10.Камуляция
Утро было холодным и влажным, туман цеплялся за высокие окна замка грязными пальцами, словно желая скрыть его древние стены от посторонних глаз. Но внутри, в каменных гробах коридоров Хогвартса, скрыть уже было ничего невозможно.
Слухи ползли быстрее сырости, отравляя воздух едким шепотом, который висел тяжёлым маревом. Фредерика шла по коридорам школы, и её спину пронзали десятки взглядов — быстрых, как удар клинка, любопытных, как у падальщиков, осуждающих, как приговор. Шёпот следовал за ней по пятам, вспыхивая на её пути и затихая, когда она оборачивалась, оставляя лишь ощущение липкой, невидимой паутины. Обрывки фраз долетали до неё, как отравленные щепки: «...её отец...», «...Конфедерация магов...», «...под следствием...», «...наверное, и она замешана...».
Даже портреты на стенах, обычно погружённые в собственные дела, начинали шептаться и показывать на неё пальцами, когда она проходила мимо. Один особенно уродливый рыцарь в доспехах громко провозгласил: "Вот она — дочь предателя! Видно же по глазам — кровь изменников течёт в её жилах!"
Студент Слизерина не просто фыркнул — он сделал театрально-преувеличенный жест, отшатываясь с таким выражением лица, будто она была воплощением самого Вонючего Сырца. Воздух вокруг него словно сгустился от напускного отвращения.
Первокурсницы из Пуффендуя не просто отшатнулись — они сплелись в испуганный, шипящий клубок, как испуганные птенцы. Их шёпот был слышен даже сквозь гул коридора: "Говорят, её отец торговал запрещёнными артефактами..."
Фредерика двигалась, словно марионетка с затянутыми до хруста нитями, ее позвоночник — деревянная планка, вогнанная в плоть насильно. Взгляд уткнулся в одну-единственную трещину на полированном полу, в пропасть, ведущую в никуда. Ее лицо было не маской — оно стало саваном, натянутым на острые скулы, под которым бушевала чужая, незнакомая ей буря.
А внутри все медленно умирало, сжимаясь в тугой, гнилой орешек боли. Мускулы вибрировали мелкой, неумолимой дрожью, предвестником паралича. Каждый шепот за спиной был не уколом, а точным разрезом скальпеля — холодным, стерильным и безжалостным. Каждый украдкой брошенный взгляд оставлял не шрам, а струйку яда, что медленно сочилась по венам, выжигая всё на своем пути.
Она была не загнанным животным. Она была образцом на стеклянной витрине, выставленным на всеобщее обозрение, а они — посетители с молоточками, которые методично, раз за разом, стучали по хрупкому стеклу, ожидая, когда же оно треснет. И этот звук — тихий, нарастающий звон — был единственным, что она слышала сквозь гул собственной крови. Покоя не было. Был лишь зудящий предрассветный ужас от того, что скоро не выдержит ни стекло, ни струны.
Она пробиралась сквозь толпу, не поднимая глаз, впиваясь взглядом в хаос линий на чертежах в своих руках. Это был не просто свиток бумаги — это был щит, единственный барьер между ней и ними. За спиной шипели голоса, словно испарения яда на раскалённых углях. Каждый шёпот, каждый приглушённый смешок впивался в спину крошечными ледяными иглами, сотнями, тысячами. Её пальцы, побелевшие до цвета мёртвой плоти, впились в бумагу так, что вот-вот разорвут её спасительную ложь.
Впереди маячила дверь. Не просто дверь, а порог в иной мир. Тяжёлая, дубовая, потемневшая от времени, она была щитом, крепостными воротами в её единственное убежище — подвал-лабораторию, царство тишины, металла и резких запахов реактивов, где можно было снова стать не мишенью, но творцом.
Последние шаги. Воздух сгустился, стал вязким, как сироп. Пальцы нашли холодную железную скобу. Она с силой, почти отчаянной, толкнула дверь, устремившись в прохладную, пахнущую озоном и одиночеством темноту.
И в тот самый миг, когда её нога уже переступила спасительный порог, из гнетущего полумрака коридора, рождаясь будто из самой толщи теней, прозвучал голос. Чёткий, отточенный и пропитанный насмешкой.
— Агваменти!
Воздух вокруг неё сжался, задрожал — и обрушился холодным, грязным ливнем прямо на голову, на бесценные чертежи. Чернила поползли кровавыми слезами, бумага превратилась в бесформенную серую кашу, похожую на размоченный пепел. Ледяные потоки залили глаза, рот, проникли под одежду, по спине струился не вода, а ощущение мерзкого, липкого прикосновения.
И прежде чем она смогла сделать вздох, из того же мрака, поверх торжествующего хихиканья, прозвучал другой голос — низкий, нарочито громкий, полный мнимой снисходительности, от которой сжималось всё внутри:
— Вытрись, вырожденка. Твоё пятно не смоешь.
Слова впились в кожу осколками льда. «Вырожденка». Оно прозвучало не как простое ругательство, а как клинический, окончательный диагноз. Приговор, вынесенный её крови, её происхождению, самой её сути. Сдержанный хохот стал громче, наглее, сливаясь с шелестом мокрой одежды и частым, прерывимым дыханием Фредерики. Дверь в спасение была теперь распахнута, а она стояла на пороге, мокрая, униженная, с бесполезным комком мокрой бумаги в руках. Убежище было осквернено. Его больше не существовало. Остался только этот коридор, эти лица, и это клеймо — «вырожденка» — выжженное на её репутации и в самой душе раскалённым железом презрения.
Вода с ледяным стуком капала с её волос на каменный пол, и в звенящей тишине подвала каждый звук был подобен удару молота. Взгляд, всё ещё затуманенный паникой и стыдом, метнулся по знакомому убежищу, ища точку опоры в этом хаосе.
И наткнулся на него.
В глубине лаборатории, за своим массивным столом, погружённый в тень, сидел Северус Снейп. Он не работал. Не перелистывал страницы фолиантов, не возился с зельями. Он сидел совершенно неподвижно, с идеальной, статуарной неподвижностью хищника, затаившегося в засаде. Складки его чёрного плаща сливались с мраком, и лишь бледное, резкое лицо выступало из темноты, как маска.
И его глаза — чёрные, бездонные, лишённые всякого намёка на тепло или участие — были прикованы к ней. Они не выражали ни гнева, ни насмешки, ни даже простого любопытства. Это был взгляд учёного, холодно и беспристрастно фиксирующего агонию подопытного существа в клетке.
