а маленьким, личным открытием.

Девушка кивнула, и её собственная улыбка стала чуть шире, чуть свободнее, уже не столько дань вежливости, сколько искренний отклик. — Да, — согласилась она тихо, и в этом коротком слове вдруг послышалось не просто согласие, а лёгкое, почти забытое чувство покоя, похожее на первый глоток прохладной воды после долгой жажды. — Очень хорошая.

Воздух на мгновение застыл, наполненный лишь стрекотом насекомых в придорожных кустах и далёким гулом покидающего поля шмеля. Фредерика почувствовала лёгкое замешательство от затянувшейся паузы, понимая, что нужно поддержать беседу, но её ум, привыкший к сложным теоретическим построениям, вдруг с предательской пустотой отказался выдавать что-либо, кроме простейших констатаций фактов о погоде.

— Профессор Кэрролл, — начала она, подбирая слова, чувствуя, как нелепо формально это звучит после его непринуждённости, — а как вам... Хогвартс? Вы уже успели освоиться?

Его лицо озарилось тёплой, живой улыбкой, словно он только и ждал этого вопроса, этого маленького мостика, перекинутого через пропасть между статусами.

— Пожалуйста, называйте меня Брендон, — мягко поправил он, и в его голосе не было принуждения, лишь искреннее предложение перейти на новые, более тёплые рельсы. —А Хогвартс... Хогвартс великолепен. Даже величественен. Хотя, должен признаться, мой первый день чуть не закончился небольшим инцидентом с говорящим портретом одной весьма вспыльчивой дамы в желтом платье. — Он тихо рассмеялся, низкий, бархатный смех, и в его глазах заплясали весёлые искорки, отражая последние лучи солнца. — Я попытался спросить у неё дорогу к кабинету трансфигурации, а она устроила мне настоящую лекцию о манерах и том, как «нынешние молодые волшебники совсем разучились уважать историю». Пришлось стоять и почтительно выслушивать, боясь пошевелиться. Она даже заставила меня повторить за ней три правила «подобающего поведения для джентльмена в коридорах с портретами». Я, кажется, до сих пор их помню.

Он качнул головой, с комичной торжественностью выпрямив спину, пародируя свою тогдашнюю скованность. Этот небольшой анекдот, рассказанный им, был больше чем просто историей. Это был ключ, поворотный момент. Он не просто делился впечатлением — он делился собой, своей небольшой уязвимостью, своим не самым гладким началом. Он приглашал её за кулисы своей безупречной профессорской личности, показывая, что и он может быть неловким, может попадать в курьёзные ситуации. И в этом жесте было столько доверия и лёгкости, что оно мгновенно растопило остатки её скованности.

— Впрочем, теперь мы с ней почти друзья. Она даже иногда советует, какой галстук лучше. Говорит, что у меня «есть потенциал, если поработать над излишней жизнерадостностью».

Фредерика невольно поднесла пальцы в чёрной коже к губам, но сдержанный смешок всё же вырвался наружу — лёгкий, искренний, похожий на серебристый перезвон, который, казалось, вибрировал в воздухе между ними, растворяя последние остатки формальности.

Кэрролл наклонил голову, изучая её лицо, озарённое заходящим солнцем и этой редкой, непринуждённой улыбкой. Его собственное выражение смягчилось, стало тёплым, почти нежным, и в глазах, обычно таких проницательных и аналитических, теперь плескалось неподдельное, тихое восхищение.

— Вот видите, — произнёс он тихо, и его бархатный голос приобрёл задумчивые, тёплые ноты, словно он делился с ней не просто наблюдением, а небольшим, личным открытием. — А я уже начал волноваться, что мои шутки безнадёжно устарели и не способны пробиться сквозь вашу академическую броню.

Он сделал маленькую паузу, позволяя тишине между ними наполниться мирным вечерним воздухом, ароматом сирени и далёким гулом жизни за стенами замка. В этой паузе не было неловкости — лишь общее, безмятежное понимание, что ледяная стена, что разделяла их ещё полчаса назад, теперь растаяла без следа, уступив место чему-то новому, тёплому и полному тихой, трепетной надежды.

— Но сейчас... сейчас вы улыбаетесь по-настоящему. И это, поверьте, куда ценнее любого удачно сваренного зелья или произнесённого заклинания.

Он выпрямился, и в его позе появилась лёгкая, едва уловимая скованность, будто он позволил себе сказать что-то слишком личное, перейти некую невидимую черту. Чтобы скрыть это, он мягко перевёл разговор, взгляд его на мгновение отклонился в сторону, к угасающему горизонту.

— А что вам больше всего нравится в Хогвартсе, Фредерика? — спросил он, и его голос вновь приобрёл лёгкие, непринуждённые ноты, хотя в глубине глаз ещё плескалась тень смущения. — Кроме моих, конечно, неудачных шуток.

На секунду перед её внутренним взором возник образ. Высокая, худая фигура в чёрном, острый взгляд, пронизывающий до дрожи, тишина лаборатории, нарушаемая лишь тихим шипением котлов и его низким, точным голосом, объясняющим сложнейшие алгоритмы. Сердце её болезненно сжалось, будто сдавленное невидимой рукой. Это была не ностальгия — это был холодный укол страха и чего-то ещё, чего она не смела назвать.

Она резко, почти физически, оттолкнула этот образ, заставив его раствориться в глубине сознания, как будто стирая грифель с шифера. Пальцы в перчатках непроизвольно сжались в кулаки.

— Библиотека, — выдохнула она, и её голос прозвучал чуть громче, чем нужно, резко и отрывисто, выдавая внутреннее напряжение. Она поспешно смягчила интонацию, пытаясь вернуть тому всего лишь прошедшему мгновению назад лёгкость. — Тишина там... умиротворяющая. И запах старой бумаги. Он помогает сосредоточиться.

Она отвела взгляд, устремляя его куда-то в сторону озерца, где вода начинала темнеть в наступающих сумерках, окрашиваясь в свинцово-синие тона. Это была ложь, и она знала это. Каждый нерв в её теле звенел от этой полуправды. Но это была правда, в которую она отчаянно пыталась заставить себя поверить — как заклинание, повторяемое шепотом в надежде, что оно сработает.

В его янтарных глазах на мгновение мелькнула тень — быстрая, как вспышка света на лезвии, почти неуловимая. Он уловил напряжение в её голосе, эту крошечную, но отточенную резкость ответа, но не подал виду. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Понимаю, — отозвался он мягко, без малейшего намёка на сомнение или вызов. Его голос был тёплым одеялом, наброшенным на её внезапную дрожь. — Есть что-то магическое в этой тишине. Она словно хранит шепоты всех, кто когда-либо искал в этих книгах ответы.

Он на секунду задумался, глядя на башни Хогвартса, окрашенные в пурпур и золото заката, его профиль чётко вырисовывался на фоне темнеющего неба.

— А мне... — он повернулся к ней, и его улыбка стала заговорщической, почти мальчишеской, сметая с себя всю профессорскую серьёзность, — больше всего нравятся эти переходы. Знаете, когда идешь по коридору в сумерках, и факелы ещё не зажгли. Тени становятся длиннее, звуки гаснут, и кажется, что вот-вот произойдет что-то волшебное. Не из учебника. Не то, что можно предсказать или повторить. Что-то настоящее. — Он тихо рассмеялся, и в этом смехе слышалось лёгкое смущение. — Возможно, это звучит немного сентиментально для профессора. Но именно в такие моменты я снова чувствую себя тем мальчишкой, который впервые сюда попал и ждал, что за каждым углом его ждёт чудо.

— Вы мечтатель, профессор, — произнесла Фредерика, и в её голосе прозвучала лёгкая, почти невесомая улыбка, растворившая последние следы напряжения. В этих словах не было упрёка — лишь тихое, почти заворожённое удивление.

Он рассмеялся — тихо, смущённо, как ребёнок, пойманный на чём-то прекрасном и наивном. Этот смех был таким искренним, что заставил её собственную улыбку стать шире.

— Пожалуйста, Брендон, — мягко напомнил он, и в его глазах вспыхнула тёплая искорка. — И да, возможно, вы правы. Но что такое магия, как не возможность иногда позволить себе мечтать? Даже нам, закоренелым академикам, нужно во что-то верить, что-то искать за пределами учебников и формул.

Он будто бы стряхнул с себя это мимолётное настроение, сделав лёгкое, почти театральное движение плечом, и повернулся вперёд, указывая рукой в сторону, где меж древних, покосившихся от времени деревьев уже угадывались тёплые, расплывчатые очертания уютных огней. Они манили, как забытые воспоминания о доме.

— Но, кажется, наши мечты придётся ненадолго отложить. — Его голос вновь приобрёл лёгкие, весёлые ноты, но теперь в них слышалась и предвкушающая нота. — Мы почти пришли. Видите огни? «Три метлы» уже заждались. Говорят, тамошнее сливочное пиво способно вернуть к жизни даже самого отъявленного скептика. Или, по крайней мере, заставить его забыть о причинах для скепсиса.

Он сделал пару быстрых, лёгких шагов вперёд, опередив её, и его тёмно-зелёный камзол мелькнул в свете фонарей, отсветившись глубоким бархатным блеском. Со знакомым уже ей шумом и скрипом он распахнул тяжёлую, потрёпанную временем дверь в «Три метлы», и на них тут же хлынул настоящий водопад звуков и запахов: густой гул десятков голосов, смех, звон бокалов, перемешанный с соблазнительным ароматом жареной картошки, пряного тушёного мяса, свежего пива и сладковатого дыма камина. Это был запах жизни — простой, шумной и невероятно притягательной.

С неподражаемым, чуть театральным изяществом он склонился в низком, галантном поклоне, приглашая её войти первой. Его глаза весёлыми искорками блеснули в полумраке, отражая блики огня изнутри.

— Прошу Вас, леди, — провозгласил он с преувеличенной торжественностью, но без тени насмешки, а с чистой, заразительной радостью от игры и момента.

Девушка, подхватив настроение, с лёгкой, почти девичьей улыбкой, которую она уже не пыталась сдержать, сделала ему в ответ небольшой, игривый реверанс, будто они были персонажами старой пьесы, внезапно сошедшими со страниц романа в эту тёплую, залитую светом реальность.

— Благодарю вас, сэр, — ответила она с притворной серьёзностью, и, подобрав полы мантии, переступила порог, погружаясь в шумную, оживлённую атмосферу паба.

Переступив порог, Фредерика оказалась в гуще шума, тепла и жизни, так контрастирующей с холодной торжественностью Хогвартса. Воздух был густым и сладковатым от аромата жареного лука, тушёного мяса и старого дерева, пропитанного десятилетиями табачного дыма и разлитого эля. Каждый вдох был словно глоток чего-то настоящего, земного, лишённого магической напряжённости.

Она медленно, почти невольно, стала стягивать с пальцев чёрные кожаные перчатки, чувствуя, как кожа на руках оживает, вдыхая этот густой, тёплый воздух. Ткань мягко скользнула, освобождая ладони, и она неожиданно почувствовала себя уязвимее, но и свободнее — будто снимала не просто аксессуар, а часть своей защитной оболочки.

Её взгляд, привыкший к строгим линиям готических сводов, скользнул по помещению, с любопытством впитывая каждую деталь:

Главный зал был низким, с тяжёлыми тёмными балками на потолке, от которых свисали медные кружки и пучки засушенных трав, издававшие лёгкий пряный аромат. Широкий камин в дальнем углу пылал, отбрасывая на стены и потолок оранжевые, пляшущие тени, в которых копошились десятки посетителей — кто-то громко спорил о квиддиче, кто-то играл в кости, а у камина старый волшебник что-то с энтузиазмом рассказывал группе заворожённых первокурсников.

Массивная стойка бара, отполированная до блеска тысячами локтей, была уставлена бочками с элем и виски, на которых мелом были выведены заковыристые названия. За ней суетилась хозяйка Мадам Розмерта, ловко управляясь с тремя кружками одновременно. Ее руки двигались с точностью и грацией дирижёра, а громкий смех то и дело покрывал общий гул.

Стулья и столы, тёмные, потертые, но прочные, были расставлены в приятном беспорядке, словно их только что сдвинули после шумной пирушки и не удосужились расставить по линеечке. За ними сидели самые разные посетители: пара пожилых волшебников в потрёпанных мантиях с азартом играли в волшебные шахматы, фигуры которых с грохотом рубили друг друга, осыпая стол щепками и яростными проклятиями; группа молодых мракоборцев, громко смеясь, делилась историями у дальнего стола, и золотистый эль в их кружках пенился, словно разделяя их веселье; в уютном уголке у камина притулилась парочка, шепчась о чём-то своём, их пальцы сплетались на столе в тени от поленьев.

С потолка доносилось тихое, мелодичное пение — несколько домашних эльфов, невидимых глазу, наводили лёгкий магический порядок: пустая кружка сама уплывала в сторону кухни, разлитое пиво впитывалось в древесину стола без следа, а их бормотание, похожее на журчание ручья, сливалось с общим гудением голосов, создавая странную, умиротворяющую музыку бытия этого места.

Брендон шагнул следом за ней, его плечо почти коснулось её плеча. — Ну что, — произнёс он, его голос, тёплый и бархатный, легко пробивался сквозь шум, как нож через масло, указывая пальцем куда-то в глубь зала, — находите уютным?

Девушка кивнула, и её взгляд, ещё полный впечатлений от яркой, почти ошеломляющей атмосферы паба, мягко скользнул к указанному им столику. Уголок был действительно уютным — огражденный от основного шума, в полутени, где свет от камина достигал лишь краем, создавая интимную, почти тайную атмосферу. Два кресла с высокими спинками, будто специально созданные для уединённой беседы, стояли там, обещая покой.

Он мягко, почти незаметно коснулся её спины, направляя к столику, — не толчок, а лёгкое, ободряющее прикосновение, полное такта и невероятной бережности. Его пальцы едва коснулись ткани её мантии, но она почувствовала это всем существом — как тихое обещание безопасности.

— Я сейчас, — сказал он, и его улыбка в полумраке, освещённая отблесками камина и тусклыми свечами, казалась особенно тёплой и живой. — Закажу для нас чего-нибудь... согревающего.

Он развернулся и легко зашагал к шумной барной стойке, уверенно лавируя между столиками и здороваясь со знакомым волшебником коротким кивком. Он двигался в этом хаосе с такой же естественной грацией, как и в тишине библиотечных коридоров.

Фредерика направилась к столику, её пальцы бессознательно сжимали снятые перчатки. Она скользнула на стул в углу, ощущая под собой приятную прохладу отполированного временем и бесчисленными прикосновениями дерева. Она на мгновение задержала взгляд на чёрных кожаных перчатках в своей руке, словно размышляя, а затем положила их на столик перед собой, аккуратно расправив пальцы, будто это был не просто аксессуар, а некий символ, который она решилась оставить на всеобщее обозрение. Жест одновременно простой и полный глубокого смысла.

Она провела пальцем по шву на перчатке, ощущая подушечкой грубую нить, и внезапно осознала, что дышит глубже и спокойнее, чем всего полчаса назад. Лёгкость, с которой он разрушил её привычные барьеры, была почти пугающей. Её взгляд сам собой потянулся к стойке, выискивая в толпе высокую фигуру в тёмно-зелёном камзоле, и нашёл его почти сразу — он будто излучал собственное свечение в этом хаосе.

Она не отрывала от Брендона взгляд, наблюдая, как он легко и непринуждённо общается с хозяйкой. Его улыбка была такой же широкой и открытой, как у старого друга. Он что-то сказал, она засмеялся в ответ, и Брендон весело поднял два пальца, явно заказывая две пинты. В этом жесте была такая мальчишеская непосредственность.

Вскоре на столе перед ним появились два больших стеклянных бокала, наполненных золотистым пивом с пышной шапкой пены. Он ловко подхватил их, держа за толстые ручки, и, не проронив ни капли, уверенно направился через шумное помещение к её столику. Его движения были плавными и грациозными, он с лёгкостью обходил подвыпивших посетителей и торчащие со столов локти, ни на мгновение не теряя равновесия. Его глаза, яркие и живые, всё это время были прикованы к ней, и в них читалось не только предвкушение, но и какая-то тихая, обнадёживающая уверенность в том, что этот вечер только начинается и впереди ещё много всего хорошего.

— Для леди, — произнёс он с лёгким, театральным поклоном, ставя перед ней напиток. Пена чуть перелилась через край и разбежалась по столу мелкими каплями. — Лучшее пиво в городе, если верить мадам Розмерте. А Розмерте, — он понизил голос до доверительного шёпота, склонившись к ней через стол так, что она уловила лёгкий запах его одеколона с нотками пергамента и дыма, — можно верить в вопросах выпивки. У нее на этот счёт почти магическое чутьё.

Он уселся напротив неё на скамью, с лёгким стуком поставив свою кружку на стол, и сделал большой, смачный глоток. Когда он опустил бокал, над его верхней губой осталась густая шапка белой пенки, образуя забавные «усики», которые контрастировали с его обычно безупречным видом, придавая ему сходство с добродушным водяным из детской сказки.