Он видел всё. Он слышал то оскорбление, что ещё висело в воздухе, словно вонь. Он был свидетелем всего её унижения, от первого до последнего мига, и в его молчаливой, всевидящей неподвижности был ужас куда более глубокий, чем в детском злорадстве толпы.
Стул с резким, похожим на предсмертный хрип скрипом отъехал назад. Снейп поднялся со своего места не рывком, а медленно, словно тень, отделяющаяся от стены. Его движение было лишено привычной стремительности — вместо неё была мертвенная, хищная плавность, от которой кровь стыла в жилах. Каждый его шаг по каменному полу отдавался глухим эхом, отсчитывающим последние секунды тишины.
Он преодолел расстояние до двери не спеша, словно палач, приближающийся к плахе, и каждый его шаг был полной мрачной, неумолимой решимости.
Не говоря ни слова, не удостоив её даже взглядом, он поднял руку — не ту, что была скрыта мантиями и хранила след старой раны, а здоровую, с длинными бледными пальцами. Он мягко, но с непререкаемой твёрдостью, отодвинул ассистентку в сторону, поставив себя между ней и пустым теперь проёмом в коридор. Его прикосновение было холодным, как прикосновение мраморной статуи, и говорило лишь об одном: «Не мешай».
Его взгляд, острый и безжалостный, как отравленный стилет, пронзил полумрак коридора, выискивая не просто движение, а самую суть скрывающейся там угрозы, малейшую колебания воздуха, выданную дрожью звука.
Но коридор был пуст. Лишь призрачное эхо насмешливого смеха, замирающее где-то далеко впереди, да тихое, ядовитое шипение магических факелов, освещавших это место пыток. Враги отступили, оставив после себя лишь запах страха и сладковатый привкус безнаказанности. И он остался стоять на пороге, тёмный и недвижимый страж, закрывающий собой не её, а вход в это царство тишины, которое уже никогда не будет прежним.
Он медленно, почти кинематографично, повернулся к ней. Его черные глаза, казалось, вбирали в себя весь скудный свет подвала, сузились до щелочек, проводя безжалостную инвентаризацию ее унижения: промокшая до нитки форма, липнущая к телу; бесформенная каша, еще секунду назад бывшая бесценными чертежами; лужа у ее ног, медленно растекающаяся по пористому камню, как чернильное пятно позора.
— Доброе утро, профессор, — её голос прозвучал тихо, но с неестественной, звенящей ровностью. Она не опустила взгляд, а ее пальцы, холодные и онемевшие, механически, без суеты, попытались убрать с лица мокрые, выбившиеся пряди волос. В её тоне не было и тени жалобы, ни грамма паники, которую он, должно быть, ожидал услышать. Только ледяное, отточенное, почти что зеркальное отражение его собственного, всесокрушающего спокойствия. Это было не смирение, а вызов, замороженный в вежливости. Тихий звон оружия, обнаженного в самый неожиданный момент.
Он проигнорировал её приветствие, словно оно было пустым местом, ничтожным звуком, не заслуживающим внимания. Вместо этого он сделал один резкий, агрессивный шаг вперёд. Это не было просто движением — это было вторжением. Он не просто приблизился, он заполнил собой всё пространство, вынуждая её инстинктивно, поспешно отступить вглубь сырого подвала.
Он не поднимал на нее руку, но его физическое присутствие, его надвигающаяся тень, та сокрушительная интенсивность, что исходила от него, вдавили её в пространство, как невидимая сила. Воздух вокруг него сгустился и вибрировал от низкочастотного гулкого негодования, от ярости, которая была холодной, как глыба льда, и готова была расколоться в любой момент.
И в этот миг тяжёлая дубовая дверь захлопнулась за его спиной с оглушительным, финальным скрежетом, словно щёлкнул замок в клетке. Звук отсек их от внешнего мира, от эха насмешек, оставив в густой, гнетущей тишине подвала, где теперь было только двое: её ледяное спокойствие и его безмолвная, всепоглощающая ярость.
Он замер, возвышаясь над ней подобной грозной, чёрной горе. Его взгляд, тяжёлый и бездушно-аналитический, медленно скользнул по ней сверху вниз. В этой тишине слышалось лишь частое, сдавленное дыхание девушки и мерзкое капанье воды на камень.
Её броня — строгая, академическая форма — была уничтожена, смыта позорным потопом. Тонкая белая рубашка, промокнув насквозь, превратилась в во вторую кожу, мертвенно-бледной плёнкой прилипший к плечам, к ключицам, к изгибам рёбер. Сквозь полупрозрачную ткань с безжалостной, хирургической точностью проступали очертания тёмного, простого белья. Каждый ремешок, каждая функциональная деталь казалась теперь похабным клеймом, обнажённым и выставленным напоказ с холодной жестокостью.
Длинная серая юбка, отяжелевшая от воды, обвилась вокруг её ног похоронным саваном, подчёркивая худобу голеней и цепляясь за каждое движение ледяными, удушающими складками. Она стояла перед ним не как учёный, а как разоблачённый образец, препарированный его взглядом, лишённый всякой защиты, всякой тайны.
Вода стекала с её волос тонкими, ледяными ручейками, словно слезами самого подвала. Они извивались по шее, холодными змейками исчезая под промокшим воротником, оставляя на ткани тёмные, расползающиеся пятна, похожие на кровоподтёки. Её руки, судорожно сжимающие бесформенную массу, что когда-то была чертежами, казались такими же бледными, промокшими и беззащитными, как и всё её существо.
Но больше всего его взгляд — этот скальпель, вскрывающий всё на своём пути — задержался на её лице. На мертвенной белизне кожи, от которой болезненно отталкивались угольно-тёмные, слипшиеся мокрые ресницы. На плотно сжатых, побелевших от напряжения губах, в которых читалась не мольба, а горечь стального привкуса.
И на глазах.
В них не было страха. Не было и намёка на слёзы, готовые принести облегчение. В них было лишь одно: ледяное, яростное, абсолютное унижение. Оно пылало в глубине зрачков холодным огнем, и в этом огне он с ошеломляющей, почти болезненной ясностью узнал отражение своего собственного, глубоко запрятанного, выжженного в души много лет назад. Она не смотрела на него. Её взгляд был устремлён куда-то в пустоту, в ничто, сквозь каменные стены, но он видел мельчайшие детали: как неестественно напряжены мышцы шеи, как сведены челюсти, будто она сдерживает крик, который никогда не вырвется наружу. Она не позволяла себе сломаться. И в этом молчаливом, яростном противостоянии было нечто, что заставляло его собственную ярость замирать, превращаясь во что-то иное, более сложное и опасное.
Снейп молча, одним резким, почти яростным движением, сбросил с себя свою тяжёлую шерстяную мантию. Ткань, тёплая ещё от тепла его тела и пропитанная его характерным, ни с чем не сравнимым запахом — полынь, старые чернила, что-то горькое, острое и неуловимо знакомое — взметнулась в спёртом воздухе подвала, на мгновение затмив собой всё.
— Возьмите, — его голос прозвучал низко и хрипло, тоном, не терпящим возражений, приказом, а не предложением, хотя её руки и без того были заняты безнадёжной, размокшей массой бумаги.
Она приняла. Не сразу. Медленно, не поднимая на него глаз, она развернулась к нему спиной, подставив ему свои промокшие, вздрагивающие от холода и напряжения плечи, открыв уязвимую, идеальную линию позвоночника, что проступала сквозь мокрую, почти невесомую ткань рубашки, как хребет невинного существа, приготовленного для жертвенного ножа.
Он накинул мантию ей на плечи. Грубая шерсть, невероятно тяжёлая и невыносимо тёплая от его тела, укутала её, как внезапно надетый панцирь, мгновенно подавив леденящую дрожь и частично скрыв её промокшую, унизительно прозрачную одежду под слоем тёмной ткани.
Но он не убрал руку сразу. Его пальцы — длинные, бледные, с тонкими серебристыми шрамами на костяшках, рассказывающими безмолвные истории былых ошибок и боли, — на мгновение задержались на её плече. Прикосновение было лёгким, почти невесомым, как прикосновение призрака, но в нём была неожиданная, непоколебимая твёрдость. Оно не было утешительным. Оно не было нежным.
Оно было... приземленным. Ошеломляюще реальным.
Это был не жест утешения. Это было утверждение факта, тихое и безжалостное, переданное через точку контакта: Я здесь. Ты здесь. Сейчас. И это происходит. Ты не одна в этом унижении, ибо я — его свидетель и, возможно, тюремщик. Его палец едва заметно надавил, вживляя в её кожу это осознание, эту тяжелую, невысказанную истину.
Затем, спохватившись, будто коснувшись раскалённого металла, он резко дёрнул руку назад. Он отступил на шаг, его больная рука инстинктивно прижалась к груди так, что можно было уловить её непроизвольное, болезненное дёргание. Его лицо, как по волшебству, снова застыло в привычной, непроницаемой маске из воска и льда, отполированной годами отчуждения.
Но щит был пробит. На одно предательское мгновение он позволил себе коснуться чего-то живого, а она — принять это касание, и эта трещина, узкая и глубокая, теперь зияла между ними в гнетущей тишине.
— Спасибо, — её голос прозвучал приглушённо, задушенный слоем тяжёлой шерсти, будто доносясь из глубины склепа. Она не обернулась, не встретила его взгляд — этот взгляд, который теперь, он знал, видел не только её унижение, но и его собственную слабость. Она просто двинулась вглубь подвала, к своему рабочему столу, унося с собой его мантию, его тепло и его запах, как трофей, как оковы, как немое свидетельство странного, хрупкого перемирия, заключённого в самом сердце войны.
Он не последовал за ней. Он остался стоять на месте, вмороженный в каменный пол, его взгляд — тяжёлый, неотрывный, почти физический — преследовал каждое её движение, словно высекая её силуэт в памяти.
Его мантия, непомерно большая, поглотила её хрупкую фигуру, превратив в тёмный силуэт. Грубая, почти чёрная ткань резко, до болезненности, контрастировала с мертвенной бледностью кожи её шеи и с мокрыми, тёмными прядями волос, выбивавшимися из-под высокого ворота, как признаки жизни, которые не удалось окончательно скрыть.
Она шла, и тяжёлая мантия волочилась за ней по сырому камню, как шлейф траура, поглощая звук её шагов, придавая её движению невесомую, почти призрачную медлительность. Она не казалась теперь просто промокшей ассистенткой. Силуэт, скрытый в его одежде, казался одновременно и меньше, и неизмеримо значительнее — хрупкое существо, утонувшее в грубой ткани чужой битвы, но несущее её с неожиданным, трагическим достоинством обречённого.
Она была похожа на юного пажа, приговорённого нести бремя чужой, слишком тяжёлой и тёмной власти. Или на призрака, закутавшегося в одеяния своей прошлой жизни, которую он никак не может отпустить. И Снейп, наблюдая за этим безмолвным шествием, понимал, что отныне эта тень, этот призрак в его мантии, будет преследовать и его.
Он видел, как его вещь, часть его доспехов, его второй кожи, отчуждённой от мира, теперь двигалась по комнате на ней. Ткань, что вечно пахла полынью и одиночеством, теперь скрывала её стыд, но одновременно и отмечала её, клеймила, как его. Это зрелище было настолько интимным, настолько диссонирующим и чужим, что у него внутри всё сжалось, на мгновение перехватывая дыхание. Он сделал резкий, порывистый шаг вперёд, намерение — схватить, отнять, вернуть свою защиту — читалось в каждом напряжённом мускуле. Но его собственная, старая, ноющая рана, его собственная броня изо льда и молчания, сковали его на месте, пригвоздив к полу тяжестью прошлого.
Она же, не обращая внимания на его внутреннюю борьбу, аккуратно, почти с болезненным благоговением, положила мокрую, бесформенную груду бумаг на столешницу. Её пальцы, дрожащие от остаточного холода и выброса адреналина, с трудом попытались развернуть верхний, наименее пострадавший чертёж. Но бумага, размякшая и беспомощная, расползалась под прикосновением, а чернила — недели кропотливого, одержимого труда — превратились в сплошные, уродливые фиолетовые разводы, безвозвратно уничтожая всё. Она не заплакала. Она просто замерла, глядя на эту бесформенную грязь, и в её позе читалась не злость, а тихая, всепоглощающая пустота — осознание того, что часть её самой была безжалостно стёрта, растворена в воде и насмешках.
— Нет, — вырвался у неё тихий, разочарованный вздох, полного абсолютного, безоговорочного бессилия. Её плечи под тяжестью мантии и неподъёмным грузом неудачи опустились, сгорбились, словно неся на себе всю тяжесть этого утра.