Фредерика не сдержала лёгкой, растерянной улыбки. Она качнула головой, и её голос прозвучал теплее, чем за весь день, смягчённый искренней потехой.

— Вам идёт, — заметила она, и в её глазах заплясали весёлые искорки, отражающие блики камина. — Очень... академично. Прямо диссертация по пивной магии.

Брендон фыркнул, и его смех, громкий и искренний, легко влился в общий гул паба, став его гармоничной частью. Затем он быстрым, почти кошачьим движением языка ловко слизнул пену с верхней губы и обтёр тыльной стороной ладони то, что осталось.

— Новая модная тенденция среди преподавателей, — парировал он, его глаза сверкали игривым вызовом. — На следующем собрании факультета обязательно предложу ввести ее в дресс-код. Думаю, Северус будет в полном восторге.

Теперь они уже хохотали оба, и на мгновение весь груз дня будто испарился в тёплом, шумном воздухе паба, уступив место лёгкости и беззаботности. Но затем Фредерика, всё ещё улыбаясь, поднесла свою кружку к губам и сделала осторожный глоток, пытаясь за напитком скрыть внезапно накатившую ноту тоски, которая, казалось, прорвалась сквозь щели в её хорошем настроении.

Но как только тёмная, горьковатая жидкость коснулась её языка, она непроизвольно сморщилась, едва сдержав гримасу отвращения. Пиво оказалось гораздо крепче и терпче, чем она ожидала, с сильным хмельным послевкусием и лёгкой дымной ноткой, которая грубо вернула её к реальности, напомнив о всей горечи этого дня.

Брендон, заметив её реакцию, приоткрыл рот — не в удивлении, а с мгновенным, живым участием, будто каждый её дискомфорт отзывался и в нём.

— Ох, — произнёс он, и его голос прозвучал мягко, без намёка на насмешку, полный искреннего сожаления. — Простите, я должен был предупредить. Местное пиво... оно обладает характером. Напоминает старого, ворчливого, но в душе доброго гнома — с первого раза к нему нужно привыкнуть. Первый глоток всегда огорошивает.

Он тут же приподнялся со стула, его движение было порывистым и полным готовности немедленно исправить оплошность. Его тёмно-зелёный камзол мелькнул в свете камина.

— Я принесу вам чего-нибудь другого. Мёда? Сидра? Или, может, вина? — Он уже сделал полшага к бару, но задержался, вопросительно глядя на неё, весь — внимание и желание помочь.

— Нет, — её голос прозвучал тише, но твёрже, чем она ожидала. Она протянула руку, едва не коснувшись его руки, чтобы остановить его. — Не стоит. Правда.

Не дав ему возразить, она снова поднесла тяжёлую кружку к губам. Закрыв глаза, она сделала один большой глоток, чувствуя, как обжигающая горечь снова проходит по горлу, оставляя за собой травянисто-древесный шлейф. Затем — второй. На этот раз гримаса была менее выразительной, лишь лёгкое напряжение вокруг глаз выдавало внутреннее усилие, борьбу с годами внушённого отвращения.

Она поставила кружку на стол с глухим стуком, выдохнула и посмотрела на него. На её глазах выступили легкие слёзы от крепости напитка, но в уголках губ дрожала победоносная, немного вымученная улыбка — жест гордого неповиновения, адресованный скорее ей самой, чем ему.

Она отвела взгляд, её пальцы медленно обвели край кружки, собирая капли конденсата, ощущая шероховатость стекла. Казалось, она собиралась с мыслями, черпая силу в этом простом, тактильном ощущении.

— В доме моего отца... — её голос дрогнул и стал тише, едва слышным под гомон паба, — пили только особые сорта вин. Выдержанные, с историей. Он считал пиво... напитком для простолюдинов. — Она горько усмехнулась, но в звуке не было веселья, лишь пепел давней боли, проступавший сквозь трещины в её armour. — Всё в нашем доме должно было быть идеальным. Безупречным.

Она подняла на него взгляд, и в её глазах, ещё влажных от напитка, читалась не детская обида, а усталая, взрослая горечь от осознания.

— Это мой первый бокал пива, — призналась она, и в этом признании был не стыд, а вызов. Вызов ему, себе, всему своему прошлому, которое сидело в ней глубже, чем вкус этого эля.

Брендон не спускал с неё глаз, его весёлое выражение лица сменилось на внимательное, участливое. Он не торопил, давая ей время, и в этой тишине, полной шума паба, было больше понимания, чем в любых словах.

— Ваш отец... — осторожно начал он, его бархатный голос стал ещё мягче, почти невесомым, чтобы не задеть хрупкие стены её воспоминаний. — Я слышал о нём. Фабус Фалькенрат. Его работы по теории междименсиональных свойств магических материалов... они фундаментальны. Он был гением.

В его тоне не было лести, лишь констатация факта, смешанная с неподдельным уважением учёного к коллеге. Но также в нём читался и немой вопрос — вопрос о цене, которую заплатила дочь такого человека за его «безупречность», за ту холодную, отточенную до совершенства гениальность, что не оставляла места для простых человеческих слабостей.

Она молча кивнула, её взгляд утонул в золотистой глубине пива, будто пытаясь разглядеть в пузырьках ответы на незаданные вопросы. Она сделала ещё один глоток, на этот раз более медленный, как будто пытаясь смыть горький привкус, оставшийся не от напитка, а от воспоминаний.

Брендон наблюдал за ней, его лицо стало серьёзным, вся предыдущая лёгкость исчезла без следа, уступив место глубокой, сосредоточенной эмпатии.

— Я слышал, — продолжил он, понизив голос до интимного, доверительного шёпота, который едва ли был слышен под гомон паба, но для неё прозвучал громче любого крика, — что визит Оливера Крэнвелла был... неприятным. И что расследование в отношении вашего отца... — он сделал крошечную, значимую паузу, взвешивая каждое слово, — затронуло и вас.

Он отпил из своей кружки, поставил её на стол с тихим, но твёрдым стуком, который прозвучал как точка в конце тяжёлого предложения.

— И дайте мне быть совершенно откровенным, — его голос приобрёл лёгкий, но чёткий металлический оттенок, стальной и беспристрастный, — Оливер Крэнвелл — мерзкий тип. Ходячий пример того, как власть портит и без того не самое лучшее нутро. Его методы... — он слегка помотал головой, с безошибочным, живым отвращением, — оставляют желать лучшего. Грязные, подлые.

В его словах не было пустой жалости. Была твёрдая, уверенная поддержка и ясное, без прикрас, понимание той грязи, с которой ей пришлось столкнуться. Это было признание её боли без сантиментов, но с полным осознанием её масштаба.

Она нервно сглотнула, её горло внезапно стало тугим и сухим, будто перетянутым верёвкой. Она отвела взгляд куда-то в сторону, к тёмному углу, где тени от поленьев в камине плясали самый мрачный из своих танцев, и ей на мгновение показалось, что она видит в них искажённые лица обвинителей.

Но затем его рука — тёплая, уверенная — легла на её плечо. Не тяжело, не навязчиво, а как якорь, предлагающий опору в бушующем море. Его пальцы слегка сжали её мышцу, и это прикосновение было на удивление бережным, но в то же время полным незыблемой силы.

— Я уверен, что всё будет хорошо, Фредерика, — произнёс он, и его голос, обычно такой лёгкий и бархатный, теперь звучал с непоколебимой, низкой уверенностью, будто он говорил не надежду, а констатацию будущего факта. В нём не было пустых обещаний, лишь тихая, глубокая сила, которая заставила её на мгновение поверить, что это возможно.

Они оба, словно по команде, подняли свои кружки и отпили. Она — последний, глубокий глоток, смывающий ком в горле, ощущая, как тёплая тяжесть эля растекается внутри, принося неожиданное успокоение. Он — медленный, размеренный, его взгляд не отрывался от неё, и в его глазах читалась не жалость, а решительная поддержка, готовая превратиться в действие.

Когда он опустил свою кружку, его взгляд упал на её — уже пустую, с лишь парой капель на дне, напоминающих слёзы, оставшиеся после битвы с прошлым. В его глазах мелькнуло что-то тёплое и одобрительное.

Он поднялся, и в его движениях появилась новая, решительная энергия, словно он принял какое-то важное решение, касающееся не только напитков.

— Нет, — сказал он, и в его голосе зазвучали тёплые, но твёрдые ноты, не оставляющие места для возражений. — Для такого вечера нужно нечто... покрепче. Чтобы прогнать последние тени.

Он направился к бару, и вскоре вернулся, держа в одной руке две маленькие, толстостенные стопки из темного стекла, а в другой — бутылку выдержанного виски с элегантной этикеткой, на которой виднелись замысловатые узоры. Он поставил всё это на стол с тихим, но весомым стуком, будто заключая негласный договор.