В этот момент Снейп, медленно, почти призрачно проходивший мимо к своему столу, бросил на неё короткий, острый, как бритва, взгляд. И замер, будто наткнувшись на невидимую стену.
Теперь, когда она выпустила из рук груду бумаг, ничто не прикрывало её спереди. Его широкая мантия распахнулась, и его взгляд, холодный и аналитический, упал на то, что скрывалось под ней.
Мокрая, тонкая белая рубашка, как саван или вторая кожа, мертвенно облегала её торс. Полупрозрачная ткань, предательски прилипшая, безжалостно обрисовывала каждый изгиб, каждую линию её тела — хрупкие, выступающие ключицы, тонкую, почти осиную талию, округлость груди, подчёркнутую тёмным, ажурным кружевом бюстгальтера, которое теперь казалось не функциональной деталью, а похабным украшением для всеобщего обозрения. Она была обнажена не буквально, но визуально — до жуткой, унизительной откровенности; уязвимая, дрожащая от холода и смущения, застрявшая в его одежде, как в ловушке собственного позора.
Он резко, почти с физической болью, отвел глаза, будто увидел не её, а призрак из собственного прошлого. Его собственное дыхание на мгновение спёрлось, стало резким и свистящим, словно в легких внезапно не осталось воздуха, а лишь едкий дым от сгоревших воспоминаний. Его челюсть сведённо напряглась, кожа на скулах натянулась, обнажая резкие, болезненные линии, проступающие под бледной кожей.
— Приведите себя в порядок, — его голос прозвучал низко и хрипло, с непривычной, содранной резкостью, пока он отворачивался, чтобы скрыть своё смятение, чтобы разорвать этот невыносимый зрительный контакт. — Нельзя работать в таком... виде. — Последнее слово повисло в воздухе, тяжелое и многозначное, указывающее не только на мокрую одежду, но и на её обнаженную уязвимость, на его собственную растерянность.
— Да, — пробормотала она про себя, больше для успокоения, звук едва ли не утонул в тяжелой ткани его мантии. Её пальцы, холодные и непослушные, потянулись к пуговицам на рубашке, инстинктивно желая отлепить мокрую, ледяную ткань от кожи, вернуть хоть какую-то иллюзию контроля, барьер между собой и миром... и им. Это было крошечное, интимное движение, совершаемое в полной тишине подвала, под пристальным, хоть и невидящим, взглядом его спины.
Две пуговицы расстегнулись с лёгким, неестественно громким щелчком в гробовой тишине подвала, обнажив ямочку между ключицами и тонкую, ажурную полоску того самого тёмного кружева. И тут её сознание настигло, холодной волной затопив адреналиновый туман. Она резко замерла, её взгляд, полный внезапной, животной паники, метнулся через плечо.
Профессор Снейп сидел за своим столом, отвернувшись к ней почти полностью спиной, уткнувшись в разложенные пергаменты с демонстративной, преувеличенной интенсивностью. Казалось, он был полностью поглощён работой, но его поза была неестественно напряжённой и застывшей, словно высеченной из тёмного мрамора. Каждый мускул его спины и плеч был скован неестественным, почти болезненным усилием воли. Он не просто не смотрел — он не смотрел с такой яростной концентрацией, что это само по себе было криком.
Он не делал ни единого движения, не издавал ни звука, но воздух между ними звенел от этого натянутого, фальшивого безразличия, громче любого упрёка. Он видел. Она знала, что он видел. И теперь они оба застыли в этой немой, невыносимой пьесе — она с пальцами на третьей пуговице, он с пергаментом, который, она была абсолютно уверена, он не видел вовсе.
Но этого мига, этого щелчка, было более чем достаточно. Горячая, смущённая волна ударила ей в лицо, щёки покрылись алым, предательским румянцем, таким ярким и живым на фоне мёртвенной бледности. Она резко, почти судорожно, отвернулась, её пальцы отпустили третью пуговицу, как будто она коснулась раскалённого металла, а не просто перламутра.
Нет. Не здесь. Не сейчас. Не при нём.
Мысли пронеслись вихрем, ясные и обжигающие. Её грудь болезненно сжалась, ловя воздух, который вдруг стал густым и удушающим.
Бумаги перед ним расплывались в одно сплошное, бессмысленное пятно, похожее на ту фиолетовую грязь, что осталась от её чертежей. Каждый его мускул был напряжён до предела, будто готовясь к бою с невидимым противником. Он не видел ни строчки, ни формулы — лишь призрачный, навязчивый отблеск бледной кожи и тёмного кружева, мелькнувший на мгновение в периферийном зрении и выжженный теперь на внутренней стороне век. Он сидел неподвижно, затаив дыхание, боясь, что малейший вздох выдаст то, что он вовсе не погружён в чтение, а застыл в ловушке этого невольного, запретного воспоминания. Тишина в подвале стала оглушительной, наполненной биением двух сердец, стучащих в унисон сокрушительного, разделённого стыда.
Его слух, всегда неестественно острый, теперь был обострён до болезненной, почти мучительной чуткости. Он уловил тихий, влажный, интимный звук отлипающей ткани от кожи — едва различимый вздох мокрой материи. Затем — едва слышный, но отчётливый щёлк первой пуговицы. Его пальцы непроизвольно сжали перо так, что тонкое дерево затрещало под давлением, а костяшки побелели, сливаясь с мертвенной бледностью его кожи.
Второй щёлк прозвучал, как выстрел в гробовой тишине подвала, эхо от которого ударило его по нервам. Он сглотнул, и его кадык резко, судорожно дёрнулся — сухое, нервное движение. В горле стоял колючий, непроглоченный ком. Его брови сдвинулись, образуя глубокую, тёмную вертикальную складку на переносице, печать титанического усилия и внутренней борьбы.
Он пытался заставить мозг сфокусироваться на тексте, на цифрах, на чём угодно, но всё внутри него, каждая клетка, каждый нерв, был прикован к тому, что происходило за его спиной. К сдавленному ритму её дыхания. К красноречивому шороху мокрой ткани. К тому мучительному, невыносимому ожиданию третьего щелчка, который, обжигая тишиной, так и не последовал. Эта пауза, это внезапно наступившее безмолвие, было хуже любого звука. Оно висело в воздухе тяжёлым, невысказанным вопросом, на который у него не было ответа.
Тишина, наступившая после, была ещё хуже. Она не была пустотой — она была живой, плотной субстанцией, что звенела в ушах пронзительным, высокочастотным гулом. И в этом навязчивом звоне он слышал лишь бешеный, аритмичный стук собственного сердца, яростно отказывавшегося успокаиваться, будто пытавшегося вырваться из груди.