— Я же обещал угостить вас огненным виски, — напомнил он, и его улыбка стала шире, с хитринкой в уголках глаз, обещая нечто большее, чем просто напиток. Он налил золотистую жидкость в оба стаканчика, и густой, дымный аромат сразу же смешался с воздухом паба, создавая новую, более насыщенную атмосферу. — Но не волнуйтесь, это не тот напиток, что пьют первокурсники для храбрости перед экзаменами. Это нечто... более утончённое. Для ценителей. — Он мягко подтолкнул один стаканчик к ней. — Попробуйте. Обещаю, он согреет лучше любого заклинания. И не оставит места для горьких послевкусий.

Она медленно подняла стопку, её движения были уже более уверенными, чем с пивом. Золотистая жидкость скользнула вниз по горлу ровной, обжигающей волной, но на этот раз она не сморщилась. Вкус был сложным — ваниль, дуб, лёгкий дым и что-то ещё, неуловимое, что согревало изнутри, разливаясь по жилам мягким, золотистым теплом. Лишь лёгкий румянец выступил на её щеках, а в глазах заискрилось сдержанное удовлетворение. Она поставила стопку на стол и выдохнула, на этот раз её улыбка была уже не вымученной, а почти естественной.

Брендон смотрел на неё с неподдельным, приятным удивлением, его брови слегка приподнялись, а в уголках губ играла уважительная улыбка.

— Браво, — произнёс он с лёгким смешком, и его собственный стаканчик последовал за её примером, поднявшись в тосте за её неожиданную стойкость.

Но едва напиток коснулся его горла, как его лицо исказила неподдельная гримаса. Он резко выдохнул, и его рука непроизвольно рванулась к носу, как будто он пытался остановить чихание или сдержать обжигающую волну, подступившую к переносице. Слёзы выступили на глазах.

— Чёрт возьми, — выдохнул он, его голос сорвался на хрип, и он несколько раз моргнул, пытаясь прийти в себя, смахивая тыльной стороной ладони предательскую влагу с ресниц. — Это... это не виски. Это похоже на дистиллированную душу разгневанного горного тролля. — Он покачал головой, но в его глазах, слезившихся от крепости, читалось не раздражение, а скорее уважение к напитку и к её стойкости. — Простите мою слабость. Видимо, я недооценил местный ассортимент. Розмерта явно приберегла для нас самое... особенное.

Он снова покачал головой, но на этот раз с восхищённой усмешкой, и налил ещё по порции в оба стаканчика.

Так они и сидели, погружённые в беседу, которая текла всё легче и свободнее по мере того, как золотистая жидкость в бутылке таяла, а языки развязывались. Они говорили обо всём и ни о чём — о книгах, о магии, о смешных случаях из преподавательской практики, избегая лишь самых острых тем. За окнами «Трех мётел» давно погасли последние отблески заката, и ночь плотно обняла улицы Хогсмида, окутав их бархатной тьмой, в которой мерцали лишь одинокие фонари да окна домов. Но внутри паба по-прежнему было шумно, тепло и светло, и их уголок казался отдельным миром, затерянным во времени, где существовали только они, тихий смех и согревающее тепло неожиданно крепкой дружбы.

Девушка чувствовала, как по её телу разливается приятная, густая теплота, волна за волной смывая остатки дневного напряжения. Стены паба начали медленно и лениво плыть в её восприятии, очертания стола и сидящего напротив Брендона стали мягкими, немного размытыми, как картина, написанная на мокром полотне. Даже шум голосов вокруг превратился в убаюкивающий, однородный гул, похожий на отдалённый прибой.

Её собственная речь стала замедленной, слова обрели лёгкую, ватную невнятность, и иногда ей приходилось прикладывать усилия, чтобы язык слушался её как следует. Она оперлась локтем о стол, подперев голову рукой, и смотрела на Брендона сквозь опущенные ресницы, с ленивой, ничего не означающей улыбкой.

— Знаешь, — произнесла она, и её голос прозвучал глубже и тише обычного, словно доносясь из-под толщи воды, — здесь... так хорошо. — Она сделала паузу, пытаясь собрать мысли, поймать убегающие слова. — Совсем не так, как там...

Он тихо засмеялся в ответ на её слова, но смех его резко оборвался, когда он внимательнее всмотрелся в её лицо. Вся кровь отхлынула от его собственного лица, оставив его бледным под смуглой кожей. Его взгляд, ещё секунду назад тёплый и расслабленный, стал острым, сфокусированным, сканирующим каждую деталь.

— Чёрт возьми, — выругался он тихо, но с такой резкой, отточенной интонацией, что даже окружающий шум на мгновение смолк, будто его перерезали ножом. — Фредерика? Ты в порядке? Как ты себя чувствуешь?

Она сидела, слегка покачиваясь на месте, как тростник на слабом ветру. Её глаза с трудом фокусировались на нём, зрачки были расширены, но вместо того чтобы упасть, она расплылась в медленной, сонной улыбке и с преувеличенной старательностью подняла вверх большой палец, будто это требовало невероятной концентрации.

— Отлично... — протянула она, и слова её были густыми и сладкими, как мёд, растягиваясь и немного спотыкаясь. — Прямо как... в лодке. Ты знаешь, у лодок... — она на мгновение задумалась, её взгляд уплыл куда-то в сторону, в прошлое или в вымысел, — ...нет колёс. Вообще. Ни одного.

Она тихо хихикнула себе под нос, продолжая мерно раскачиваться, полностью отдавшись воле алкогольной качки.

Уголки его губ дрогнули, пытаясь сложиться в улыбку в ответ на её абсурдное замечание, но получилось лишь напряжённое, обеспокоенное подобие. Он мягко, но твёрдо отодвинул её стакан к себе, подальше от её неуверенной руки, движением быстрым и решительным.

— Думаю, на сегодня с нас достаточно, — произнёс он тихо, но так, чтобы она точно услышала сквозь алкогольный туман. Его голос был полон заботы, без и тени упрёка или раздражения, лишь чистая, сконцентрированная тревога.

Он поднялся, поправив складки своего камзола — автоматический жест, чтобы вернуть себе хоть каплю контроля над ситуацией. Его взгляд метнулся к выходу, оценивая расстояние, затем вернулся к ней, вычисляя, как лучше помочь ей подняться, не привлекая лишнего внимания.

Девушка, покачиваясь на стуле, уставилась на него мутными глазами. Её лицо расплылось в ещё более глупой, блаженной улыбке. — Ты... ты как тот большой... шмель, — выдохнула она, с трудом выговаривая слова, будто язык стал слишком тяжёлым. — Только в зелёном. И без жала. Или с жалом? — Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться, но мысль упорно ускользала. — Неважно. Ты... хороший шмель. Пушистый.

Он мягко, но уверенно взял её под руку и поднял со стула с такой ловкой лёгкостью, будто она была совсем невесомой. Она совсем не сопротивлялась, её тело обмякло и доверчиво откликнулось на его движение, полностью полагаясь на его силу.

Он перекинул одну её руку себе через шею, а своей свободной рукой крепко обхватил её за талию, взяв на себя большую часть её веса. Её голова беспомощно склонилась к его плечу, а волосы, выбившиеся из строгой причёски, мягко касались его щеки.

— Вот так, — тихо проговорил он, больше для себя, чем для неё, проверяя устойчивость их положения.

Они двинулись к выходу. Ноги девушки путались, подкашивались и запинались о собственные тени, но он держал её твёрдо, почти неся, продолжая идти ровно и уверенно, его шаги были точными и выверенными, несмотря на её полную беспомощность. Он ловко лавировал между столиками, ведя её сквозь шум и гам, как тихую гавань в бушующем море, ни на кого не обращая внимания, полностью сосредоточившись на том, чтобы доставить её в безопасное место. Его лицо было серьёзным и сосредоточенным, в глазах читалась непоколебимая решимость.

Они вошли в Хогвартс, и огромные дубовые двери с тихим, но весомым стуком закрылись за ними, отсекая шумный, пьянящий мир паба. В замке царила абсолютная, гробовая тишина, нарушаемая лишь далёким скрипом старых балок и шепотом спящих портретов. Даже люди в рамах, обычно такие любопытные и болтливые, спали, свернувшись калачиком, их грудь мерно поднималась и опускалась под призрачным светом лунного сияния, льющегося из высоких окон. Лишь эхо их шагов, приглушённое толстыми коврами, нарушало величественное безмолвие залов, казалось, сам замок затаил дыхание, наблюдая за их тихим продвижением.

Он вёл её по бесконечным лестницам, которые начинали медленно, почти лениво двигаться, меняя направление с тихим скрипом камня о камень, но он, казалось, интуитивно чувствовал их ритм, предугадывая каждый поворот и выбирая верный путь сквозь этот постоянно меняющийся лабиринт. Фредерика, всё ещё покачиваясь, подняла на него мутный, затуманенный взгляд, когда они поднимались по очередному пролёту, освещённому серебристым светом луны.

— Твои волосы, — прошептала она, её слова сползали в тишину, как капли в глубокий колодец, едва слышные, но оттого ещё более интимные, — они как... шоколад. Тот, что горький. Можно... укусить?

Её рука, вялая и непослушная, медленно потянулась к его виску, пальцы дрогнули в воздухе в сантиметре от пряди, но так и не решились коснуться, потеряв направление и безвольно опустившись. Она снова уронила голову ему на плечо, её дыхание стало глубоким и ровным, словно этот странный вопрос исчерпал все её оставшиеся силы.

Он тихо фыркнул, и на его усталом, сосредоточенном лице промелькнула сдержанная, но искренняя улыбка, смягчившая резкие линии тревоги.

— Тссс, — мягко остановил он её, его голос прозвучал как тёплый шёпот, сливающийся со скрипом старых ступеней под их ногами. — Веди себя тише. Мы же не хотим разбудить... ну, всех. — Он кивнул в сторону огромного портрета спящего рыцаря, который во сне ворочался и тихо позвякивал доспехами, словно подтверждая его слова.

Она по-детски нахмурилась, её брови сдвинулись в комичную гримасу непонимания, но затем она покорно кивнула, прижав палец к собственным губам в преувеличенном, немного неловком жесте молчания. Её глаза широко раскрылись, изображая подчеркнутую серьёзность.

Они продолжили путь под сводами спящего замка, и тишину нарушали лишь их шаги, её тяжёлые, сбивчивые вздохи и время от времени пьяные стоны, когда лестница особенно резко меняла направление, заставляя её инстинктивно вжиматься в его опору.

Наконец он остановился на площадке, где сходилось несколько коридоров, расходящихся в разные стороны. Его дыхание стало чуть чаще от нагрузки, но руки по-прежнему крепко и надёжно держали её, не позволяя ей сползти на холодный каменный пол. Лунный свет, падающий из арочного окна, серебрил его волосы и выхватывал из полумрака его профиль — решительный и уставший. Он замер на мгновение, переводя дух и решая, по какому из тёмных коридоров лежит путь к её комнате.

— Фредерика, — тихо, но чётко спросил он, стараясь не нарушить царящую вокруг тишину, — где твоя комната?

Она лениво подняла голову, её взгляд блуждал по стенам, скользя по портретам и гобеленам, не находя ничего знакомого. Она беспомощно ткнула пальцем сначала в тёмный проход слева, потом махнула рукой в сторону совершенно противоположного коридора, её движения были вялыми и неуверенными.

— Там... — выдохнула она, и её голос был слабым и растерянным, словно доносящимся из-под воды. — Или... там. — Она безнадёжно помотала головой, и её плечи обмякли под тяжестью собственного тела и алкогольного тумана. — Не... не знаю. Я забыла.

Он рассеянно выдохнул, и его взгляд задержался на её лице, таком близком и таком беспомощном. При тусклом свете факелов оно казалось не просто покрасневшим от выпивки, а по-детски разгорячённым, с пушистыми, влажными ресницами, прилипшими к щекам, и растрёпанными прядями волос, выбившимися из некогда идеальной причёски. Её губы, приоткрытые в неуверенном дыхании, были слегка припухшими и блестели. Она еле держала глаза открытыми — тяжёлые, стеклянные веки снова и снова предательски опускались, а потом с усилием поднимались, словно ей приходилось бороться с невидимой силой, утягивающей её в сон. Она тихо причмокивала губами, как это делают засыпающие дети, и в этом жесте была такая уязвимая, разоружённая невинность, что его собственное сердце сжалось от внезапной, острой нежности.

Он нежно улыбнулся, и в этой улыбке не было ни насмешки, ни раздражения — лишь какая-то странная, внезапно нахлынувшая нежность, согревающая его изнутри. В этом тихом, спящем замке, с её доверчивой тяжестью на руках, мир словно сузился до них двоих.

Она медленно повернула к нему лицо, её стеклянный взгляд с трудом поймал его выражение, пытаясь сфокусироваться на чём-то знакомом в этом качающемся мире.

— Что... — её голос был хриплым шёпотом, едва слышным даже в окружающей тишине, — что не так? Почему ты так смотришь?

Его свободная рука сама потянулась к её лицу, пальцы уже готовы были коснуться её щеки, чтобы смахнуть выбившуюся прядь, убрать её с её разгорячённого лба. Жест был инстинктивным, полным непроизвольной, глубокой нежности, которая пугала его своей интенсивностью.

Но внезапно воздух вокруг них сгустился и похолодел, будто из ниоткуда налетел ледяной ветер. Из густой тени ниши в стене, всего в двух шагах от них, прозвучало его имя.

— Кэрролл.

Один слог. Ледяной, отточенный, как лезвие, и полный такого бездонного, безмолвного бешенства, что у Брендона по спине пробежал холодок, а дыхание застряло в горле. Это был не вопрос и не приветствие. Это был приговор.

Он резко отдернул руку, как от огня, и развернулся. Его собственное тело напряглось, готовясь к неизвестному, но уже явно враждебному. Из тени медленно выплыла высокая, худая фигура, и лунный свет упал на бледное, искажённое холодной яростью лицо Северуса Снейпа.

Профессор зельеварения стоял в двух шагах от них. Он возник из ниоткуда, словно материализовался из самой тьмы, став её олицетворением. Его высокая, худая фигура была абсолютно неподвижна, чёрные глаза, горящие из-под спадающих на лоб прядей, были прикованы к ним с такой интенсивностью, что, казалось, прожигали дыру в пространстве. Сама тишина вокруг него звенела от напряжения, густея до физически ощутимой субстанции.

Брендон слегка отшатнулся, инстинктивно прижимая к себе Фредерику, но почти мгновенно восстановил самообладание, его поза стала чуть более формальной, прямой, хотя рука по-прежнему крепко и оберегающе поддерживала её спину.

— Добрый вечер, профессор Снейп, — произнёс он, и его голос, хоть и сохранил ровную, вежливую интонацию, приобрёл лёгкую, но отчётливо слышимую напряжённую ноту, стальной стержень, спрятанный под бархатом.

Глаза, чёрные и бездонные, как смоль, медленно, с убийственной, театральной медлительностью скользнули с напряжённого лица Брендона на обмякшую, беспомощную фигуру девушки, прильнувшую к его плечу. Взгляд задержался на её растрёпанных волосах, полузакрытых глазах, на её полной зависимости от того, кто её держит. Одна из его бровей медленно, ядовито поползла вверх, выражая бездну презрения и ледяной ярости.

— «Добрый вечер», — прошипел он, и его голос был тихим, но каждое слово падало, как капля чистейшего яда, разъедая тишину. — Вижу, вы решили разнообразить свои преподавательские обязанности ролью няньки для неспособных контролировать себя сотрудников, Кэрролл. Или, — он сделал крошечную, язвительную паузу, — это новый, столь... прогрессивный метод обучения, о котором я ещё не слышал?

Его взгляд вернулся к Брендону, и в нём читалась не просто ярость, а нечто более холодное и опасное — ледяная, бездонная пустота, готовая поглотить всё на своём пути.

— Или, возможно, это часть вашего... «новаторского» подхода к межфакультетскому общению? — язвительность в его голосе могла протравить камень, каждое слово было отточенным кинжалом. — Приводить мою ассистентку в состояние, при котором она не в силах найти собственную спальню? Или, что более вероятно, вы и сами уже настолько дезориентированы, что заблудились в знакомых стенах?

Фредерика, всё ещё пребывая в алкогольном тумане, беспомощно переминалась с ноги на ногу. Она наклонилась к уху Брендона, её губы почти коснулись кожи, и громко, с пьяной откровенностью, которая показалась ей шёпотом, прошептала:

— Он такой з-злой... — её язык едва повиновался ей, спотыкаясь о собственные звуки. — Прямо как... как та кастрюля на кухне... которая всегда шипит...

Её слова, громкие и нечленораздельные, гулко разнеслись в мёртвой тишине коридора. Они повисли в воздухе, такие же осязаемые и нелепые, как и она сама, разорвав напряжённую паузу с разрушительной силой.

Кэрролл застыл, чувствуя, как под его пальцами напрягается её тело. Он попытался её слегка одёрнуть, но было уже поздно. Словно сама тишина вобрала в себя эти слова, чтобы преподнести их Снейпу на серебряном блюде.