Воздух в его лёгких внезапно показался ему густым и тяжёлым, как сироп, им невозможно было надышаться. Он с леденящим ужасом осознал, что слышит собственное дыхание — короткое, поверхностное, едва слышное шипение, вырывающееся меж сжатых до боли зубов. Оно казалось оглушительно громким в этой давящей, поглощающей всё тишине подвала, позорно выдавая то внутреннее смятение, ту бурю, что он так отчаянно пытался скрыть за маской безразличия. Каждый вдох был предателем, каждый выдох — обвинением. Он замер, боясь пошевелиться, боясь, что любой звук, даже скрип пера в его неподвижной руке, разорвет эту хрупкую, невыносимую иллюзию отстраненности, под которой клокотало нечто древнее и неуправляемое.
Его рука, та самая, что была прижата к груди, непроизвольно сжалась в тугой, болезненный кулак. Пальцы с шрамами впились в грубую шерсть его собственного одеяния, сминая её в нервный комок у самого сердца, будто пытаясь физически раздавить вырывающийся наружу хаос. Он даже не осознавал этого движения — это был чистейший, животный инстинкт, последняя попытка удержать то, что бушевало внутри: бешеный, хаотичный ритм сердца, готового расколоть рёбра, и тупую, предательскую волну жара, что растекалась под кожей, как расплавленный металл.
Он сидел абсолютно неподвижно, застывшая скульптура напряжённости, высеченная изо льда и тени, но внутри него всё дрожало и трепетало, как натянутая до предела струна, готовая лопнуть с пронзительным, обнажающим всё звуком. Каждая клетка его тела, каждый нерв был начеку, прикован к её присутствию, к каждому её сдавленному вздоху, к каждому шевелению ткани его мантии на её плечах — ткани, что теперь хранила тепло двух тел и позор двух душ.
Это было не просто нервное напряжение. Это была настоящая, первобытная паника, тщательно скрываемая под слоями льда и яда, годами отточенного самообладания, но от этого не становившаяся менее всепоглощающей. Она грызла его изнутри, это осознание собственной слабости, эта невыносимая близость чего-то живого, хрупкого и осквернённого, что сейчас находилось в его власти и одновременно держало в плену его самого. Он был тюремщиком и заключённым в одной камере, и тиканье часов на стене отсчитывало секунды до неминуемого взрыва.
Внезапно, разрывая гнетущую тишину, прозвучало чёткое, отточенное заклинание, произнесённое с холодной, безжалостной уверенностью: — Торджио!
Воздух вокруг Фредерики затрепетал, наполнившись тихим, сухим, почти зловещим жужжанием расходящихся чар. Снейп, не оборачиваясь, почувствовал, как мельчайшие частицы влаги отделяются от её кожи и одежды, поднимаясь в воздух невидимым, прохладным облаком, унося с собой остатки её унижения. Он сидел неподвижно, но каждый его нерв, каждая пора отслеживали этот магический процесс — безжалостно эффективный, лишённый всякой теплоты.
Это было не просто заклинание. Это был акт воли. Жест того, кто отказывается быть жертвой. И в этом жесте, в этой холодной уверенности, он с ошеломляющей ясностью увидел не хрупкую девушку, а отражение самого себя — такого, каким он стал много лет назад. Это осознание ударило с новой силой, заставив его сердце, уже готовое вырваться из груди, на мгновение застыть.
Он слышал, как она глубоко вздыхает — не от магического усилия, а от животного, почти стонущего облегчения, когда стягивающая, ледяная пелена окончательно отступает, выпуская её на свободу. Слышал, как её рубашка, ещё секунду назад мертвенно прилипшая к телу, теперь мягко отходит, ткань становится сухой и шершавой, едва слышно, почти ласково шелестя при малейшем её движении. Слышал, как тяжёлые, мокрые пряди её волос, похожие на водоросли, становятся легче, рассыпаясь по плечам уже не скулящими, жалобными прядями, а просто волосами — живыми и легкими.
И тогда запах. Удушливый запах сырости и мокрой, несчастной шерсти сменился, рассеялся, уступив место знакомому, чёткому аромату — сухой пергамент, горькие чернила из орешника, пыль с полок... и её собственный, чистый, едва уловимый запах кожи, больше не замаскированный вонью воды и позора. Этот новый воздух, который она теперь вдыхала, был воздухом её территории, её царства. И он, Снейп, сидя спиной, вдыхал его вместе с ней, чувствуя, как этот запах вытесняет что-то тяжёлое у него в груди, оставляя после себя лишь щемящую, непривычную пустоту.
Только тогда, следуя за её облегчением, как тень, его собственное дыхание наконец выровнялось, потеряв то предательское, свистящее напряжение. Напряжение, сковавшее его плечи стальными тисками, ослабло, сменившись странной, почти что физической пустотой, будто из него самого тоже вытянули всю влагу и жизнь. Острая, колющая тревога отступила, оставив после себя лишь лёгкое, пьянящее головокружение и глухое, навязчивое эхо того, что он только что ощутил — этого взрыва первобытной паники, и того, что он так отчаянно пытался скрыть под маской ледяного безразличия.
Часы в подвале отсчитывали время глухими, неторопливыми ударами, словно отмеряя не минуты, а эпохи молчания. Они работали в почти полной, тяжёлой тишине, нарушаемой лишь скрипом его пера, шелестом пергамента и редкими, скупыми, лишёнными всякой интонации репликами — запросами о компоненте, уточнении формулы. Слова висели в воздухе, как отчуждённые инструменты, и тут же тонули в безмолвии.
Ближе к полуночи Снейп поднялся со своего стола. Его движения, всё ещё немного скованные, будто каждое давалось ему небольшим усилием, были, однако, полны привычной, неумолимой целеустремлённости. Он подошёл к её столу, чтобы проверить последние выкладки. Его тень, длинная и уносящаяся в потолок, накрыла её и её работу, поглощая свет единственной лампы. Он не смотрел на неё, только на пергамент, но его присутствие снова стало физическим, заполняющим всё пространство вокруг. Воздух сгустился, напоминая о том, что хотя вода и высохла, невидимые следы того утра остались — в лёгкой ряби на бумаге, в едва уловимом напряжении её плеч под его мантией, в той одной, одинокой капле, что, возможно, так и осталась сохнуть у неё на шее.
Ассистентка, укутанная в его мантию, что теперь пахла не только полынью, но и её собственным страхом и упрямством, с напряжённой, почти фанатичной сосредоточенностью выводила сложную последовательность рун. Она так углубилась в работу, в этот спасительный кокон цифр и символов, что не сразу заметила его приближение — лишь когда свет лампы померк, поглощённый чёрной массой.
Он остановился за её спиной, его тень упала на пергамент, холодная и всепоглощающая. Его взгляд, острый и безжалостный, как скальпель, скользнул по строчкам, и почти сразу же он заметил погрешность — крошечную, но фатальную ошибку в расчёте энергетического потока, ту самую, что могла бы обратиться тихим, коварным взрывом, расплавляющим плоть и металл.
— Здесь, — его голос прозвучал прямо у неё над ухом, низко, тихо и безжизненно, как шепот из могилы.
Она вздрогнула всем телом, непроизвольно вжавшись в спинку стула. Его палец с бледной, иссечённой тонкими шрамами кожей протянулся через её плечо и ткнул в пергамент с безжалостной точностью, точно в эпицентр будущей катастрофы. Его рукава почти касались её волос, и от него пахло холодом, чернилами и чем-то горьким, что щекотало ноздри.
— Коэффициент смещён на 0.3 балла в большую сторону, — прошептал он, его голос был низким, почти интимным вибрацией, а дыхание, пахнущее полынью и чем-то острым, металлическим, как кровь или окисленная сталь, коснулось её щеки. — Вы не учли температурную деформацию кристаллической решётки при таком уровне мощности. — Он сделал крошечную, уничтожающую паузу, позволяя каждому слову впитаться, как яду. — Это приведёт к каскадному сбою на пятой фазе. Полному и необратимому распаду.
Он не отстранялся. Его близость была невыносимой — она ощущала тепло его тела, слышала тихий шелест его одежд, видела каждую пору на его бледной коже у себя на периферии зрения. Но она была и необходимой, как прижигание раны. Он был живым воплощением её ошибки, её провала, её смертельной невнимательности, и он не позволит ей отвернуться или забыть. Он заставлял её дышать этим осознанием, впитывать его через кожу вместе с запахом его дыхания. Каждое его слово было иглой, вонзающейся точно в цель, и она сидела, парализованная этой близостью и этой безжалостной правдой.
Он водил длинным, бледным пальцем по пергаменту, его голос был ровным, методичным, безжалостно разбирая её ошибку с хирургической точностью, словно вскрывая труп. — ...здесь импульс должен быть модулирован, а не усилен напрямую. Иначе резонанс разорвёт сосуды с ингредиентами ещё до начала синтеза...
Фредерика кивала, делая вид, что поглощена каждым словом, но её мысли были далеко, увлечённые другим, более близким анализом. Её глаза, вместо того чтобы следить за судьбоносными линиями на пергаменте, изучали его руку — тонкие, как проволока, сухожилия, выступающие под почти прозрачной кожей, идеальную лунную белизну ногтя, крошечные, едва заметные шрамы, похожие на старые чернильные пятна. И то, что она искала подсознательно — лёгкую, почти невидимую дрожь в кончике указательного пальца, мелкую рябь напряжения, выдающую его собственное, глубоко запрятанное утомление. Он разбирал её работу, а она в это время разбирала его, находя слабину в той самой броне, что только что казалась неприступной. Это было её маленькое, тихое сопротивление. Его голос звучал как приговор, но её взгляд, скользящий по его руке, искал в ней не судью, а человека.
Затем её взгляд, будто против её воли, поднялся выше. Скосился на резкую, как лезвие, линию его скулы, на плотно сжатые, бледные губы, которые сейчас произносили такие точные, безжалостные слова. На одну единственную прядь чёрных, чуть жирных у корней волос, выбившуюся из привычной строгости и спадающую на его лоб, придавая ему неожиданно растрёпанный, почти человеческий вид. Она заметила крошечный, почти невидимый серебристый шрам у него на виске, притаившийся у линии роста волос, — деталь, которую она никогда раньше не видела, крошечную брешь в его доспехах.
Он закончил свой разбор и резко повернулся к ней, его чёрные глаза, бездонные и всевидящие, внезапно встретили её рассеянный, изучающий взгляд, застигнутый на месте преступления.
— Вы поняли? — выдохнул он, и в его голосе, помимо привычной, отточенной раздражённости, прозвучала едва уловимая, хрипловатая нотка чего-то иного — усталости? Нетерпения? Осознания того, что за ним наблюдали так же пристально, как и он сам наблюдал всё это время.
Она кивнула, слишком быстро, почти машинально, всё ещё загипнотизированная внезапной близостью, тем, как тени ложились в жёсткие складки у его рта и смягчали неестественную белизну кожи.
Он замер, изучая её не моргая, его взгляд, казалось, сканировал каждую пору на её лице, каждый скрытый импульс. Затем медленно, почти незаметно, приподнял одну тёмную, изогнутую, как клинок сарказма, бровь. Этот единственный, скупой жест был настолько красноречивым, что у неё внутри всё сжалось в ледяной ком. Он знал. Он видел с идеальной, унизительной ясностью, что она не слушала ни единого его слова, что всё её внимание было приковано к нему самому, а не к его исправлениям.
Он выпрямился, его тень отступила от неё, отодвигаясь, как прилив, и воздух вокруг снова стал холодным и разреженным, словно его внезапно откачали из помещения. Его лицо, секунду назад бывшее таким близким и... почти что живым в своём напряжении, снова застыло в привычной, непроницаемой маске из воска и льда. Стена опустилась с почти слышимым лязгом.
— Постарайтесь быть внимательнее, мисс Фалькенрат, — произнёс он голосом, холодным, как скальная порода. — Моё время не бесконечно. А ваши ошибки — торопливы.
Он потушил свечу на своём столе резким, точным щелчком пальцев, погрузив свою половину подвала в глубокую, почти осязаемую тень. Его силуэт стал частью мрака, от которого он, казалось, и родился.
— На сегодня достаточно, — произнёс он, и его голос снова приобрёл ту ледяную, отполированную до блеска отстранённость, что отрезала все возможности для возражений или дальнейшего разговора. — Ваша неспособность сконцентрироваться на элементарных расчётах свидетельствует о крайней степени умственного истощения. Дальнейшая работа не просто бесполезна, но и чревата новыми, уже непоправимыми, ошибками.