Лицо Снейпа не дрогнуло. Ни единой мышцей. Но воздух вокруг него, казалось, промёрз до абсолютного нуля. Его губы, тонкие и бледные, изогнулись в едва заметной, леденящей душу ухмылке.

— Очаровательно, — прошипел он, и его голос был тише шелеста падающего пера, но от этого лишь страшнее. — Не только привёл её в состояние, унижающее достоинство любого самоуважающегося волшебника, но и поощрял неуважительные комментарии в адрес коллег. Ваша тактичность, Кэрролл, не знает границ.

Фредерика издала тихий, пьяный смешок, который прозвучал оглушительно громко в натянутой, как струна, тишине. Её голова беспомощно качнулась вперед, и она едва не потеряла и без того шаткое равновесие.

Брендон почувствовал, как вся кровь отливает от его лица, оставляя кожу холодной и покалывающей. Он напряг плечи, встречая ледяной, пронизывающий взгляд Снейпа, стараясь не отводить глаз.

— Северус, прошу прощения, — его голос прозвучал твёрдо, но с отчётливой, сдерживаемой попыткой подавить вспыхнувшее раздражение. — Это совсем не то, о чём вы можете подумать. Мисс Фалькенрат... немного не рассчитала с выпивкой в Хогсмиде. Ей просто нужно добраться до своей комнаты и...

Снейп не дал ему договорить. Его губы, тонкие и бледные, изогнулись в холодной, безжалостной усмешке, не сулящей ничего хорошего.

— «Не рассчитала», — повторил он с мёртвой, безжизненной интонацией, растягивая слова, словно пробуя на вкус их абсурдную нелепость. — Как трогательно заботливо с вашей стороны. И, разумеется, совершенно случайно вы оказались тем, кто «помогал» ей в этих... вычислениях. До такой степени, что она не может ни стоять, ни, как я вижу, связно говорить.

Его взгляд, тяжёлый и уничижительный, скользнул по её беспомощной фигуре, задерживаясь на каждой детали её нестройного вида, впитывая её унижение.

Снейп сделал медленный, почти змеиный шаг вперёд. Его тень, длинная и уродливая, накрыла их обоих, поглощая скудный свет факелов. Казалось, с ним в коридор вошёл сам холод ночи.

— Полагаю, в вашей... просвещённой голове, Кэрролл, могли зародиться самые разнообразные мысли насчёт того, как именно «помочь» беспомощной молодой женщине, находящейся в столь... уязвимом положении.

Брендон выпрямился во весь рост. Всё напряжение исчезло из его позы, сменившись холодной, собранной твёрдостью. Его янтарные глаза, обычно тёплые и живые, стали жёсткими, как полированный камень, и в них вспыхнул холодный огонь.

— Вы ошибаетесь, — произнёс он чётко, и его голос, низкий и ровный, резал тишину, как отточенное лезвие. В нём не было ни намёка на вину или смущение, лишь чистое, неоспоримое отрицание и стальная уверенность. — И позвольте заметить, профессор, ваши намёки оскорбительны не только для меня, но и для мисс Фалькенрат. Её благополучие было моей единственной заботой. Ни больше, ни меньше.

Он не отвёл взгляда от Снейпа, бросая ему безмолвный, но ясный вызов. Воздух между ними трещал от невысказанного напряжения, от столкновения двух полярных сил.

Снейп выдержал паузу, его взгляд, полный ледяного презрения, скользнул с Кэрролла на беспомощно поникающую ассистентку, и в его глазах мелькнуло что-то тёмное и нечитаемое.

— Ваше участие более не требуется, — проговорил он, и каждый звук был обёрнут в лёд и яд, отточен до бритвенной остроты. — Я сам отведу мисс Фалькенрат. Ваше присутствие здесь излишне и... нежелательно.

Он сделал ещё один шаг вперёд, его пальцы, длинные и бледные, сложились в жёсткий, требовательный жест, указывающий на то, чтобы Брендон передал ему свою ношу. В его позе не было вопроса — лишь приказ, ожидающий немедленного исполнения.

Кэрролл, сжав челюсти до боли, коротко кивнул. Оскорбление и унижение жгли его изнутри раскалённым железом, но он подавил их, сохраняя внешнее, почти ледяное спокойствие. Каждый мускул его лица был под контролем. Он аккуратно, почти с нежностью, которая сейчас казалась ему предательской слабостью, передал девушку Снейпу. Тот принял её вес одной рукой — его левая, как всегда, была прижата к груди, скрытая складками мантии, что придавало его позе ещё более неестественный и зловещий вид. Его хватка была твёрдой, почти железной, но не грубой, демонстрируя неожиданную, скрытую силу в его худощавой фигуре.

Фредерика, почувствовав смену опоры, бессознательно нахмурилась, как капризный ребёнок, лишённый любимой игрушки. Она уткнулась лицом в грудь Снейпа, в чёрную ткань, пахнущую травами и чем-то острым, химическим, а затем повернула раскрасневшееся лицо к Кэрроллу.

— Предатель, — выдохнула она с пьяной, преувеличенной обидой, её слова слились в одно неровное, шершавое бормотание, полное непонятной детской тоски.

Затем её мутный, незафокусированный взгляд упал на хмурое, алебастровое лицо Снейпа над ней. Она с трудом сфокусировалась на его тёмных глазах, холодных и бездонных.

— А ты... — она с пьяной беспечностью тыкнула пальцем ему в грудь, в самое сердце, — ворчун. Злой... ворчун.

Её рука беспомощно упала, а голова снова откинулась назад, её сознание окончательно уплыло в алкогольные туманы, оставив её на попечение того, кого она только что бесцеремонно оскорбила. Снейп не дрогнул. Ни единым мускулом. Лишь его пальцы, державшие её, сжались на долю секунды чуть сильнее, прежде чем он, не глядя больше на Кэрролла, развернулся и поволок её в противоположном направлении, вглубь тёмных, безмолвных коридоров, ведущих в подземелья Слизерина.

Они двигались по спящему коридору, его шаги были быстрыми и резкими, отрывистыми, её же ноги беспомощно волочились по холодным каменным плитам, издавая тихий шорох ткани о камень. Он сжимал её так крепко, что его пальцы впивались ей в бок даже сквозь ткань платья, оставляя на коже завтрашние синяки, но это было единственное, что не давало ей рухнуть на пол в бесформенную кучу.

Она цеплялась за его мантию смутными, непослушными пальцами, бормоча что-то бессвязное о летающих кастрюлях и злых совах. Вдруг она вскинула голову, её стеклянный взгляд устремился на его профиль, резкий и неумолимый в полумраке, подсвеченный тусклым светом факелов.

Он почувствовал её движение и резко повернул голову, его чёрные глаза, полные сдержанной бури, встретились с её мутными, ничего не осознающими.

— Ты... — выдохнула она, и её голос прозвучал хрипло и неуверенно, спотыкаясь о собственный язык. — У тебя... очень длинный нос. Прям как у... у той птицы. Той, что клюёт... — она замолчала, пытаясь вспомнить, и её брови сдвинулись в комичной, нахмуренной гримасе. — Клюёт... зёрнышки. Ты клюёшь зёрнышки?

Она уставилась на него с пьяным, ничего не выражающим любопытством, ожидая ответа на свой абсурдный вопрос.

Снейп замер на секунду. Его взгляд стал ещё тяжелее, ещё невыносимее, в них вспыхнула такая глубина холодной ярости, что, будь она в сознании, её бы пронзил ледяной ужас. Казалось, сама тишина вокруг них затаила дыхание в ожидании неминуемого взрыва.

— Нет, мисс Фалькенрат, — прошипел он наконец, и его голос был низким, ровным и смертельно опасным, словно шипение змеи перед ударом. — Я не «клюю зёрнышки». Я пытаюсь доставить вас в вашу комнату, прежде чем вы опозорите себя окончательно. Теперь, если вас не затруднит, прекратите нести чушь и попытайтесь передвигать ногами.

Она надула губы, её лицо исказила детская, преувеличенная обида, будто её только что лишили любимой игрушки.

— Ты... ты грубиян, — выдохнула она, и её голос дрогнул, став жалобным и плаксивым. — Самый противный... ворчун во всём... во всём замке. Я тебе... печеньку не дам. Никогда. Ни-ког-да.

В этот момент они остановились у её двери. Снейп замер, ожидая, что она хотя бы попытается отойти от него, чтобы найти ключ. Но она лишь беспомощно повисла на нём, её пальцы всё так же цепко впивались в ткань его мантии, а голова тяжело клонилась к его плечу, угрожая вот-вот окончательно отключиться.