Он сделал паузу, и в тишине слышалось лишь её сдавленное дыхание. Затем он продолжил, и в его интонации появилась та же металлическая, неумолимая нота, что звучала утром, когда он произносил заклинание.
— Однако, — слово прозвучало холодно и весомо, — я должен убедиться, что утренняя... неприятность не повторится.
Он не предложил, он констатировал. Его решение было окончательным и не подлежало обсуждению. Он не столько защищал её, сколько обеспечивал сохранность своего актива — её знаний, её труда, которые теперь, хоть она об этом и не подозревала, стали в его глазах чем-то вроде ценного ресурса, который нельзя было так просто растрачивать из-за глупых студенческих выходок.
— Собирайте вещи, мисс Фалькенрат, — бросил он через плечо, его голос прозвучал приглушённо. — Я не намерен ждать всю ночь.
Он не предлагал свою компанию. Приказ, отданный сквозь стиснутые зубы, обросший шипами и ядом. Как надзиратель, конвоирующий ценного, но невыносимо проблемного заключённого. Как тюремщик, отвечающий за сохранность своего подопечного перед высшим, неумолимым начальством, каковым в данном случае выступала его собственная, извращённая логика.
Но в этой жёсткой, неуклюжей, намеренно отстранённой формулировке, сквозь многолетнюю толщу льда и яда, проглядывало нечто иное — упрямая, нежелательная, почти злая ответственность. Возможно, даже то, что в другом, менее израненном человеке можно было бы с огромной натяжкой назвать заботой. Не тёплой и мягкой, а колючей, как ржавая проволока, и надёжной, как стальная ловушка, захлопывающаяся от любой попытки отказа. Он ненавидел необходимость этого жеста почти так же сильно, как ненавидел бы её слёзы или — что было немыслимо хуже — её благодарность. Но он это делал. Его рука уже лежала на дверной ручке, его спина была обращена к ней в немой призыве, но он ждал. И в этом мучительном, недобровольном ожидании заключалась вся разница между простым соблюдением долга и чем-то бóльшим, что не имело имени и потому было ещё страшнее.
Они вышли из подвала, и тяжёлая дубовая дверь закрылась за ними с окончательным, бесповоротным щелчком, словно хороня всё, что произошло в этих стенах сегодня. Коридоры Хогвартса погрузились в глубокую, почти осязаемую ночную тишину, нарушаемую лишь чёткими, отмеряющими пространство шагами — его, твёрдыми и быстрыми, безжалостно рубящими тишину, и её, чуть более тихими, торопливыми, поспевающими за ним, чтобы не отстать в этом ночном марше.
Он шёл на полшага впереди, его фигура в чёрном одеянии казалась ещё уже, острее и призрачнее без объёмной мантии, которая сейчас, тяжёлая и чужая, была наброшена на её плечи, как доспех или как клеймо. При свете редких, дремлющих факелов, отбрасывавших на стены длинные, пляшущие тени, она могла разглядеть чёткие очертания его спины — не широкой, не могучей, но прямой и жёсткой, как клинок, с напряжёнными, острыми лопатками под тонкой тканью его одеяния, будто он всё ещё нёс на себе невидимый, неподъёмный груз. Он был её щитом и её тюремщиком, тёмным проводником сквозь спящий замок, и каждый его шаг, отдававшийся эхом по холодному камню, казался одновременно и угрозой, и обетом безопасности — странным, тревожным парадоксом, закутанным в черное сукно.
Её взгляд, украдкой, скользнул выше, по тому узкому проходу, что разделял их. На его щёку, освещённую неровным, прыгающим светом пламени, отчего глубокие тени впадин казались ещё глубже. На резкую, как лезвие, линию скулы, которая дёргалась от едва заметного, но навязчивого нервного тика, выдавая напряжение, которое он так тщательно скрывал днём. На чёрные, отливающие синевой волосы, собранные в низкий, небрежный хвост, из которого несколько прядей выбились и теперь колыхались в такт его резким шагам, касаясь засаленного ворота рубашки.
Он не оборачивался, не удостаивал её проверяющим взглядом, не демонстрировал ни капли неуверенности. Он просто вёл, его присутствие было молчаливым, неоспоримым щитом против ночных теней и возможных, притаившихся в арках опасностей. И в этой тихой, вынужденной близости, в этом совместном, почти ритуальном шествии через спящий, затаивший дыхание замок, витало нечто новое — хрупкое, непроизвольное и глубоко смущающее их обоих. Это было не перемирие и не дружба. Это было осознание того, что они, два одиноких острова, на мгновение оказались соединены одним мостом — мостом из общего стыда, тяжёлой шерсти и безмолвной, нежеланной ответственности.
Тишину коридоров нарушали не только их шаги, эхом отдававшиеся от каменных сводов. Из тёмных, пыльных рамок на стенах на них смотрели десятки пар блестящих глаз. Портреты, обычно дремлющие или притворяющиеся спящими в этот час, были неестественно, подозрительно оживлены. Дамы в пудреных париках и тугих корсетах перешёптывались за расписными веерами, их взгляды — острые и оценивающие — скользили по Фредерике, закутанной в чужую мантию. Старые маги с седыми бородами хмуро взирали поверх очков, их нахмуренные брови выражали молчаливое осуждение. А пара солдат в доспехах на большом портрете у главной лестницы даже перестала имитировать сон, уставившись на них с немым, откровенным, почти голодным любопытством.
Тихий шёпот, похожий на шелест сухих листьев или на скрип крыс за панелями, полз за ними по пятам, опережая их, наполняя воздух ядовитыми сплетнями: «Снейп... и Фалькенрат... вместе... ночью...» «Вы слышали о её отце?.. Кровь ведь не обманешь...»
Каждое слово, каждый взгляд был крошечным уколом, тысячью иголок общественного порицания. Снейп шёл, не меняя темпа, его спина стала ещё жёстче, а тик на скуле — ещё заметнее. Он не удостаивал портреты взглядом, но каждый его нерв, казалось, был натянут до предела, улавливая этот шепчущий хор. Он вёл её не просто через спящий замок. Он вёл её через суд молвы, где они оба были уже осуждены заговорщицкой тишиной и сотней любопытных глаз.
И тогда из-за тёмного поворота, ведущего в главный холл, вывалилась шумная группа старшекурсников-Гриффиндорцев, громко спорящих о новой стратегии в квиддиче. Увидев их — профессора Снейпа и её, закутанную в его мантию, — они резко замолкли, будто на них вылили ушат ледяной воды. Их взгляды, сначала весёлые и рассеянные, стали мгновенно оценивающими, сканирующими, затем — откровенно любопытными и немного настороженными, как у животных, учуявших незнакомый запах.