Он стоял несколько секунд в гробовой тишине коридора, его собственное дыхание стало чуть слышнее, единственный признак крайнего раздражения. Его терпение, и без того тонкое, казалось, было исчерпано до дна. Он резко, почти грубо, потряс её за плечо.

— Мисс Фалькенрат, — его голос прозвучал тихо, но с таким ледяным давлением, что мог бы заморозить кровь в жилах. — Дверь.

Она лишь бессмысленно уставилась на деревянную панель, словно видя её впервые, её взгляд был пустым и незаинтересованным.

— Красивая дверь, — пробормотала она слюнявым, заплетающимся языком и бессильно обвисла на его руке, становясь абсолютно неподъёмной.

Он нервно сглотнул, и его пальцы, обычно такие точные и уверенные при работе с самыми деликатными ингредиентами, дрогнули от отвращения к этой ситуации. Он потянулся к складкам её платья, пытаясь нащупать карман, в котором мог бы быть ключ или хотя бы намёк на то, как открыть эту чёртову дверь.

— Что ты делаешь? — её голос внезапно прорезался, громкий и полный пьяного, иррационального ужаса. Она начала вырываться, её движения стали хаотичными и слабыми, как у пойманной птицы. — Не трогай меня! Извращенец! Гадкий ворчун-извращенец!

Она оттолкнула его лицо ладонью, слабо, но с отчаянным, пьяным упрямством. Её ногти слегка царапнули его кожу, оставив тонкие красные полоски на его бледной щеке.

Снейп стиснул зубы так, что кость чуть не треснула. Его собственное дыхание стало резким, свистящим сквозь сжатые губы. Он прижал её к себе еще сильнее, почти вдавливая в чёрную ткань своей мантии, и продолжил обыск с холодной, методичной целеустремлённостью, словно проводил инвентаризацию на складе. Наконец его пальцы наткнулись на холодный металл в глубине кармана.

Он вытащил ключ, игнорируя её бессвязные, беззвучные протесты и слабые, беспомощные попытки вырваться. Повернувшись к двери, он с силой вставил ключ в замочную скважину. Его рука дрожала от сдерживаемого напряжения — или от ярости, кипящей под тонким слоем самоконтроля, — но он повернул ключ, и замок с громким, оглушительным в тишине щелчком отскочил.

Он снова резко, почти грубо, притянул её к себе, гася её слабые, похожие на конвульсии попытки сопротивления. Дверь с низким скрипом отворилась, и они вместе переступили порог её комнаты, как будто входя на территорию, нарушаемую впервые.

Его взгляд, острый и всё замечающий, мгновенно скользнул по помещению. Безупречная, почти стерильная чистота. Книги, расставленные по алфавиту и высоте на полках с геометрической точностью. Склянки с ингредиентами на рабочем столе, выстроенные в идеальные, выверенные ряды, этикетками наружу. Ни пылинки. Ни намёка на беспорядок или личный след. Это была не комната, а продолжение её доспехов — безупречных, холодных, абсолютно контролируемых.

И тогда его глаза нашли кровать. Узкую, аккуратно застеленную, с жёстким одеялом без единой складки и одной единственной, идеально взбитой подушкой. Она казалась таким же одиноким и строгим островком в этом море безупречного порядка, как и она сама — лишённой мягкости и намёка на уют.

Он поволок её к ней, его шаги были тяжёлыми и отчётливыми в этой гробовой, звенящей тишине, нарушаемой лишь её беззвучным, прерывистым дыханием.

Он неуклюже опустил её на жёсткое одеяло, но она, как плющ, всё ещё цепко впивалась пальцами в складки его мантии, не желая отпускать, её бессознательное цеплялось за него как за якорь. Его тень нависла над ней, огромная и беспокойная, поглощая скудный свет комнаты и искажая её очертания.

Он издал раздражённый, сдавленный звук, нечто среднее между шипением и стоном, и своей единственной здоровой рукой, схватил её запястье, пытаясь силой разжать её пальцы. Его собственные пальцы были обжигающе горячими и отчётливо дрожали от подавленный злости или чего-то ещё, глубоко запрятанного и неосознанного, что рвалось наружу в этом неподобающем, тесном пространстве.

И в этот момент он поднял взгляд — и обнаружил, что она смотрит прямо на него.

Не моргая. Её глаза, всё ещё мутные от выпивки, были широко раскрыты и прикованы к его лицу с почти болезненной интенсивностью. В них не было ни страха, ни обиды — лишь странная, пьяная, но бездонная сосредоточенность. Казалось, она видит сквозь его гнев, сквозь его маску, прямо в самую суть того шторма, что бушевал внутри него, в ту тёмную пустоту, которую он так тщательно скрывал ото всех.

Его собственное дыхание застряло в горле, став тяжёлым и прерывистым. Он замер, его пальцы внезапно ослабили хватку на её запястье, будто её взгляд обжёг его. Рука опустилась рядом с подушкой. Тишина в комнате стала густой, звенящей, наполненной невысказанными вопросами и опасными, трепетными возможностями, витающими между ними в полумраке.

Она сама разжала пальцы, и её руки бессильно упали на подушку, но он не отступил. Он застыл, пригвождённый к месту этим внезапным, пронзительным взглядом, который, казалось, обездвижил его сильнее любого парализующего заклятья.

Она лежала на безупречно белой подушке, и этот резкий контраст делал её ещё более уязвимой, почти хрупкой. Её обычно идеально уложенные волосы растрепались, и тёмные пряди прилипли ко лбу и щекам, оттеняя лихорадочный румянец, заливший кожу. Её губы, слегка припухшие от выпивки, были приоткрыты в тихом, неровном дыхании, которое казалось сейчас единственным звуком во вселенной.

Его взгляд, против его воли, скользнул вниз. Узкое тёмное платье, такое строгое и сдержанное днём, теперь обтягивало каждую линию её тела, подчёркивая изгибы, обычно скрытые под академической мантией. Он видел, как учащённо вздымалась её грудь с каждым прерывистым вдохом, как тонкая ткань напрягалась над ней, обрисовывая округлость. Её руки, беспомощно раскинутые по сторонам, лежали ладонями вверх на холодной простыне рядом с головой, пальцы слегка подрагивали в такт её неровному дыханию. Вся она была воплощением растрепанной, беззащитной красоты, брошенной на его милость — живой, дышащей тайной, в которую он никогда не должен был быть посвящён.

Воздух в комнате стал густым и тяжёлым, наполненным невысказанным напряжением и тихим, нарастающим гулом его собственной крови в ушах. Он не мог отвести глаз, чувствуя, как ледяная ярость внутри него тает под давлением чего-то иного, более тёплого и опасного.

Мысль ударила его с внезапной, обжигающей ясностью, пронзив алкогольный туман и привычную ярость, как молния в кромешной тьме.

Это слишком интимно.

Поза, в которой она лежала — растрёпанная, покорная, с закинутыми возле головы руками, обнажающими бледную, уязвимую линию шеи, с грудью, высоко и учащённо вздымающейся под тонкой тканью... Так не лежат перед начальником. Так не лежат перед тем, кого презирают или боятся.

Так лежат под любимыми мужчинами.

Слово «любимыми» отозвалось в нём глухим, болезненным ударом где-то под рёбрами. Это была поза полного доверия, ожидания, отдачи себя — всё то, что не имело ни малейшего отношения к их колючим, исполненным взаимной ненависти и тяги отношениям.

Его собственная неподвижность стала вдруг оглушительной, тяжелее любой брони. Он стоял над ней, как нарушитель, как вор, застигнутый на месте преступления, которого не совершал, но о котором грезил в самых тёмных, запретных уголках своей души. Он видел каждую ресницу, лежащую на её щеке тёмным полумесяцем, каждую каплю пота на её висках, лёгкую дрожь, пробегавшую по её коже под его взглядом. Он чувствовал тепло, исходящее от её тела, и свой собственный внутренний холод, внезапно ставший ледяным и невыносимым контрастом.

Это было неправильно. Это было опасно. Это было... не для них. Никогда не должно было быть для них.

И всё же он не мог сдвинуться с места, парализованный этой запретной, мучительной картиной, которая обжигала его изнутри стыдом и чем-то ещё, тёмным и жаждущим, что он давно похоронил в себе.

Её голос, хриплый и разбитый, прорезал тяжёлое, звенящее молчание, будто разбивая стекло.

— На что ты уставился, ворчун? — прошептала она, и её слова сползли, спутались между собой, обретая странную, медлительную нежность.

Но её лицо — расслабленное, с полуприкрытыми веками, сквозь которые проглядывал тусклый блеск зрачков, с влажными губами, приоткрытыми в наивном, детском вопросе — было невыносимым. Оно держало его, пригвождало к месту сильнее любых пут, лишая воли и остатков самообладания.

До него донеслось её дыхание — тёплое, влажное, с кисловатым перегаром эля и сладковатым, обволакивающим оттенком выдержанного виски. Этот запах должен был вызывать отвращение. Но он не вызывал. Он заполнял собой пространство между ними, густой, интимный, пьянящий, смешиваясь с его собственным учащённым дыханием и становясь частью этого момента, который уже нельзя было отменить.

И тогда он почувствовал это — резкий, неожиданный толчок где-то внизу живота, внезапное напряжение, сжавшееся в узкий, твёрдый узел желания. Это было грубо, физиологично, и совершенно не поддавалось контролю, сметая все барьеры разума.

Его чёрные, как смоль, волосы выпали из-за ушей и свисали вперёд, образуя занавес, который не касался её щёк, изолируя их от остального мира в тесном, душном пространстве, пахнущем её дыханием и его собственным потрясением. Через эту щель он видел только её — её размытые черты, её полуоткрытый рот, влажный и беззащитный.

Его глаза, обычно такие пустые и холодные, теперь пылали. В них бушевала внутренняя буря — ярость, отвращение к себе, и нечто ещё, тёмное и стремительное, что он отказывался признать. Зрачки были расширены, поглощая почти всю радужку, и в их глубине читалась не просто злость, а животная борьба между долгом и тем, что рвалось наружу с мучительной, всепоглощающей силой.

Он не моргал. Он просто смотрел, заворожённый её близостью, её уязвимостью, своим собственным предательским желанием, которое сжималось в нём всё туже, становясь почти болезненным, пульсирующим грузом. Её сонные глаза блуждали по его лицу, пьяно выхватывая детали: резкую линию скулы, напряжённый рот с тонкими, сжатыми губами, глубокую тень, отбрасываемую его длинными ресницами на бледную кожу.

— Северус... — прошептала она, и его имя на её заплетающемся, разбитом языке прозвучало странно — мягко, почти нежно, без привычной колючей оболочки страха или неприязни. Оно повисло в воздухе между ними, хрупкое и обжигающее, как невысказанное признание.

Её рука, неуверенная и тяжёлая, медленно поднялась, пальцы потянулись к его лицу, чтобы отвести непослушные пряди волос, падающие на него, словно пытаясь прикоснуться к чему-то запретному.

— Поцелуй меня... — выдохнула она, и слова повисли в воздухе между ними, густые, липкие, полные ничего не понимающей, пьяной откровенности, разбивая последние остатки дистанции.

Он замер. Всё его тело напряглось до предела, превратившись в одну сплошную струну, готовую лопнуть. Затем он наклонился ещё чуть ближе, и его голос прозвучал прямо у её уха — низкий, хриплый, почти беззвучный шёпот, в котором дрожала невыносимая напряжённость, смешанная с предостережением и чем-то ещё, тёмным и жаждущим:

— Не говорите того, о чём будете жалеть завтра утром.

Его рука мягко перехватила её тянущуюся к нему кисть. Снейп не оттолкнул её. Он просто придержал её, его пальцы осторожно сомкнулись вокруг её запястья, чувствуя под своей кожей учащённый, хрупкий пульс, бившийся в такт её смятению. Опустил голову и прижался губами к её костяшкам. Это не был поцелуй. Это было что-то среднее между прикосновением, покаянием и прощанием. Его губы, сухие и горячие, коснулись её кожи на мгновение, оставив после себя обжигающий след — и ледяное ощущение невозможности того, о чём она только что попросила.

Когда он отстранился, на её коже остался едва заметный след — не столько физический, сколько ощутимый, как клеймо невозможности. В воздухе повисло немое понимание того, что некоторые границы нельзя переступать, даже когда всё внутри кричит от желания это сделать.

Он медленно разжал пальцы, отпуская её руку, и она бессильно упала на одеяло. Его собственная рука дрожала, и он сжал её в кулак, пытаясь скрыть предательскую дрожь. В глазах у него бушевала буря — тёмная, беспощадная и безнадёжно одинокая.

Он медленно выпрямился, его спина издала тихий, почти призрачный хруст, будто кости протестовали против сковывавшего их долгое время напряжения. Его взгляд, тяжёлый и неотвратимый, ещё раз скользнул по её лицу — раскрасневшемуся, с полуоткрытыми губами, такими разомлевшими, влажными и беззащитными в своём алкогольном забытьи. На его собственных губах, против воли, дрогнула тень чего-то, что могло бы стать улыбкой — горькой, усталой, полной невысказанной, запретной нежности, которую он никогда не позволил бы себе проявить.

Но затем его глаза, тёмные и полные внутренней бури, встретились с её взглядом. И осознание, холодное и резкое, ударило его, как обухом по голове, смывая остатки минутной слабости.

Её стеклянный, пьяный взгляд не блуждал по его лицу в поисках понимания или ответа. Он был прикован ниже. Прямо к тому месту, где плотная ткань его брюк всё ещё предательски выдавала напряжение, не успевшее сойти, отчётливо обрисовывая его стыд и его слабость. В её мутных глазах не было ни осуждения, ни страха — лишь пустое, ничего не осознающее любопытство, которое жгло его сильнее любого проклятья.

Он застыл на месте, его пальцы судорожно вцепились в складки мантии, безнадёжно пытаясь скрыть выпирающую складку на брюках, но это лишь подчеркивало его смущение. Воздух в комнате стал густым и тяжёлым, наполненным его собственным сдавленным дыханием и её пьяным, ничего не понимающим присутствием, которое казалось сейчас самым мучительным наказанием.

И тогда она улыбнулась. Широкая, глупая, блаженная улыбка растянула её губы, обнажив ровные зубы и делая её похожей на довольного, ничего не подозревающего ребёнка.

— Зачем ты... — её голос был тихим, заплетающимся, слова сползали друг с друга, как капли со стекла, — носишь такую большую пробирку... в кармане? — Она бессмысленно ткнула пальцем в его сторону, движение было медленным и неловким, но попадание оказалось унизительно точным.

Её глаза, мутные и не фокусирующиеся, в последний раз скользнули по его лицу — по его искажённому гримасе стыда, ярости и немого ужаса. Она не увидела в этом ничего. Лишь сонно хлопнула ресницами, словно бабочка, засыпающая на холодном камне. Ее веки окончательно сомкнулись. Всё её тело обмякло, дыхание стало глубоким и ровным, потеряв ту тревожную прерывистость, что сводила его с ума. Она уснула — мгновенно, беспомощно, как ребёнок, оставив его одного с её нелепым вопросом, висящим в воздухе, и его собственным унижением, пылающим в жилах.

Тишина, наступившая вслед за её дыханием, оказалась оглушительной. Он стоял над ней, всё ещё сжимая в пальцах ткань мантии, пытаясь осмыслить этот внезапный, жалкий финал их пьяного противостояния. Её безмятежный сон казался насмешкой над всей его яростью, над всем тем напряжением, что всё ещё сковывало его тело и душу.

Он резким, почти отрывистым движением одёрнул мантию, складки тяжёлой ткани наконец открыли всё, что должно было быть скрыто, но не смогли унять жгучий стыд, разливавшийся по его жилам. Он наклонился, схватил край одеяла и накрыл её с такой силой, будто пытался похоронить под ним не только её тело, но и саму память об этом моменте, о её нелепом вопросе, о своей собственной слабости. Ткань грубо натянулась до её подбородка, скрывая очертания её фигуры, делая её анонимной, безликой.

— Учитывая ваше... состояние, — его голос прозвучал низко и безжизненно, словно доносясь из глубины склепа, лишённый всяких эмоций, кроме ледяной формальности, — полагаю, мне не стоит ожидать вас завтра утром.

Он сделал паузу, его взгляд на мгновение задержался на её спящем лице, таком безмятежном и ничего не подозревающем, и в этой тишине промелькнула тень чего-то невысказанного — чего-то, что навсегда останется запертым за железной дверью его собственного молчания.

— Доброй ночи, мисс Фалькенрат, — прошипел он, и в этих словах, обёрнутых в шипящие согласные, неожиданно прорвалась капля странной, почти отеческой доброты, тут же растворённая в привычной сухости.

Он резко развернулся, щёлкнул пальцами, и свет в комнате погас, погрузив её в абсолютную, кромешную тьму, словно стирая саму возможность того, что здесь только что произошло. Не оглядываясь, он выскользнул в коридор, бесшумно закрыв за собой дверь. Тяжёлая древесина щёлкнула с финальной, неумолимой чёткостью, словно последний затвор в камере, навсегда запечатывая этот позорный эпизод в глубинах памяти.