Одна из девушек, с огненно-рыжими волосами, даже прикрыла рот рукой, прошептав что-то своей подруге, и та ответила приглушённым, взволнованным хихиканьем. Они не сказали ни слова вслух, но всем своим видом — приподнятыми бровями, красноречивыми взглядами — кричали громче любого обвинения. Они молча прижались к стене, давая им пройти, образуя живой, осуждающий коридор. Но их молчание — тяжёлое, нарочитое, полное намёков — было в тысячу раз громче и обиднее любого смеха. Оно висело в воздухе густым, удушающим облаком, и каждый их шаг по этому коридору из любопытных глаз отзывался унизительным эхом.
Снейп не замедлил шаг. Не повернул головы. Но его спина стала ещё прямее, жёстче, а его аура холода, окружавшая его, сгустилась, стала почти осязаемой, леденящей субстанцией, от которой студенты невольно поёжились и поспешно отвели взгляды, внезапно заинтересовавшись собственными ботинками. Он просто шёл вперёд, рассекая ночь и сплетни своим ледяным, безразличным величием, словно они были ничем иным, как надоедливыми мошками. А она шла за ним, закутавшись в его мантию, чувствуя на себе тяжесть сотен глаз и уже понимая, что к утру слухи поползут по замку, как чума, с новой, невероятной, разрушительной силой, обрастая самыми невероятными и позорными подробностями.
Они остановились у неприметной, почти потайной двери в самом глухом, забытом крыле замка, где даже портреты висели реже и выглядели сонными и равнодушными, а факелы в железных держателях горели тусклее, отбрасывая на стены дрожащие, неясные тени. Он резко замер в двух шагах от её порога, его тень, длинная и угловатая, легла на старую, потрескавшуюся древесину, словно печать, закрывающая выход. Воздух вокруг него всё ещё вибрировал от подавленной ярости и того леденящего молчания, что заставило смолкнуть даже самых болтливых портретов. Он не оборачивался, не прощался, не произносил никаких наставлений. Его неподвижная спина была последним, что она видела перед тем, как исчезнуть за своей дверью, — тёмным, одиноким силуэтом на фоне спящего, осуждающего замка.
Он не обернулся. Не изверг ни единого звука. Но она ощущала его взгляд на своей спине — тяжелый, прилипчивый, словно теплая сажа, въедающаяся в кожу. Он впивался в каждое ее движение, в то, как ее пальцы, холодные и чужие, находят ручку, как она отодвигает со своего плеча мантию — черную, влажную, словно крыло раненой птицы.
Его молчание было не отсутствием звука, а самостоятельной сущностью — густой, удушающей смолой, заполнившей пространство между ними. В нем читался не интерес, не ожидание, а холодная, безжалостная оценка. Приговор. Уверенность в том, что она, как затравленный зверек, благополучно юркнет в свою нору, что этот извращенный ритуал отступления будет соблюден без лишних сцен. И, возможно, глубже, в самых темных слоях этой тишины, таилась надежда, что она не совершит ошибки. Не произнесет ничего, что заставит его нарушить это хрупкое, кровавое перемирие и пустить в ход когти.
Он застыл в пустом коридоре, словно изваяние, высеченное из ночи и окаменевшего дыма. Его присутствие было не защитой, а тюремной стражей — тираническим спокойствием, за которым скрывалась готовая обрушиться лавина. Она, наконец, отворила дверь и отшатнулась в кажущееся спасением нутро своей комнаты, в жадную, поглощающую темноту.
Но спасения не было. Она вмерла у порога, прикованная к месту, ее пальцы впились в холодную ручку, словно в последний якорь. Он не ушел. Не сделав ни единого движения, не повернув головы, он молча откинул руку назад — жест, лишенный просьбы, полный леденящей уверенности в повиновении. Жест палача, протягивающего руку за своим инструментом.
Она поняла. Ее пальцы, холодные и одеревеневшие, разжали свою хватку на тяжелой ткани мантии. Ткань, еще хранившая угасающее тепло его тела и терпкий, дымный запах властной силы, с шелестом соскользнула с ее плеч, как павшее знамя. Она, почти не дыша, уложила сверток на его раскрытую ладонь. Его пальцы сомкнулись над тканью с резкостью капкана, отдернув руку прочь, будто забирая не вещь, а доказательство, клочок ее унижения, возвращая украденную часть своей безраздельной власти.
— Профессор, я... — её голос сорвался в ночную тишину, хрупкий, как надтреснутое стекло. Он повис в воздухе, пытаясь выговорить «спасибо», «простите», «что теперь будет?» — все сразу и ничего.
Он резко обернулся. Его движение было не поворотом, а вспышкой ярости, молнией в кромешной тьме. Его глаза, два уголька, прогоревшие в пепле лица, впервые за вечер вонзились в нее, пригвоздив к дверному косяку. В них не читалось ни гнева, ни упрека — лишь бездонная, мертвенная пустота арктических пустынь. Эта пустота была страшнее любого крика; она вбирала в себя все звуки, все вопросы, всю надежду, требуя лишь одного — абсолютного, немого повиновения.
— Доброй ночи, мисс Фалькенрат. — Его голос был отточенным стальным лезвием, холодным и безупречно острым. Он не произнес фразу — он перерезал ей горло всем, что она могла, и не смела, сказать. Никаких намеков. Никаких продолжений. Лишь приговор, вынесенный вежливым, ледяным тоном. И окончательность, от которой застыла кровь в жилах.
И прежде чем ее веки дрогнули, он уже повернулся, набрасывая мантию на плечи. Тяжелая ткань взметнулась за его спиной, подобно крылу исполинской хищной птицы, заслонив на миг тусклый свет и отбросив на стены зловещую, расползающуюся тень.
Он растворился в сумраке коридора, не оглядываясь, не оставляя за собой ничего, кроме быстро стихающего, безжалостно ровного эха шагов. Они отдавались в ее сознании не звуком, а лишь вибрацией угасающей угрозы.
А она так и осталась стоять на пороге, с незавершенной фразой, застывшей на губах ядовитым инородным телом. Холодный сквозняк теперь ласкал ее плечи, и пустота, оставшаяся вместо его мантии, тянулась вниз мертвым грузом, напоминая, что обещанное спасение — лишь передышка перед очередным витком удушья.